Текст книги "Вышивальщица. Книга вторая. Копье Вагузи"

Вот стол, но ларца нет. Вот занавесь, за ней тайник, который запирается на ключ. Отдёрнула коврик – тайник открыт! Внутри ниши одна полочка малая, и на ней – гляньте на эту беспечность – ларчик.

Я осторожно взяла его. Сразу ощутила рукой нитки, такие холодные – аж кожу жгут, мертвят. Пришлось злую вещицу обмотать тряпкой и сунуть за пазуху. Что теперь? Выбираться из дома. Ну и везучая я…

– … забыл запереть, ждите, – раздался в коридоре голос, шаги сразу возникли у самой двери.

Шаар распахнул её по хозяйски и замер на пороге, таращась на меня. Рука его привычно поползла к рукояти ножа. Я стояла молча и неподвижно, глядела на злодея, словно проклятущий ларец ещё мертвил и не давал вздохнуть. Так он, наверное, и не давал, и мертвил.

Мысли метались быстро, как мошки в столбике летнего роя. Как солнечные мышата… Время тянулось медленно. Шаар глядел, я тоже.

– Ты что тут делаешь, пацан? – усмехнулся он ровно и зло. – Всё ворье у меня на коротком поводке. Ты чей?

Палка в руке нагрелась и причинила боль – прямо подстегнула. Я вскинула палку вверх просто от испуга – горячо!

Шаар с лязгом добыл из ножен клинок. Нечто среднее между ножом и саблей, смерть мою неминучую… Я помимо воли сделал движение, точно по уроку – простой блок. Он усмехнулся и опустил клинок без затей, сверху вниз, разрубая мою палку. Он ведь думал – это именно палка, деревянная. Клинок жалобно звякнул и обломился.

А я уже не могла остановиться, меня заклинило. Я тупо исполняла урок, как мне дал его лана – весь подряд. После блока был выпад.

Палка короткая, и я ткнула ею воздух в локте от головы шаара, он даже не стал уклоняться, он был боец и всё видел. Всё понимал. И то, что я гораздо безобиднее мошки – тоже. Но не успел соединить в мыслях разбитый клинок и целость моей палки… Которая удлинилась и въехала заострившимся бронзовым шариком прямо в его переносицу!

Хруст заполнил весь мир. Это оказалось запредельно страшно – то, что я натворила. Ларна был прав, я если и способна попасть в кого, то исключительно нечаянно. И затем сразу уронить палку… Лаковая древесина в узоре танцующих ящеров звякнула по полу, звук прокатился, окреп – и в узоре ковра возникло золото, потекло, изогнулось чешуйчатой спиной. Само поддело меня в седло. Ящер всё рос, его морда уже нависала над лежащим без движения шааром, над его серым лицом в пятнах свежей крови. Ящер изогнулся, тонким хлыстом кончика хвоста поддел палку и бросил мне. Ловить я училась. Долго и больно. И я поймала палку.

Ящер одобрительно зашипел и пошёл в дверь, прямо по телу шаара. Под натиском чешуйчатой брони хрустнул косяк. В коридоре заорали, увидели, как движется огромная голова, как течёт кольчугой бронзовая шея. Я легла щекой на эту шею и прикрыла глаза. Пусть рушится весь гнилой дом. Не моя забота. Надо перемочь страх и отвращение, накопить силы для главного дела. Я обязана выпороть белые нитки.

Ящер уже бежал, качая спину вправо-влево. Хлестал хвостом и шипел. Я не оглядывалась. Что там падает и грохочет, кто кричит, какие дают команды охране и как устраивают погоню – не важно. Пусть за нами гонятся. Лишь бы о галере Малька хоть ненадолго забыли. Ящер мчался к лесу раскачивающимся, танцующим подобием побежи. Елки, чёрные в ночи, приближались стремительно. Росли, иглами верхушек кололи тучу и намекали ей: не одному Вузи стараться, и ты помогай. Лес поглотил нас сразу – словно в мешок уронил и завязал горловину – ни света, ни звуков.

Вязкая вокруг встала тишина, настороженная. И кисель тумана. Всюду. Я кожей его ощущаю, стало влажно и прохладно, даже зябко. Но впереди… Словно мало мне этого ларца! Целая стена глухой ненависти. Она встаёт всё выше, разгораживает мир пополам, делит безжалостно. На тот, к которому я привыкла – и иной. Неведомый мне мир, злым умыслом зашитый в своеобразный карман из канвы.

