Текст книги "Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года"

Глава 19
Баку, Баиловская тюрьма, 1910 год

Иосиф Джугашвили снова оказался в хорошо ему знакомой тюрьме на Баиловском мысу. Порядки в тюрьме вряд ли сильно изменились за год, но примечательно оскудение мемуарных текстов об этом периоде его заключения. Отчасти это связано с тем, что теперь в тюрьме не было такого количества большевиков, отчасти авторы воспоминаний, просидевшие там достаточно долго, исчерпали тюремную тему рассказом о начале заключения. К тому же не менее двух месяцев (с 10 мая до момента написания прошения 29 июня, а вероятно, и дольше) Джугашвили провел не в общей камере, а в тюремной больнице. Вследствие общей перемены обстановки, упадка революционной активности больше не было речи о том, чтобы он передавал из тюрьмы статьи и даже руководил редактурой газеты.

К концу 1910 г. жандармы имели все основания заявлять, что деятельность Бакинского комитета практически прекратилась. В конце апреля того года агент Фикус сообщил, что «от Ленина получено письмо с предложением окончательно объединиться большевикам и меньшевикам. На днях это объединение состоялось, но практическая объединенная деятельность еще не разработана», хотя выпущен совместный листок к 1 мая.[271]271
  Из сводки агентурных сведений по Баку по РСДРП за апрель 1910 г., 5 мая 1910 г., № 6694 (ГА РФ. Ф. 102. Оп. 240. ОО. 1910. Д. 5. Ч. 6. Л. «Б». Л. 31–31 об.).


[Закрыть] В начале июня он же донес, что для объединения фракций предполагается провести городскую конференцию, «задержка происходит по той причине, что за отсутствием интеллигентных работников и арестами „Герасима" (районный кассир), „Кобы“ и др. не удается собрать подрайонных совещаний для выбора делегатов на конференцию». Типографская техника все еще хранилась в разобранном виде, у Степана Шаумяна остались присланные Центральным комитетом на типографию 150 рублей, которые, стало быть, так и не были пущены в дело, «техника пока не ставится за отсутствием подходящего человека и средств на квартиру». 15 июня Ериков сообщил, что работа в Бакинском комитете приостановилась, комитет никак не может собраться в полном составе, в последний раз встретились только трое членов, включая Шаумяна, «обсуждался вопрос о предстоящей конференции и о необходимости выписать из Центральной России профессиональных работников, за отсутствием таковых в Баку; однако оказалось, что на это не найдется средств, и вопрос остался открытым»[272]272
  Из сводки агентурных сведений по Баку по РСДРП за июнь 1910 г., 23 июля 1910 г., № 10170 (ГА РФ. Ф. 102. Оп. 240. ОО. 1910. Д.5. Ч. 6. Л. «Б». Л. 38–41 (подлинник); РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 129а (копия, машинопись)).


[Закрыть].

Шаумян был теперь главным деятелем Бакинского комитета, сопоставимой фигуры не имелось. Он по-прежнему занимал должность заведующего нефтепроводом Шибаева. Благодаря полицейской перлюстрации сохранилось письмо Шаумяна от 10 мая 1910 г. к Николаю Элиава в Тифлис. Письмо подписано «Ст.» («Степан») и представляет собой заметку о причинах развития кризиса в нефтяной промышленности, который автор считал искусственно вызванным нефтепромышленниками. В конце письма безо всякой связи с его содержанием сделана приписка: «Сосо сидит, и не знаю, когда выпустят»[273]273
  Шаумян С. Г. Избранные произведения. Т. 1. С. 298–299. Подлинник: ГА РФ. Ф. 102. Оп.265. Перл. 1910. Д.437. Л.25. № 1489–1910 (снятая при перлюстрации машинописная копия письма); архивная копия с перлюстрационного экземпляра: РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 128. Л. 1–2 (машинописная копия советского времени).


[Закрыть].

5 ноября 1910 г. в письме к остававшемуся за границей М. Цхакая Шаумян снова оправдывался, что не может послать ему сколь-нибудь существенной денежной суммы, но обещал «франков 50» и рассказывал о жалком положении партийной организации и профессиональных союзов: «„Союз нефтепромышленных рабочих" почти уже не существует. Из бывших когда-то 9000 человек сейчас остается человек 20, и того даже меньше. Члены правления разбежались, некому даже заботиться об имуществе». В ответ на упреки Цхакая Шаумян от заверений в верности давней дружбе перешел к горькому признанию: «Я очень часто и с любовью и уважением вспоминаю тебя, как одного из немногих честных и безупречных товарищей. Эти свойства особенно ценны в моих глазах в настоящее время, когда большинство друзей, безразличных или слабых в отношении морали, сильно опустились»[274]274
  Шаумян С. Г. Избранные произведения. Т. 1. С. 300–301.


