Текст книги "Вышивальщица. Книга вторая. Копье Вагузи"

Шагая к воротам по узкому временному – в две хлипкие доски – настилу мостовой зеленого города, Ким улыбался. Он ощущал в душе покой и готовность к дальней дороге. Город Усень вырос на том самом месте, где чуть не состоялась в древности казнь людей. Тут едва не произошло последнее и самое страшное общее вышивание, вплетающее смерть в канву жизни. От непоправимого шага победителей-выров и их неразумного кланда спасло лишь вмешательство самого варсы Сомры.

Те времена давно отцвели, успели стереться из памяти ныне живущих. Но тень беды осталась висеть над портом. Тингали вчера умудрилась её выделить из общего настроя. И даже бережно подпорола гнилые нитки. Но как вшить на их место новые? Он сам – Ким – запретил вышивальщикам трогать узор людских душ. Слишком опасно вмешиваться в столь важное. Сегодня к пользе развернёшь, а завтра оно, подспудно и бессознательно завязанное в узел, отзовется совсем иначе, да ещё и накажет вышивальщика за самонадеянность…

Пусть жизнь людская движется и развивается по своим законам, без вмешательства. Да, долго и трудно. Но теперь, может статься, все сложится наилучшим образом. Сказки для того и выплетаются, чтобы детей не касалась гниль взрослого мира. Им надо верить в лучшее и расти – людьми. Теперь Ким полагал: собранный из обрезков и щепок боевой флот капитана Эгры может сделать для детей больше, чем настоящие корабли…

У ворот особняка щурилась Марница, пыталась рассмотреть дорогу в густеющих сумерках. Её вороной страф мелькал в зарослях кустарника, пугал птиц и радовался свободе. Клык с первого дня невзлюбил город, где надо ходить чинным шагом.

– Ким, ты что, до темноты сказки плёл? – возмутилась женщина. – Мы с Клыком переживаем. Уже собрались идти искать тебя.

– Теперь за сказки в этом городе отвечает Эгра, – улыбнулся Ким.

– Блаженные издали примечают друг дружку, – мрачно буркнула Марница.

– Не сердись. Я очень стараюсь жить, как все люди живут. Только мне это трудно дается, Маря. Люди золото считают, а я и тогда на руки гляжу, а не на золото… У кого мозоли от труда пухнут, у кого страх пробирает пальцы дрожью, у кого жадность крючит их. И про всякую руку я могу выплести сказку. А без того обойтись, просто золото отдать или принять, не способен.

– Знаю, – тяжело вздохнула Марница. Погрозила кулаком Клыку, азартно роющему каменистый грунт: – Только повреди коготь, я тебя брошу, это ясно? Ишь, манеру взял, мясо дикое жрать от пуза… Всю округу запугал. Птицы уже не поют, икают!

Страф замер, обиженно взъерошил крылья и осторожно, бочком, двинулся к рассерженной хозяйке: мириться и доказывать свою полезность. Ким погладил, почесал под клювом – и лиловый глаз тут же снова стал косить в сторону глубокой ямы на месте чьей-то норы…

– Кимочка, я ведь, сказать неловко, уже написала о тебе батюшке, – тихо всхлипнула Марница. – Понимаешь? И Ларна ему говорил… Ты сказки плетёшь, как лукошки, одну другой красивее. Об ином и думать не желаешь. Кимочка, чужим деткам хорошо рассказывать про кораблики. А своим-то ещё лучше. Ты уж подумай. – Она быстро стерла нечаянную слезинку и добавила, испугавшись сказанного: – Я понимаю, надо идти в пустоши и помогать Тинке. Но ведь не на всю жизнь поход… Мне бы хоть намёком знать, зря я тебя, зайца, пробую за уши ловить или не зря.

Ким натянуто улыбнулся, порылся в кармане и снова достал пояс. Показал его Марнице, пояснил: сестра вышила. Подарила, а он и взял, не глядя… В темноте узор едва можно разобрать, женщина долго щурилась и водила пальцами, но опознала и зайцев, и зелень, и цветущий марник…

– Что же это значит? – нахмурилась она.

