Текст книги "Вышивальщица. Книга вторая. Копье Вагузи"

Мы с Ларной дружно кивнули. Бывший муж Тнари вцепился в жиденькие остатки своих волос и усердно их рванул…

– Я был здоровый, высокий и сильный, она мне обязана всем…

– Эту песню я уже прослушал от начала и до конца. Тебе, высокий и здоровый, опять пришло время хлебнуть настойки. Ты бьёшь на жалость и воешь от нутряной тянущей боли, – сообщил Ларна без малейшего сострадания в голосе. – Это лечится терпением. Кляп в пасть и веревка на руки. Эй, вахта! Глаз не спускать с нашего… гм… женишка. По его милости, того и гляди, застрянем в порту ещё на неделю, пока я не подберу лечение.

Барту увели в трюм. Я глянула было в сторону берега, но прямо перед носом, закрывая весь обзор, уже располагалась палка Вузи.

– Но праздник…

– Ты видела, что вытворяла с этой палкой Тнари? Осознала, сколь далека от совершенства? – с напускной строгостью спросил Ларна. Вложил мне в руку палку. – Две сотни повторений того, что ты уже знаешь. Не вздыхай! Подумай о хорошем: ты одетая и не на барабане, без толпы зевак. Эй, вахта! Приглядывайте, пусть брэми Тингали упражняется усердно. Как закончит, накормить ужином и проводить до замка выров. Мимо праздника!

Я почти успела пожаловаться на столь вопиющую несправедливость, но в тёмном небе заворочался гром. Зарокотал длинным перебором звуков, до оторопи сходных с самым первым, неторопливым, ритмом барабана Тнари. Я поёжилась. Помнится, увлекшись вышивкой, пообещала я выйти замуж за Вагузи. Он в городе… кажется. Пойди теперь точно скажи, что вытворяет этот ящер! И ящер ли он? Хорошо хоть, дождь едва каплет, под таким танцы, полагаю, не считаются свадебными… Будто разобрав мои мысли, дождь усилился. Ларна закинул голову, рассмеялся, прочесал пальцами мокрые волосы, потемневшие, разбитые на мелкие кудрявые пряди. Стащил через голову длинную рубаху местного покроя. И пошёл по сходням в город в одной повязке на бедрах. Кажется, все тут празднуют именно в таком виде…

Небо потемнело всерьез, с севера навалился ветер, расчесал дождевые серые пряди, густые, тяжёлые. Во всю запахло пылью, душной жарой и растопленной морской солью. От горячей земли, от набережных и причалов, даже от палубы, поднимался белой кисеей пар. Укутывал, душный и липкий. Теплые крупные капли лупили по плечам, спине, целыми горстями бросали воду. Я вымокла до нитки в несколько мгновений. Погладила палку Вузи и тихо, одними губами, шепнула «спасибо». Теперь у Тнари нет причин гнуть плечи и стыдиться себя из-за чужих наветов. Она – настоящая барабанщица, признанная самим Вузи, поскольку совершила чудо и вызвала дождь на месяц прежде срока. Палка в руках чуть заметно дрогнула. Я на краткое мгновенье ощутила, насколько она не проста. Кажется древесиной, а на самом-то деле свита, спрессована из самых сильных ниток, подобных тем, какими я шью. Узора разобрать не могу, он постоянно течёт и меняется. В большую часть времени выплетает из ниток изначального всего лишь подобие палки с бронзовыми шариками на концах… Чем ещё способен стать подарок Вузи, лучше мне не знать. Он ведь пояснил: изменится его палка только в самом крайнем случае…

Я вздохнула, поудобнее расставила стопы на мокрой и немного скользкой палубе. Если палка не деревянная, от влаги она не замокнет, а после не рассохнется от жары. Ларна, как всегда, прав. Нет мне места на празднике, там сегодня танцует сам Вузи. Надо исполнять урок. Убивать в себе тьму. Её многовато накопилось, сама удивляюсь… ну какое у меня есть право злиться на девушек, улыбавшихся Ларне? И как мне не совестно припоминать, каков сам капитан со спины, какая у него походка и как бегут под кожей волны жил.

Блок, выпад, ещё выпад. Широкие взмахи, и короткий отдых во время приветствия. Долой посторонние мысли! Я убиваю тьму.