[Закрыть].

И. В. Боков оставил рассказ о том, как по инициативе А. Вышинского они пытались устроить побег Кобы из Баиловской тюрьмы. Джугашвили сначала согласился, но затем отказался под предлогом, что товарищи пострадают (см. док.1). Рассказ не очень похож на одну из множества полулегендарных историй о бесчисленных побегах Кобы и вызывает определенное доверие. Примечательно упоминание Вышинского как верного товарища Кобы. Это важный штрих из предыстории их сосуществования в советской руководящей верхушке, несмотря на меньшевистское прошлое генерального прокурора.

Заключение И. Джугашвили в Баиловской тюрьме отразилось в рассказе, по всей видимости, почти или целиком фальшивом, но в силу стечения обстоятельств обретшем известность. В январе 1928 г. в двух выпусках эмигрантской газеты «Дни», выходившей в Париже под редакцией А. Ф. Керенского, была опубликована большая статья некого Семена Верещака о том, как он сидел в Бакинской тюрьме вместе с Кобой. Кульминацией рассказа Верещака стал следующий эпизод: «Когда в 1909 году на первый день Пасхи 1-я рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках» (см. док. 5, 6). Большинство сообщенных Верещаком подробностей не выдерживают проверки фактами и являются чистейшим вымыслом. Но его статья стала одной из первых в череде эмигрантских псевдооткровений о советском диктаторе, поэтому была замечена, цитировалась, а фантазии автора вошли в комплекс зарубежной сталинианы. Советские партийные пропагандисты, как ни странно, тоже приняли ее за чистую монету. В феврале 1928 г. тщательно препарированные выдержки из текста Верещака в сопровождении фельетона Демьяна Бедного были перепечатаны в «Известиях», а через год, к сталинскому юбилею, в «Правде»[275]275
  Известия. 1928. 7 февраля. С. 3; Правда. 1929. 20 декабря. С. 2.


[Закрыть]. В центре фельетона, разумеется, оказался образ героического революционера, избиваемого тюремщиками. Представляется, что инициатором его публикации мог быть Е. Ярославский, не раз предпринимавший попытки снабдить биографию Сталина вымышленными эффектными подробностями. Сталин эту инициативу, очевидно, не одобрил и ни в одно его официальное жизнеописание этот эпизод не вошел (да и неудивительно, что Сталину репутация битого показалась неуместной). Но сцену эту использовал, перенеся ее в 1902 г., Михаил Булгаков в пьесе «Батум», тем самым дав ей новую жизнь. Привлекла она и внимание исследователей творчества писателя, предположивших даже, что за публикацией статьи в «Днях» стояла деятельность советской агентуры, вбросившей таким образом в печать героизированный образ Сталина[276]276
  Венявкин И. Сталин проходит сквозь строй (из комментария к «Батуму» М. Булгакова)// Русская филология: сборник научных работ молодых филологов. Вып. 20. Тарту, 2009. С. 115–122; Сарнов Б. Сталин и писатели. Книга первая. М., 2009. С. 533–542.


[Закрыть]. Однако это предположение не находит документальных подтверждений и опровергается тем, что эта сцена не была включена в сталинский официоз. Личность Семена Верещака при этом оставалась совершенно непроясненной, исследователи ограничивались тем, что он был эмигрантом, Д. Бедный назвал его эсером. Между тем Верещак эсером мог считаться очень условно, в реальности этот молодой мелкий почтово-телеграфный служащий из Туапсе примыкал к анархистам-коммунистам и участвовал в нескольких экспроприациях, вооруженных ограблениях, убийстве генерала в Пятигорске и попытке покушения на начальника губернской тюрьмы в Астрахани. После Февральской революции он очутился в Тифлисе и вскоре вошел в грузинское меньшевистское правительство, вместе с которым и эмигрировал. Источником сведений для сталинской биографии его псевдовоспоминания служить не могут, но представляют интерес как часть заграничной сталинианы[277]277
  Подробнее о биографии Верещака, истории перепечатки его текста, анализ достоверности его сведений см.: Эдельман О. Битый/небитый вождь. Сталин, книжка Маркса и бакинская тюрьма в сталиниане.


[Закрыть].

