Текст книги "Вышивальщица. Книга вторая. Копье Вагузи"

В метнувшейся через тропу белке снова почудился нахаленок Фимка: ему самое то, рыж и говорлив. Большой дикий бык, это название Марница слышала от Кима, показался сразу негодным для подвязывания пояса, иной он.

Марница с ужасом глянула вперед: вон уже опушка, виднеется. Неужели не углядела? Слева мелькнула полянка, земляничник парадно раскинулся, украшенный бусинами алых спелых ягод. Бурую тушу спящего зверя Марница не сразу и приметила в тени под кустами. Опасливо покачала головой: ну и здоров! Кимочка ростом поменьше и куда как полегче сложением. Захотелось отвернуться и пройти дальше, но что-то натянулось в душе, не отпустило. Может, опушка показалась слишком уж близка… Или поясок сделался потяжелее прежнего. Марница осторожно прокралась вплотную к зверю. Спит… Сладко, глубоко, беспробудно. Устал? Вот досада: даже в глаза не глянуть! Видом страшен. Мех длинный и плотный. Бурый. Если припомнить, таков оттенок волос у Кимочки – тоже бурый, разве выцветший изрядно, досветла вылинявший. Видом зверь сильно похож на человека: лапы вроде рук, только с когтями. Ног две и людским они смутно подобны, но покороче в сравнении с телом. Да как по сходству выбирать? Чем заяц похож на Кимочку?

Марница села на кочку и сердито смахнула в ладонь ближнюю ягоду. Земляника оказалась пахучей и сладкой. Припомнилось: Ким любил угощать Тингали. Всякую ягоду он обожал и собирал бережно, в охотку. Марница кончиками пальцев погладила мех. Теплый, приятный на ощупь, хоть и жесткий. Уходить от зверя не хотелось. Дышал он вроде бы как следует – почти знакомо. Поясок лёг в руку охотно и сразу.

– Глупость делаю, – обреченно укорила себя Марница. – Мой Кимка пастушок, а не эдакая гора меха с когтями. Кимочка! Ким!

Зверь не откликнулся и не проснулся. Вроде чуть иначе вздохнул, поглубже – и только. Марница упрямо тряхнула волосами и попробовала приподнять тяжёлую лапу. Положила на колени. Продела снизу руку с пояском. В глазах предательски защипало. То ли от жалости к себе, то ли от новой волны сомнений, подтачивающих остатки решительности. Узелок на поясе получился неплотный. Марница не стала вязать его повторно, бантом. Ну и пусть так. Глупости как ни украшай, умнее они не покажутся. Опять же, решенного не перерешить. Как Ким говорил: сделанное – сделано…

Марница встала и быстро, почти бегом, направилась к опушке. По сторонам она больше не глядела. И не оборачивалась. Зачем?

Едва лес остался позади, небо затянуло серостью, холодный ветер рванул ворот куртки. Бросил за шиворот пригоршню дождевых капель с ветки. Зябко, пасмурно – зима… Даже ледок тонкий, редкий для здешней погоды, дыбится коростой на лужах. Каша полужидкой воды чавкает под ногами. Куда идти? Марница огляделась, усердно кутаясь в дареную куртку. Подумала куда нежнее о нахальном рыжем Фимке, собравшем в путь достойно и с толком. Ягодой угостил да теплой одежкой снабдил. Небось, он и на опушку вывел с умом.

Издали, из стылого тумана, смешанного с дождем, донесся невнятный звук. Стучат упрямо и часто – только люди могут творить свои дела в непогоду, не отгораживаясь ленью и не отдыхая. Марница усмехнулась. Вполне возможно, исполняют очередное батюшкино повеление. Ему и прежде не стоило намекать на преграды на пути к замыслу. А теперь, когда он назвался князем и заполучил полную власть в руки…

Шаг ускорился сам. Подгоняли и холод, и поспешность. Домой! Она устала, она душой иззябла, сомневаясь и выбирая. Ким твердил: мама ждёт и глядит из-под руки. Хорошо бы это было правдой. Мама – она ведь всё поймет. Ей можно уткнуться носом в передник и реветь в голос, не думая, как при этом смотришься.

Ноги резво вынесли из редкого подлеска на дорогу, по ней, утопающей в грязи, то и дело ныряющей в длиннющие лужи, удалось подобраться вплотную к источнику шума, даже не продрогнув до костей. Зато от увиденного сделалось мутно и горько на душе. Кончились сказочки, вот тебе, Маря, быль, как она есть.

