Текст книги "Мысли и факты – Gedanken und Thatsachen (1902) Кульминация – Die Klimax der Theorien теорий (1884). Том 2. Философские трактаты, афоризмы и исследования"

2.

На облачных вершинах, вдали от людских глаз, Царят опьяненные нектаром олимпийские боги. – Ну что ж, юмор, мы хотим удержаться на ногах! Свежи, пигмеи, танец вас освежит!

Свежесть! И пьяная похоть вас опутает. Теперь прыгайте, танцуйте и шутите, карликовые создания, И пойте, и кричите, дайте волю своим силам, Вниз по склону, вверх по склону, как маленькие козлята с козлятами. -

Вы падаете духом! Почему? Испуг вот-вот охватит вас?

Вы молчите! Почему? Вы только что весело ускакали!

Вы поражены и молчите! Неужели вас покинуло мужество?

Звучат шомполы и голоса сирен;

Вставай, танцуй! Взмахни посохом тирса, И прыгай, пока горят факелы!

3.

Мечта юных дней ушла, И гордыня исчезла;

В жарких битвах и в горькие часы

Я научился терпеть и отрекаться.

Возьми себя в руки и не отчаивайся!

Ты был самонадеян, сердце, ты наносил раны;

Ты отрекся, ты оправишься от боли;

Молчи, уста, перед вечными вопросами судьбы.

В узких пределах течет жизнь человечества, Я знаю, я знаю; я сдался;

Ушла мечта юных дней.

Я склоняюсь пред вами, силы судьбы. Но одиноко плачу в бессонные ночи Бесконечной тоской не удовлетворенной.

4.

Крик! – Что вы, воспоминания? – Но вот, из дивных глубин Доносится тихая песнь – О, харк! – что мрачно спало, Звуки спасенья, блаженством поглощенного.

И "Радость!" кричит она, и "Радость!" слышится, и "Радость! Радость, искра богов!" – кричат бесчисленные голоса; слезы радости бегут из глаз человеческих. Спета тысяча раз

Взметнулся гигантский поток ликующих звуков.

К небесам он устремляется; звезд мерцание манит В сердце мира погрузиться.

Да, радость! Радость! – Ликующая толпа, увенчанная венцами вечной человеческой любви;

Обнимитесь, обнимитесь, миллионы!

XXV.

Это большая проблема, многозначительная, но, как правило, остающаяся незамеченной, – как ценности "приходят" в мир, управляемый повсюду каузальной необходимостью, как ценности в него вписываются. Не то чтобы мы зависели от разрешимости или неразрешимости этой теоретической проблемы в практике наших оценок стоимости; скорее, в этом, как и в других отношениях, мы наделены той счастливой бесшабашностью и бездумностью, тем "врожденным цветом решимости" – "tke native hue of resolution", – который действует, не задаваясь вопросом, как это действие возможно. Та же непостижимая, непостижимая сила, которая милосердно лишила нас дара всеведения, вложила в нас и эту счастливую опрометчивость. Но проблема вырисовывается огромная, темная, непоколебимая и требует самого серьезного рассмотрения от каждого, кто хочет философски относиться к миру и жизни. Ценности, ценностные различия, понятия ценности, ценностные суждения, оценки ценности, то есть похвала и порицание, одобрение и отвержение, предпочтение и порицание, возвышение и унижение, имеют своим тайным основанием непредвзятое предположение, что многие вещи могли бы быть иными, поскольку они должны быть иными, чем они есть на самом деле. Как это вписывается в миропорядок, в котором все и вся происходит именно так, как должно происходить в силу неумолимой законной причинно-следственной необходимости? Как свободная подвижность и критико-спонтанная самозначимость субъективного ценностного суждения совместимы с жесткой необходимостью каузально обусловленного объективного бытия и бытия? Как совместима наша научная убежденность в универсальном единоличном господстве "принципа причинности" с требованием "за" или "против", "да" или "нет" нашего ценностного суждения?