После двух сотен повторов тьма убилась вся. Мыслей не осталось, сил тоже. Я кое-как отдышалась, слушая сердце, возомнившее себя барабаном. Оно ухало в груди и отдавало звоном в уши… Сумерки уже затенили город, пар стёк к воде и накрыл её одеялом, да так, что самой воды и не видать. Я тоскливо вздохнула, припоминая, как Ким рисовал пальцем узор на тумане и тот оживал, помогая плести сказку. Клык подобрался поближе, потёрся клювом о плечо. Я охотно поделила свой ужин на двоих. Ему отдала жаркое, а сама слопала рыбину, облизываясь и жадно прихлебывая местным сладким соком. Говорят, добывается из орехов. А те орехи на деревьях растут. Ну все не так, как у нас на севере, дома.

– Скоро станет прохладнее, мы пойдем домой, на север, Клык, – пообещала я, почёсывая мелкие чешуйки под горлом птицы. – Там нас ждут. Я очень в это верю. Мой Ким ждет, живой-здоровый… и твоя хозяйка тоже. Проводишь меня до замка, страж? Или даже покатаешь?

Клык заклокотал и охотно подогнул ноги. Он был весь мокрый после дождя. Смешной, всклокоченный… Поднялся, неторопливо побрёл по пустым улицам, не ускоряя шага и не отрываясь далеко от сопровождающих нас двух моряков. Барабаны рокотали и гудели у воды, во влажном воздухе звук разносился далеко, гулко. Люди смеялись, пели, звонко хлопали в ладоши. Дождь, это благословение небес, посланное свыше и принятое с должным восторгом, кончился давно, ещё на первой сотне повторов движений урока. Но успел он вымыть из города пыль. И даже осадил удушливый жар. Стало свежо, особенно в мокрой насквозь рубахе. Влажная ночь шелестела незнакомо, загадочно. По широким листьям ползли капли, шлепались ниже, на иные ветки. Звонко цокали по камням. Земля, впервые за долгое время напившись воды, впитывала её, шуршала и пощёлкивала, продолжая «глотать» влагу и отдавать её траве, корням деревьев. Птицы пробовали голос, готовясь к сезону дождей, брачному, праздничному для всего живого на юге, как я понимаю теперь.

У ворот нас встретил выр-страж. Моряки раскланялись с ним и торопливо удалились, рассчитывая на обратном пути хоть одним глазком взглянуть на праздник. Мы с Клыком миновали ворота. И замерли. Несколько ярких масляных ламп освещали двор. На камнях сидела Тнари, улыбалась и перебирала цветы. Негромко, сосредоточенно, бормотала себе под нос. Вслушивалась в сказанное, вздыхала и начинала говорить снова…

– Доброй ночи, – поздоровалась я, спрыгивая со спины Клыка.

– Дождливой, – восторженно улыбнулась она. – Мне сказал брат Ронга: он полагает, на юге выры и люди так хорошо понимают друг друга, потому что для нас вода – высшая ценность, общая. Я теперь очень богатая, нхати. У меня пять братьев и ещё старый в семье! – женщина гордо показала мне руку с растопыренными пальцами, засмеялась, тряхнула ворохом свободно рассыпанных по спине косичек. – Пять сильных братьев! Все считают меня роднёй, и все мне рады. Отсюда меня не прогонят, как из племени, я поняла точно. Сразу!

Она погладила лепестки огромных, незнакомых мне и удивительных цветков. Выбрала ярко-алый, сунула стебелек за ухо. Покрутила в пальцах белый с золотом, пристроила его стебель под браслет на предплечье.

– Барабанщице, вызвавшей дождь, приносят в дар цветы этого дождя, – совершенно счастливым голосом выдохнула женщина. – У нас быстро распускаются цветы, если есть вода. Вузи благоволит мне. Смотри, сколько подарков у Тнари! Утром придет Барта… – тут голос сошёл до едва слышного шепота. – И я… я скажу! Прямо сразу скажу, я решила. Скажу: ты лучше всех, но больше я не стану позволять тебе смеяться надо мной! Я не буду давать тебе мгару. Ни единой чашки, даже самой маленькой! И танцевать ты не запретишь мне. Так скажу. Обязательно. Я обещала Ронге, что скажу. Значит, скажу… – Она тяжело вздохнула и добыла из волос цветок. Протянула мне, повела рукой в сложном жесте. – Положи в тарелку с водой, нхати. Это первый в твоей жизни цветок утма. Если повезёт, он подарит тебе сон о важном.