Марница сухо и зло усмехнулась. Чего ещё она ждала?

По колено в грязи, иззябшие и понурые, копошатся тантовые куклы. Да, превращать людей в таких вот безвольных и жалких рабов теперь запрещено. Однако же прежде их наделали немало. И тех рабов, до смены закона испробовавших иглы тант, уже лишенных себя, не возбраняется использовать на простых работах. Кормить велено сытно и обращаться с ними без грубости… Порой это исполняется, а порой и нет. Здесь Горнива, край людей. Выры за делами не надзирают. А князь… Ей ли не знать, кем батюшка был по молодости и как он ценит людей: по-своему, по-наемничьи. Куклы неловко поворачиваются, иногда падают и снова поднимаются. Волокут бревна, увязывают веревками, стучат молотками. Жидкая затоптанная до равномерной каши грязь тянется от холма вниз, до самого берега серой зимней большой воды…

Марница прищурилась, разыскивая знакомые приметы. Невесело усмехнулась. Дорога вернула её туда, откуда всё началось летом. Недалече стоялая ныне брошенная и сожженная деревня, староста которой изготавливал таннскую соль и передавал ей для продажи. Позже и саму Марницу продал, помог наемникам точно выведать её дорогу и подготовить засаду. Памятное место. Большая вода совсем рядом, а это – узкий и длинный язык моря, разделяющий здесь Горниву и Ласму. Видимо, задумка со строительством порта как раз теперь превращается в быль, трудом обречённых тантовых кукол.

– Чего встала на дороге, дура лохматая, иди сюда, согрею, – по-хозяйски, с издёвкой, предложил голос наёмника.

Обернувшись на окрик, Марница рассмотрела неторопливо шагающего к ней по грязи мужчину. Рослый, ряха здоровенная, сапоги наилучшие, непромокаемые, да и вся иная одежда добротна. Глядит сально, в руке зажато кнутовище. Как иначе заставить тантовых работать живее? Тут пустой берег, наёмник и его дружки полагают себя полными хозяевами округи, пока не понаехали брэми поважнее. Само собой, плохо одетая девка без оружия, с нелепым лукошком на сгибе локтя, не из их числа.

Марница поставила лукошко на единственное более-менее сухое место – кочку, уцелевшую на обочине. Многообещающе улыбнулась наёмнику. Тот даже засопел, подошел вплотную. Наверное, не в первый раз девки и бабы сюда забредают с самыми разными торговыми предложениями. Сочтя положение дел понятным для себя, наёмник, как и многие иные прежде, успокоился, расслабился. Девка на голову ниже его, улыбается широко. Стоит смирно, ждёт. Тут не нож тянуть надо, а куртку расстегивать и напоказ чесать пузо…

Один удар самый обычный – в пах, второй наотмашь по лицу, но уже вывернутым из пухлой наемничьей руки кнутовищем. Добро пожаловать домой, достойная брэми… Ничего не забыла, и навыки целы, и знакомый прищур презрения сам собою обозначился.

– Забыл сказать «брэми княжна», гнилец, – ласково сообщила Марница воющему в грязи наёмнику. Пнула ногой в брюхо, не жалеючи. – Страфа подай заседланного, немедля. Кто старший над стройкой? Не ной, как баба, слушать тошно.

Марница деловито отстегнула нож с пояса наемника, забрала себе. Глянула ещё разок на тантовых, повнимательнее. Осмотрела берег, подбоченясь и поигрывая кнутовищем. Уже бегут люди. Всполошились и прут аж от дальней постройки, едва различимой в киселе тумана, смешанного с дымом. Муть эта стелется по земле, ползёт на воду, а беду батюшкины воры и сквозь туман видят, и в ночной тьме примечают… Марница хмыкнула. Этот тип людишек она знает. Вот уж кого не пронять сказочками! Только простые средства срабатывают. Страх да боль. Ударь первой, наори и заяви свое право – они сразу придут к должному уважению. Иначе схарчат и костьми не подавятся. Вон: бегут, щеками трясут, серые от недоумения, руки растопырили… То ли за нож хвататься, то ли за игломёт, то ли, смешно сказать, самим веревку тащить и петлю вязать для собственной шеи. Поперёк слова князя здесь никто и не пойдёт, у батюшки с этим теперь, надо думать, вдвое строже против прежнего.