Как возможны ценностные суждения? – Странный, великий вопрос! Философы античности, даже классический естествоиспытатель Демокрит, похоже, не осознавали стоящей здесь жесткой антиномической проблемы. У Спинозы она становится вопиющей, и он, включив этические и иные нормы и ценностные суждения в догматический детерминизм своего мира, совершает явную непоследовательность, отчасти достойную похвалы, отчасти достойную порицания. Более того, этот вопрос неоднозначен, он приобретает разные смыслы и разные аспекты ответа в зависимости от того, с какой точки зрения он ставится – психологии, метафизики или трансцендентальной философии. С точки зрения психологии, в основе ценностей и ценностных суждений лежат потребности, инстинкты, влечения, склонности, такие как голод, жажда, любопытство, жажда познания, эстетические потребности и т. д. То, что удовлетворяет потребности существа, имеет для него ценность и желанно для него; то, что противоречит его потребностям, отвергается и отрицается им как неполноценное, не имеющее ценности или противоречащее ценности. Если смотреть метафизически, то ценностные ощущения и ценностные суждения животных существ есть не что иное, как конечный, логический результат природной телеологии. Та же самая природа, которая, стремясь к целям, работая над их достижением, создает необычайно искусное телосложение, организм животных и человека, предстающий перед нами как непостижимое чудо замысла, та же самая природа привила своим созданиям соответствующие им инстинкты, влечения и потребности, а значит, и соответствующие им цели, ценности и ценностные суждения. Как, однако, природа, действуя слепым механизмом каузальной закономерности, способна достичь этого, – загадка, которая подверглась подробному обсуждению в третьей книге моей «Метафизики».5656
  Том II этой работы, с. 140 и далее.


[Закрыть]

С позиций трансцендентальной философии мысль пришла, наконец, к осознанию того, что «весь эмпирический мир, весь макрокосм пространственно-временной, причинно упорядоченной природы должен быть понят как субъективно обусловленный феномен, возникающий в рамках человеческого интеллекта», что, следовательно, человек действительно эмпирически является продуктом природы, но в то же время, в трансцендентальных терминах, complementum possibilitatis и предпосылкой природы. Что толку в скептицизме, что толку в догматическом детерминизме перед лицом элементарного и фундаментального первичного факта, с которым мы должны согласиться и который мы должны отвергнуть, чтобы жить духовно, чтобы позволить миру, реальной вселенной возникнуть в нашем сознании в соответствии с теоретическими интерполяционными максимами? – Не только этика, не только эстетика, но и незыблемая, автономная логика, как учение о всеобще достоверном различении истинного и ложного, основана на ценностных суждениях. Без принципиального признания общезначимых логических норм о различии между объективно истинным и объективно ложным, без признания сакральных, надличностных норм истины, не зависящих от личного мнения и стоящих совершенно выше психологического хода воображения и причинно обусловленного механизма отдельных состояний души, при исключительном, догматически жестком допущении однозначно детерминированной, сугубо индивидуальной необходимости истины, при радикальном отрицании свободы мысли и полном превращении мышления в принудительную цепь обязательных идей – наука как таковая была бы невозможна.

Наука должна принять это к сведению. Она не должна забывать, что неограниченной, безусловной верой в абсолютную, тираническую автократию принципа причинности она, сама того не осознавая, обрубает жизненные корни своего собственного существования, т.е. совершает самоубийство. О чем подробно говорится в четвертой книге моей «Метафизики».5757
  Том II этой работы, с. 172 и далее.


[Закрыть]

Но это выходит далеко за пределы нашей темы, за пределы прогулки по вершинам искусства и проникает в последние, самые сомнительные, самые достойные, самые таинственные загадки.

Достаточно того, что антропоцентризм был и остается, несмотря на весь астрономический эоперниканизм, нашим эмпирическим взглядом на мир, нашей эмпирически реальной природой; и окруженный антропоцентрическим ценностным интерьером, как духовной атмосферой, человек сталкивается с фактами этого реального мира, чтобы хвалить или порицать их, чтобы подвергнуть их своему ценностному суждению.

