Текст книги "Мысли и факты – Gedanken und Thatsachen (1902) Кульминация – Die Klimax der Theorien теорий (1884). Том 2. Философские трактаты, афоризмы и исследования"

Глава третья. Теории первого порядка

Как уже отмечалось выше, они целиком ограничивают себя областью явлений, т.е. тем, что нам реально дано и реально наблюдаемо; они ни на шаг не покидают эмпирического поля наблюдения, а хотят лишь вывести зависимые и вторичные факты из исходных, проследить восхождение особых явлений к исходным. Подведение множества сходных, но в пространстве и времени единичных и по вторичным условиям здесь так, там иначе модифицированных частных случаев под типичный случай – таково, по-видимому, логическое ядро такого рода теорий. Характер такого чисто имманентного мыслительного процесса лучше всего представить на примере нескольких парадигм, которые мы выделим из множества равнозначных примеров.

Первый пример – теория ветров. Отправной точкой здесь является эмпирическая теорема о том, что при нарушении равновесия воздуха в любой точке он начинает течь и продолжает течь до тех пор, пока нарушенное равновесие не будет восстановлено. Это основное явление и принцип всей теории. Но такое нарушение атмосферного равновесия может быть вызвано двумя способами. Во-первых, воздух где-то разрежается за счет нагрева и нагревания, становится легче и поднимается в высоту за счет потери веса, или, наоборот, сжимается за счет охлаждения, становится тяжелее и опускается за счет увеличения веса; то тем, что столб воздуха, пропитанный парами вследствие сильного испарения воды, увеличивает свою плотность и теряет упругость, или, наоборот, уменьшается в весе и приобретает упругость вследствие внезапного выпадения водяных паров, наложенных на него в виде дождя, снега или града. Там, где по тем или иным причинам происходит разрежение воздуха и его подъем вверх, более тяжелый воздух поступает из соседних областей с большей плотностью атмосферы; там же, где тяжелый и плотный воздух опускается, более легкий воздух из соседних областей поступает на высоту. То там, то здесь возникает сквозняк, ветер, буря или ураган, которые будут продолжаться до тех пор, пока разница в плотности остается неуравновешенной. В малых масштабах это демонстрирует известный эксперимент ad oculos [на глазах – wp], когда зажженную свечу медленно поднимают с порога, стоя в открытом дверном проеме отапливаемой комнаты; пламя свечи задувается в комнату потоком холодного воздуха снизу, выдувается из комнаты потоком теплого воздуха сверху, но спокойно горит прямо вверх на средней высоте, являясь нейтральной зоной спокойствия. То же самое происходит в больших масштабах и на открытом воздухе, только здесь географическое распределение суши и моря, режим нагрева атмосферы, зависящий от положения солнца над горизонтом и характера почвы, и другие обстоятельства еще более усложняют процесс. Здесь дается общее и достаточное объяснение основных типов воздушных течений, пассатов, сухопутных и морских ветров в прибрежных районах, муссонов, циклонов и ураганов и т.д. Пассаты, например, обусловлены тем, что на экваторе земная поверхность и атмосфера сильнее всего нагреваются солнцем, поэтому там постоянно поднимается поток горячего воздуха и течет на север и на юг, а на покрытых льдом полюсах постоянно охлажденный воздух опускается и течет к экватору.

Как видим, в этом типе объяснения все имманентно, все эмпирично; ничто, от простого первобытного явления до сложнейшего конкурентного эффекта, не выходит за пределы фактического и реально контролируемого опыта.