– Где учетные тросны? – рявкнула Марница, не давая бегущим опомниться. Подхватила лукошко и пошла навстречу. – В ту избу несите. Забыли, сколь я ласкова к ворам? Почему у работников руки синие от холода? Где рукавицы? Чем кормите их? Миску того же нацедите мне, проверю на вкус. Это ясно?

– Брэми Марница, – опознал пожилой наёмник, лицо которого Марница смутно припомнила: бывал у батюшки на подворье. – Какая честь для нас… княжна в гости, получается. Всё будет, мигом. Что же вы пешком, без гонца да весточки? Уж мы бы расстарались.

– Ну да, расстарались, – не оспорила Марница, чуть успокоившись и сбавив тон. Ткнула кнутовищем в бугая, встретившего её первым и до сих пор ползающего с подвыванием. – Этого перевести на грязную работу, одну с тантовыми. Чтобы ум копил.

– Как изволите, – не оспорил наёмник, опасливо косясь на странно одетую женщину и недоумевая: оттуда она здесь? Дозоры выставлены, всякая проверка заранее была бы замечена. – Уха у нас славная, не изволите ли…

Марница хлопнула дверью у самого носа наёмника. С отвращением осмотрела сапоги, ещё поутру топтавшие горячий песок и в тот же день отведавшие гнилой зимней грязи, безнадёжно испортившей тонкую кожу. Каким чудом ноги ещё не промокли? Пока недосуг разбираться. Как раз хватило времени нырнуть за большой стол – и дверь уже снова распахнулась. Две дородные поварихи в наспех повязанных не очень чистых передниках приволокли уху, пирожки, сыр… Принялись расставлять и раскладывать на столе, суетливо охая и по очереди выбегая на дождь за новыми блюдами. Наёмник неуверенно сунулся на порог.

– Я тут за старшего, брэми.

– Дальше все слова знаю заранее, – отозвалась Марница. – Не ждали, не готовились, иначе вы бы…

– Точно, – покаянно вздохнул тот, осторожно пристраиваясь на лавке напротив. – Зная ваш добрый нрав, я подумал: может, договоримся? Вы скажите, что исправить, я расстараюсь. Мы не по умыслу делаем негоже, по неразумию. Опять же, за труды в поучении отблагодарим.

– Шкуру бы спустить, – задумалась Марница. – Но приехала я не по ваши души, случайно оказалась тут. Если бы дурак ваш не наговорил мне гадостей с первым же словом, я бы и не ответила так, как ответила. Хорошо. Поверю в неразумение. Тантовых одеть по зиме годно, тепло и чтоб ноги были сухие. Кормить до сыта. Это ясно?

– Понимаю, каждое словечко впрок пишу, – оживился наёмник, расправляя малый клок тросна на краю стола. Сбегал в уголок, добыл из ларца перо и чернила. – Одеть, значит. Оно и верно, едва на ногах держатся. Не углядел.

– Тросны учётные хоть какие есть?

– Брэми, – с душой начал наемник. – Не с чего здесь воровать. Мы не порт строим, малый дозорный двор у воды. Чтобы огонь ночами жечь и отваживать галеры от мелей. У меня в подчинении тантовых – всего полсотни душ. Да ещё наемных из деревень…

– Разжалобил, – зевнула Марница. – Давай так. Ты наведи порядок по своему уму. А я пришлю проверку, не забуду. Через месяц пришлю, это ясно?

– Яснее не бывает, добрая брэми, – просветлел лицом наёмник. – Оно и верно, что на нас время тратить? Батюшка, сказывают, что ни день, вас ждут. Матушка ваша в тоске, на крылечке изволят стоять, даже в лютый дождь…

«Лютый дождь» в сочетании с неподдельным страданием на лице наемника позабавил Марнице. Она ещё разок зевнула. Торопливо доела уху, действительно вкусную. На порог сунулся юркий мужичек, с поклоном передал сверток и исчез. Оказалось – сапоги. Всё рассмотрели, когда свои шкуры спасать надо, они очень глазасты и расторопны – слуги батюшкины…

– Ещё что прикажете? – с должным рвением спросил старший, не решаясь снова сесть на лавку.

– Страфа мне заседлали?

– Дождь сплошной, а ну как вы простынете? – то ли испугался, то ли понадеялся наемник.