Сама по себе скудость достоверных рассказов о втором заключении Джугашвили в Баиловской тюрьме создает ощущение некой зоны умолчания в конце бакинского периода его жизни. Наверное, неслучайно имя Сталина почти совсем отсутствовало в двух изданных в Баку юбилейных сборниках к 25-летию бакинской социал-демократической организации («Из прошлого», 1923; «Двадцать пять лет Бакинской организации большевиков», 1924), в которых участвовали такие видные партийные фигуры, как А. И. Микоян, С. М. Эфендиев, М. Мамедъяров, А. Стопани, А. Енукидзе, С. Орджоникидзе, В. Стуруа, С. Я. Аллилуев и др. О Сталине не было ни слова даже в статье Аллилуева, на старости лет не перестававшего писать и переписывать мемуары о своем выдающемся зяте. Известно, что неприязнь бакинской партийной верхушки к Сталину базировалась на обвинениях в том, что в 1918 г. он не приложил должных усилий для спасения 26 бакинских комиссаров во главе с Шаумяном. Но эти обстоятельства, в свою очередь, имели свои корни в их общем прошлом.

Входившая в революционные годы в окружение Шаумяна юная большевичка Ольга Шатуновская, впоследствии прошедшая через сталинские лагеря, в годы оттепели, по свидетельству Г. С. Померанца, «страстно собирала информацию о связях Сталина с царской охранкой». Она утверждала, что Шаумян прямо обвинял в этом Кобу. Ее рассказ в записи Г. С. Померанца звучал так: «Еще в 1918 г. Шаумян, получив телеграмму Ленина о помощи из Царицына, воскликнул: „Коба мне не поможет!“ И на вопрос Оли почему, рассказал ей, что в 1908 г. был арестован на квартире, о которой знал только Коба, и Коба прямо заинтересован в смерти неприятного свидетеля»[278]278
  Померанц Г. С. Следствие ведет каторжанка. С. 11, 148. Обширные рассказы Шатуновской, переданные Померанцем, выявляют характерные свойства ее памяти и мировосприятия, пристрастного и крайне неточного в деталях. Так, работая в комиссии Н.М.Шверника по реабилитации жертв политических репрессий, Шатуновская видела справку КГБ о количестве жертв репрессий и говорила, что там арестованными в 1935–1941 гг. значились 19840 тысяч человек и расстрелянными 7 миллионов (Там же. С. 6). В настоящее время данные о числе репрессированных известны; известны и подготовленные для Хрущева справки органов госбезопасности и прокуратуры, и, сравнив их с тем, что запомнила (или даже записала для себя) Шатуновская, можно видеть, насколько она завысила эти цифры. Она же со ссылкой на справку главы КГБ СССР И. А. Серова, адресованную Н.С.Хрущеву, рассказывала, что в Туруханской ссылке Сталин изнасиловал ребенка, а жандармы покрыли, это подтверждает справка Серова для Хрущева. «Мне это говорил Хрущев лично, – что в жандармских документах фигурирует заявление отца этой девочки и видно, что вызвали для объяснения Сталина и погасили дело тем, что он дает расписку, что в будущем с ней обвенчается» (Там же. С. 150). Справка Серова также опубликована, в ней содержится лишь сделанное Лидией Перелыгиной подтверждение ее сожительства со Сталиным. Ребенком она в то время уже не была, хотя и была юной; ни заявления отца, ни самого отца не существовало, так как Перелыгина и ее братья и сестры были сиротами (подробнее см. гл. 24). Таким образом, считать рассказы Шатуновской надежным источником нельзя.


[Закрыть]. То же самое слышал Б. И. Николаевский, осенью 1911 г. фактически возглавивший бакинских меньшевиков: «Я считаю, что Сталин прибегал к анонимным доносам в борьбе против противников, не только меньшевиков, но и большевиков (в Баку определенно говорили, что провал Шаумяна в 1907 или 1908 г. был делом его рук)»[279]279
  Был ли Сталин агентом охранки? Сборник статей, материалов, документов. С. 19–20.


[Закрыть]. У самого Николаевского при этом отношения с Шаумяном не сложились: он пытался работать вместе с большевиками в рамках заявленного в очередной раз объединения фракций, но Шаумян отказался от совместной работы[280]280
  Багирова И. С. Политические партии и организации Азербайджана в начале XX века. С. 54.


[Закрыть].

Слух о том, что Коба не то секретный агент охранки, не то использует доносы против неудобных ему товарищей, широко разошелся среди закавказских меньшевиков. Н.Жордания ссылался на тот же случай с Шаумяном[281]281
  Розенталь И. С. Исторический источник и «виртуальная реальность». С. 103.