Второй пример – так называемая миграционная теория Морица Вагнера, учение, которое, находясь в рамках современной теории происхождения, как представляется, является для нее важным и необходимым структурным элементом. Опыт животноводов и растениеводов учит нас, что человек может вывести совершенно новые разновидности органических существ, если позволит паре одного вида, отличающейся какими-то особыми характеристиками, спариваться друг с другом и при этом самым тщательным образом оградит их от спаривания с морфологически несовпадающими особями того же родительского вида путем пространственной сегрегации. Потомство изолированной пары наследует отличительные признаки своих родителей. Эти же признаки закрепляются и даже усиливаются в ряду поколений, и таким образом может быть получен новый сорт, существенно отличающийся от старого родительского вида. Этому учит столетний опыт. Пространственная изоляция производителей выступает здесь как ощутимая случайная причина (causa occasionalis) процесса, который следует понимать как процесс зарождающегося видообразования. В природе дело обстоит, как правило, иначе. Там, где многочисленные, индивидуально различные особи одного вида встречаются на географически сопредельной территории, напр. Если многочисленные индивидуально различные особи одного вида свободно живут вместе на одном континенте, одном острове или в долине одной реки, то, несмотря на борьбу за существование, между особями будет происходить всестороннее половое общение, свободное скрещивание, что приведет к компенсации индивидуальных отклонений в потомстве в целом; в результате многократной, постоянно повторяющейся нейтрализации начавшихся модификаций возникновение формального разнообразия будет предотвращено и будет благоприятствовать сохранению старого типа формы родительского вида. Если же пара или беременная самка, или даже оплодотворенное семя какого-либо вида растений по каким-либо причинам удаляется от прежнего места обитания родительского вида, переселяется в отдаленные места и географически изолируется там, короче говоря, вольно или невольно эмигрирует, то эта естественная изоляция непроизвольно вызовет тот же эффект, которого человек добивается в искусственном размножении с помощью искусственной изоляции, т.е. эмигранты будут способны размножаться тем же способом. Т.е. эмигранты на новой родине будут лишены возможности скрещиваться с отклоняющимися особями своего старого, родного предкового вида, что предотвратит компенсацию индивидуальных отклонений и даст начало новой разновидности по собственному усмотрению. Смена климата, почвы, пищи, связанная с эмиграцией, также будет оказывать модифицирующее воздействие как коэффициент на тип организации эмигрантов, и в итоге возникнет вид, совершенно непохожий на родительский. Некоторые природные границы, такие как высокие и крутые горные стены, моря или широкие реки, препятствуют возвращению, служат постоянным барьером и сохраняют новый вид в его новом типе. Описанный процесс и его последствия наблюдались и были установлены в многочисленных случаях. Проливается очень существенный свет на географию растений и животных. Становятся понятными, генетически объяснимыми самые разные вещи, которые раньше казались дивным совпадением и капризом природы. В частности, именно существование "викарных форм" получает в рамках этой теории весьма правдоподобное объяснение.

Третьей парадигмой в той же категории является теория национального богатства, предложенная Адамом Смитом. Принципом или исходным феноменом этой знаменитой доктрины является, как известно, эгоизм.

Тезис, выдвинутый Смитом и везде проведенный с оригинальностью, духом и глубоким знанием предмета, заключается в следующем: если каждый человек, ограниченный только и исключительно общественно-правовыми барьерами честности, будет делать все возможное для удовлетворения своего естественного корыстного интереса в общей борьбе за почести и богатство, то максимальное процветание нации должно стать необходимым, хотя и не предполагаемым результатом. В основе этого лежит тот психологический факт опыта, что человек по своей природе стремится приобрести как можно больше полезных и приятных вещей. Если государство, этот страж мира, правопорядка, общественной морали и безопасности, препятствует приобретению этих благ силой, хитростью, мошенничеством и вообще нечестными способами, то остается только одно средство их получения: Труд. Человек должен трудиться, чтобы обменять либо сам труд, либо продукт своего труда (товар) на желаемые блага, произведенные другими людьми. Признается, что этот труд обусловлен эгоистическими мотивами и приносит прямую выгоду индивиду, но косвенную – всему обществу. Стремясь к собственному обогащению, человек одновременно увеличивает богатство нации без своего ведома и желания. Так и у нас: только при добровольном обмене продуктами труда или производительной работы можно достичь удовлетворения естественного эгоизма при заданных условиях. Деньги выступают в качестве посредника при обмене. Поскольку потребность в производстве и потребность в потреблении, как спрос и предложение, на достаточно обширной территории встречаются локально лишь в исключительных случаях, т.е. прямой бартер, непосредственный обмен одного товара на другой, был бы связан с большими, порой непреодолимыми трудностями, то в качестве средства обмена была изобретена звонкая монета, которая легко проходит через все возможные руки и признается всеми как действительный символ стоимости. Если предположить, что государство предоставляет своим подданным неограниченную свободу торговли и совершенно свободную конкуренцию, то переменная цена товара будет зависеть в деталях только от меняющегося соотношения между спросом и предложением; в целом же вступит в силу закон, согласно которому рост и падение цен находятся в строгой причинной связи с уменьшением и увеличением производства.