– Взваром с малиной отопьюсь, – усмехнулась Марница. Сунула руку в лукошко и нагребла горсть ягод.

Мужик закаменел от недоумения, смешанного с настоящей опаской. Откуда бы среди зимы такому чуду взяться: свежим ягодам, ещё пахнущим тёплым летним лесом? Незнакомым ягодам, вот же диво! Кроме брусники, всё прочие в первый раз увидеть пришлось… Марница заглянула в лукошко. Выбрала две мятых ягоды малины. Выложила в миску, убрав оттуда хлеб в карман, впрок.

– По зернышку посади за домом, – посоветовала она, с любопытством наблюдая, как в наёмнике проступает нечто человечье, ненароком уцелевшее от работящего деревенского мужика. – Это и есть малина.

– Отколь же среди зимы, – охрип тот, двигая миску и жадно рассматривая невидаль, принюхиваясь к запаху. – Душистые… Толковая ягода. Посажу, как же, обязательно. Все зернышки по единому, в рядок.

– Лесовик подарил, – честно ответила Марница. – Его заповедная дубрава начинается недалече. Он кого привечает, тем дарит малину. Но если с топором в лес сунутся или шуметь начнут, огонь жечь…

– Да знаю, – скривился наемник. – Тогда в лучшем случае набегут волки, но бывает и похуже. По осени пожгли деревеньку, так, слух имеется: из лесу сам Ларна вывернулся да столь зверски всем намял бока, что живые упокоенным позавидовали! Да… Три раза я примерялся дать приказ срубить дуб у берега. Но ветерок шумел нехорошо, да и выры ласмские от дальнего берега, вроде, давали посвист злобный. Сей день надумал сосенки свалить по опушке. Так вы оттудова и явились. Опасное здесь место, брэми. Не поверите: воровать боязно!

Марница не поверила, но промолчала. Она здесь – и это тоже надо помнить – одна. Ей разбирать воровство недосуг, ноги мёрзнут, душа просится домой, к мамке под руку. Тантовых теперь, опасаясь проверки, обязательно начнут кормить получше. Вряд ли есть смысл пытаться прямо теперь сделать больше. Не ко времени и не по силам…

Страфа заседлали пегого, не особо рослого и круглобокого, перекормленного, пожилого. Выдали от щедрот толстый плащ, какие рыбаки в дождь носят. Марница прыгнула в седло и покороче прихватила повод. Хмыкнула: в правом кармане плаща отчетливо звякнул металл. «За науку» не забыли заплатить, пытаясь понадёжнее отсрочить проверку… Ну и пусть. Марница устроила лукошко перед собой, махнула рукой наёмнику – да и поехала грязным трактом на восток, чтобы свернуть еще до сумерек к малому трактиру, а назавтра в полдень, если получится, выбраться на большую дорогу, ведущую к столице. Та дорога плавно огибает южный край большой дубравы, которая тянется вдоль границы с Ласмой аж до владений выров ар-Капра.

Клык бешеным своим скоком одолевал такой путь в два дня. Сонный неповоротливый пегий управился за четыре.

Марница въехала в город на поздней вечерней зорьке, когда, по зимнему времени, на улицах уже малолюдно и тихо. Дождя не было, небо висело низкое, хмуро-розовое. Ветви деревьев были совершенно голыми, промытыми от летней пыли до глянца, влажными. Оттенок вечера лежал на коре и словно бы грел её, намекая на скорую весну. Марница даже выгнула бровь в удивлении: таков лес не бывает даже в последние дни второго месяца зимы, хвойника. Он весной пахнет, когда выры празднуют свой малопонятный людям сезон ангра… По сейчас, если она верно вела учёт дням, семнадцатое или восемнадцатое число, самый разгар непогоды! Время, когда отчаявшись дождаться весны, падает в грязь последний лист. Когда сырость двух месяцев непрерывного дождя так размачивает жухлую траву и опавшие листья, что они общей скользкой бурой плесенью застилает поля, унылые и мрачные… Только ели да сосны стоят зелёные, последняя отрада для глаз – потому и зовется месяц хвойником. Неужели дожди шли усерднее обычного, закончились раньше срока и слякоть уже чуть подсохла, ведь лужи куда меньше, чем ожидалось? Да и елки, если припомнить, вдоль тракта стояли празднично-яркие, готовые выстрелить свежей зеленью молодых мягких побегов. Чудно…

Мама стояла на крыльце, точно как пообещал Кимочка. Всплеснула руками, ослабела и присела на ступеньку. Видно, и ей ожидание обошлось непросто. Шутка ли, столько событий в одну зиму скопилось… Будь они водой – не всякая плотина выдержала бы напор!

