Текст книги "Мысли и факты – Gedanken und Thatsachen (1902) Кульминация – Die Klimax der Theorien теорий (1884). Том 2. Философские трактаты, афоризмы и исследования"

Теоретические максимы интерполяции эмпирической науки

Если в первый момент времени воспринимающий субъект воспринимает явление А, а во второй момент времени воспринимающий субъект воспринимает явление А1, полностью идентичное этому А по всем характеристикам (например, если это физический объект в пространстве, то и по локальным связям), то А и А1 реально идентичны, это численно одно и то же явление, только воспринятое дважды, это не две вещи, а только два темпорально разделенных восприятия одной вещи.

Объяснение

Тот, кто видит солнце сегодня, убежден, что это то же самое солнце, которое светило вчера. Если луна исчезает за облаком и появляется вновь через несколько минут, мы думаем, что это та же самая луна, что и раньше. Если я возвращаюсь в свою комнату, выйдя из нее на полчаса, я убежден, что это все та же комната, которую я покинул полчаса назад. Если, разговаривая с кем-то, вы на мгновение отводите взгляд, но сразу после этого снова видите его на том же месте, вы убеждены, что это тот же самый человек. Было бы неверно назвать это principium identitatis indiscernibilium [теорема о тождестве неразличимого – wp], переведенная с языка онтологии на язык эпистемологии. Как психологически возникло это убеждение в реальном тождестве воспринимаемого в отдельные моменты времени, для эпистемологического критика (см. выше!) совершенно неважно; для него важно лишь то, насколько оно объективно обосновано, и особенно в нашем случае – насколько оно эмпирично в строгом смысле слова, т.е. не выходит ли оно вообще за пределы сферы строго наблюдаемого. Безусловно, человек прав в том убеждении, о котором говорилось выше, – прав хотя бы в той мере, в какой без соблюдения сформулированной максимы мысли невозможен практический опыт повседневной жизни и методологический опыт науки, а упорядоченный мир фактов распадается на бессмысленный хаос. Однако предполагаемое реальное тождество отнюдь не является абсолютно определенным или даже обоснованным empeirem – фактом, взятым из строгого наблюдения.