[Закрыть], Р.Арсенидзе передавал рассказы «знакомых большевиков», относившиеся к 19081909 гг., то есть к Баку, но Шаумян прямо назван не был. Будто бы «у них сложилось убеждение, что Сталин выдает жандармерии посредством анонимных писем конспиративные адреса неугодных ему товарищей, от которых он хотел отделаться», и дело дошло до партийного суда, все участники которого немедленно были арестованы и сосланы в разные губернии, благодаря чему дело ничем не кончилось (см. док. 2). Г.Уратадзе утверждал, что Коба не мог надолго задержаться ни в одной партийной организации, «не было ни одной организации, где его пребывание не заканчивалось бы партийным судом. Сначала в Тифлисе, затем в Батуме, а под конец – в Баку»[282]282
  Уратадзе Г. Воспоминания грузинского социал-демократа. С. 210.


[Закрыть]. Будто бы сам Уратадзе, оказавшийся слушателем ленинской партийной школы в Лонжюмо, сообщил Ленину об исключении Кобы из партии бакинской организацией, но Ленин, к его удивлению, не придал этому обстоятельству значения и все же просил Уратадзе передать Кобе, чтобы он приехал к Ленину в Париж (см. док. 4). Уратадзе сделал хронологическую ошибку, отнеся этот эпизод к 1910 г., тогда как школа в Лонжюмо работала весной 1911 г. Джугашвили в это время находился в ссылке в Вологодской губернии. Просьба Ленина передать что-либо на словах Кобе не была бессмысленной, только если в заграничном центре рассчитывали на его скорый побег и возвращение снова в Баку. Текст Уратадзе вносит любопытное уточнение, указывая на исключение Кобы из партии именно бакинской организацией, которое согласуется с близким по времени (март 1911 г.) донесением секретного агента Тифлисского охранного отделения: «В городе Баку руководителем местной организации „Коба“, он исключен из партии за участие в экспроприациях, о чем сообщено в центральный комитет» (см. док.3). Агент, заметим, был плохо осведомлен, и его сведения устарели примерно на год, хотя бы потому, что Коба давно был в ссылке.

Если предположить, что взаимные подозрения среди бакинских большевиков, нашедшие выход в ссоре Кобы с Сельдяковым 16 марта на заседании Бакинского комитета, дошли до прямых обвинений Кобы в сотрудничестве с охранкой и его исключения, то нельзя ли увязать с этим его стремление симулировать болезнь, чтобы спрятаться в тюремной больнице от мести сотоварищей? Однако это не выдерживает проверки имеющимися фактами.

Прежде всего настораживает, что о сотрудничестве Кобы с охранкой и его исключении из партии говорят все те же грузинские меньшевики, у которых изобличение задним числом советского диктатора сделалось навязчивой идеей. Невозможно представить, чтобы столько раз исключенный из партии и уличенный в тягчайших с точки зрения подпольщиков проступках человек одновременно продолжал делать успешную карьеру в той же самой партии.

Допустим даже, что молчание со стороны большевиков объяснялось гибелью большинства участников событий, бакинских комиссаров, в 1918 г., а затем конформизмом и страхом оставшихся перед набиравшим силу Сталиным, хотя такая версия выглядит все же натянутой (Сельдяков еще в 1911 г. уехал в Америку, что заставляло молчать его?). Но как объяснить полное молчание полицейской агентуры в 1909–1910 гг.? Такое событие, как ссора в большевистской верхушке и партийный суд, не могло остаться не замеченным тем же Ериковым-Фикусом, близким к руководству Бакинского комитета, и непременно должно было отразиться в его донесениях. Однако он информировал охранку только о собрании комитета 16 марта в присутствии эмиссара от ЦК Макара и препирательствах Кобы и Кузьмы. Представляется, что как раз отголосок этой ссоры дошел до Тифлиса, где был с готовностью подхвачен и преувеличен только того и ждавшими меньшевиками, превратившись в известие об исключении Кобы из партии, причем за экспроприацию (вообще-то мало беспокоившую партийную публику в Баку в отличие от Тифлиса), да еще и не известными своей пристрастностью грузинскими, а вроде бы нейтральными бакинскими социал-демократами.

Остаются вполне определенные ссылки на С.Г. Шаумяна, приписывавшего предательству Кобы свой арест. Его слова передают абсолютно независимо друг от друга в остальном не имевшие ничего общего О. Шатуновская и Н.Жордания. Вероятно, нечто подобное слышали от Шаумяна и некоторые большевики, оттого мы наблюдаем подозрительное молчание вокруг финала бакинской части биографии Джугашвили. Непонятно только, о каком аресте Шаумяна могла идти речь, если впервые за всю его революционную биографию он был арестован 30 апреля 1909 г., год спустя после ареста Джугашвили, когда тот находился в Сольвычегодске, и в следующий раз – 30 сентября 1911 г., когда Джугашвили снова год как не был в Баку. На это обстоятельство обращали внимание исследователи, разбиравшие вопрос о возможных связях Сталина с охранкой[283]283
  См., например: Островский А. В. Кто стоял за спиной Сталина? С. 324.