– Ты одна стоишь между мною и лесом, никто более, – вздохнул Ким, завязывая пояс. – Поймаешь – твой заяц. Не поймаешь – ничей, в лес вернусь, от людей отвернусь… Не ведаю, как жить мне там человеком. Но душа к зелени тянется, по дубраве моей плачет. Непутевый я мужик для дома, Маря. Ты сама точно сказала: блаженный. Иногда совсем зачислю себя в люди, а порой снова ветерок зазвенит да потянет за вихры – и меняются мои мысли. Лесовик я… Ну что тут поделаешь? Такой уж есть.

Марница упрямо шагнула вперед и уткнулась лбом в плечо, вздохнула, постояла молча, то ли думая о чем, то ли просто выискивая заново почудившийся давным-давно запах земляники в вороте линялой рубашки.

– Я отпишу батюшке, что ты мой заяц, – сказала она наконец. – Когда у выров время красного окуня?

– Совпадает с сезоном сомга, в Горниве как раз сбор урожая празднуют, последний колос подрезают, – отозвался Ким.

– Хорошо. Самое годное время. Блаженный – не блаженный, мне оно не важно. Ты один видишь меня такой, какой я себе нравлюсь. Не отпущу тебя в лес, лесовик. Это ясно? Выры баб своих разыщут, а чем я хуже? Все разом и отпразднуем. Хорошо? Вот правильно молчишь, я сама всё и порешаю. И батюшке сообщу, что осенью у нас праздник.

Ким неуверенно пожал плечами, приобнял свою странную невесту, которую и не привечал вроде – и оттолкнуть нет никакой возможности… Улыбнулся.

– Маря, знала бы ты, какая у выров ещё с их… гм… бабами история сложная. Но я дал слово Шрону ничуть не раскрывать тайны, ни полусловом. Видишь ли, древняя мать рода ар-Бахта полагала, что люди совсем отвернулись от выров, не понимая их способа жизни. Нет у выров семей и нет жен.

– У лесовиков есть жены? – взялась гнуть свое Марница.

– Да… пожалуй.

– Вот и не путай мне мысли этими вырьими нитками! – Хитро прищурилась Марница, плотнее прижимаясь к плечу. Шепнула прямо в ухо: – Пошли, посидим в саду. Все одно, нечего тебе собирать в дорогу. Вещи твои я давно сложила в мешок. Мало у тебя вещей, заяц. Одни сказки да пара ножей, мною припасенных. Странный набор. Я когда поглупее и помоложе была, иного приданого ждала за своим женихом. Топора Ларны, наверное. Ну и страха в его имени… Чтобы никто и пикнуть не смог! Потом прикинула, от третьего плечистого жениха сбежав: или он меня зарубит, или я его зарежу. Слишком мы похожи. Чуть что – лезем в бой. Разве это дом? Сплошная война да пожар с погромом. Давай, садись. Живо плети очередную сказочку. Помнишь, начинал как-то давно? Про девочку Марю, которая жила на краю леса. Я тогда не дослушала, заснула.

Ким покорно кивнул. Усмехнулся, выслушав длинный звучный зевок Марницы: ещё бы, весь месяц она была так делами завалена – недосыпала и, кажется, даже похудела. Шутка ли: все учетные пергаменты пяти шааров земель ар-Багга разобрать и проверить! Хранитель здешнего бассейна, уж на что к людям исполнен презрения и новому не рад – а проникся, оценил работу. Признал, что северная ар-клари воровство разбирает лучше всякого выра и хребет беде перерубает, не имя клешней – вполне надежно…

Марница заснула сразу после неизбежного начала истории – «давным давно, возле самого леса, жила-была…» Ким отнес её в комнату, уложил, накрыл одеялом из красивых шерстяных лоскутов, сшитых сложным узором. Добрался до своей комнаты, мельком глянул на готовый походный мешок у кровати. Лёг и забылся спокойным сном. Цветным и очень детским. Он снова был зайцем, а то и белкой… Прыгал по лесу, радовался свежей зелени, отмытой недавним дождиком. Приглядывал за девочкой, собирающей на поляне землянику. Даже спустился изучить её лукошко. Хитруля стала выкладывать угощение по одной ягодке, да и выманила на самую опушку слажкоежку-лесовика…