Характеристика, классификация, ранжирование и градация ценностей были бы, как уже указывалось в конце пятой книги моей "Метафизики", вполне осуществимы, и тогда внешние и внутренние блага, чувственно-животные и духовно-интеллектуальные функции, достижения и качества предстали бы перед глазами в соответствующем порядке рангов, превосходства и неполноценности с их максимумами и минимумами. В данном случае эта тема не рассматривается и отведена для другого места. Однако несомненно, что эстетические ценности, даже если они не являются высшими, занимают в нем достойное место. Искусство – это игра. В камнях, в картинах, в словах, в звуках оно играет для людей то, что только отдельным, избранным людям дано придумать, изобрести, увидеть и услышать; над реальным миром оно строит лучший, высший иллюзорный мир – для блага и благочестия людей, для их возвышения и облагораживания, для их избавления от зла реального мира.

зло реального мира". Что было бы с человечеством, нуждающимся в искуплении, без искусства? Несмотря на всю науку, на всю высшую интеллектуальную образованность и теоретическую культуру, на все бэконовское овладение природой, на всю добросовестно выстраданную и недостаточно достигнутую нравственность, это было бы общество поденщиков, стонущих в поте лица своего, мучимых в счастливом служении жизненным потребностям. Искусство – это игра, но игра очень серьезная. Res severa est verum gaudium. Оно облагораживает человека, оно возвышает его над матерью – природой, оно делает жизнь достойной тех, кто к ней восприимчив.

Не вдаваясь в известные ранговые споры между этикой и эстетикой, мы должны согласиться с Шиллером, когда он возвышенным голосом кричит художникам высокие слова:

Достоинство человечества отдано в ваши руки; берегите его!

Оно тонет вместе с вами! Оно поднимется вместе с вами"!

И каковы бы ни были наши метафизические убеждения, мы поймем и одобрим, когда Данте с точки зрения своего трансцендентного мироощущения назовет искусство "внучкой Божества".

I. Да и нет – это совершенно изначальные, элементарные акты субъекта, исходящие из скрытой глубины бытия, посредством которых он противостоит явленному ему миру с монадической независимостью, как утверждающий и разлагающий, чтобы поднять себя еще выше и стать сознательным критиком и судьей всего бытия и событий и тем самым создать новый мир ценностей, исходящих изнутри. Это не слова, не flatus vocis [простое дыхание воздуха – wp], ибо есть еще немое, молчаливое, бессловесное, невысказанное «да» и «нет»; но это внутренние, невидимые и неслышимые основные функции каждого живого существа, которые, уже начинаясь в сумерках животно-инстинктивного желания и отвращения, возрастают в полуденном сиянии уверенной в себе душевной жизни человека до благоразумных, обдуманных душевных поступков. Субъект – не просто отражающее зеркало, не рабски повторяющее эхо, не слепо резонирующий резонатор, не пассивная рецептивная акула, не локковская tabula rasa, не гербартианский механизм воображения, ассоциации и воспроизведения, не физиологический нервно-мышечный механизм, но самостоятельный аффирматор и отрицатель, творец ценностей, существо, которому, как бы глубоко ни уходил неведомый корень индивидуальности за порог сознания, в темную, таинственную почву мира, должна в каком-то смысле принадлежать инициатива, спонтанность. Если в психологической лаборатории понятий придумывать и готовить чисто воображаемое существо без «за» и «против», без согласия и отказа, без «да» и «нет», то для этого вымышленного фантома, несмотря на все пестрое обилие образов и изменчивое разнообразие его образной игры, нет ничего хорошего и ничего плохого, ничего безобразного и ничего прекрасного, ничего истинного и ничего ложного, а все адиафора [не дифференцированное – wp]. Такое сказочное существо – практический и интеллектуальный ноль, оно не знает ценностей, они возникают только через согласие и отказ, через «да» и «нет». Происхождение ценностей лежит внутри нас и потому субъективно. Восприимчивость без спонтанности ничего не объясняет ни с практической, ни с теоретической точки зрения. Как человек является дополнением к возможности (complementum possibilitatis) нашего мира фактов, так он является основой возможности (fundamentum possibilitatis) нашего мира ценностей.