[Закрыть].

Но, сосредоточившись на этой стороне проблемы, авторы оставили без внимания другой ее аспект. Поскольку доказательств сотрудничества И. Джугашвили с жандармами до сих пор так и не найдено, зато достаточно аргументов противоположного свойства, следовало бы вернуться к обсуждению атмосферы в бакинской организации в конце 1909 – начале 1910 г. и позднее. Анализируя высказанные Шаумяном обвинения, З. И. Перегудова отметила, что «не располагая достоверными сведениями о деятельности секретной агентуры в Баку, не зная о работе настоящих секретных сотрудников, он мог подозревать чуть ли не всех и каждого»[284]284
  Перегудова З. И. Политический сыск России (1880–1917). М., 2013. С. 256.


[Закрыть]. Коль скоро Шаумян не только высказывал подозрения, но и ссылался на обстоятельства своего ареста, которые не могли иметь места в реальности, его позиция кажется совсем небезупречной.

Остается заключить, что атмосфера среди бакинских большевиков была далека от товарищеской идиллии и, по-видимому, это нормальное, естественное состояние подпольной среды. Как правило, революционеры старались скрывать эту сторону дела, рисуя себя (особенно в воспоминаниях) как круг сплоченных, верных товарищей-единомышленников. Быть может, дрязги в комитете были не последней причиной того, что «в конце текущего года в местной организации предположено произвести переизбрание членов Бакинского Комитета, против которых возникло неудовольствие за их бездеятельность, предполагается интеллигентов заменить рабочими», – сообщил жандармам Фикус в начале ноября 1910 г.[285]285
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 240. ОО.1910. Д.5. Ч.6. Л. «Б». Л.67–69 (Из сводки агентурных сведений по Баку по социал-демократам за ноябрь 1910 г., 4 декабря 1910 г., № 17164).


[Закрыть]

Вместе с тем получается, что в словах Г. Уратадзе, отметившего, что Коба не смог ужиться ни в батумской, ни в тифлисской, ни в бакинской организации, было зерно истины. Если конфликт, осложнение отношений в бакинской группе большевиков имели место, то это служит дополнительным объяснением, отчего Джугашвили отказался бежать из Бакинской тюрьмы и оставался в вологодской ссылке до тех пор, пока не получил определенного предложения от ЦК РСДРП, связанного с работой общерусского уровня, вне Закавказья.

Документы

№ 1

И. Боков:

Преданность наша тов. Сталину выразилась в том, что когда мы узнали о том, что он арестован, мы задались целью освободить его. Мысль о его освобождении возникла у боевой дружины Биби-Эйбатского района. […]

Эта боевая дружина взяла на себя организацию освобождения т. Кобы из тюрьмы. Подготовка к освобождению его из тюрьмы велась с его согласия, которое было дано им через Самчко Ашвили, который вместе с ним сидел в тюрьме. Таким образом, на одном из свиданий, а в тюрьме во время свидания выпускали всех, кого вызывали на свидание, за деревянный барьер, посетители же разговаривали через барьер. Мы условились так: я буду разговаривать с Самчко, рядом с ним будет стоять Коба, а Семен Шенгелия будет отводить жандарма. И когда жандарм оглянется в сторону, я в это время встану на место Кобы, а Коба на мое место. Был подкуплен привратник тюрьмы, был подготовлен фаэтон, который стоял не у тюрьмы, а за целый квартал дальше. У фаэтона ждал Хмаладзе и Яша Кочетков. Тов. Коба сначала дал согласие, но после того, как началась вестись подготовка к бегству его из тюрьмы, я пошел к нему в тюрьму предупредить о том, что все готово для побега. Он заявил мне, что не хочет бежать, так как мне придется за него долго страдать и сказал: оставим это дело. Так нам и не удалось выручить его из тюрьмы. На свидании тов. Коба предупредил нас о том, чтобы его не посещать и ничего не передавать, что мы и сделали. Привратник и жандарм были нами подкуплены, не только Баиловской тюрьмы, но и арестного дома, ведь после ареста всего Бакинского комитета пришлось Лядова подменить, вместо него сел в тюрьму Андреев, что удалось сделать благодаря подкупа. О том, что арестован тов. Коба, передал мне Андрей Вышинский, он же и внес предложение об освобождении его из тюрьмы. Арест т. Коба произвел на нас большое впечатление […] имея оставленную им организационную подготовку, связь с ячейками, но не имея общения с ним в части передачи литературы, читки литературы, проработки ее, все это сказалось на организационной работе кружка. Первое время мы не знали, с чего начать, но потом ориентировались довольно быстро. Решили произвести произвольное обложение нефтепромышленников. Эти средства шли на приобретение литературы, оружия и на оплату проф. революционеров. В то время у нас проф. революционером был С. Жгенти, Николай Вепринцев, по прозвищу «Петербуржец» (впоследствии стал троцкистом и осужден на 10 лет). Во время пребывания тов. Сталина в Баку он входил в состав Бакинского комитета большевиков как представитель Закавказского краевого комитета.