Разбудил всех Хол. Он готовился к походу в пустоши, пожалуй, серьёзнее остальных. Начал с многократного взвешивания, опасаясь того самого, о чем мечтал все прежние годы своей коротенькой жизни: быстрого роста… Теперь, достигнув в длину без двух ладоней сажени, выр полагал себя достаточно большим. Хол высчитал: ещё совсем немного, и он просто не поместится на спине страфа! Даже если вес будет посильным птице, сложение выра таково, что сделает пребывание в седле невозможным. Пешком же идти по сухим землям для выра трудно. Между тем, он – вышивальщик, его путь в пустоши определен даром и долгом. Когда-то выры едва не вплели смерть в канву, и Хол полагал себя прямым наследником дела варсы Сомры, обязанным исправить прежние ошибки и вернуть миру его исконный, здоровый, облик.

Взвешивание и замер длины тела показали, что уже который день выр не растёт. Как его и предупреждал Шром, после отверждения панциря изменения, происходившие на редкость бурно, надолго приостанавливаются.

Вторым шагом по подготовке ко встрече с засухами для Хола стало регулярное смазывание панциря специальным маслом, разведённым с водой и травяными вытяжками. После двух недель подобных обтираний потребность выра в воде снижалась в пять-семь раз. Само собой, если не лезть на открытое солнце среди дня и питаться только продуктами, обозначенными Кимом.

Еще ночью Хол проверил запасы, убедился, что обузой он никому не станет. Побежал кормить своего страфа. Как иначе? Страф для седока, полагал молодой выр – не просто две длинные лапы под седлом, но друг и даже родственная душа. Когда страф оказался сыт до изнеможения, дела Хола иссякли. Сон обходил его стороной, безделье угнетало. Так что всем пришлось просыпаться несколько раньше оговоренного времени…

Утро ещё не наметилось даже в оттенках цвета неба и воды, легкий туман губкой впитывал запахи города и тянул их к морю, куда неторопливо дрейфовал слабый ветерок. Луна делала туман загадочно-зеленоватым. Сонные страфы нехотя покидали стойла и снова прятали головы под крыло, едва взойдя на палубу галер. Хмурые люди отмахивались от азартно таскающего припас выра и тоже норовили лечь и досмотреть сны. Гребцы зевали, ар-тиал особняка выров моргал и тряс головой… Отбытие вышивальщиков в поход получалось совсем не торжественным и почти забавным.

Три малые галеры отвалили от личного причала семьи ар-Нашра, обогнули мыс и вошли в один из широких обводных каналов, огибающих стены города и сбрасывающих в море излишки воды Омута Слёз. Сейчас, когда в Горниве шли зимние дожди, канал был полноводным и удобным для движения. Выры из числа городских стражей разобрали канаты и нырнули в поток, помогая гребцам преодолевать течение. Когда восход сделал воду розовой, и ночь поплыла на запад синими корабликами теней мелких волн, галеры обогнули город и вошли в озеро. Выры отпустили канаты, прощально свистнули и взобрались на дамбу – провожать, махать усами и глядеть вслед… Рядом с ними стоял всего один человек – Малёк. Стоял и глотал слезы. Он полагал, что поход без него не обойдется. Но капитан Ларна приказал: провести галеру морским путём до главного порта земель ар-Шархов. То есть исполнил мечту, по сути дал право командовать на корабле…

Как это часто бывает, прежде желанное не доставило ожидаемой радости. Нельзя разорваться надвое и быть в пустошах, одновременно управляя галерой. Нельзя – но хочется. Малёк, впрочем, выслушав приказ Ларны, повёл себя достойно, молча сморгнул предательскую сырость с глаз и ломающимся юношеским голосом сказал: «Да, капитан». Он не девчонка, чтобы выказывать норов и требовать себе поблажек. Если его место на галере, он будет именно там. Ларна усмехнулся в усы и посоветовал прикупить перед выходом из порта пару запасных страфов. Чем, само собой, очень и очень обнадежил…

Галеры по озеру пошли ходко, рисуя на розовой воде синие линии, прямиком указывающие на малый торговый порт, кое-как пристроившийся в тесноте береговой полосы, под каменным боком гор на границе трех владений: людской Горнивы и земель, управляемых вырами семе ар-Выдха и ар-Нашра. Гребцы поглядывали на север, где хмурились тучами зимние дожди. Пока, по счастью, непогода проливала свою влагу чуть в стороне.