Пусть я в панике по уши, но разбираю, как здешний мешок завязался. Сложили недоумки недобрые канву, сверху грубо сметали – и живите, как можете. Готова вам ловушка…

Вряд ли внутри вообще можно жить. Через это наслоение подлости к нам не пробиваются с севера ни зимние холода, ни что-либо ещё. А теперь я так близко к стене, взглядом и всей душой уже увязла в волокнах, похожих на пухлую белесую плесень, выросшую на сгнившей траве. Да ещё ткутся редкой сетью нити ненависти, крепят эту плесень и дают ей силу. Делают её законом для здешних мест. Тот, кто шил – это был выр, я уже научилась отличать наши способы работы с иглой – ненавидел всю сушу. Пытался скомкать её и запетлять так, чтобы промокла и сгнила, сгинула и уступила место морю. Но переделать канву Ткущей столь основательно не получилось. И он в злобе наворотил ниток и узлов, мстя непокорному миру. Не годен мне – так и никому в пользу не будет.

Я предпочла бы остановиться и рассмотреть нитки, потрогать, ощупать канву, понять её искажение и посидеть в покое, выбирая внутри, в своем беспорядочном сознании, годный способ выпарывания. Да, опять без плана. Наитием. Но ящер – он порождение сказок Вузи, развеселого и излишне решительного колдуна с далекого юга. Ящер пёр напролом, со свойственной мужчинам мечтой о бое, беге и яркой победе над врагом. Уговорить это создание остановиться примерно так же сложно, как убедить Ларну, что на его галере кто-то кроме брэми капитана может быть прав… Я два раза убеждала. Мягко, постепенно, тратя дней пять на это занятие, по своей кропотливости сравнимое только с выпарыванием чужого шиться с канвы. Нескольких дней для уговоров ящера у меня сейчас нет. Остаётся подчиниться его решению. Он явился и спас меня. Значит, он и доставит, куда сам надумал.

Тётка туча загремела кастрюлями на небесной кухне, помешала облака половником и сняла пробу – готов ли ливень? Ещё как готов! Полагаю, она вывалила на лес всю гущу из кастрюли. Нас прямо придавило к еловым корням сплошным потоком воды!

Куртка вымокла в единый миг. Прохладная спина ящера сразу показалась теплой. Его чешуя во взблесках молний вспыхивала и переливалась всеми оттенками юга. Он был немыслимо красив и столь же неуместен в серости здешнего извечного тумана. Он был сыном пустыни, которая полностью противоположна болоту. И всё же он чувствовал себя в ельнике уверенно. Не замедлял бега и не опасался топких низин, вился золотой лентой над трясиной, уже отмеченной первыми весенними каплями сини купа. Доброго к людям цветка, обозначающего бочаги и бездонные ямы в непролазных топях: гляди и сюда не наступай… Но ящер плыл и стлался, шуршал чешуёй по слабой траве.

Возмущенно булькала гнилая вода, пухли пеной пузыри. Тухлый запах удушал, норовил отравить – но ящер вырывался их каждой новой ловушки, словно и не замечая её существования. Мой страх улёгся, я выпрямилась в седле и стала глядеть по сторонам. Утро уже дышало вдали, восток бледнел, тёмные струи дождя делались заметны. И гнилая серость стены впереди приблизилась вплотную. Ящер нырнул в неё, снова погасло представление о дне и ночи. Все сгинуло и растворилось в мутной невнятности… Я повисла в ней – а потом пребольно рухнула на локти и колени, перекатилась через голову и уткнулась носом в болотную кочку.

Кончились чудеса.

Ни ящера, ни намека на то, что он был здесь ещё мгновение назад. За спиной – стена серого тумана. Подо мной – мягкая трава небольшого островка. Кругом кривые стволики ёлок, которые чуть выше моей узорчатой палки. И тишина… Даже ливень остался позади, в привычном покинутом мире. Ящер отвёз меня туда, где я и должна сделать последнее важное дело этого года – избавить север от туманов, освободить людям вход сюда. Чтобы мир снова сделался един, чтобы натянулась его канва, зазвенела здоровьем.