II. Что я предпочитаю удовольствие неудовольствию, порядочность – неприличию, разум – неразумию, мудрость – глупости, здоровье – болезни, красоту – уродству, правоту – неправоте, истину – лживости, заслугу – вине, гений – тупости, человека чести – подлецу, и что я считаю чистую доброту и любовь лучше, чем дикую фанатичную ненависть, (как бы ни влияло, направляло, ориентировало и вводило в заблуждение мое личное суждение мое окружение, мир вокруг меня и мир до меня) – в последней инстанции это проистекает из меня самого, из непостижимой природы эго, которую никто не может раскрыть. Вся неисчерпаемая шкала высших и низших ценностей, многоветвистое, свободное от противоречий царство гедонистических, утилитарных, эстетических, логических, эгоистических и бескорыстных чувств ценности и оценки, Различия в ценностях вырастают из меня, как плоды из дерева, и, несмотря на все влияния среды («окружения»), вообще не существовали бы для меня, если бы я был не собой, а кем-то другим, чем я есть, если бы я вел себя по отношению к этим «ценностям», как вакуум ведет себя по отношению к музыке. Дерево не вырастает из глухого ореха, животное не развивается из яйца ветра. Происхождение ценностей лежит внутри нас, а не вне нас. Тот, кто стал бы это отрицать, кто приписал бы все оценки и ценностные суждения влиянию среды, обязан был бы сначала указать причину, по которой напрасно проповедуют камни. История, традиция от пола к полу, пример и подражание, привыкание и привычка, наконец, происхождение и «наследственность» – (это великое, необъяснимое, основное явление и основная загадка всего живого мира, которую уже достаточно давно неправильно используют для мнимых объяснений) – совершенно очевидно влияют на ценностные ощущения, оценки, ценностные суждения исторически обусловленной личности, которая развивается во времени. Но корень индивида, как и всего вида, эмпирически развивающегося по линии времени, уходит во вневременное, в то, что лежит в основе временного развития, и надо было бы сначала уловить и понять наследственность как функцию индивида, если хочешь «объяснить» одаренность индивида из наследственности. В противном случае совершается колоссальный hysteron proteron [позднее предшествует более раннему – wp].

III. Спиноза определяет волю как способность утверждать и отрицать, с чем он связывает удивительное утверждение о том, что воля и интеллект тождественны, являются одним и тем же. Эта обескураживающая доктрина, наполовину согласующаяся с Декартом, а наполовину противостоящая ему, в частности, полное отождествление воли и интеллекта (понимания), поначалу выглядит поразительным парадоксом, но в основе ее лежит тот неоспоримый факт, что существует несколько согласованных видов утверждения и отрицания, которые, очевидно, относятся к одному общему термину. Понимание – это теоретическое, воля – практическое утверждение и отрицание. Две противоречиво противоположные основные функции утверждения и отрицания на самом деле являются чем-то общим для воли и понимания, чем-то существенным для них, поскольку в мышлении и суждении, равно как и в желании и решении, всегда есть либо утверждение, либо отрицание, либо согласие, либо отказ. Если вообще, то либо да, либо нет. Tertium non datur [третьего не дано – wp]. Середина между «да» и «нет», между «за» и «против» – это в теоретическом плане неосуждение, отказ от суждения, афазия, в практическом – нежелание, нерешительность, состояние буриданова осла, т.е. нейтральная, безразличная нулевая точка между положительной и отрицательной стороной интеллектуальной деятельности и волевой активности. Кстати, уже Аристотель рассматривал эту аналогию между волей и интеллектом, проводя психологическую параллель между теоретическим и практическим утверждением и отрицанием. Кроме того, Спиноза говорит: «Не потому, что мы стремимся к чему-то, потому что это хорошо, а наоборот, потому что мы стремимся к этому, мы называем это хорошим; и не потому, что мы отвращаемся от чего-то, потому что это плохо, а потому что мы отвращаемся от этого, мы называем это плохим». – В этом предложении также содержится прочное ядро истины, которое стоит принять близко к сердцу, и из него путем обобщения вытекает универсальный принцип сугубо субъективного обоснования всех ценностей. Нечто имеет ценность только потому, что мы сами «да». Нечто достойно порицания только в силу нашего собственного «нет». Объективные ценности – это объективированные утверждения. IV. Основа и происхождение ценностей находятся внутри нас, а не вне нас. Как нет времени без устанавливающего время «я», которое тождественно самому себе и остается неподвижным в потоке изменений, как нет пространства без воспринимающего пространство субъекта, который пространственно локализует свои впечатления, так нет и ценности без оценивающего, устанавливающего ценность, одобряющего и отвергающего ее субъекта. Даже «объективные» ценности, такие как экономическая потребительная или меновая стоимость объекта, «естественная цена» и рыночная цена товара, внутренняя художественная ценность великого произведения искусства и даже ценность денег, этого простого средства обмена и символа стоимости, немедленно перестают быть ценностями и немедленно обесцениваются, как только перестает существовать всякий субъект, придающий им ценность. Иметь ценность, но не иметь ценности ни для кого – это раз и навсегда абсурд, contradictio in adjecto [противоречие в терминах]. Соответственно, объективная ценность вещи возрастает пропорционально субъективной потребности в ней и убывает пропорционально этой субъективной потребности, вплоть до нуля, а возможно, и дальше. В безводной, пыльной, знойной Сахаре вода для человека и животных имеет наивысшую ценность; на пресноводном озере или в затопленной речной долине за несколько недель дождливой погоды ее денежная стоимость падает до нуля. Измените мои чувства, мои склонности и потребности, мою психофизическую организацию, мои низшие и высшие, материальные и идеалистические влечения и побуждения, мои физические и духовные инстинкты, склонности и стремления – и вы измените мир ценностей с нуля. Без субъекта, разделяющего ценности, он тает и испаряется в небытие. Мера ценностей, эталон ценности находится внутри нас.