Если под "естественной ценой" товара понимать цену, полностью компенсирующую производителю все издержки производства, то если фактическая рыночная цена товара упала ниже "естественной" цены из-за перепроизводства, избыточного предложения и перенасыщенности рынка, то производство этого товара, естественно, будет ограничено за счет направления рабочей силы в другие, более прибыльные отрасли производства; с другой стороны, как только рыночная цена товара заметно поднимется выше естественной цены, производство этого товара будет увеличиваться, поскольку прибыль привлекает труд, до тех пор, пока цена не снизится до естественного уровня. Это естественный механизм, который, как я уже говорил, будет действовать там, где существует полная свобода торговли и свободная конкуренция. Выведенный таким образом механизм роста и падения цен, находящихся во взаимной [обратимой – wp] причинной связи с уменьшением и увеличением производства товаров, будет теперь, очевидно, направлен прежде всего на то, чтобы производитель, равно как и потребитель, всегда получали приблизительно выгоду от естественных цен. Но при этом она будет побуждать каждого стремиться сделать все возможное, чтобы не быть вытесненным с поля боя конкурентами. Таким образом, будут производиться как самые лучшие, так и самые дешевые товары. Кроме того, индивидуальный выбор профессии среди здравомыслящих людей естественным образом определяется индивидуальными способностями; и если каждый по своему выбору будет заниматься тем, к чему он лучше всего способен, то он сам будет получать наибольшую возможную отдачу от труда, а все общество – наилучшие продукты труда. Таким образом, если каждый индивид, ограниченный только правовой системой, контролируемой государством, прилагает все свои силы к достижению собственной выгоды и считает, что только он один служит ей, то выгода целого обязательно достигается eo ipso. Таким образом, при полностью свободной конкуренции и санкционированном государством laisser faire наибольшее процветание возникает в результате соперничества эгоизма отдельных людей, а богатство нации – в результате напряженной конкуренции частных лиц. Таковы законы экономики, открытые Адамом Смитом (я не берусь судить!).

Если мы оглянемся назад, то в приведенных примерах можно увидеть одну и ту же логическую структуру. Все эти теории имманентны и эмпиричны. Явления, которые они призваны объяснить, являются фактами опыта. Их объяснительные принципы также взяты из опыта. Они объясняют данные особые явления из не менее данных исходных явлений. Реальная последовательность эмпирических следствий из эмпирических причин открыта для непосредственного наблюдения и опыта. Там, где эта последовательность непосредственно не наблюдается, можно предположить, что она следует общему принципу причинности. Лишь в той мере, в какой теоретик как бы отделяет себя от чистого опыта, он игнорирует некоторые несомненно способствующие факторы на время и промежуточно [промежуточно – wp]; например. в объяснении ветров – гравитационное притяжение солнца и луны к земной атмосфере; в теории миграции – единичные случаи регрессии и атавизма; в национальной экономической промышленной системе – тот факт, что трудолюбивый эгоизм людей ограничен различными антагонистическими мотивами, такими как леность [безразличие к боли], комфорт и отвращение к труду, или недостаток ума, или даже филантропия и сострадание. Ради чистоты явления такое временное игнорирование методологически необходимо и допустимо. Разумеется, с оговоркой, что впоследствии, после того как будут полностью выведены и объяснены все последствия выделенных основных объяснительных принципов, необходимо будет учесть и влияние других, более второстепенных факторов.