Пока что, впрочем, мне не до севера. У меня есть ларец. Дело первейшее и важнейшее, от него зависит жизнь Ларны. Достала, вынула из тряпицы. Осторожно открыла, отворачивая от себя. Искоса глянула на белые гнилые нитки. Добыла из шва рубахи иглу. Вот уж чего случайно нельзя потерять – так золотую иголку. В любой одежке она со мной, пока я не прогневала Сомру и негодным шитьем не запятнала себя. Или отказом от трудной работы…

Белый узор от моей иголки вроде даже попытался увернуться. Многослойный он, сложный. Работа большого мастера, признаю – хоть и обратил тот мастер своё умение во вред, но шить умел. Упорством брал и натиском, всё его шитье – броня и оружие. Не женское оно. Потому я одолею его, сомнений нет. Я не в лоб, а исподволь, вроде ржавчины. Сточу сталь и раскрошу броню. Нитку за ниткой, без спешки. Ларну убедила, что мне можно носить штаны. Все две недели уговаривала, недолго. Неужто я эту гниль упрямством не подточу потихоньку?

Стежок за стежком – разобрать и проследить, куда идёт нитка, с чем сплетается. Даже узелки приходится не рвать, а распускать. Вот морока! Да еще всё шитьё в один тон! Глаза устают, и шея, и спина. Понимаю, что всё – не правда. Что наше шитье не нитками в яви остаётся, а душевными стремлениями в канве изначальной. Но вижу так, как мне привычно.

Поддался ларец, когда солнышко бледным белесым кружком обозначило себя в пухлой серости тумана.

Нитки жалобно хрустнули, сухо зашуршали распадающимися волокнами. Холод отпустил меня, я лишь теперь и заметила, как мерзли руки воле чужой работы белыми-то нитками шитой… Отложила ларец и потёрла ладони, согревая. Всё, конец ловушке. Она была взведенной, натянутой. Теперь сама себя губит, распускается и гаснет. Возвращает то, что украла у мира. Мне даже видно, как одна за другой нитки событий и душ восстанавливают свое естественное положение. Не одного Ларну держала ловушка. Вроде, я насчитала пятерых. Тех, кого она не успела впитать, кого отдала.

Теперь можно и оглядеться.

Сижу я у края болота, а само оно всё позади, стелется, смыкается со стеной Серого тумана. Обычный же туман отступил, ослаб. От полянки с травой, от малого холмика, куда меня приволок Вузи, начинается подъём. Вроде бы даже вьется подобие тропки. Лес густеет и вырастает ввысь. За ним и вовсе начинается невидаль! Я даже головой тряхнула и глаза протёрла как следует. Горы… Близко совсем! Но их толком не видать, туман прячет верхушки и корни, только серый да бурый камень скального бока кое-где видать. Настоящие горы.

Ничего себе «карман»… Мне ведь, чтобы выпороть гниль, надо осознать искажение канвы целиком. Оно огромно! Здесь мир комкал для мял не один вышивальщик, много их было. И не один день работали они, злодеи… Может, и вовсе, год.

Кажется, самое время поджимать хвост. Потому что грубо рвать нитки нельзя, а как найти в таком большом и старом шитье кончик, хоть малую зацепочку? Вся надежда на Вузи, как это ни смешно. Он доставил меня сюда. В прошлый раз он тоже привел нас в нужное место. Ладно, чуть погожу с отчаянием. Пощупаю канву и толком привыкну к ней. Глядишь, мне и повезёт.

После завтрака я бы куда как половчее за дело взялась. Но это – несбыточное… Где я найду здесь завтрак? И как я буду выживать одна? В безвременном лесу меня Кимочка кормил да баловал, позже обо мне тоже заботились. Не умею я одна, сама и без помощи. Палка колдуна лежит рядом, но второй раз не отзовётся, сомневаться и надеяться глупо. Всё возможное и отведённое мне я уже получила. А извозом он не занимается…

– Будь я синеглазой, – мстительно упрекнула я узор ящеров на древесине, – ты бы не сбежал.