– Спасибо.

– Идём, Ронга велел приготовить гостям комнаты. Я сама выбрала для тебя большую, с видом на море. Все вы, северные люди, тянетесь душой к тому берегу, холодному. Мой Барта долго тянулся к нему. Потом забыл прошлое… оказывается, не совсем, – расстроилась Тнари. – Хотя я колдовала. Зашивала в швы его рубашек корни травы, чтобы привязать к нашей жизни. Дочери дала имя, какое он выбрал, северное. Но сама научила её разговору с барабаном, чтобы её душа не тянулась к холоду. Я хитрая. Отдыхай. Завтра вы все будете говорить с братьями, долго, важно… Потом уплывёте. Но Барту не возьмете с собой, я знаю! Ведь так?

– Точно.

Она кивнула и ушла – ступала беззвучно, с прямой спиной. Руки то взлетали, вспоминая безумие танца и радуясь дождю, то опадали, словно устыдившись разговорчивости новеньких, подаренных вырами, золотых браслетов… Цветок я послушно уложила в воду и рухнула на кровать, не рассмотрев комнаты и даже не проверив, что за вид открывается на море.

Сон, подаренный алым цветком, оказался тревожным. В чем его смысл, я не знаю.

Выр, двигаясь болезненно раскачивающейся поступью, с низко опущенными в боевое положение клешнями, догнал второго выра. Ночь мешала рассмотреть подробно внешность обоих. Но бежавший первым не спасался и не оборонялся, его совершенно не обеспокоил звук дробного топота лап. Догнавший же резко впечатал клешню в панцирь сородича. Раздался хруст, горло умирающего выра булькнуло, но второй удар, тычком в бок, порвал его легкое.

В тишине, ужасной и вязкой, тело стало оседать на камни… нет: на обожжённые ровные кирпичи, я такие видела в Усени. Буро-зелёная кровь вспенилась, потекла на мостовую. Выр заскреб лапами… Убийца деловито срезал с его головогруди сумку. Зло заскрипел клешнями – и в два рыка удалил убитому усы. Затем развернулся, стремительно умчался в темноту, высоко, на собственный спинной панцирь, закидывая замаранную в крови клешню. Стало тихо.

Я ощущала, как люди затаились за прикрытыми ставнями. Они слышали шум, но не пожелали открыть окон. Так спокойнее. Кто меньше видит, тот крепче спит. Не понимаю этой присказки! Выр ещё жил, его ещё можно было попытаться спасти… Но люди за закрытыми ставнями все, дружно, предпочли не вмешаться, тем становясь немножко, самую малость – убийцами.

Вдали застучали по мостовой лапы стража, обходящего дозором город. Он ничего не знал и не мог заметить. Его никто не позвал. Умирающий из последних сил дёрнулся… И я закричала, пытаясь хотя бы вызвать помощь! Ночь была душной, чернота забивала рот, как вонючая тряпка. Я давилась, я захлебывалась и умирала…

– Тинка! Тинка, очнись! Все хорошо, все живы, давно уже день… Тихо, успокойся, я здесь.

– Ларна, – вздохнула я, окончательно просыпаясь и обнимая его крепкую руку. – Ларна, как страшно! Там выр убил выра. И никто не помог, не выглянул даже…

– Где убил?

– В Усени.

– Когда?

– Не знаю. Ночью.

– Небо видела? Звезды, месяц? – спросил серьезно, я улыбнулась, не открывая глаз. Он всегда верит мне, понимает, когда я всерьез кричу, а не прячусь от детских ночных страхов…

– Месяц совсем молодой.

– Или оно только что произошло, или того хуже, ещё не случилось, но скоро произойдёт, – грустно отметил Ларна. – Так или иначе, нам никак не отправить весть Шрону. Ладно же… Зато я знаю, что именно в столицу мы и пойдём полным ходом.