– Маря, да на тебе лица нет! – охнула мама знакомо, ожидаемо. – Похудела-то как… И черна, как прокопченная. Маря, иди в дом. Эй, там! Живо, примите страфа! Князю-батюшке скажите, радость у нас, Маря приехала, добралась домой. Ну, идём, идём. Маря, сейчас воды нагреют, ты уж платьишко-то перемени с дороги, иззябла ведь, иззябла… А я пока на стол велю собрать. Приехала, вот радость! Мы всю зиму гадали, где пропала, цела ли.

Мама суетилась уютно, сетовала и обнимала, гладила по голове и журила. От тепла дома и покоя, наполнившего душу, плечи почему-то сразу согнулись, накатила слабость. Захотелось плакать и жаловаться, сидеть в халате и ровно ничего не делать… Девки из прислуги, толковые и молчаливые до удивления, споро натаскали воды, помогли раздеться. Подали полотенца после мытья. Принесли новое платье. Княжеское: с кружевом, каменьями и золотой вышивкой. Марнице оно не понравилось, но спорить не осталось никакого желания. Тем более, девки помогли натянуть на ноги толстые пуховые носки и поверх – мягчайшие башмачки валяной шерсти. Проводили до столовой и удалились всё так же молча, даже не перешептываясь и не хихикая у кулак.

– Мам, слуги у вас немые? – изогнула бровь Марница, от порога с удивлением осматривая обновлённую столовую.

Прежде тут собирались наёмники, длинный стол был удобен для гулянок, по сторонам его стояли стульчики, много, все не особо удобные. Только место отца, более высокое и просторное, во главе стола, выделялось из общего однообразия.

Длинный стол исчез, новый – круглый и небольшой – занял место поближе к окнам. Появился очаг с живым огнём, обложенный камнем и украшенный бронзовым узором. Кресел было всего три, для семьи. Князь сидел у самого очага и с удовольствием глядел в огонь: мать угодила его страсти к теплу, переделывая комнату по своему разумению. Марница прошла от дверей и неуверенно, бочком, подвинулась ближе к отцу. Отметила: за зиму он чуть раздобрел, лицо приобрело здоровый цвет, плечи расправились, во взгляде образовалась незнакомая прежде спокойная обстоятельность.

– Приехала? – уточнил князь, качнулся вперед и ловко поймал за руку. Дёрнул, без церемоний роняя к себе в кресло. – Монька, сколько помню себя, не держал тебя на коленках! Ничего, не отощала, зря мать причитает. Вполне справная девка. Не косись на дверь, ожидая Купу, я тоже могу пожалеть тебя. Чем я хуже? Давай, растолкуй: откуда ты взялась посреди леса, да так, что ждали с юга, а явилась с севера. Монька, я тросн твой получил. Жениха подыскала, вроде и сговор уладила, всё – меня не спросясь. Ну да и пусть, не стану упираться. Ар Сорг здесь гостил, про него много говорил. Мол, толковый, выры к нему имеют большое уважение. Это для Горнивы полезно. Да и тебе удобно: мужик он, так я понимаю, до власти не жадный, до княжьих дел не охочий. Тебе укорачивать руки не возьмется, меня не отравит к Пряхе прежде срока…

Из всего, что помнилось в доме, прежним остался только отцов любимый халат – толстый, тёплый, богато расшитый южным узором и украшенный дорогими искристыми камнями. Было ново и непривычно сидеть, ощущая сильную отцову руку, упрямо гнущую к плечу, гладящую по голове. Зато слова звучали хоть и нежданные, но приятные, нужные. Кима здесь, оказывается, готовы принять. Она-то боялась как раз отцовского гнева. Ей ли не знать, сколь ужасен и разрушителен тот гнев!