Ответа я не услышала. Он сам пришёл на ум. Очень даже отчётливый. Моей же памятью добытый, без посторонней помощи. А кто отказался идти замуж за проводника Вагузи? Я сама отказалась. Кажется, я уже тогда точно знала, под каким дождём и с кем хочу танцевать. Но не посмела даже себе в том признаться. Теперь признаюсь. И толку? Я здесь, он там… Хорошо бы, Малёк успел увести галеру. Выры ведь находят след на воде. Беда… До островов семьи Нан самое малое два дня плыть. Кому эти Наны друзья и кому враги? Теперь я уже во всём сомневаюсь. Ар-Карса числились союзниками ар-Рафтов, так говорил сам Шрон. И ещё рассказывал, что мирные они и бедные, а вдобавок друзья навек. Да при таких друзьях враги не требуются!

Как же хочется кушать… И пить.

Воды вокруг вдоволь, я добралась до края болота и напилась.

Куртка мокрая, озноб бьёт всё сильнее. Но и сонливость наваливается. Видимо, закончился запас боевитости, пора дать себе время отдохнуть, вволю подрожать коленками и повсхлипывать. Я зевнула и попробовала выбрать место посуше, чтобы немного полежать, отдохнуть. Сжалась, сберегая остатки тепла. Какое там! С севера, от гор, тянет холодом. Туман совсем ушёл. Зато с седого неба одна за другой посыпались крупинки. Белые, мелкие, на коже становятся крошечными каплями. Неужели снег? Ким его так и описывал. Только снега мне не хватало…

– Оха! Оха, ланша бута?

Из-за спины окликают. Ну я сегодня наблюдательная! Крупинки снега заметила. Горы разглядела, туман. А человек подошёл невидимкой. Странно, я так ему рада и так озябла, что всю осторожность растратила. Оглянулась и сразу заулыбалась. Может, у него есть завтрак для меня? Хоть корочка хлеба. Маленькая.

– Ларна… – обалдело охнула я.

Сразу же осознала свою ошибку. Ростом чуть ниже, глаза потемнее, шрамов знакомых нет, но есть незнакомые. Одет чуждо – весь меховой да кожаный. Усы короткие и с бородкой в сплошную щетину срастаются. Но щурится знакомо – с эдакой добротой, от которой запросто могут приключиться синяки.

– Ларна? – уточнил он, стряхнул сказанное, рукой отодвинул. – Наа, олна. Таша бута Ларна?

Кимочка, почему ты не здесь? Ты бы понял его. Ты бы пояснил ему в ответ… ты умный. Этот неправильный Ларна тоже не дурак. Прочёл мое отчаяние, рассмеялся, скинул мех с плеч и накрыл, прямо поверх моей куртки. Тепло стало. Он порылся в мешке – оказывается, у него и мешок есть! Добыл нечто, лязгнул ножом, начал резать.

– Оха.

Угощает. Это я поняла. Нечто сухое и пахнет чуть затхлым дымом. Наверное, мясо. Не важно. Главное – завтрак. Могу поесть. Потом разберусь, что он сказал и что подумал обо мне.

– Ларна! – тормошит за руку. Счёл моим именем…

– Я Тингали! Тингали, понимаешь? Спасибо за еду, большое спасибо.

– Таша бута Инга? – предположил он. Улыбнулся, по шевелению усов понятно. Постучал себя по переносице сгибом пальца. – Олна.

Кажется, познакомились. Он подобрал мою палку, помог встать и указал на тропку по склону вверх. Нахмурился, зашевелил губами. Убрал нож, сунул мне в ладони нарезанные кусочки сухого мяса. Тяжело вздохнул, словно непосильное решал.

– Людя юга? – медленно выговаривая слова, произнес он. – Тыы людя юга? Людя сюда?

Я кивнула. Всё в мире меняется в зависимости от точки зрения. Для меня Вузи человек юга, для этого Олны я – южанка. Он сжатым кулаком ударил воздух и закричал в большом возбуждении. Глаза загорелись, посветлели, зелень в них невесть откуда проступила. Схватил под локоть, плотнее укутал в мех и потащил по тропе.

– Людя юга! Олна шарва, оха! Оха – таша Инга.

– Я тоже рада, – с набитым ртом сообщила я. – Оха.

Он отмахнулся от моих глупостей с убежденностью настоящего Ларны. Будь я десять раз «людя юга», то на этой тропе он капитан и он заведомо прав, знакомое дело. Ну и пусть. Всяко, он знает, как выживать в мире, где с неба падает сухая холодная вода под названием снег. Ох, до чего студёно! Только упрямцы вроде Ларны тут и могут жить. Им чем хуже, тем интереснее. Им главный враг – сытость и покой, угрожающие непоправимой бедой по имени скука…

Да уж, кстати мысль о сытости.