Скоро впереди обозначились тёмные панцири выров сопровождения, прибывших по указанию старого Жафа из родных для него земель. Канаты снова натянулись, скорость галер изрядно выросла. За завтраком Ларна решительно пообещал, что завтра, ещё до темноты, то есть на редкость быстро по любым меркам, галеры встанут у причалов. Одна короткая ночёвка – и вот они, пустоши, во всей красе, надо лишь миновать узкий скальный коридор…

Ким сидел у мачты, в тени, подозвав Тингали и Хола. Вышивальщики по очереди излагали свои наблюдения, он слушал и хмурился, пытаясь создать из обрывков впечатлений целостную картину. Пока получалось не очень ловко.

– Сборочка там, за горушками, – поясняла Тингали, как ей казалось, вполне внятно. – Небрежная такая, стянутая. Но не рюшечкой, а скорее кантиком, что ли…

– Нитки гнилые, хоть и выры ими шили, – страдал Хол. – Стыдно. Наша вина. Совсем гнилые, злость в них, мстительность. И вовсе дурное, да. Обман. Они хотели победы любой ценой. Они пожелали страшной смерти людям. Не сборка там, стяжка. Точно стяжка, да…

Ким прикрыл глаза и попробовал отдышаться. Понимают ли друг друга Тингали и Хол? Вероятно – да. Они видят нечто, пусть и не вполне одинаково, но достаточно отчетливо. Сам он – Ким – слушает обоих, но разглядеть беду во всей её полноте не способен. Он не умеет шить. И канву воспринимает иначе. Вот если бы здесь имелся лес… Хоть самый слабый и малый! Он врастает корнями в канву год за годом. Он сам и есть мир, он ловит дыхание ветра и слышит ток воды. Помнит кольцами годового роста всю древность от того дня, когда упало в почву первое семечко и дало росток… Но леса нет. Пустоши тем и ужасны: они негодны для жизни. Совсем не годны. Хотя лес вынослив, но здесь он сдался, высох. До последнего корешка высох – и смолк его говор. Даже стонущий скрип мертвых стволиков чахлых кустов давно рассыпался трухой.

Без леса Ким ощущал себя полуслепым. Он различал общий вид канвы, ощущал кожей её искажение, как свою боль, как след старого, так и не заросшего, гниющего ожога… Но опознавал беду кое-как. Точнее, лишь примечал фальшивость данного зрению. Горы вроде и есть – но верхушки их нерезки. Людям кажется: это из-за того, что облака сели на серый камень и мешают всмотреться. Но – нет, всё куда как посложнее. Не на своём месте стоят горы. Это ли Тингали называет «сборкой»?

– Тинка, вот тебе ткань, – попробовал добиться понимания Ким. – Шей, что видишь. Обычными нитками. Хол, то же задание и тебе. Врозь шейте, надо понять разницу в ваших оценках.

Вышивальщики дружно кивнули и занялись делом, более похожим на безделье. Крутят лоскуты, вздыхают, мнут, то так иглой приладятся уколоть, то иначе… Подрезают ранее зашитые нитки, иные подбирают. Тингали вон – чуть не плачет. Не получается сборка… Ким огляделся, махнул Ларне.

– Подержи канву. Без тебя наша Тинка совсем не справляется. Ты её понимаешь. Может, дело в поясе с котятами, а только я вижу: хорошо понимаешь.

– Я вообще умён, – насмешливо прищурился Ларна, пристраиваясь рядом с Тингали. – Такой уродился. Можно сказать, неущербный. – Он покашлял и сделал голос по возможности низким, загудел и забулькал, подражая вырам: – Я мудр, как Сомра! Я канву держу, ох-хо… Тяжкая работа, тяжкая…

Тингали тихонько хихикнула, потом рассмеялась во весь голос. Сразу расправилась складочка напряжения меж её бровей. С улыбкой и подначками работа пошла куда живее. Ларна исправно держал лоскут обеими руками и даже зубами. Хол шил один и вздыхал; потом разобрал кивок Кима и присоединился к общему занятию.