Как мы прямо признаем, теории такого рода должны составлять прочный фундамент для всех более высоких попыток объяснения; и если бы было позволено придавать значение только фактической достоверности, они, несомненно, были бы лучшими.

Глава четвертая. Теории второго порядка

Наше мышление не удовлетворяется объяснением явлений из явлений; для этого отнюдь не достаточно проследить зависимые явления до первобытных; Осознавая условность и относительность всех явлений в целом, оно выходит за пределы очевидного, непосредственно данного в восприятии, в область невоспринимаемого, далекого и недоступного в пространстве, прошедшего во времени, невозвратимого раз и навсегда, действительно абсолютно неуловимого во всей своей природе и качестве для нашей существенно ограниченной способности восприятия; В этих закрытых для эмпиризма областях она гипотетически устанавливает такие реальные основания, из которых может выводить целые области явлений, вплоть до первофеномена. Таким образом, на первом этаже эмпирических теорий возводится второй этаж, с которого уже открывается более широкий обзор, но который, однако, в случае землетрясения будет подвержен еще более тревожным колебаниям, чем более надежный эмпирический партер науки.

Ближайшими примерами этой новой категории науки являются все отрасли физики непредсказуемых явлений, т.е. теории света, тепла, магнетизма и электричества. Все они применяют общие основные положения аналитической механики к гипотетически предполагаемым субстратам, наделенным гипотетическими свойствами, и выводят из этих гипотетических принципов доктрины таких следствий, которые совпадают с эмпирически найденными законами соответствующих областей явлений и тем самым призваны доказать их обоснованность. Тем самым удовлетворяется потребность в достаточных реальных основаниях данного за пределами сферы непосредственной ощутимости, а также удовлетворяется потребность интеллекта в объяснении за пределами первичных явлений. Мы знаем свет и цвета как факты восприятия, мы измеряем эмпирически, вычисляем астрономически время прохождения луча света от одной звезды до другой, мы используем треугольную призму, чтобы разложить луч солнечного света на разноцветный ряд цветов радуги, а затем с помощью линзы преломляем этот цветовой веер спектра обратно в бесцветный белый солнечный свет. Однако волнообразная теория оптики призвана пролить свет на тот неощутимый агент, то невидимое событие, которое впервые порождает первичные явления света и цвета в нашем чувстве зрения и для него. Аналогичным образом обстоит дело и в других областях теоретической физики.

Однако эти парадигмы, которые можно назвать формально совершенными, несколько непопулярны. Формально совершенными они являются потому, что для них характерно математически строгое определение, количественно точная формулировка гипотетически выведенной причинно-следственной связи. Но они непопулярны. Ибо по-настоящему оценить их может только тот, кто может шаг за шагом следовать их математическим выводам. Для тех, кто подходит к ним без предварительных знаний аналитической механики, убедительность и удовлетворительность таких объяснений будет столь же трудна для понимания, как сила и ценность музыки для глухонемого.