– Оха, – я показала пустые руки. Сухого мяса было удручающе мало.

– Людя юга еда там, – сообщил Олна, указав вперед. – Еда, огонь, говор. – Он снова встряхнул в торжествующем жесте сжатый кулак. – Говор, дело! Всегда ждать, всегда. Дело!

Если здесь все так говорят на нашем языке, до дела мы доберёмся к лету. Раньше я точно не разберу ничего путного. Пока, впрочем, не важно. Пока я греюсь в меховой куртке и топаю в гору, бережно поддерживаемая под спину. Белая крупа сеется всё гуще. Может даже из той же тучи, которая меня ливнем окатила по иную сторону от стены Серого тумана. Кто знает? Я пока не разобралась. Ким утверждал, что снег может полностью закрывать траву. Юта рассказывал: однажды в его землях так и случилось. Люди очень удивлялись. Обычно-то снега не бывает даже на нашем севере. Ласма его не знает, Горнива видела только корки льда на лужах и серые кочки по косогорам…

Мы бодро взобрались на первый холм, тропа свернула, нырнула под ветки ёлок. Вывела на полянку. Я охнула и замерла. Горный бык! Точно, он. Ким рассказывал о таких. Говорил, зверюги саженного роста, рогатые и мех у них более локтя в длину, спутанный, тёплый. Умолчал мой заяц о том, как быки пахнут. Не сказал, что глаза у них мелкие, тёмные и наполненные тягучей опасной настороженностью. Что храпят они, втягивая воздух, что ногой роют землю и выглядят очень опасными.

– Там, Инга!

Олна хлопнул рукой по седлу. На страфье не похоже, но я не усомнилась, именно седло. Ладно, лезу, раз велено. Я на вырах ездила, на страфах, на вузиби… Теперь прокачусь на быке. Удобно, если не обращать внимания на запах. Идет эта меховая гора ровно, чуть качает боками. Надёжно на ней сидеть. Вьюки за седлом большие, вместительные. Олна порылся в них и добыл ещё мяса. Мне отрезал и сам стал жевать на бегу. Двигался он неутомимо, иногда чуть вперед смещался, чесал быку лоб, говорил несколько слов – хвалил.

Мысленно я уже выстроила себе вид деревни, куда мы прибудем. Дикой, с избами, топимыми по-чёрному. Люди который век в этом кармане живут, от мира отделены. Из оружия вон – один нож. Игломёта нет, секиры или меча тоже. Хорошо, если получится договориться до чего-то путного. Вдруг опять начнутся глупости? Привезёт меня этот Олна, потащит к себе в избу… Весна на дворе, в песках Вагузи уже во всю льют дожди, праздник. Может, и здесь то же самое.

От мыслей стало неуютно. Я даже первый раз за всё время оглянулась назад. Олна решительно погрозил пальцем и даже кулак показал. Махнул рукой вперед.

– Там говор, дело. Инга, там!

Меня настигла новая ужасная мысль. Всегда так: сперва о себе, потом уж о мире в целом… Вдруг они, люди здешние, всё ещё помнят о войне с вырами? Вдруг я выпорю белые нитки, желая сделать лучше, но приведу в мир старую вражду… Одного Ларны хватает всему миру по ту сторону от стены Серого тумана, чтобы выродёров и бояться, и восславлять. Но здесь целый народ подобных ему, судя по внешности Олны. Дай каждому топор и укажи врага – потом не остановишь побоище.

– Знать бы, как они относятся к вырам, – буркнула я себе под нос.

Олна то ли не расслышал, то ли не понял, но промолчал. Бежал он, надо признать, очень быстро. Бык топал тяжело, но ровно и уверенно, шумно дышал, иногда испускал низкий гудящий звук, чуть-чуть напоминающий боевой клич выра. Где же их деревня? Сколько нам так бежать, я ведь ещё много страхов могу напридумывать. Лучше присмотрюсь к здешним местам. Незнакомые они. Зелень тусклая, влаги много, в тенях, в складках низин, лежит грязно-белое нечто. Я почти уверена – снег. Так ведь травник начнется послезавтра! В Горниве уже посев завершён, птицы садятся на гнезда.