Трижды батюшка подбирал женихов строптивой дочери. От первого она и сбежала в столицу, ещё девчонкой. Тот плечистый гнилец едва приехав в деревню, едва шагнув на двор материного дома, попытался поймать невесту да прижать у плетня. Чем упрямая дочь отравила второго – о том озверевший батюшка выспрашивал с плеткой, пока молодец стонал и метался по дальним кустам со спущенными штанами. Марница хмыкнула, припомнив переполох. Как же! Очередной бывший выродёр, человек с положением – приближенный помощник самого шаара, обладатель завидного приданого. Помнится, и правда был у него достаточно вместительный сундучок с золотом, награбленным за недлинную жизнь… От третьего бравого хвата, до неразличимости похожего на прочих, она сбежала в лес, спасибо Клыку. Полный месяц пряталась, пока мужик не устал ловить её. После таких женихов Ким смотрится вовсе уж странно. Невысок, ничуть не плечист и сундука с золотом у него нет. Как и наёмничьей лихости, столь ценимой отцом.

– То есть за кого собралась, и ты не возражаешь? – ещё раз уточнила Марница.

– Монька, тебе скоро двадцать три, – рассмеялся отец. – Я тебя сколь мог, столь ломал под себя. Пожалуй, готов признать, что мне надоело. Опять же: а ну как ты прирежешь негожего мужа? Я тебя знаю, ты можешь.

– Могу, – усмехнулась Марница.

– Дурёха, упрямства хватит на трёх умных, – развеселился князь, вцепился колючими пальцами в волосы и пару раз дёрнул. – Поздно вытрясать из тебя дурь. Если бы я Купу не выгнал двадцать с лишним лет назад, всё развернулось бы иначе. Но я выгнал. Можешь считать, разрешаю идти за бестолкового мужика потому, что тем хочу обелить прошлое. Драться этот Ким не горазд, в учётных книгах не смыслит, торга не ведёт, службой княжьей не заинтересован. Такой тебе нравится? Ну и тащи его на горбе до конца дней. Но чтоб всё по закону, чтобы свадьба и гости, желательно – выры. Договорились?

Марница кивнула, куда охотнее устраиваясь щекой на халате. Она готовилась кричать и спорить с отцом до хрипоты, отстаивая свой выбор. Ошиблась…

– Теперь рассказывай толком, почему ты сегодня похожа на кисель, – буркнул князь. – Я знаю тебя. Была бы прежняя, ко мне на коленки не села бы. Вывернулась. Что, так плохо?

Марница кивнула, глянула, как мать заканчивает суетиться и устраивается в своём кресле, гордая, с прямой спиной и видом настоящей княгини. И золота на шее немало, аж тяжело, наверное. Камни в серьгах такие – блики по комнате бегают… Ново всё, непривычно. Этой гордой Купаве и жаловаться неловко, к ней и прижаться боязно: а ну помнёшь дорогое платье? Марница вздохнула и стала рассказывать о дороге через пустоши – коротко, без подробностей. Потом о землях за проливом, о пустыне. Как увидели с холма «странное» и как она подвела всех, глядя на Кима, вместо того, чтобы следить за Холом, как и было велено. Как Киму пришлось её выручать, свою природу снова выворачивать наизнанку, становясь чудом лесным и отказываясь от людского удела. И как его теперь не захотели запросто отпускать из леса. Мать слушала молча, иногда всплескивала руками и мяла платочек. Дважды внимательно приглядывалась к лицу мужа, делала движение – и от дверей появлялась девка, несла князю питье. Тот безропотно глотал, не отвлекаясь от рассказа.

– Узнала я его или нет – не ведаю, – убито закончила Марница. Не сдержавшись, всхлипнула и уткнулась в отцово плечо. – А ну как он вернется не такой? А ну я его и человеком не признаю?

– При твоем-то упрямстве? – рассмеялся тот. – Не явится, сама найдёшь и за шиворот притащишь, я знаю тебя. Даже жаль мужика. Вся порода у вас такая: как вцепитесь, уже не отпустите. Купа вон, на вид тиха и покладиста, но – двадцать лет меня ждала и тем переупрямила мое упрямство… Однако же получается, ты обязана своему Киму жизнью. Это серьезно. Это я уважаю: из зыбучего песка выволочь и домой ко мне доставить целой.

– А не найдётся, так и не беда, – вдруг сказала Купава, и Марница замерла неподвижно, настороженно. – На неделе у нас гостил шаар земель Тадха. С сыном. Тот и собой хорош, и умён, и происходит из достойной семьи.