Я кивнула и открыла глаза. Ой… Закрыла и снова открыла. Лучше не стало. Собственно, Ларне бы надо лежать, и скорее всего – без сознания. При смерти даже. Левый глаз заплыл и не открывается. На скуле свежий шов, готовый стать новой особой приметой – шрамом. На шее порез. Дальше синяк, и не один… И рука плотно перетянута тканью. Мне сделалось дурно, я резко села в кровати, удерживая руку Ларны – не перевязанную, почти здоровую…

– Ты… да как же это? Кто-то на нас…

– Тинка, не причитай, – весело оскалился капитан, зашипел, облизнул разбитую губу. – Обещал же: будем гулять, пока не упадём…

– Ты…

– Точно, это я, – заверил Ларна. Распахнул дверь и вышел на широкую крытую галерею. —Тебе приготовили всё, что следует. Мойся, переодевайся. Я пока что на море погляжу и что след, порасскажу. Слышь, как я складно начал? У Кима учусь!

– Чего тут складного, на тебе живого места нет! – я вскочила, огляделась, юркнула в бочку с водой, ополоснулась и торопливо натянула длинную рубаху.

– Ты не видела, каков уполз колдун! – гордо сообщил Ларна. – Можно сказать, я оторвал хвост этому хитрому ящеру.

– Зачем? – Я намочила большое полотенце, слега отжала и потащила его, тяжёлое и холодное, Ларне. – Приложи… хоть куда.

Он расхохотался такому широкому определению больных мест. И набросил полотенце на спину. Зевнул. Оглядел мой жалкий сочувствующий вид. Широко распахнул глаза, подражая привычке Вагузи.

– Сразу опознал его, со спины, издали. Гляжу – танцует. И не один, сама понимаешь… Ничего такого безобразного, танцует вежливо. Даже руки не тянет, куда не надо. Только девочке-то ещё до твоего возраста расти и расти. Я решил пояснить ему свою позицию по поводу отношений в целом и гулянок с малолетками в частности. Собственно, обосновывал до утра… Сошлись на том, что он будет отращивать хвост три года.

– Ой… так он же колдун и вообще не вполне человек с недавних пор. Как ты мог его…

– С трудом, – признал Ларна, ощупывая свежий шов на скуле. – Тинка, я вполне даже разобрался в канве и её выкрутасах. Если я прав по самому главному счету, то он победить не может. Теперь это доказано на делом. Ещё намочи полотенце, мне понравилось, не жарко. – Он бросил мне полотенце и потянулся, повел плечами. – Ты проспала полдня. Ты упустила примирение Барты с женой, все сопли и всхлипы. Одно радует: пьяницу обещал вылечить сам старший Вагузи. Толковый мужик, меня он уже подлатал. Даже уплывать жаль, я начинаю понимать прелесть юга.

– Как уплывать? А неделя отдыха и всё такое…

– В Усени умер или вот-вот умрёт выр, – радость в голосе Ларны высохла, как вода вчерашнего дождя. – Я не знаю, что это значит и так ли я понял твой сон. Но уверен: Шрону может понадобиться помощь. Идём.

Во дворе нас ждали обитатели замка. Вчерашний пьяница нежно гладил плечо жены, заодно одергивал пониже рукав её рубахи. Тнари гордо поправляла новенький браслет, обозначающий её вполне законное замужество. Ронга отдыхал, пил таггу. Его старший брат что-то важное обсуждал с рослым мужчиной, черным, как головешка… Сообщение Ларны все выслушали молча. Тнари виновато вздохнула.

– Я надеялась, цветок пошлёт другой сон. Странно, обычно он дает то, что важно для девушки, но этот выр не родной… не брат. Не жених. И даже не враг, так зачем он снился?

– Тем более надо выяснить, – задумался хранитель замка. – Стражи окажут помощь, будут тянуть галеру сегодня и завтра. Брэми Тингали, брэми Ларна… отпускаю вас неохотно и надеюсь, ненадолго. Вы просто обязаны навестить нас снова. Обещаете? Мы будем ждать вас в гости. Надолго, а не на пару дней и один дождь.

– Обязательно вернёмся, но едва ли скоро, – вздохнул Ларна, растирая шишку на затылке. Поклонился рослому мужчине. – Вагузи, ты обещал приглядеть за ними. За обоими! Не давай им спуску.

– Постараюсь. На правах старшего, – отозвался тот, в ком я запоздало опознала второго местного колдуна, оставшегося вполне даже человеком… наверное.

Ларна кивнул. Сгрёб меня в охапку и посадил боком на спину Клыка – тот тоже ждал во дворе. Сам капитан побежал рядом с вороным. Вслед нам кричали, напутствовали и советовали, но мы уже видели море. Впервые я поняла, почему говорят – оно зовет и манит. Так и было! Мы ещё спускались к причалам, но в душе уже отплыли и приняли то, что нам пора на север… что этот берег остаётся позади. Вот и набережная, и сходни галеры.