Угнетающе выглядит небо. Серое, клочковатое, как свалявшаяся шерсть, как этот их грязный снег. Ни единой капли синевы! Солнце ползёт вверх, к полуденной черте подбирается, а само всё так же едва заметно. Разве обзавелось рыже-алым ободком.

– Там, – указал Олна, когда меня окончательно извело молчание.

Гордо сказал, слышно, как зазвенел голос. Опушка, перелом спины горного склона. Сейчас взберемся и я увижу это его «там». Ещё немного.

Увидела. Охнула.

Никакие они не дикари. Замок белого камня. Нет, скорее особняк. Оборонительных башенок и зубцов, за которыми прячутся игломётчики, нет совсем. Дом в три яруса, крепкий, с узкими оконцами – холодно у них, это понятно. Крыша красной черепицы. Двор широкий, чистый. Два быка пасутся поодаль. На широком крыльце – князю на такое выйти не стыдно – сидят в рядок три малыша лет по семь, не старше. Увидели нас, вскочили, замахали руками. Радуются. Определенно, мир здесь. Иначе бы имелся саженный забор. Ага, вот и собаки. Я пока только одну видела, у Юты. Игрушечную. Эти серьёзные, более двух локтей ростом, пожалуй. И тоже меховые. Хвостами машут, как платками – радуются.

– Людя юга! – громко крикнул Олна.

Дети поняли, подхватили крик и убежали в дом.

Пока наш бык бежал по тропинке, во дворе набралось довольно много людей. Теперь, вблизи, я видела: все они глядят на меня, и все по-разному. Одни рады, а других донимают мысли и страхи. Особенно старших. Может, они тоже полагают нас, «людя юга», опасными, угрозой своему укладу жизни? Олна побежал быстрее, опередил быка и поклонился рослому седому мужчине, спустившемуся с крыльца. Заговорил быстро, показывая на быка, на меня и на тропку. Тот кивнул. Ох и глаза у старого! Точно такие должны быть у бога Ларны, о котором этот выродёр только одно и знает, кроме его норова и любви к грозам – цвет глаз…

– Днесь зрю свершение древней молви, – задумчиво и медленно, подбирая слова, заговорил старик. – Либо крушение оной.

Я тихо обрадовалась: он знает язык, пусть и странно звучащий, но внятный для меня. Значит, мы во всем разберёмся. Остаётся сползти с бычьего бока и по возможности не испортить встречи. Сползла… Олна помог – поймал и поставил на землю. Поклонилась.

– Здравствуйте, брэми. Вам здравия и вашему дому мира. Я Тингали, попала сюда с юга.

– Сие без слов зримо, с юга, – улыбнулся старик. – К очагу должно зазвать. Ныне терзаюсь смутностью великой. Добро ли юг копит?

– Ох, и я терзаюсь, – не стала я скрывать.

– Как есть, изложу, – решил старик. – На двадцатый день от оного выр на горе свистнет, вновь явит себя у нашего очага. Юг нас сгубил, земли наши, долы и горы… и выров исконных извёл. Гоже ли югу ныне радоваться?

Я могла себе представить всё, так мне казалось. Но то, что здесь есть выры и они свистят на горе… Зачем? И как они живут без моря, без солёной воды? Видимо, мирно, раз их упоминают уважительно, без привычного ещё недавно для нас «гнилец». Я вздохнула и решилась рассказать всё. Как живем, что у нас творится в последний год и про вышивание – тоже.

Старик слушал внимательно, часто морщился от непонимания слов, просил повторить, уточнить. Наконец, кивнул, в синих глазах загорелся огонек приязни.

– Солнцу быть, – изрёк он с обычной своей неторопливой основательностью, оглядывая собравшихся. – Велик сей день. К очагу зову Ингу.

Вечером я знала о народе, к которому наверняка принадлежит и Ларна, достаточно много. И удивлялась тому, как люди и выры вели себя в ту войну. Определённо, мы не так уж сильно отличаемся, гнильцы везде водятся.