– Купа, мне уже кисло слушать о нём, – скривился князь. – Да, мужик толковый, мне он по сердцу. Ловок, крепок, деловит… Но по закону Горнивы двух мужей даже нашей Моньке никак нельзя держать в доме. Они ж не страфы, чтоб за бабу драться каждый день! – Князь расхохотался. – К тому же и баба пойдёт в бой. Нет, Купа. Мне жалко его. Ты не видела, каков был второй жених твоей дочки после помолвки. Зеленее листка и слабее младенца. Чем эта бестолочь его опоила, до сего дня не ведаю.

– Но ты обнадежил брэми, – удивилась Купава. – Сказал, сговора у нашей девочки ещё ни с кем нет.

– Пока живого и здорового мужика вот тут не увижу и слов должных от него не услышу, пока наша непутёвая дочура не вымолвит нужного ответа, до тех пор сговора нет. Её по трактирам, я-то знаю, звали гулявой Монькой. За что? А за то, что никто ей не хорош. Сегодня вроде кошки, ластится и мурлыкает, и всё уже «да» и всё точно. Зато завтра так закогтит – месяц лежат пластом. Ножи она кидает метко. И много их носит при себе.

Купава поджала губы и не ответила. Марница покосилась на накрытый стол… и отложила переживания. В общем-то, она неплохо представляла себе мамины доводы, даже и невысказанные вслух. Сверх того знала наверняка: перед сном услышит их самое полное и подробное толкование от самой Купавы. Та придёт со светильничком, сядет у изголовья и будет шептать едва слышно, в обычной своей попытке вложить в голову дочери разумные мысли невзначай, тихо. В полусне, когда та особенно беззащитна и маминому слову перечить не может.

– Говоришь, выры за проливом, на крайнем юге, вполне благосклонны к людям, – задумался о своём отец. – Никакой торговли у нас с тем краем нет.

– С каких пор юг тебе стал интересен? – удивилась Марница.

– Так пустоши пока что ничьи, – хищно улыбнулся князь. – Крепость же в горах, явившаяся после работы вышивальщиков, людская. Да и седловина высоковата для выров, неинтересна им. Я отослал тросн ару Шрону. Прошу дозволить нам восстанавливать прямой тракт на юг, по суше. Если я заручусь поддержкой ар-Рагов, добьюсь своего куда скорее.

– Когда ты успел всё это вызнать да сделать? – удивилась Марница. – Мы там были недавно, если толком посчитать… в десятый день первого месяца зимы, можвеля, мы вышли из столицы. Тридцатого были в порту ар-Шархов, там задержались… Так, надо учесть на галере без малого два дня, да путь в пустыню. От леса я сюда ехала еще четыре. Сегодня, получается, семнадцатый день хвойника… или восемнадцатый.

– Если бы ты с людьми зналась, время бы учла без ошибки, – укорила Купава. – Заморочили тебя эти чуда лесные. Ты за окно глянь! Весна уже дышит. Как раз завтра первый день вырьего сезона ангра. Крапива по огородам буйно прёт. Свежая, молоденькая, и холода ей не помеха. Завтра, – голос матери стал мягче и нежнее, – супчик зелёный сварю. Чашна, свет мой, в точности, как тебе любо. Я сама всё сделаю. Твоему животу оно не в пользу, но порой и побаловать себя можно. Малую мисочку подам.

Марница сидела молча, бессмысленно глядя на угли большого очага. И пыталась смириться с тем, что из жизни выпало две недели времени. Вот уж точно: с чудами поведёшься – не меряй их дела людскими мерками… Почему-то не казалось невозможным и удивительным то, что очнулась в лесу, что в Горниве оказалась в единый миг, хотя сушей и морем от пустыни до дома добираться месяц, самое малое! Теперь по-иному выглядело посещение столицы Горнивы гостями из соседней Тадхи. Прибыли перед началом весны, а ведь именно на прель приходятся все почётные сговоры! Даже странно, что гости уехали. Тем более, Купава им явно благоволила.

Занятая своими мыслями, Марница ела молча, много, даже жадно. Рассеянно кивнула, соглашаясь заночевать на княжеском подворье и только утром к себе ехать – у неё ведь в столице свой дом…

Мама пришла, как и ожидалось, в отведённую дочке комнату, едва та устроилась под одеялом. Поправила его, подбила под спину поплотнее, погладила подушку. Оставила светильник на столике у изголовья и села на край кровати.