Ведь о том, что могло произойти с объектом в реальности за время паузы его ненаблюдаемого существования, наблюдение, конечно, ничего не может сказать, это невозможно констатировать эмпирически, если нет свидетелей. За время паузы прежнее состояние могло полностью исчезнуть, полностью аннигилировать и смениться вторым объектом, абсолютно аналогичным ему по всем наблюдаемым характеристикам. Действительно, если судить со скрупулезной точностью в духе строгой науки, то теорема о реальном тождестве применима к приведенным примерам и всем их аналогам лишь приблизительно и отнюдь не с полной строгостью. Образ солнца, который представляется моему глазу сегодня, в действительности не тождественен вчерашнему образу солнца, а является сегодня совершенно новым, небывалым, порожденным сегодня другими лучами света и другими нервными возбуждениями, чем вчера; физик также должен был бы осознать со своей точки зрения, что солнце, светящее сегодня, уже не является вчерашним солнцем в смысле безраздельного тождества, вследствие потока физических изменений, неустанно происходящих на поверхности и в недрах мирового тела. И точно так же каждый, кто видит солнце сегодня, убежден, что это то же самое солнце, которое светило вчера. Если луна исчезает за облаком и через несколько минут появляется вновь, мы думаем, что это та же самая луна, что и раньше. Если я возвращаюсь в свою комнату, выйдя из нее на полчаса, я убежден, что это все та же комната, которую я покинул полчаса назад. Если, разговаривая с кем-то, вы на мгновение отводите от него взгляд, но сразу после этого снова видите его на том же месте, вы убеждены, что это тот же самый человек. Было бы неверно назвать это principium identitatis indiscernibilium [теоремой о тождестве неразличимого], переведя ее с языка онтологии на язык эпистемологии. Как психологически возникло это убеждение в реальном тождестве воспринимаемого в отдельные моменты времени, эпистемологическому критику (см. выше!) совершенно неважно; для него важно лишь то, насколько оно объективно обосновано, и особенно в нашем случае – насколько оно эмпирично в строгом смысле слова, т.е. не выходит ли оно вообще за пределы сферы строго наблюдаемого. Безусловно, человек прав в том убеждении, о котором говорилось выше, – прав хотя бы в той мере, в какой без соблюдения сформулированной максимы мысли невозможен практический опыт повседневной жизни и методологический опыт науки, а упорядоченный мир фактов распадается на бессмысленный хаос. Однако предполагаемое реальное тождество отнюдь не является абсолютно определенным или даже обоснованным empeirem – фактом, взятым из строгого наблюдения. Ведь о том, что могло произойти с объектом в реальности за время паузы его ненаблюдаемого существования, конечно, нельзя сказать путем наблюдения; это нельзя констатировать эмпирически, если нет свидетелей. За время паузы прежнее состояние могло полностью исчезнуть, полностью аннигилировать и смениться вторым объектом, абсолютно аналогичным ему по всем наблюдаемым характеристикам. Действительно, если судить со скрупулезной точностью в духе строгой науки, то теорема о реальном тождестве применима к приведенным примерам и всем их аналогам лишь приблизительно и отнюдь не с полной строгостью. Образ солнца, который представляется моему глазу сегодня, в действительности не тождественен вчерашнему образу солнца, а является сегодня совершенно новым, небывалым, порожденным сегодня другими лучами света и другими нервными возбуждениями, чем вчера; физик также должен был бы осознать со своей точки зрения, что солнце, светящее сегодня, уже не является вчерашним солнцем в смысле безраздельного тождества, вследствие потока физических изменений, неустанно происходящих на поверхности и в недрах мирового тела. И то же самое относится ко всему сущему. То же самое относится и ко всем аналогичным примерам. Все феноменально-эмпирические объекты, согласно современной натуралистической картине мира, фактически подчиняются гераклитовскому panta rhei (все течет), и если точно придерживаться концептуальной системы этого господствующего взгляда на мир, то единственным, что остается реалистически тождественным самому себе в течение времени, будет нечто неосязаемое, неэмпирическое – атомы. Однако, если судить с более высокой точки зрения, то и это будет неточным и потребует коррекции.

Ведь атомы, хотя по своим внешним характеристикам они не изменяются в результате химических и физических процессов, в которые они вплетены, тем не менее при изменении их расстояний, созвездий и группировок они действуют не всегда с той же силой, а с другой, и, таким образом, претерпевают внутренние изменения по случаю внешнего изменения их местоположения, а значит, не остаются в неизменном тождестве. Таким образом, в действительности законы бытия и событий были бы единственным, что постоянно и устойчиво. Только постоянные законы образуют «полюс покоя в полете явлений».

Все индивидуальное в мире, вплоть до первобытных атомов, находится в состоянии непрерывного изменения и, следовательно, с каждым мгновением теряет свое реальное тождество с самим собой9494
  См. «Мысли и факты», выпуск 1, с. 64 и 106—107.


[Закрыть]. Если, таким образом, приведенный выше принцип реального тождества вообще имеет какое-то значение как фундаментальная максима повседневного и научно очищенного опыта – (а он должен быть таковым, поскольку опыт все равно был бы невозможен!), – то он нуждается в модификации и тогда раскрывается как теоретическая максима интерполяции понимания, порождающего опыт. Она скажет и может сказать лишь очень многое: Как бы далеко ни простиралось внешнее и внутреннее изменение свойств объектов от их феноменальной поверхности вплоть до ядра их предельных составных частей, существование реального не вмешивается; таким образом, что если после паузы в наблюдении мы встречаем объект А1, приблизительно равный ранее существовавшему объекту А в таком состоянии, которое должно было бы иметь место, если бы А и А1 были численно идентичны по общим законам, то мы вправе предположить, что А1 действительно не является вторым объектом, сосуществующим наряду с исчезнувшим или иным образом сохранившимся А, а численно идентичен (numero idem) этому А.