Поодиночке вышивальщики не видели ничего в точности – это уже понятно. Зато вместе, с шумом и чуть не в драку, довольно быстро изуродовали лоскут до нужной им и, как обоим казалось, правильной, формы. Ким принял в ладони готовую работу, удивленно изогнул бровь. На ткани наметано в две нитки кольцо, обе нити присобраны, серединка морщится и выгибается вниз – донышком, как пояснила Тингали. Сама сборка торчит уже упомянутым «кантиком»… Главное – рваных дыр нет, как нет и сложных скруток, угрожающих расправиться и сильно исказить мир. Прочее же маловнятно, увы.

Ким тряхнул головой, чувствуя себя окончательно запутавшимся. Взглянул на горы впереди. И решил оставить разбирательство на завтра. Тем более вот и Марница проснулась, позже всех, зато отдохнувшая и в хорошем настроении. Потребовала обед – и все сели обедать. Даже Клык сел, чтобы удобнее выпрашивать подачки. Ткань с кантом и донышком Марница изучила, щурясь от смеха.

– Зачем всё так усложнять?

– Я пытаюсь понять, будут ли меняться высота берегов и рисунок дна Омута Слёз, – вздохнул Ким. – Как мне думается теперь, худшего не случится. Когда нитки окажутся распороты, горы чуть подадутся к закату, так мы это будем ощущать и видеть. Пустоши вроде бы побольше сделаются. Путь от земель ар-Лимов до столицы удлинится на полный день… хотя я могу и ошибаться. Край ар-Шархов вырастет в размерах. Но в целом мир не изменится. Только наше о нем представление станет точнее. Почти всё шитье, исполненное древними в пустошах – вросший в канву мираж, мне это название говорил дед Сомра. Мираж не даёт видеть мир цельным, не допускает войти в тот круг. Который обведен «сборкой»… Что удерживает мираж и зачем создан, увидим завтра.

Узкий проход в скалах, начинающийся от побережья и ведущий в сердце пустошей, никому не понравился. Он давил нависающими громадами камня. В лицо сухостью и злобой бил хлёсткий ветер юга, щедро перемешанный с песком и мелким каменным крошевом. Хол гнулся ниже на спине своего страфа и тихо постанывал: для выра такая погода ужасна. Между тем ещё далеко до рассвета, вышли специально пораньше, как советовали люди в порту.

Солнце поджидало путников за плавным изгибом скального коридора – утреннее, красное и горячее. Не сговариваясь, все придержали страфов и плотной группой замерли на границе пустошей, настороженно рассматривая их в первый раз. Не на карте, не на канве – вживую…

Пустоши состояли из бурого мелкого песка, и казалось, что всё живое в них долго и страшно сохло, пока не превратилось в такой вот песок, безжалостно перетёртый временем и жарой. Каменный бок гор на вид был тоже бурым и пыльным, ничуть не похожим на вторую свою сторону, обращенную к озеру – серую, влажную и прохладную. Скалы в утреннем свете лоснились багрянцем, они вздымались отвесными стенами сказочного замка. А ниже, под лапами страфов, начинался совсем иной узор поверхности: изрезанный плоскими частыми наплывами, резкими линиями, словно каждую из них некогда выдолбила мягкая, но безмерно упрямая, вода, выбирающая себе самый удобный берег. Ким нахмурился, рассмотрел скалы внимательнее.

– Этому узору каменных наплывов не пять веков! И не вышивальщиками он создан, – уверенно пояснил Ким. – Здесь, как я думаю, было в незапамятной древности море. Канва – она живая и порой сама подаётся, изгибается. Новый удобный поворот миру выбирает… Море ушло, сгинуло. А песок остался. Сухой, мёртвый. Впрочем, если прежде не было такого злого южного ветра, здесь росла трава, имелись мелкие кусты. Но теперь они сгинули. Хол, не переживай. Пустоши велики, но мы знали это. У нас два вьючных страфа с запасами воды и масла для твоего панциря.