– Маря, зачем ты расстраиваешь меня? – тихо и грустно вздохнула она. – Мужа разве выбирают из одной забавы? Из детского упрямства, чтобы непременно насолить отцу родному, поперек воли родительской пойти? Чем тебе нехороши были молодцы? Рослые, пригожие, с немалым достатком, на тебя глядели…

– … как страф на крысу, – зевнула Марница. – Мам, не начинай. Мы уже всё обсудили. Я люблю Кима. Достаток и рост не имеют никакого отношения к этому.

– Ну зачем переиначиваешь, – ещё тише шепнула Купава. В её голосе зазвенела слезинка обиды. – Взять хоть твоего отца. Да, не только рост и достаток… ему ни в чём не могу перечить. Для него всякое дело делать – в радость. Только хорошее в нем и вижу. Ему тот молодец глянулся, из земель Тадха. Разве Чашна может ошибиться? Да и для края было бы полезно. Любовь, Маря, она порой приходит не сразу. Любовь ненадежная основа для семьи. Из неё пирогов не напечёшь и куртку не пошьёшь. Разум и уважение попрочнее будут. Ты бы хоть согласилась поговорить с…

– Он что, ещё в городе? – насторожилась Марница.

– Нет, но ведь можно пригласить, – замялась мама. – Все одно, непонятно, где пропадает твой Ким и явится ли… Неудобно получается, Маря. Княжьим словом уже свадьба дочери на осень обозначена, а жениха и нет. Сговор надобно справить по весне.

– Мам, я уже сплю и ничего не слушаю. Я всё решила. Это ясно?

– Не кричи на меня, – совсем тихо всхлипнула Купава. – Всю жизнь я положила на тебя. Одна растила, да кого? Не девку, страфа боевого… Вся деревня побитая ходила, словами злыми исхлестанная. Это что, позже – хуже. Думаешь, мне про твои трактирные гулянки не сказывали? Да я уже и не знала порой, куда провалиться, лишь бы не слушать! Как Чашна нас, таких, в дом ввел… Святой человек. Ни разу не попрекнул…

Марница тихонько рассмеялась. Отца святым ещё никто не называл! Да так серьезно, истово, нежным шепотом… Словно его гулянки, его воровство и его наёмники, по локоть замаравшие руки в крови – это всё не обсуждалось в Горниве и не осуждалось… Но спорить с притихшей и готовой расплакаться матерью не хотелось. Марница нашла её руку. Погладила пальцы.

– Мам, давай так. Ким вернётся, а потом мы, если хочешь, вместе пригласим в гости твоего запасного жениха. Чтобы он отстал и ни на что рассчитывал.

– А, положим, вот твой Ким… – Купава нехотя выговорила неприятное для себя имя, – он хоть любит тебя? Маря, я тебя знаю. У тебя в глазах огонька нет, одно сомнение. Ты же морок за правду выдать норовишь и себя обмануть в первую голову. Вот мы с папой: как он меня приметил… да я в первый день его имя только шепотом и могла выговорить, так уж пришёлся по сердцу. Ты спокойно поминаешь своего Кима. Маря, может, надо ещё подумать?

– Не мне, – досадливо буркнула Марница. – Ему надо подумать. Все мои сомнения от того, что не знаю, нужна ли ему. Он живёт лесом, а я его сюда, к людям, волоком волоку, насильно. Иди, мам. А то я всерьёз начну плакать.

Купава ещё немного посидела молча, перебирая пальцами по краю одеяла, по вышивке. Вздохнула, напоследок погладила по волосам и ушла, прикрыла дверь. Марница лицом уткнулась в подушку и едва слышно завыла: погостила в доме у родителей… Мамку повидала, как же! И не выплакаться, и не получить утешения. Хоть беги к девкам дворовым да с ними перебирай сплетни. Кто мог подумать, что мама, такая бессловесная, в одну зиму сполна почувствует себя княгиней? Да так дом в руки крепко возьмет, что, того и гляди, грозному князю дворня на неё начнёт жаловаться. Марница выбралась из-под одеяла, прошлепала босиком до стола, погасила светильник. Сложила губы трубочкой и свистнула, словно Клык мог услышать её там, неведомо где. Вот кто надёжный! Можно в перья зарыться и рыдать. Он будет стоять неподвижно, сочувственно клокотать и озираться с пришипом, выискивая злодея, обидевшего хозяйку. Но никогда не возьмется сам указывать ей, как жить и кого вести в дом, а кого гнать за ворота!