Когда мы вышли в море и даже самая высокая башня замка исчезла из вида, я вспомнила важное и подсела к Ларне, упрямо гребущему наравне с остальными. Он так часто делает. Особенно желая избежать разговоров.

– Ты обычно не лезешь в чужие дела просто так. Ну танцевал Вузи с какой-то девушкой. Так он не злодей, он просто…

– Тинка, ты заметила правильно, не злодей. И если бы просто танцевал и с какой-то, я бы отвернулся и тоже… гм… потанцевал.

– Н-не понимаю, – я ощутила, как розовеют уши. Потанцевал бы он! Ну что я сейчас подумала? Ну с какой стати?

– Тинка, дочке этого пьяного выродера четырнадцать, – серьезно сообщил Ларна. – Она унаследовала мамину красоту. Ты её не видела, я видел… теперь вполне понимаю Барту, отвоевавшего себе жену и поселившегося в пустыне. Где нет людей. И никто не глазеет.

– Ну и что! Вузи порядочный человек, он…

– Он не человек! – рявкнул Ларна. Добавил тише и ровнее. – Я так и сказал ему. Что нельзя тайком и что нельзя всех ставить перед фактом, и что не время. Что сказки хороши, пока они чуть лучше жизни, а он норовит их вывалять в грязи. Тоже мне, дорвался до права решать и судить! Это был дождь Тнари. И нечего портить его. Тут он обиделся, привёл ответные доводы.

Ларна подмигнул мне и показал на свой свежий шрам. Я хихикнула. Мне стало интересно: можно ли сломать палку, которая только на вид деревянная, но состоит из плетения нитей души и сказок… Спросила у Ларны, хоть он и не Ким, откуда бы ему знать ответ?

– Так на палках мы тоже объяснялись. Я сломал обе, – усмехнулся он. – Вот щепкой по скуле и задело. Вроде отметины, чтобы впредь думал крепче, прежде, чем соваться в чужой уклад со своими северными советами. В общем, Тинка, через три года эта сказочка чем-то закончится, не ранее. Я послал его к Сомре за советом.

– Правильно. Только мало ли, кто с кем танцует. Я так понимаю, это не обязывает…

– Тингали, наш наглец Вузи учился наречию севера у Барты. Потом в городе, у выров, ведь Барта выставил его из дома. Не знаешь, почему? Я вот не сомневаюсь в своих предположениях… у неё душа южанки, она внешне вся в маму, но кое-что от папы-северянина ей все же досталось.

– Умение есть вилкой?

– Глаза у неё не чёрные и не карие, – задумчиво сообщил Ларна. Покосился на меня с отчетливой насмешкой. – Дальше рассказывать сказочку, или угадала уже сама?

– Только не синие, – охнула я. – Тогда он точно…

– Скорее фиолетовые, – уточнил Ларна. Глянул на парус, на ходовые канаты, натянутые помогающими нам вырами. – Ладно же… ты-то чего сидишь без дела? Я убил в себе тьму на три года вперед. Ты пока не расстаралась так усердно. Бери палку и работай. Не то позовут танцевать, а ты и не отобьёшься.

В ночь мне приснился сон хуже прежнего. Опять безумный выр мчался, чтобы смять ни в чем не повинного сородича. Небольшого, почти не вооруженного. Он подбегал все ближе и ближе. Я кричала, рвала гнилые нитки, уже не думая, опасно ли это и есть ли за мной право. И видела все одно – яд злобы в глазах выра, острые колья ловушки, смазанные ядом… Гнилость, ложь, подлость.

Опять я проснулась от того, что меня тормошил и спасал Ларна. Всё ему рассказала. И даже тогда, разделённое с капитаном, впечатление от сна осталось мучительным. Не столько даже ярость и безумие незнакомого выра донимали меня, как безнадежность прочего – ядов, злобы и розни. Я будто тонула в них, задыхалась. Хол, которого Ларна, оказывается, просил приглядывать за мной, нехотя признал: что-то такое есть в сне, невнятные нитки, сложные, связывают его со мной, со всеми нами. Увы, поймать хоть самый кончик и разобрать – не удалось…

С утра я вцепилась в палку с узором танцующих ящеров сама, без понуканий. Хватит уже отсиживаться за широкой спиной Ларны. Должна и сама хоть недолго, а продержаться, если что. Знать бы, – а собственно, что?