– Хол справится, – припомнив детскую манеру называть себя по имени, а не «я», отозвался выр. Усмехнулся, шевельнул ворсом у губ. – Хол не трус, да… Мы с Тинкой исполним своё дело. Вперёд.

Он шевельнул повод страфа, и вороной первым начал спускаться по плоским уступам-ступеням иссеченных ветром камней. Ниже и ниже, почти точно на восток, к рыжему морю песка. Сменившему древнее, высохшее – водяное… Страфы шли по пустошам охотно, жара им даже нравилась. Вороные, выращенные на севере, они оказались на редкость хорошо приспособлены к условиям юга. Уже к вечеру Хол признал, что не сходит с ума от жары, одно и то же все видят: действительно, чешуя птиц начала менять оттенок, она светлеет, переливается перламутром – красиво и неожиданно… Глянец черных перьев тускнеет, словно засыпанный пеплом. Страфы приспосабливаются. Людям и выру – труднее. Для них закат стал мечтой, желанной и убегающей, как горизонт. День казался бесконечным… Но и он подошёл к концу.

В сумерках Ларна объявил отдых в тени невысоких скал. Указал приметную вершину дальнего отрога гор, недавно обозначившуюся на самом горизонте. Пояснил: в порту советовали усмотреть именно на этот признак, предлагая от него пройти вперёд, на восток, не более половины обычного дневного перехода и далее резко забирать к югу. Потому что далее впереди будут гиблые пески без края, куда ходить не принято: там и голоса слышат, и страх безмерный испытывают.

Когда закат отгорел, и жара утратила свою ярость, Хол и Тингали забрались на плоскую вершину скалы. Ким поднялся с ними. Теперь все трое достаточно отчетливо ощущали искажение канвы. Посовещавшись, сочли место удобным для работы: если подойти к области искажения ближе, кто знает, как ещё «отбросит» отдачей, когда пропадёт стяжка ниток – и мир попробует расправиться, вернуть себе здоровое положение.

В полумраке светлой беспокойной ночи, утомительно-сухой, шуршащей песком слабого ветерка, реальность выглядела зыбкой и вымученной. Канва наоборот, проступала особенно явно и резко. Ким прикрыл сухие утомленные веки. Напел старинную песенку, более похожую на деревенский заговор. Про нитку юркую да ловкую, про иглу проворную, про швею умелую… Тингали едва слышно шептала отдельные слова из песенки, Хол подсвистывал, точно поймав ровный монотонный ритм. Эта ровность была сейчас важнее всего: следовало плотно и точно настроиться друг на друга, чтобы ничего не происходило случайно, не в лад. У всякого ведь своя работа, свое умение…

Хол ловчее придерживает канву, ему хорошо видны искажения: здесь море, пусть оно древнее и песком ставшее, но – родное. Душа выра ощущает близость с ним, даже пересохшим дном.

Тингали усердно и внимательно наметывает кромку перемен, чтобы ничего не порвалось от резкого изменения. Затем выпарывает старые нитки, и ночь шумит песком сильнее, ветер крутится, взвихривает вьюны песчаных воронок и снова опадает до пугающе ровной тишины. Чтобы подкрасться и ударить сухим шершавым порывом в спину…

– Готово, – Тингали закашлялась и с трудом распрямила плечи. – Можно ослаблять нитку.

– Сперва спустимся. Прошлый раз нас едва не разбросало в разные стороны, когда ты выпорола старую стяжку, помнишь? – быстро шепнул Ким. Подхватил сестру на руки и пошел вниз по узкой неверной тропке. – Только там-то был лес… Там я мог помочь.

Выр сбежал по камням напрямки, с обычной для себя отчаянностью существа очень и очень молодого, уверенного: осторожность опасно похожа на трусость. Ким слышал, щупая камни и двигаясь без спешки, как под скалой в два голоса Хола отчитывают Ларна и Марница. И вовсе не трусость упоминают, как пару к осторожности, но противопоставляют им глупую лихость и «младенческую глупость». Хол молчит, виновато сопит и пьёт из фляги воду. Какой там азарт! На вершине он просто пересох… Кажется, Ларна первым сообразил: скрипнула кожа сумок. Запахло маслом, смешанным с травами.