V. Влияние среды, воспитания, подражания, обычаев и практики, общественного мнения, суждений и предрассудков семьи, класса, нации, тирании общества – словом, пример и убеждения других людей – с детства прививают человеку определенные ценностные представления, нормы, правила, заповеди и запреты, которые являются результатом многолетней традиции и которые затем господствуют над ним почти так же деспотично, как над падающим камнем господствует закон всемирного тяготения. Было бы нелепо предполагать, что человек, воспитанный в Индии браминами или буддистами, может обладать той же эстетикой и моралью, что и афинянин эпохи Перикла, араб-мусульманин, средневековый христианин или сын гордой эпохи Возрождения. Об этом говорилось достаточно много, как в эмпирическом, так и в скептическом смысле. И все же ребенок, после того как его долго поили, носили на руках, издевались и воспитывали, встает на ноги, как умственно, так и физически, перерастает школьных учителей, надевает собственную голову, эмансипируется в той или иной степени от «среды», одобряет [принимает – wp] старые законы или находит новые, устанавливает собственные ценности и относится к традиционным системам ценностей как к объекту своей личной критики. Однако индивид плавает в сообществе как в своей среде обитания, подобно тому как птица парит в воздухе, а рыба плавает в воде. Даже совершенно изолированный, одинокий, вытесненный или беглец из мира, даже отшельник, живущий в одиночестве в пустыне, даже Тимон Афинский и Робинзон Крузо в своем одиноком, крайне изолированном, крайне личном мышлении, чувстве, желании, действии и поступке связаны сотней невидимых волокон и нитей с далеким, далеким человеческим сообществом и обществом, из которого он вышел, которому он обязан своим языком, своими принципами, своими приобретенными понятиями, знаниями и предрассудками. Он не может полностью разорвать и искоренить эту невидимую паутину. Что становится с изолированным индивидом без среды, без окружения, без влияния окружения, нам показывает Каспар Хаузер, который в двадцатилетнем возрасте был почти так же бессодержателен, как ребенок, еще не достигший совершеннолетия. И все же в каждом из нас есть совершенно спонтанное, самобытное «я», которое противостоит всему, что было передано критикой, чтобы либо принять, либо отвергнуть его.