Достаточно! Из сказанного очевидны две вещи:

Во-первых, наш принцип выходит далеко за пределы сферы возможного и действительного наблюдения, т.е. он не является эмпирическим в эпистемологическом смысле.

Во-вторых, этот принцип, однако, уже предполагается в качестве действующего в производстве как обычного, так и научного эмпиризма, объективно применяемого, необходимого правила интерполяции.

Этот аргумент показывает, что первый принцип отсылает к нескольким другим принципам.

Бытие или существование чего-либо реального непрерывно во времени. Если нечто вообще имеет существование, то оно существует таким образом, что его существование заполняет бесконечно делимый ход времени без пробелов, но не прерывается и не меняется, т.е. не перескакивает из одного момента в другой, чередуясь с промежуточными паузами небытия, и не переходит момент за моментом из существования одной вещи в существование чего-то совершенно иного.

Пояснение.

Бытие реального не прерывисто. Это утверждение, в отношении истинности которого существует полное согласие между обыденным мышлением и строгой наукой. Но откуда мы это знаем? И в какой степени оно истинно? Наше восприятие объективно существующего бытия, как уже ясно из изложения предыдущего принципа, весьма неактивно, прерывисто и перфорировано во временном отношении; тем не менее мы предполагаем непрерывное, не прерывающееся во времени существование реального. И если это существование считать «истинным» для обыденного опыта, т. е. Если это предположение можно считать «истинным» для обыденного опыта, т.е. достаточно точным и необходимым для практической жизни, а значит, и оправданным, то, признавая и применяя его как объективно действительное в научном исследовании, оно, тем не менее, содержит в себе теорему, выходящую далеко за пределы непосредственно наблюдаемого, утверждение, рационально дополняющее фрагменты наблюдения и претендующее на строгую истинность и научное признание, логическое достоинство которого научный долг – довести до сознания. Мы привыкли считать самоочевидным то, что кажется нам необходимым для создания упорядоченного опыта. Простительная ошибка! Но ошибка. Ни в эмпирической практике повседневной жизни, ни в методическом эмпиризме невозможно непрерывно наблюдать объект в точном смысле слова, ни на минуту не оставлять его без внимания, без передышки уделять ему сосредоточенное внимание и тем самым чисто эмпирически установить временную непрерывность его существования. Тем не менее в науке, как и в обычной жизни, мы исходим из этого. Как только человек осознает эмпирическую недоказуемость и недоказуемость этого предположения о непрерывном существовании реального, но тем не менее придерживается его, он либо признает его гипотезой, либо возводит его в ранг метафизической догмы.

Если что-то вроде мерцающего света, замирающего звука или прыгающей, а затем останавливающейся струи воды из прерывистого фонтана попеременно то есть, то нет, то возвращается заново после регулярных или нерегулярных интервалов небытия, если оно колеблется между бытием и небытием, то обыденное мышление уже выводит из этого относительность и условность данного нечто и размышляет о причинах такой смены существования; строгая же наука с величайшей уверенностью заявляет, что это изменение – всего лишь феномен, подменяет его чем-то непрерывным в существовании, чем-то реальным, неизменным во времени, и стремится сделать эмпирическое чередование бытия и небытия, появления и исчезновения понятным, сводя его к закономерно обусловленному изменению лишь отношений между такими основными факторами, непрерывное существование которых она предполагает.

Хватит! Наш принцип непрерывности выходит далеко за пределы сферы реального и возможного наблюдения, а потому не является эмпирическим в эпистемологическом смысле. Что было бы первым.