Более понятными в этом отношении являются теории современной химии, из области которой мы хотели бы выбрать в качестве особенно поучительного примера химическую атомистику, получившую все большее развитие после Дальтона. Есть четыре общих факта экспериментальной химии, для которых эта теория способна дать чрезвычайно правдоподобные объяснения: это химические эквиваленты, эмпирический закон кратных пропорций, так называемая изомерия и аллотропизм. Основная идея атомизма, т.е. гипотеза, согласно которой каждое ощущаемое тело состоит из совокупности невидимо малых, неделимых частиц, а явления качественного изменения физических вещей должны возникать исключительно в результате изменения местоположения, перемещения, объединения и разъединения этих внутренне устойчивых и неизменных атомов8989
  Ход мысли, который приводит к концепции атомной концепции и ко всему атомистическому объяснению природы, представляет собой аналитико-регрессивную, наполовину эмпирическую, наполовину гипотетическую цепь рассуждений. Возможно, здесь стоит приложить усилия, чтобы представить себе ее точный ход и логическое достоинство. – Отправной точкой является тот эмпирический факт, что любое физическое тело физически делимо, если приложить к нему необходимую непреодолимую силу. Самое твердое вещество, как и самое рыхлое, алмаз, как и почву, твердое, мягкое, как и жидкое тело можно механически разбить, раздробить, измельчить, раздробить, расплавить нагреванием, испарить, растворить в щепках, пылинках, капельках и пузырьках пара, или химически разложить, сжечь до дыма и пепла и т. д. По свидетельству опыта, эта эмпирически установленная физическая делимость тела не уходит в бесконечность – (поскольку ничего бесконечного в опыте вообще быть не может) – но уходит в определенность (definitum). В нем нигде нет эмпирически доказуемых частиц тела, которые в силу своей абсолютной твердости и неограниченной связности [адгезионной силы – wp], например, оказывали бы абсолютно непреодолимое сопротивление любой попытке еще большего деления. Напротив, априори несомненно, что если бы только природные силы, используемые для деления, сами не были ограничены некоторыми крайними пределами интенсивности, то физическая делимость телесного, как и геометрическая, также должна была бы быть бесконечной. Но и по эту сторону мелочей наш опыт имеет определенные пределы, поскольку наши органы чувств, вооруженные даже самым острым микроскопом, способны воспринимать делимость и делимость телесного лишь до определенного видимого минимума и констатировать это как факт путем наблюдения. Однако мышление преодолевает эти барьеры опыта, проникая в неощутимую область трансмикроскопического, исходя из теоремы о постоянстве вещества, и полагая там в качестве действительно постоянных субстратов эмпирических событий некие уже не воспринимаемые, абсолютно постоянные, а следовательно, и неделимые элементарные компоненты физического. Таким образом, можно сказать, что физический атом на самом деле является метафизической фикцией. Но поскольку теорема о постоянстве вещества, на которой основана эта посылка, не является ни эмпиремой, ни аксиомой, ни априорной, ни экспериментально доказуемой (см. «Мысли и факты», кн. 1, с. 63—64), причем настолько, что в ней могли сомневаться и оспаривать даже такие известные мыслители, как Гераклит Эфесский, то и теория атома, основанная на этой посылке, является глубоко проблематичной и гипотетичной. Строго доказать реальное существование атомов навсегда останется невозможным.


[Закрыть], предполагается и наследуется по явной или скрытой традиции со времен Лейциппа и Демокрита. В настоящее время общепризнанным принципом экспериментальной химии является то, что вещества всегда соединяются друг с другом в постоянных весовых соотношениях, например, в воде всегда 8 частей по весу кислорода соединяются с одной частью по весу водорода, в сероводородном газе всегда 16 частей по весу серы соединяются с одной частью по весу водорода. Эти так называемые эквиваленты легче всего объяснить, если предположить, что химическое соединение двух элементов есть не что иное, как соединение и группировка их атомов, вызванная сродным притяжением, причем атомы находятся между собой в том весовом отношении, в каком элементы вступают в соединение согласно опыту; так, например, атом кислорода в восемь раз тяжелее атома водорода, а атом серы в шестнадцать раз тяжелее. Объяснение правильное, факт следует из гипотезы, а аналог опыта, который является примером для гипотезы, очевиден. Возьмем два вида пороха, два вида мелких дробинок одинакового размера и веса, например, свинцовую дробь, с одной стороны, и мелкие пробковые дробинки – с другой; их удельные веса могут быть как a: b. Если в смеси обоих типов дробинок шарик или зерно одного типа всегда попарно слипается с шариком или зерном другого типа, а избыточные компоненты одного или другого типа полностью отделяются от вновь образованной смеси, то в полученной смеси всегда будут присутствовать оба типа в весовом соотношении a: b. Этот процесс, перешедший в метаморфозу, т.е. в немыслимые результаты, и привел к теории атомных весов. В этой концепции есть что-то радикальное, она сильно напоминает грубости картезианской натурфилософии, но если не обижаться на все остальное, что остается необъясненным, – на качественное различие элементарных веществ и тайну так называемой «силы сродства», – то она, во всяком случае, имеет то преимущество, что превращает неощутимый процесс в образ, совершенно ясный и понятный для нашего восприятия. Кроме того, Дальтон открыл закон кратных пропорций.