Кланд древности объявил войну мести. И старых в народе выров почти не осталось, чтобы её прекратить. Почти – именно так! Трое уцелевших жили на севере, вдали от моря. Видимо, они, перевалив столетний порог возраста, так и не растратили детского любопытства. Хотели увидеть снег и зиму, точно как капитан Эгра в сказке. Ушли на север. Выяснили: выры там могут выжить. Но, увы, зимой любоваться им не дано. Когда снег забеляет землю, здравый смысл и жажда выживания пересиливают любопытство. Выры начинают искать глубокое озеро, на дне которого и спят до весны… Старики проспали отравление моря и начало войны, ещё целых два лета они мирно жили там, куда беды не сразу докатились даже в виде слухов. Но, разобравшись в южных новостях, они пошли на юг. Спешно, насколько это возможно для них. Ведь пришлось перебираться через горы, где всегда холодно.

Самым старым и уважаемым среди здешних выров был Оша ар-Карса, вторым по возрасту – Тар ар-Нагга. Их почитал север, и они не просто шли к морю, но двигались в сопровождении довольно большого войска людей, намереваясь попытаться уговорить выров и усмирить развоевавшихся южан-людей. Те, кто сшил «карман», комкая канву и уродуя мир, кто погубил север, знали о походе. Знали, что с войском людей идут выры третьего возраста, мудрецы, коих подобает уважать и слушать беспрекословно! И не пощадили прихвостни кланда своих же – выров – затевая шитье. Хотя в числе вышивальщиков был родич старого ар-Нагга.

Выжившие на севере лишились лета и солнца. Синева небес для них лишь сказка, уже который век. Почти как для нас – снег. Но они смогли сохранить и память, и сам народ, и уклад жизни. Выры помогали строить первые дома, которые и теперь ещё целы. Те же выры спят в вечной зиме гор. По их собственному решению один из старых раз в год просыпается, свистит, сообщая о себе, и спускается в долину – когда здесь наступает настоящее лето. Людям живется трудно, сила выров бывает им очень полезна.

– Они так долго живут? – удивилась я.

Ночь уже укрыла горы, но мы снова ехали. Опять на быках, с прежним молодым проводником Олной, похожим на Ларну. Только теперь меня провожал еще и здешний князь, тот синеглазый старик. Он говорил на привычном мне наречии бойко и быстро изживал старые обороты, вслушиваясь в мою речь.

– Один выр умер. Мой прадед его помнил. Двое же поныне живы, почивают во льдах. Тепла мы не ведаем, тягостно вырам, дрёма одолевает их. Мы тоскуем изрядно, родные они нам. Мудрость сих старцев велика. Предрек Оша: ждите, люди, грядёт день. Явится с юга золотую иглу держащий. И синь возвернёт небесам. И солнце воссияет, и растопит льды. И лето пребудет с вами…

Я поёжилась. Меня одели с ног до головы на здешний лад. Шапку дали меховую, здоровенную, с ушами. Длинную шубу – смешное слово! Сапоги из толстой валяной шерсти, штаны, рубаху – всё шерстяное. Но даже теперь мне не жарко. Мы едем вверх по тропе. Снега всё больше, я понятия не имела, что он красив, даже ночью.

Чувствую себя нелепо. Стыдно мне самую малость. Мне много раз твердил Ким: не смей шить белыми нитками! Он имел ввиду пустоту нити и душевное безразличие, но не цвет… А я, неумеха, дошла до того, что именно цвета стала опасаться, всякой гнили его приписывала. Зря! Красива белизна, в ней сокрыто начало всего, так сказал синеглазый князь. Он замечательный – как Шрон, пожалуй. Рассудительный, неторопливый, в глазах колышется огонек затаенной смешинки, как снежинка случайная… Нет гнили в белизне. Я на рукавице держу снег – он сияет и переливается, ночью в нём спит свет и порой улыбается даже теперь, когда кругом тьма, а небо затянуто извечной серостью. Я гляжу и радуюсь. Вот синева явила себя. И следом зелень блеснула, и уже марник расцвел лиловым огоньком. Как хорошо…

– Отсель пешими пойдём, не взыщи, – развел руками старик.

По белому снегу мы заскрипели шагами, по снегу, на котором нет теней и потому даже следы на нем прячутся. Всё выше поднимались – и мне стало казаться, что тропа упирается в небо. И такое в душе родилось ликование… Не иду – лечу!

Синеглазый князь мне ещё внизу, в долине, сказал: первый раз снег увидишь – он поменяет тебе душу, к северу привяжет навсегда. Я и так привязана к северу. Но душа – он прав – наполнилась. Когда я так полна и спокойна, когда сомнения мои спят далеко внизу, укрытые туманом, я могу шить и выпарывать, как однажды Ким сказал – вдохновенно.