До ночи я так намахалась палкой, что рухнула в сон без видений. Утром боевитости стало поменьше, боль уняла её. Но Ларна слушать моих жалоб не захотел. Показал новые движения, заставил нас с Мальком работать вдвоём. И я поняла, что оставшиеся до столичного порта дни будут трудными. Спорить с капитаном на его галере не дозволено даже мне. То есть спорить-то я могу, но прав будет Ларна. Как сам он сказал – «неизбежно». Я это хорошо запомнила…

Глава седьмая.
Юта. Как спастись из выроловки

Михр проснулся и первым делом глянул в окно, уточняя время. Полдень уже миновал, даже неловко. Отдохнул столичный ар-клари, нечего сказать! Как будто дознание катится само, пущенным под горку возом… Глупости! Вчера удалось приложить немало сил, чтобы этот самый воз сдвинуть с места. Но пока он едва начал путь на гору, требуя постоянной тяги, именно так. Нет не то что имени убийцы, нет даже понимания картины преступления, не ясно, кому выгодна смерть выра, что стало главной её причиной – интриги, тросны в сумке курьера или просто золото… Михр сел, мрачно рассматривая свой измятый наряд – в одежде лёг, до чего вчера вымотался! Под бок завалилась вещица, уткнувшаяся острой пряжкой в ребра. Она за ночь впечаталась в тело накрепко.

Та самая штуковина без внятного названия и назначения, взятая из дома, где хранилось воровское золото. Михр добыл вещь и осмотрел, недоумевая: прежде подобных не доводилось видеть. Можно предположить, что это некое крепление. Его основа – толстая кожа, усиленная железом, отчего-то совсем ржавым, хотя вещь сама новая, это заметно по выделке и виду кожи. Михр устало потёр затылок, признаваясь самому себе: не отдохнул. То ли стар стал, то ли умотал его за день князь Юта… Вот уж кто непостижимо здоров и столь же неутомим! Носится и носится, словно иной скорости не ведает: всегда бегом и всегда без единой лишней остановки. Пёс его, и тот язык высунул к вечеру. Оказывается, так собаки проявляют усталость, сам Юта и пояснил.

Прежние заботы нудно шумели в голове, пробуждая раздражение и усиливая дурное настроение. Причина его понятна. Жены нет рядом! Обычно ждёт, кваском отпаивает, сбитнем или даже крепкой настоечкой. Вот уж в чем она умна: всегда знает, что потребуется мужу для удачного начала дня. Завтрак, забота и эти её охи-вздохи… Привык. Оказывается, вредно что-либо в жизни менять, наслушавшись сказок. Подарил бабе побрякушки в ларце – она и возомнила себя княгиней. Михр ещё раз потер затылок. Огляделся, заметил на кресле у кровати полный набор одежды. Рядом, на столике – кувшин с запотевшими капельками влаги на стенках. Глиняный, деревенский, с простеньким узором в одну краску, без глянца. Сделалось неловко. Его «княгиня» всё та же, приготовила утреннее питье, да только иные дела, видно, отвлекли… Ушла ненадолго, он как раз и очнулся.

В кувшине оказался подходящий напиток: кислый клюквенный сок. Усталость вроде чуток отодвинулась, шум забот улёгся, раздражение сменилось благодушием. Сделалось слышно, что в соседней комнате разговаривают. Тихо, шепотом, стараясь не потревожить покой хозяина дома. Михр начал переодеваться, заодно прислушиваясь к звукам за дверью. Звякают чем-то, шелестят. Вещи перебирают?

– Эти подарил давно, когда я старшего нашего мальчика носила. Слабенький родился, умер в три годика, – смутно знакомый голос осекся, давняя беда ещё помнилась, её боль не ушла вся, без остатка. – Красивые, правда? Он сказал, мне идут южные камни. Была зима, хотелось праздника глазам. Они такие багряные, словно солнышко на зорьке…

В комнате вздохнули в два голоса, притихли. Снова зазвякали, перебирая вещи. Михр зевнул, потянулся, допил сок, застегнул пояс. Дело ясное: гостит жена Скрипа. Не иначе, Юта додумался поселить её здесь. Правильно, что за жизнь бабе на галере, в порту? Безвылазно сидеть в каюте, опасаясь всякого шороха… Порт – мир закрытый, жёсткий. Не женский.