Воспоминания Бокова И. В. Записано в марте 1937 г.

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 658. Л. 39–42.

№ 2

Р. Арсенидзе:

Но вот что было позднее, в 1908-9 гг., как передавали мне знакомые большевики. У них сложилось убеждение, что Сталин выдает жандармерии посредством анонимных писем конспиративные адреса неугодных ему товарищей, от которых он хотел отделаться. Товарищи по фракции решили его допросить и судить (большевики и меньшевики были разделены). Не знаю, из каких источников, но они уверяли меня, что жандармерия, по их сведениям, получала адреса некоторых товарищей большевиков, написанные рукой, но печатными буквами, и по этим адресам были произведены обыски, причем арестованными оказывались всегда те, которые вели в организации борьбу с Сосо по тому или иному вопросу. На одно заседание суда (их состоялось несколько) вместо Кобы явилась охранка и арестовала всех судей. Коба тоже был арестован на улице, по дороге в суд. И судьи, и обвиняемый очутились в Баиловской тюрьме. Здесь началась снова переписка и организация суда, но дело до конца довести не удалось. Коба заблаговременно был сослан в Вологодскую губернию, а судьи – в другие места. Проверить сообщение знакомого большевика я не имел возможности.

Арсенидзе Р. Из воспоминаний о Сталине. С. 224.

№ 3

Агентурные сведения:

24. «Чхеидзе»[286]286
  Агент Чхеидзе – Мхеидзе Николай Ираклиевич, из дворян Кутаисской губернии, являлся секретным сотрудником Кутаисского ГЖУ под кличками Симон и Чхеидзе (заработная плата – 50 рублей). Впоследствии служил секретным сотрудником Харьковского охранного отделения под кличкой Казбек (я признательна З. И. Перегудовой за эту справку. – О. Э.).


[Закрыть], 25 марта

В городе Баку руководителем местной организации «Коба», он исключен из партии за участие в экспроприациях, о чем сообщено в центральный комитет.

[Приняты меры: ] «Коба» упоминается в донесении начальника Бакинского охранного отделения Департаменту Полиции от 23 марта 1910 года за № 1282.

Секретной запиской от 2 апреля за № 4454 сообщено начальнику Бакинского охранного отделения для сведения и соображений при розыске.

Получен ответ, что «Коба» – член Бакинского комитета Российской социал-демократической рабочей партии, наблюдавшийся под кличкой «Молочный», в действительности Иосиф Виссарионов Джугашвили, арестован в городе Баку 23 марта 1910 года и того же числа за № 1272 с протоколом обыска и сведениями на него передан на распоряжение начальника Бакинского губернского жандармского управления.

Из сводки агентурных сведений по району за март 1911 г., Тифлис, 21 апреля 1911 г., № 5112

ГА РФ. Ф. 102. Оп. 241. ОО. 1911. Д. 5. Ч. 79. Л. «Б». Л. 73 об. – 74.

№ 4

Г. Уратадзе:

Ленин просил зайти к нему завтра до обеда[287]287
  Эпизод имел место по окончании занятий партийной школы в Лонжюмо весной 1911 г. Уратадзе был одним из слушателей школы. В воспоминаниях он ошибочно отнес эти события к 1910 г.


[Закрыть].

На другой день я зашел к нему и застал его одного с женой. После незначительных разговоров он спросил, не смогу ли я исполнить для него маленькое поручение. Я ответил, что с удовольствием, если только смогу.

– Это не трудное дело, – сказал Ленин. – Я хочу, чтобы вы передали от меня Кобе (Сталину), чтобы он приехал в Париж. Но не думайте, что я хочу натравить его против вас, – добавил он улыбаясь.