Он экспериментально установил, что когда два элемента соединяются в ступенчатой лестнице в соответствии с несколькими различными весовыми соотношениями для образования нескольких качественно различных типов веществ, например, сера и кислород сначала образуют гипосульфуровую кислоту, затем серную кислоту и, наконец, серную кислоту, – то эти соединения происходят в соответствии с кратным числом эквивалентов. Таким образом, относительные весовые коэффициенты серы и кислорода в трех указанных выше состояниях окисления серы последовательно составляют 16 : 8, 16 : 16 и 16 : 24, т.е. количество кислорода в них находится в пропорции 1 : 2 : 3. Это обстоятельство также можно прекрасно вывести из атомистической гипотезы, предположив, что в первом случае один атом серы соединяется с одним, во втором – с двумя, а в третьем – с тремя атомами кислорода. И так в целом. Отсюда вытекает странное явление изомерии, т.е. тот факт, что существуют совершенно одинаковые по химическому составу, но качественно различные вещества, например, сахар, крахмальная мука и древесное волокно, которые, будучи совершенно разнородными по своим эмпирическим свойствам, тем не менее содержат одинаковые весовые кванты элементов углерода, водорода и кислорода. Это объясняется тем, что в таких случаях расположение или группировка атомов то одна, то другая. И это также дает правдоподобное объяснение еще более странному явлению – аллотропии.  Если один и тот же элемент встречается один раз в таком виде, а другой раз – в совершенно другом виде и качестве, напр. один и тот же углерод – в виде яркого кристалла алмаза, серого графита и черной сажи, один и тот же кислород – то в виде озона, то в виде антиозона, один и тот же фосфор – то в виде белого, воскообразного и легковоспламеняющегося вещества, то в виде красного, твердого вещества, Если рассматривать тот же фосфор то как белое, восково-мягкое и легковоспламеняющееся вещество, то как красное твердое вещество, воспламеняющееся только при температуре 200° Цельсия, то это странное, протеиновое разнообразие одного и того же химически неделимого вещества становится в какой-то мере понятным, если представить себе одни и те же атомы сгруппированными одним образом, а затем совсем по-другому. Кстати, возможны и другие гипотезы относительно эмпирически неизвестных фактов.

Более отдаленную парадигму той же категории дает теория мифов Давида Фридриха Штрауса о чудесных историях, рассказанных в Евангелиях. Как известно, она резко противостоит как рационалистам, так и супранатуралистам из числа старых теологов, отрицая как историческую достоверность и естественную объяснимость, так и сверхъестественную природу этих чудесных событий. Вместо этого она применила к христианским Евангелиям понятие мифа, которое ранее использовалось только для критики языческой мифологии. "Миф" означает поэму, которая не является сознательным и преднамеренным изобретением одного человека, но непроизвольным общим результатом настроения и воображения целого народа, эпохи или религиозной общины. Миф – это не ложь, но и не историческая правда; скорее, как сон или видение экстатика, это психологический продукт природы, непроизвольный продукт аффективного воображения, который, возникнув, пересказывается и в него верят многие, затем воспринимается как исторический факт верующими умами последующих поколений, поддерживается ими с религиозным пылом и постепенно приобретает все большую респектабельность по мере того, как покрывается ржавчиной возраста. Если теперь мы вместе со Штраусом примем во внимание, что в момент возникновения христианства, когда, должно быть, зародились и начали распространяться истории, впоследствии кодифицированные в Евангелиях, ожидания Мессии, которые Ветхий Завет вызывал повсюду, были особенно живы среди угнетенного народа Израиля, Поэтому вполне понятно, что последователи Иисуса сначала увидели долгожданного Мессию в необыкновенной личности Учителя, а затем предались убеждению, что все, что ожидалось от Мессии согласно ветхозаветным пророчествам, примерам и аллюзиям, должно быть верно и по отношению к Нему.