– Уже лучше, – шепнул голос Хола. – Спасибо. Совсем сухое море, да. Море, где не могут жить выры. Страшно мне тут. Душа сохнет.

– Пойдем на юг, скоро ветер задышит солью, – пообещал Ларна. – Ты потерпи. Мы умнее станем, здесь ночами надо двигаться, а днем отдыхать в тени. Я подумаю, как ловчее приспособиться.

У основания тропки переминался Клык. Ждал. Принял Тингали на спину и зашагал к лагерю, подставляя крыло для Кима: держись, я вижу, все вы устали… Марница, помнившая прошлый случай с выпариванием нити на кривой короткой дороге, сама догадалась привести вьючных страфов, нагруженных по-походному. Все встали в тесный круг, Ларна снял Тингали со спины Клыка, но не отпустил. Ким обнял панцирь Хола и вцепился в руку Марницы.

– Можно, – решилась и скомандовала сама себе Тингали.

– Можно, – отозвался Хол.

Канва хрустнула и заскрипела, это было ощутимо даже не для слуха, а для чего-то глубокого, нутряного. По спинам вечерним холодком, небывалым в жаре пустошей, пробежал страх. Мир колыхнулся, растягиваясь и теряя привычную свою прочность. Первая волна перемен породила вторую, зримую и несомненную: загудел камень под ногами, ветер закрутил высокие и тёмные вьюны пыли, повёл их танцующий круговой хоровод всё шире, во мрак ночи, за пределы поля зрения.

Одна за другой, словно являющиеся из-под сдернутой ткани, засияли настоящей своей яркостью звезды. Снова дрогнула пустошь, волна зыби, гонящей крупные песчаные валы, прокатилась, зло и резко ударила в щит прикрывающих путников скал. Ветер стих, чтобы взорваться воем и свистом. Только-только очистившееся небо потемнело, гася светляки звезд.

– Прошлый раз был дождь, – с надеждой припомнила Тингали.

– Дождь… – восхитился выр.

Сине-серебряная многохвостая молния ударила в песок, яростно заплясала на вершинах скал. Один из её изломанных хлыстов оказался так близко, что волосы встали дыбом и затрещали.

И снова упала темная тишина. Тягостная, выжидательная. Никто не решился шевельнуться, отпустить сплетенных рук, хотя каждый надеялся: худшее позади.

Вторая молния осветила космы туч, стало видно: их не так уж много, сушь не желает сдаваться. Упали тяжёлые капли, зашумели всё гуще, их звук наполнил чашу сухого моря. Дождь оказался коротким, он не промочил песка, оставив после себя душноватую, пахнущую пылью, влажность. Отдыха и ожидаемой свежести она не принесла, лишь укутала окрестности от взгляда зеленовато-рыжей дымкой.

Ларна хмыкнул, усадил Тингали на одеяло и взялся деловито распаковывать вьюки.

– Конец чудесам, ночуем, – весело сообщил он. – Всем спать! Я буду дозорным. Я так решил.

– Ну, если ты решил, – хихикнула Тингали.

И послушно свернулась комочком на одеяле. Рядом лег Хол, усом касаясь руки девушки. Возле пристроилась Марница. Ким задал страфам вторую порцию корма и улёгся последним.

Едва затеплился огонек в лампаде предутренних сумерек, Ларна всех разбудил. В его серых глазах плескалось такое неподдельное и огромное удивление, что спорить и жаловаться на ранний подъем никто не стал. Ларна молча вывел всех из-за скалы и указал рукой на север, на горы. Выглядели они иначе, чем вчера. Сделались гораздо выше, на двух верхушках обозначились невиданные никем прежде белые снеговые шапки. Вся гряда сместилась и словно бы развернулась, подалась так, что южное её крыло стало ближе, а дальнее на северо-востоке сомкнулось с изломом второй гряды, хотя прежде барьер для южного ветра казался ровным, не имеющим изгибов и провалов.