– Нет, конечно, не подумаю, – ответил я. – У нас не так плохо обстоят дела, чтобы бояться подобных «натравителей», и при том он и без того достаточно натравлен против нас, и не думаю, что вы можете добавить в этом отношении что-либо, если даже пожелаете. Я непременно передам ему ваше желание, но вы, вероятно, не знаете, что он исключен из бакинской группы большевиков, – говорю я.

Тогда я был о Ленине такого высокого мнения, что его поручение Кобе я объяснял незнанием того бакинского факта, о котором я ему сообщил, и был уверен, что как только он узнает об этом – откажется от своего поручения. Но каково было мое удивление, когда он мне сказал:

– Это ничего. Мне как раз такие нужны!

Он заметил мое удивление и продолжал:

– Эти исключения из групп в процессе нелегальной работы почти всегда происходят по ошибке, по непроверенным заявлениям и фактам, часто основанным на недоразумении, поэтому не следует придавать этому слишком большого значения. Тем более, что исключение из одной группы или организации еще не значит, что он исключен из партии, так как из партии может исключить только партия, а не группа, как бы авторитетна она ни была. Постановление бакинской группы, если оно имело место, требует расследования и утверждения. Поэтому, несмотря на ваше сообщение, я все же просил бы вас передать ему мое поручение.

Я повторил, что как только приеду на Кавказ, его поручение будет исполнено.

Уратадзе Г. Воспоминания грузинского социал-демократа. С. 234–235.

№ 5

Семен Верещак[288]288
  Статья С.Верещака представляет собой набор фантастических сведений, выданных автором за достоверные. Несмотря на это, здесь приводятся большие выдержки из этого текста (частью в кратком изложении, заключенном в квадратные скобки), так как оригинал малодоступен и не переиздавался; между тем рассказы Верещака многократно цитировались, были использованы в фельетоне Демьяна Бедного (Известия. 1928. 7 февраля. С. 3; Правда, 1929. 20 декабря. С. 2) и вплетены в зарубежную сталиниану. Полезно видеть источник этих сведений и отдавать себе отчет в его характере.


[Закрыть]:

В Закавказье его знали под кличкой Коба. Что это слово значит, я не знаю. […]

Сталин принадлежал к старой школе конспираторов. У таких людей вырабатываются черты иезуитизма, когда ум и хитрость, правда и ложь незаметно переплетаются вместе. […]

Во время моей работы в подполье мне приходилось встречать разные типы людей, по разным мотивам обрекавших себя на лишения. […] Наконец, были такие, которыми руководил особый революционный профессионализм, выработанный временем и делавший из человека политического маниака. Для таких народ переставал быть идеалом и делался объектом для политических экспериментов. К разряду последних, по-моему, принадлежит нынешний диктатор России Сосо Джугашвили. У таких, как он, все общечеловеческие понятия своеобразны. Он одинаково циничен и в отношении его окружающих и в отношении самого себя. […] Развит был Коба крайне односторонне, был лишен общих принципов, достаточной общеобразовательной подготовки. По натуре своей всегда был малокультурным, грубым человеком. Все это в нем сплеталось с особенно выработанной хитростью, за которой и самый проницательный человек сначала не мог бы заметить остальных скрывающихся черт. Его внешность на свежего человека производила тоже плохое впечатление. Коба и это учитывал. Он никогда не выступал открыто на массовых собраниях, как предпочитает не выступать и теперь. Появление Кобы в том или ином рабочем районе всегда было законспирировано, и о нем можно было догадаться только по оживлявшейся работе большевиков. Таких людей большевистская партия имела мало. Я знал двоих – Кобу и Якова Свердлова. Это были активисты-организаторы, профессионалы крупных масштабов. […]

В начале социалистического движения Джугашвили вел социал-демократический кружок семинаристов, за что бы исключен из семинарии. Его коллеги и товарищи по кружку рассказывали, что вскоре после его исключения были исключены почти все его кружковцы. Спустя некоторое время стало известным, что исключение это последовало в результате доноса со стороны Сталина ректору. Этого поступка он в объяснениях с товарищами не отрицал. Оправдывал он его тем, что все уволенные, потеряв право быть священниками, станут хорошими революционерами.