Однако человек, как существо подражательное, в силу своей стадной животной природы, подчиняется обычаям и практике и во многом является рабом массовой привычки. Он делает или думает, говорит или верит именно потому, что другие делают, думают, говорят и верят так же. Но в конечном счете добровольное подчинение человека обычаю, обыкновениям, закону, вкусу и убеждениям основывается на индивидуальном «да» и «нет», на индивидуальном, субъективном чувстве ценности и оценочном суждении. Я склонен согласиться с мнением Томаса Карлайла о том, что «история человечества – это история великих людей», что именно «героям» человечество обязано своими лучшими убеждениями и своим истинным прогрессом. Так и в искусстве, так и в этике, в науке, в политике и в других областях. Именно исключительные люди или герои ставят перед человечеством новые цели, дают человечеству больше, чем оно дало им. Пророки, мудрецы, законодатели, основатели религий, сектанты и еретики, великие мыслители, философы, поэты, гении искусства устанавливают новые максимы и новые системы ценностей, и они находят своих последователей. Но почему Будда, Христос, Магомет нашли своих учеников и апостолов, Аристотель, Ньютон, Кант – своих учеников, почему Гомер, Данте, Шекспир, Гете, Бетховен нашли своих восторженных почитателей? – Только потому, что множество других людей заново открыли в себе, в своих головах, в своих сундуках то, что открыли эти великие люди, эти герои, и подтвердили это своим «Да!», поставили на нем печать ценности. Существует множество градаций индивидуального существования, глубины ума, величия духа и способности к суждению, и есть некие крайние пределы монадоподобного, автономного самогенеза в организации человеческого рода. Но при всех похвальных или плачевных связях человека с окружающей средой и традицией каждый сам по себе является малым или большим законодателем, эстетом и практическим философом, который подчиняет привитую ему систему ценностей высшему авторитету своего личного ценностного суждения и говорит ей «да» или «нет». Истоки ценностей находятся внутри нас, а не вне нас.

VI. Тем, кто ценит смерть выше жизни и считает небытие лучше бытия, будет трудно найти взаимопонимание с теми, кто ценит жизнь выше смерти. Ведь почти все остальные суждения определяются этим одним фундаментальным ценностным суждением. Но мы должны остерегаться серьезного недоразумения, которое грозит вторгнуться сюда в виде фальсифицирующего протонного псевдоса [первая ошибка – wp]. Существует большая разница между личной оценкой нашего индивидуального существования и философской оценкой жизни человечества в целом. Важна не любовь или нелюбовь индивида к существованию, а ценность существования вида и типа вида. Если отказ от жизни, предпочтение небытия существованию есть лишь выражение личного аффекта, лишь плод отчаяния по поводу индивидуальной судьбы Иова и Гекубы, то мы вполне понимаем и находим его оправданным психологически, эстетически, возможно, даже морально. Мы понимаем и осмысливаем тот длинный ряд пессимистических, жизнеотрицающих высказываний трагических поэтов всех эпох, который можно подытожить одним монументальным словом Софокла: Не родиться – это

Далеко не самое лучшее; но если жить, Второе – вернуться поскорей

Чтоб вернуться туда, откуда пришел. Иов и Гекуба! – Для тех, конечно, да и для менее разбитых, не родиться – гораздо лучше, смерть – друг, а небытие – «цель, которую надо горячо желать». Да, нельзя отрицать, что в жизни каждого человека есть отдельные часы и моменты, когда хочется небытия, и что если бы каждое такое сиюминутное желание смерти исполнялось немедленно, то человечество давно бы вымерло. Но как бы ни было это понятно, оно не является мерилом для философской оценки ценностей. Если догматический пессимизм хочет извлечь общезначимый стандарт ценности из таких единичных патологических проявлений индивидуального неприятия жизни и превознесения небытия, то он вступает в вопиющее противоречие с преобладающим среднестатистическим мнением и среднестатистической практикой всего человечества. Тот, кто ищет общезначимый стандарт ценности, должен искать дальше и копать глубже. Если идти по пути нормального, не страдающего патологией мышления в направлении снаружи внутрь, от периферии к центру, то макрокосм природы образует многоуровневое царство низших и высших существ и уровней существования, на вершине которого человек признается самым совершенным из всех известных нам существ; – exei o anthropos ten physin apotetelesmenen [Человек есть высшее из всех живых существ – wp], как говорит Аристотель. И то, что делает человека выше всех других существ, – это его духовная жизнь, его духовный внутренний мир. Как только мы смотрим на устройство мира с телеологической точки зрения, совершенно непредвзятое и неэгоистическое ценностное суждение подсказывает нам, что телесное существование должно пониматься как средство для достижения духовного существования, но не наоборот. Тело – это орган духа, и вся телесная организация со всеми ее необъяснимыми с точки зрения причинно-следственных связей чудесами целесообразности имеет целью быть носителем и инструментом духовной жизни. Именно здесь, в этой точке, окончательно разрывается один из многочисленных телеологических кругов, в которых мышление должно запутаться при чисто теоретическом взгляде на вещи, и таким образом на телеологию возлагается корона. Действительно, растение растет и цветет, чтобы приносить плоды, и наоборот, плоды появляются, чтобы стать растением; курица откладывает яйца, а яйцо, в свою очередь, становится курицей; животное живет, чтобы наслаждаться, и наслаждается, чтобы жить; человек работает, чтобы жить, и живет, чтобы работать. Так и человек должен дышать, есть, пить и переваривать, чтобы думать, чувствовать и хотеть, и наоборот, он должен думать, чувствовать и хотеть, чтобы получать удовольствие, пищу, питье и т.д.; таким образом, тело – центр, дух – цель, и наоборот, дух – средство, тело – цель. Но здесь мы сталкиваемся с весьма категоричным «Стоп!», и бесконечный круг разрывается и разрушается. Однако восприятие, познание, воление, словом, психические функции per accidens [случайно – wp] также служат для обеспечения существования тела, для поддержания телесной жизни; недаром один остроумный мыслитель заметил, что «природа дала свинье душу вместо соли, чтобы она не гнила».