Поэтому, хотя Иисус пришел из Назарета, говорили и верили, что Он родился в Вифлееме, ибо так предсказывал пророк Михей. Люди верили в звезду, которая вела волхвов с Востока и остановилась в Вифлееме над домом родителей Иисуса, ибо в 4-й книге Моисея (24:17) Валаам провозгласил звезду от Иакова, скипетр от Израиля, а по Исаии (60:1-6) над Иерусалимом должен был взойти свет, к которому цари будут подходить с богатыми дарами. Люди были готовы поверить и поверили в то, что Иисус сделал слепых зрячими, глухих – слышащими, а хромых – ходячими, ведь именно это пророчествовал Исаия о Мессии. В чудо насыщения пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами в пустыне на берегу Галилейского моря верили, потому что на это указывал 107-й псалом, а после чудесного насыщения голодающих в пустыне израильтян манной, по свидетельству ветхозаветных писаний, подобные насыщения часто повторялись. Так возникли эти мифы. Непроизвольное, психологически понятное применение древних мессианских пророчеств и ожиданий, оживленных обстоятельствами времени, к внушительной и возвышенной личности Христа – вот, согласно теории Штрауса, основной мотив формирования протестантских мифов.

Со своей стороны, я теперь нахожу, что это, безусловно, очень правдоподобное объяснение выходит за рамки сугубо эмпирического, так же как и упомянутые ранее теории физики и химии. Как и те, оно опирается не на эмпирические, а на гипотетические основания, но, как и они, может опираться на определенные аналоги опыта. Однако, поскольку я прекрасно понимаю, что сопоставление столь разнородных по содержанию и разделенных небесным расстоянием теорий может породить множество сомнений, моя точка зрения обоснована in extenso. Хотя фундаментальная предпосылка Штрауса, заключающаяся в том, что законы природы, действующие сегодня, действовали и восемнадцатьсот лет назад, а значит, нечто несовместимое с ними не могло произойти тогда так же, как и сегодня, должна быть названа "гипотезой", это, в конце концов, всего лишь формальный вопрос терминологии. В любом случае, упомянутая выше посылка содержит мнение, которое хотя и является весьма вероятным, но отнюдь не абсолютно определенным. Гипотетическим, однако, несомненно, является предположение о том, что именно миф породил рассказы о чудесах. Оно играет в теории Штрауса ту же роль, что и предположение о колеблющемся эфире в физической оптике. Вместо этого могли быть галлюцинации, преднамеренные выдумки и фальсификации или совершенно другие вещи. Мы не знаем. Но здесь возражение было бы вполне мыслимо: Если мы хотим сохранить нашу классификационную схему, то тип объяснения Штрауса в гораздо большей степени относится к теориям первого порядка, чем здесь. Оно ведет себя чисто имманентно, оно считается с чисто эмпирическими факторами, оно в принципе ни на фут не выходит за пределы области реально обоснованных эмпирических предложений, скорее, оно стоит в таком же отношении к психологическим процессам, как теория ветров к метеорологическим процессам; Более того, она soga a limine [a priori – wp] пренебрегает всей той сферой неэмпирического, сверхэмпирического, в которую физика непредставимых вещей и молекулярная теория вынуждены встраивать свои гипотетические объяснительные принципы. Но подождите! Может быть, мы не туда его поместили? Очень хорошо! – ответим мы, но следует помнить, что теория исторических фактов несколько отличается от теории физических явлений.