– Золотая ящерица, тоже южная, из Арагжи, – совсем иным тоном сказала жена Скрипа. – Гляди, глаз у неё синий. Оберег от ночных страхов. Я трусиха. Одна боялась оставаться дома, намаялся он со мной.

– Что же ты оставила память такую важную, живую? – это уже рассудительный голос хозяйки дома. – Да разве дело, бросать дарёное мужем? Я из деревни всё привезла, что мы вместе покупали. Чужие вещи, они и есть чужие. Хоть из золота, хоть из чего ещё. Я проснулась, увидела на руке браслет – сразу поняла, не мой он. Уж чего только не передумала! Даже плакала. Спасибо, ар Юта пожаловал, тебя привёл. Мы и разобрались сразу. Забирай свой ларец. Весь, слышишь? Иначе из дому выгоню. Муж дарил, а она гляньте – вся исходит на чёрную неблагодарность!

– Нет, не так…

– Мне виднее. Забирай! – строго велела хозяйка дома. Грустно и тихо добавила: – Жаль, мне на рынок ходить не велено. Как тебя собирать на север? Иззябнешь, промокнешь… Все твои вещи не годны для земель Рафтов. Шапка от солнца! И чего люди не удумают… глянуть порой, и то забавно. Люблю я ходить по рынку. Диковины, небось, всякие есть. Мы с Михром ездили в столицу Горнивы, в Нивль, на большие ярмарки. Вот уж радость детям! Там и сладкие пирожки, и пряники, и дудки-гуделки, и карусель. Один раз даже был балаган. Большое представление, страфы учёные, глотатель огня.

Михр виновато пожал плечами. Толку от чужого ларца… да разве это подарок? Вон, отдала – и не поморщилась, и голос не дрогнул. Всё правильно Ким втолковывал, пусть и сказкой называл. Что памятно, то и дорого. Надо выводить семью в город, по лавкам, а то и просто на прогулку. Вот и будет подарок. Жена Скрипа слушала про балаган молча, потом сухо, как-то совсем без радости, рассмеялась.

– Знаю я всё про балаган, добрая брэми… Восемнадцать лет сама в таком провела. Маму хозяин купил в Синге, в порту. Она взрослая уже была, годилась только за зверьем убирать и помогать при кухне. Зато меня в работу взяли раньше, чем я научилась говорить. У вас, на севере, обычно называют такое представление – «терем». В нижнем ярусе мужчины, покрепче, они держат. Во втором женщины, хозяин туда отбирал красивых, фигуристых. Третий – там самые легкие. Иногда ещё четвертый бывает, вот туда меня в семь лет и поставили. В пятнадцать я была женщина-змея… так себе работала, не моё это. Всем на ярмарке праздник, но не мне… до сих пор помню, как ошейник душит. В загоне сбесился голодный страф. Троих поклевал, и мою маму. А меня за лохмы – и на люди. Работай, твоё время. Улыбайся…

Михр уже потянулся открыть дверь, но удержал руку: не до него пока что женщинам. Вон – вздыхают, того и гляди, плакать примутся. Пусть поговорят. Им обеим, если разобраться, уже давно некому излить душу. Жена Скрипа помолчала, судорожно вздыхая. Чуть успокоилась.

– Хозяин видел, что в «терем» я уже не годна, выросла. Для второго яруса фигурой не вышла, тоща. Для змеи тоже не особо хороша, я спину повредила. Вот и решил продать в столице сразу после осеннего торгового сезона, когда и зрителей много, и всем людишки для работы нужны. Хорошо помню тот год. Балаган стоял у самого порта, на берегу. Я уже знала, что торгуют меня, что буду у какого-нибудь шаарова прихвостня игрушкой в доме, развлечением к праздникам. Хозяин звал покупателей, сажал на лучшие места. Я совсем плохо работала, думала, так не купят, – женщина рассмеялась. – Ещё я очень боялась нищего. Он каждый день приходил и глядел. Сам кривенький, глаза тёмные, и что в них – не понять. Как примечала его, аж в перед взором всё меркло от страха… Я слышала, что нищие тоже покупают людей. Уродуют, чтобы подавали им больше, чтобы жалость к калекам полнее превращалась в денежки.