Но с человеком становится очевидным и выражением неизбежного ценностного суждения, что духовная жизнь выше телесной, что дух, выходя за рамки задачи быть проводником, руководителем и питателем тела, порождает некие вещи, которые возвышаются над всеми материальными вещами и ценностями. Перед лицом выдающихся духовных достижений, перед лицом творений гения, возвышенных произведений искусства, поэзии, науки, перед лицом разума и любви наше мышление выходит из этого бесконечного круга и говорит нам громким, ясным голосом: Дух лучше тела; разум лучше неразумия; дух человека, к которому прилип земной груз материи, есть, несмотря на все его недостатки и немощи, самое высокое, самое совершенное, самое ценное, что есть в известном нам мире; человек аксиологически выше животного, и то потому, что он превосходит его духовно, а не потому, что превосходит его физически. Дух осознает себя как высшую цель природы, как самоцель, а вся телесная жизнь может мыслиться только как средство для достижения этой высшей цели. Какую ценность имела бы вся наша телесная жизнь, если бы она не была носителем, орудием и средством бесконечно ценной духовной жизни? – Это и есть решающее ценностное суждение. Если бы это ценностное суждение было ложным, иллюзорным, самообманом, порожденным узостью и заблуждением эгоизма, то как тогда быть? Не сведутся ли почти все наши ценностные суждения к напрасным иллюзиям? Разве тогда в мире вообще существовала бы какая-либо ценность? Не придется ли тогда полностью исключить из философского словаря термин «ценность»?

VII. «Всякая классификация, – говорит Жан Поль, – верна до тех пор, пока отсутствует новый класс». – Если сухая ирония этого критического замечания теряет свою остроту перед лицом неоспоримой достоверности некоторых априорных, а именно математических, рациональных классификаций, то, тем не менее, оно по праву остается актуальным для всех чисто эмпирических попыток классификации, начиная с классификационных шаблонов ботаники и зоологии и кончая концептуальными сетями психологии, юриспруденции и национальной экономики. Ввиду неограниченных возможностей для появления новых фактов и более четких различий в каждой эмпирической классификации есть что-то проблематичное, текучее, незавершенное, сомнительное и рапсодическое. Тем не менее, не ошибешься, если прежде всего признаешь различие между чувственными и духовными, материальными и идеальными, общеживотными и специфически человеческими ценностями. Последние находятся в прямой функциональной связи с физической организацией тела и телесной потребностью в жизни, и они у человека общие с высшими животными; человек же имеет их раньше животных; они строятся на общем фундаменте животного существования, нужды и телесной жизнеспособности как «верхнего этажа». Точно так же ошибутся, по крайней мере, согласно преобладающему мнению цивилизованной части человечества, если назовут чувственные ценности низшими, подчиненными, а духовные – высшими, главными. К ним относятся пища и питье, воздух, свет и тепло, здоровье, физическая сила, свободное пространство для свободного физического движения и т.п., а также, если говорить о самом благородном, душевный покой, гармония с самим собой, духовное воспитание, социальный порядок, искусство и наука.