Начиная с 1908 года деятельность большевиков в Баку почти прекращается. Их бакинский комитет перестает подавать признаки жизни. И когда в 1909 году появилась летучка Бакинского комитета большевиков, она привлекала общее внимание. Заинтересовались этим, главным образом, меньшевики, потерявшие перед этим свою областную подпольную типографию, вместе с которой был арестован и их руководящий коллектив. Профессиональный союз типографов был в руках меньшевиков. Использовать частную типографию, обойдя меньшевиков или эсеров, большевики не могли – своей типографии не имели. Организация же подпольной типографии для всякой партии была делом весьма сложным и трудным. При изучении шрифта прокламации обнаружилось, что она напечатана на типографском станке Бакинского полицмейстера. Одновременное же появление в Баку Кобы, приехавшего из ссылки, куда он был выслан из Баку же, всех убедило, кто организатор и автор этой летучки.

Характерно для того времени и для Сталина, что, будучи отлично известной личностью для закавказской и особенно для бакинской полиции, он, много раз арестовываемый, никогда не был судим. Для революционера-подпольщика умение конспирировать и избегать судимости считалось хорошим качеством.

В Закавказье, ввиду специфической деятельности, большевики конспирировали больше, чем даже эсеры, и давали большой процент всевозможных шантажистов, провокаторов и предателей. Проваливали не только свои, но и чужие организации. Меньшевики боялись большевиков больше, чем полиции. Их вспышкопускательские выступления носили обычно авантюрный характер.

Видных фигур в литературном, политическом и общественном отношении большевики в Закавказье не имели. Джугашвили, Шаумян, Джапаридзе, Махарадзе – вот и все. Из них только Алеша Джапаридзе как работник по профессиональному рабочему движению был до некоторой степени известен и популярен. Головой и душой активных закавказских большевиков был всегда Коба. […]

Я был еще совсем молодым, когда в 1908 году бакинское жандармское управление посадило меня в бакинскую Баиловскую тюрьму. В общей сложности с крепостным заключением по суду и в порядке административной охраны я без перерыва просидел в этой тюрьме 3 года и 6 месяцев и затем был выслан в Астрахань, а потом в Нарымский край. […]

[Политические имели свою отдельную хозяйственную коммуну, в приемочной комиссии в нее был автор, который не хотел принимать неизвестного ему Кобу] Однажды в камере большевиков появился новичок без ведома приемочной комиссии. […]

[…] в перекинутом через плечо башлыке, всегда с книжкой. Выше среднего роста, с медленной кошачьей походкой, худой, с испорченным оспой, заостренным лицом и тонким острым носом, с узкими глазами и узким слегка вдавленным лбом. Малоразговорчивый и на первый взгляд малообщительный.

В то время, как политики старались не общаться с уголовными и особенно преследовали за это молодых, Кобу можно было всегда видеть в обществе головорезов, политических шантажистов, среди грабителей – маузеристов. С ними он был свой «кочи». Ему всегда импонировали люди реального «дела». […] С ним в камере сидели фальшивомонетчики по делу о закавказских пятьсотрублевках [Сакварелидзе, брат известного грузинского схивиста Нико Сакварелидзе, бывшего тогда большевиком и сидевшего в той же камере].

[Раз в неделю готовился кавказский мясной соус, и раздавальщик умел раздавать кому мясо, кому пустой соус или картофель. Коба всегда получал мясо и добавку] Я ясно помню и сейчас еженедельно повторявшуюся картинку: котел с остатками соуса […] и лицо Кобы, тянущееся к котлу и его вечное: «Староста, мне, пожалуйста, побольше мяса».

Верещак С. Сталин в тюрьме (Воспоминания политического заключенного) //Дни. 1928. 22 января. С. 2[289]289
  Газета «Дни» цитируется по экземплярам за январь 1928 г., хранящимся в архивном фонде редакции газеты: ГА РФ. Ф. Р-5878. Оп. 1. Д. 1101.


[Закрыть].

№ 6

Семен Верещак:

Внешность Кобы и его полемическая грубость делали его выступления всегда неприятными. Его речи были лишены остроумия и носили форму сухого изложения. Но, что поражало всегда, это его механизированная память. Глядя на неразвитый лоб и маленькую голову, казалось, что если ее проткнуть, то из нее, как из газового резервуара, с шумом вылетит весь капитал Карла Маркса. […]

Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. На непросвещенных в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл, как второй Ленин. Он считался «лучшим знатоком марксизма». Его же исключительная беспринципность и практическая хитрость делали его тактическим руководителем. Как марксист, он тем не менее оказывался слабым в вопросах марксистского ревизионизма. Этих вопросов он, в силу малоразвитости, попросту избегал или в принципе их для себя отвергал. Отсюда его совершенно особенная ненависть к меньшевизму. […]

Коба крепко спал или спокойно зубрил эсперанто [он находил, что эсперанто – это будущий язык интернационала], когда вся тюрьма нервно переживала очередную ночную казнь. […]