В самый тёмный час ночи мы вышли на край ледяного озера. Странно звать его берегом. Ведь воды-то нет! Снег и лед. Лед ещё интереснее снега! Олна разбросал сугроб, очистил полированную пластину ледяную… Поднес светильник, и она замерцала бликами и искрами. Сперва я любовалась, но после собрала ум в кулак – и заглянула за это сияние, во тьму его глубины. И увидела выров.

Тёмные тела в сплошной толще льда… Или в воде под ледяной коркой – я не знаю, отсюда не понять. Огромные выры, никак не мельче Шрома. Увы, они не умели шить. Но оба – я теперь это ощущаю, стоя рядом – немало сделали, чтобы север не сгинул окончательно. Чтобы смятая канва не сгнила и не распалась, как это случилось на юге.

– Все знают, что надо быть в домах? – ещё раз уточнила я у князя. – Канва расправится и мир переменится. Разбросает ваши долины – и не знаю, как далеко…

– Вестимо, – припомнил он свое любимое слово. – Огненный знак послан, ночь нам в подмогу. Все узрели и вняли.

Я улыбнулась и сняла рукавицы. Тронула канву, коснулась старого шитья. Как жалко выглядят эти гнилые нитки! Ненависть бессмысленная и ничтожная. Не белая она, а лишённая всякого цвета, пустая. Ненависть, замешанная на самовлюбленности, на ревности к уму и знаниям старых, на страхе перед переменами и боязни ответить за уже содеянное. Толстая, многослойная паутина сомнений… По сути она – всё тот же ларец, прячущий в себе свет души, губящий его, питающийся тем светом. Один и тот же вышивальщик затевал обе работы. И вторую я одолею гораздо проще. Ведь с первой уже справилась. Знаю его руку. Понимаю, как он укладывал стежки, что дёргал нити из чужих душ. Всё – сгинуло, нет более его самого, давшего шитью силу. И нет на юге слитной ненависти к вырам. Арагжа без них и не мыслит себя! Народ пустыни уважает и ценит ар-Рагов. Даже имя их соединил с названием своей земли. Нет и ответной злобы выров, мы учимся жить вместе, как соседи.

Гнилые нитки рвутся сами, утратив основу, однажды создавшую их. Значит, Шром и правда победил. Объявленный им мир сильнее древней войны.

– Ожидаем мы шитья, дева, – шепотом поторопил меня князь.

– Лучше рассвета ожидайте, – улыбнулась я. – Нитки сгнили. Я их смахнула – и всё… Канва постепенно расправится. Скоро увидите.

– Мудрейший ар Оша изрек: сии горы недалече от моря синего пребывали во время древнее, – заверил меня князь и уточнил с надеждой: – И море узрим?

– Узрите.

– Золотые слова, дева. Золотые…

Мы стояли и глядели на восток. Мороз – я теперь знаю и слово, и что оно означает – щипал щёки, он же быстро убедил надеть рукавицы и прекратить щупать канву – и так всё увижу, мимо не пройдёт, навсегда запоминается.

Ветерок задувал с севера. Дергал прядки волос у лба, ворошил длинный мех воротника. Ночь тянулась, и мне казалось, она никогда не закончится. Ждать очень трудно, когда всё уже сделано и ничего нельзя переменить. Я всего лишь человек. Я попыталась исправить старые ошибки. Как расправлять канву – быстро или медленно, нежно или грубо, с обновлением или небрежно – решает Ткущая. Я очень надеюсь, она не считает нашу канву неудачной своей работой. Всей душой надеюсь. Гляжу на восток и жду. Вот проведёт она рукой – и бережно выровняет складочки, удалит замины, не разрушая домов и не разделяя соседей…

Голова закружилась. Да сильно! Я вцепилась в Олну, он подставил руку, помогая устоять князю. Деду, так точнее. Я уже поняла, родные они, хоть Олна и не старший из внуков синеглазого хитреца, рассказавшего мне далеко не всё про своих северян. Ну да и я отомстила ему славно. Ни словечка про Ларну не выдала. Увидит – то-то задумается. Неродной южанин на родного сына и внука похож, как их отражение в водном зеркале… Только он ещё лучше. Ларна ведь, само собой, гораздо лучше. Лучше всех.