Между цепочками гор образовалась низкая седловина. Отсюда, издали, она казалась тонкой щелью в створках высоченных каменных ворот. И в щели, на самой седловине, надежным запором для незваных гостей возвышался гордый белокаменный замок. Точнее, развалины замка, это видно с первого взгляда. Ким охнул и прочесал пальцами кудри.

– Так вот он где был! Я думал, эта песнь уже рассыпалась в пыль… Да и искать её я намеревался в краю серых туманов.

– Какая песнь, Кимочка? – сразу уточнила Тингали, восторженно рассматривающая замок.

– Когда люди уже признали власть выров, он ещё держался, – тихо ответил Ким. – Последним пал север, вот я и думал, что песнь сложили там… И что сам замок – тоже там. Воины в нем держали оборону точно не здешние, исконные северяне, это я знаю. Вряд ли кто в нынешнем мире помнит песнь. Но я должен был догадаться! Погодите, попробую напеть, как следует. Песнь медленная и нет в ней радости…

Ким прикрыл глаза и стал почти шепотом выговаривать слова.

 
Собственной славою и судьбой
Предан замок Семи ветров
Нам отказали в праве на бой
 
 
В праве встретить врагов.
 
 
Мы дали клятву и сберегли
Честь и силу сказанных слов…
Слова рассыпались и легли
 
 
Насмешкой для простаков.
 
 
Повсюду окрест ослепляющий юг
Он душит огнем жары
И все пути замыкает в круг
 
 
Насмешку чужой игры…
 

Ким грустно вздохнул. Снова глянул на разрушенные временем стены замка, имя которого он один и смог вспомнить. Ларна неторопливо поклонился развалинам и оглянулся на Кима, ожидая рассказа.

– Я напел только малую часть истории, – пояснил тот. – Говорят, замок Семи ветров отгораживал север от юга. Что ни разу его не брали враги и, якобы, никогда такого ему на роду не написано: сдаться и впустить противника в кольцо своих стен. Но выры, как теперь я понимаю, действительно обманули судьбу этого замка. Обошли его морем. Сшили мираж, искажение мира и отрицание всех путей… Полагаю, выйти из замка его защитники могли. Но вот вернуться – никогда… Замок словно сгинул из мира, утратил свой смысл. Не знаю, как долго ждали врага на перевале. И куда защитники, так и не удостоившиеся боя, ушли после. Может, кто-то из них оказался в рыбачьих селениях юга.

– Дедушка нашего Ларны, – гордо кивнула Тингали.

– Много раз «пра» дедушка, – усмехнулся Ларна, с новым интересом глянув на развалины и не отрекаясь от лестного родства. – В общем и целом… да. Ким, если возьмешься петь эту песнь, добавь в конце коротко так, без подробностей: ещё не известно, кого обманула судьба. Им не дали права на бой, они тут высохли и чуть не вымерли, отчаялись и ушли на юг, но я вернулся и вскрыл последнему кланду его гнилой панцирь. Дурное дело, ненадежное – бегать от боя. Все равно прошлое достанет и прищемит хвост.

Ларна еще раз рассмотрел развалины, розовеющие в лучах рассвета. Снова им поклонился и пошёл седлать страфов. До порта, – думал он, щурясь на ярое и жаркое солнце, хоть и низкое пока что, – никак не менее десяти дней, а то и все две недели пути, как ни гони страфов. Бедняга Хол изведётся… А ведь впереди, за проливом, станет только хуже! Зачем выры древности так нелепо и яростно стремились к власти? Нет сомнений: люди сами их довели до отчаяния, испоганив море. Но ответные дела выров не лучше, изуродовали мир до вовсе уж негодного состояния.

Месть создает больше боли, чем способна унять… Увы. И все же она многим желанна и сладка. Это заблуждение Ларна изучил подробно еще в столице, где ему норовили отомстить очень и очень многие. Ни сладости, ни облегчения не обрели. Разве – последний покой. Оглядев небольшой отряд, бывший выродер довольно улыбнулся. Может, они и не похожи на могучую боевую силу. Зато никто из спутников не готов искать в прошлом повода для обид и розни.