– Всегда говорила Михру: город – место бессовестное, гнилое, – строго сказала хозяйка дома. – Перестань плакать. Всё хорошо. Теперь рабов нет, тантовых кукол новых нет, ар Шрон закон утвердил. Опять же: мой муж ар-клари. Его все уважают, так что в городе скоро станет поменее гнили. Выпей вот сока, клюквенный, кисленький. Или пирожок скушай. Я-то страдала: что ж такая тощая, не кормили? Или больная вовсе… Оказывается, нет. Балаган тебя так высушил. Не пойду более представления глядеть, не любо мне, когда из-под палки улыбаются.

Гостья вздохнула, снова надолго замолчала. Звякнула донышком чашки, поблагодарила за сок. Кислый – у неё даже голос изменился. Не всякому этот вкус без привычки нравится. Не понимают, что головная боль от клюквенного сока проходит.

– И зачем он выкупил меня? – вздохнула гостья. – Женщина-змея с больной спиной… Неблагодарная к тому же. Вон – ларец оставила дома, забыла со страху. Стыдно. Он всегда берег меня, а я отпустила его одного в дорогу, да ещё с этим клубком в ладони, который то появляется, то пропадает. Изводит его, я вижу… Разве дело?

– Как муж сказал, так и правильно, – строго заверила хозяйка. – Я вот во дворце живу. И не жалуюсь, хотя сюда даже зелень с рынка доставляется, квёлая, с желтинкой. Но никак нельзя самой посадить да вырастить. Что поделаешь, город… лук за денежки покупаем, я едва осилила такое. Стыдно было, ну что я, безрукая, сама не выращу? Потом ещё того стыднее, никто слова не сказал, но я поняла, деревенщиной меня обозвали. Михру позор. Ох, тошно…

Михр усмехнулся и толкнул дверь. Женщины сидели прямо на ковре, разложив со всех сторон вещицы, прежде хранившиеся в ларце. На столе хозяина дома ждал готовый завтрак. В уголке у окна, на пушистом коврике, собранном из цветных кусочков меха, дремал Ютти. Оглянулся на звук, вскочил, убежал в следующую комнату, заскулил тихонько. В ответ дружно грохнули по полу все десять пар лап ара Юты. Вот уж чей звук движения ни с каким иным не перепутать… при его весе один подъём на лапы или соскок с лежанки уже событие самое меньшее – на два яруса! Князь явился с обычной своей поспешностью неутомимого молодого выра.

– Михр, ну ты и высушил меня вчера! – с порога начал он, отмахнулся от вскочившей навстречу и пытающейся угощать хозяйки дома, ловко обогнул гостью. Подлетел к столу и изогнулся, выше выдвигая головогрудь. – Как мы носились… У меня лапы гудят! Мне уже хочется опуститься до преступления. Похитить тебя со всей семьей у Шрона. Слушай, я ночью сообразил: если посадить тебя на хвост, ты станешь рэм-Рафт. И я нырну со спокойной душой, оставив на берегу достойного князя.

Михр поперхнулся соком, только что налитым из кувшина и неосторожно выпитым… Вот тебе и титул. Смехом попросил у Ларны – так получи. Кажется, даже всерьез предложено! Жена тоже поверила, побледнела, руки сложила на груди, в глазах отчаяние копится. Еще бы! Год назад жила просто и понятно. Муж – первый человек в деревне. Сама она хозяйка большому крепкому дому. В столицу уезжала гордая, светилась от счастья, на соседей и не глядела, как провожать вышли. Да и сам он не лучше, уже в дороге вёл счёт золоту в кошеле и просителям у порога своего нового дома.

Всё есть. И золото, и просители, и уважение столицы. И иное, вместе с ними приходящее неизбежно, непрошенным. Семья живёт взаперти, хуже татей ночных – под замок упрятана. Он бывает дома редко и скоро разучится детей узнавать, так и вырастут без отцовского пригляда… Дело новое вроде нравится, если душой не кривить. Попонятнее оно стало за минувшее время. Сам он пообвык, появилась уверенность. Опять же: обзавелся связями, город хоть самую малость изучил, людей его и привычки. И что, опять уезжать? А как же зелёный город, где немало дел начато с одобрения ар-клари, и ещё больше обещаний роздано впрок? Как собственное слово, данное Шрону – порядок навести и крепко держать. Дознание это вырье… да не одно, мало ли в Усени бед и помимо гибели курьера! Тяжело, сложно, но интересно…