Если в физических науках, предполагающих строгое постоянство и вездесущность законов природы, процесс, относящийся к прошлому или происходящий в абсолютно удаленной точке пространства, может быть либо повторен экспериментально и тем самым продемонстрирован непосредственно ad oculos, либо с математической точностью пересчитан – например, планетарное созвездие, кометное явление или солнечное затмение, произошедшее много веков назад. Если, например, планетарное созвездие, кометное явление или солнечное затмение, произошедшее много веков назад, можно пересчитать с математической точностью, то в вопросах истории культуры это абсолютно неосуществимо и невозможно. Какое настроение в действительности преобладало у современников и учеников Христа, какие мотивы руководили их поведением, на каких ногах стояла их вера, насколько распространенные истории о чудесах были основаны на аутопсии [осмотре собственными глазами – wp], на эмоционально обостренной образной деятельности, на визионерских состояниях души, на преувеличении слухов, да и вообще на том, что во времена Христа в эти чудеса верили – это безвозвратно ушло в прошлое и уже не может быть эмпирически установлено. Поскольку состояния души человека и всемирно-исторические события не могут быть экспериментально получены и реконструированы так же, как природные события, не могут быть строго математически пересчитаны, они, будучи отнесены к прошлому, относятся к абсолютно непознаваемым. Их никак нельзя вырвать из этого пространства. Поэтому уже сейчас довольно далеко идущая уступка – принять повествования, сохранившиеся сначала в устной традиции, а затем в письменном тексте Евангелий, как психологические факты прошлого в том же смысле, в каком солнечное затмение Фалеса является физическим фактом прошлого. Но то, что даже выдвигается в качестве психологического объяснения этих психологических фактов, в той же степени выходит за рамки эмпирической науки и является по меньшей мере такой же гипотезой, как вечно невидимые колебания эфира или неосязаемые массы атомов.

Это мысли, только мысли, ничего, кроме мыслей, без всякой эмпирической гарантии, просто построенные на субъективном мнении, что если бы мы сегодня могли перенестись в то исчезнувшее время, то, с точки зрения нашей нынешней психологии, на наших глазах все могло бы происходить именно так.

Но это указывает на направление логической самокритики, которое мы здесь не будем развивать. Оно грозит увести нас в неизмеримое, а этого ни в коем случае не требует цель настоящего исследования.

То же самое, кстати, относится и к целому жанру теоретических решений историко-психологических проблем, например, к различным теориям происхождения человеческого общества и государственного строя. Если здесь противоборствуют оптимистическая и пессимистическая стороны, если Аристотель, Гюго Гротюс и Жан Жак Руссо в "Contrat social" исходят из необходимости общительности, симпатии и взаимной доброжелательности людей, то эпикурейцы и Гоббс в "Левиафане" – из ненависти, конкуренции, неистребимый эгоизм, не способный к разумной умеренности, хищническая bellum omnia contra omnes [война всех против всех] между первобытными людьми, оптимизм одних и пессимизм других – это всего лишь гипотеза. Это теории второго порядка.

Наконец, несколько слов о логической ценности этой категории.

Было бы преувеличенным ригоризмом судить о теориях первого порядка, с тоской глядя на причитающуюся им фактическую определенность, как о пустой игре ума, субъективном интеллектуальном упражнении, не имеющем никакого объективного права. Хотя они лишены столь желанного атрибута ассерторической или аподиктической определенности, хотя они могут быть в любой момент вытеснены и заменены более удачными гипотезами, хотя им можно придать значение лишь временных решений, достоверных приближений к неизвестной истине, они все же удовлетворяют потребность в познании, по крайней мере, в той мере, в какой они выполняют бремя уверенности, которое на нас возлагается, Они временно снимают тяготящее нас чувство незнания, дают нам убеждение, что даже эмпирически непонятное, необъяснимое может быть формально преодолено логикой человеческого разума, укрепляют утешительную уверенность в том, что все более глубокое приближение к истине будет для нас возможным. И особенно это касается тех случаев, когда можно с математической точностью вывести следствия из гипотезы.