Теоремой, логически подчиненной в одном отношении нашему принципу, который мыслится как абсолютно универсальный и распространяется равномерно на вещи, свойства и отношения, является известный принцип постоянства субстанции, который, введенный в философию уже элеатами и эмпедоклами, принадлежит к числу наиболее прочно натурализованных инвентарных элементов новой концепции мира, начатой Галилеем и Декартом.

Логическая связь принципа постоянства с нашим более общим принципом непрерывности заключается, точнее, в том, что первый уже предполагает второй как действительный, но добавляет к нему специфическую характеристику: количественную неизменность, т.е. неизменность и несводимость реального. Сомнение в объективной истинности положения о неизменности субстанции сегодня возникает только у эксцентриков, оно давно уже перешло из области строго научной мысли в общее мнение образованных людей и прочно утвердилось здесь как догма, которую трудно поколебать. Но если мы теперь разберемся в его достоинстве и способе определенности, то выяснится, что оно не является ни аксиомой, ни эмпиремой, ни необходимой истиной a priori, ни реально доказуемой истиной a posteriori. Она не является необходимой истиной a priori, поскольку, подобно принципам логики и чистой математики, не может быть легитимирована немыслимостью противоречивой противоположности. Ведь если принять во внимание мифологические представления, воображение ребенка, естественного человека, необразованного человека, то становится очевидным, что во всех этих сферах концепция возникновения из ничего и исчезновения в ничто встречается фактически и совершенно беспредметно применяется ко многим явлениям внутреннего и внешнего мира. Не является это предложение и эмпиреей. В самом строгом смысле этого слова она таковой не является, хотя бы потому, что, по общему признанию, выходит за пределы области наблюдаемого и стремится подчинить себе ненаблюдаемое и ненаблюдаемое. Но это и не эмпирема в обычном, более мягком смысле.

Ибо в другом месте я неопровержимо показал, что доказательство его объективной универсальности, якобы предоставляемое экспериментальной химией, является необоснованным.9595
  См. «Мысли и факты», выпуск 1, с. 63—64.


[Закрыть] В более мягком смысле экспериментально можно обосновать только сохранение веса в процессе химического связывания и распада. Но вес – это не вещество, а свойство. Тогда вес тела остается неизменным при химических метаморфозах, но он изменяется при приближении тела к центру тяжести и при удалении от него, являясь переменной величиной в зависимости от изменения расстояния до центра тяжести. В крайнем случае, закон всемирного тяготения, в соответствии с которым определяется изменчивость массы тела, можно назвать постоянным. Однако я охотно признаю, что этот принцип инерции, не фиксируемый ни эмпирически, ни априорно, является одним из обязательных компонентов господствующей сегодня научной концептуальной системы, поскольку без него рациональная интерпретация данных наблюдений представляется невозможной при сохранении других компонентов этой системы.

Но как быть с более общим принципом непрерывности существования, который логически превосходит его? Если в преувеличенном смысле радикального пуризма чистого эмпиризма признать объективно действительным только то, что реально наблюдается и наблюдаемо, то в силу пространственной и временной прерывности наших восприятий пришлось бы допустить и соответствующую прерывность существования самого реального; тогда мы не имели бы права интерполировать перфорированный ряд наших изолированных фрагментов восприятия, предполагая, что воспринимаемое реальное продолжает существовать и в период его невосприятия. Следствием этого, однако, очевидно, будет то, что всякое фиксированное и однозначное отношение наших перцептивных содержаний к объективному станет невозможным, и то, что мы привыкли называть "опытом", рассыплется в прах. Это следствие неопровержимо. В этом отношении мое предположение о непрерывности является непременным условием эмпиризма, в этом отношении оно правомерно. Что было бы вторым.

В ходе естественных событий всегда и везде в пространстве происходит один и тот же эффект, когда возникают одни и те же условия; иными словами, естественные события повсюду управляются неизменными законами. Поэтому, если возникает кажущееся исключение из правила, т.е. если в каком-либо отдельном или частном случае эмпирически наблюдаемые условия приводят к эффекту, отклоняющемуся от признанного закона, то скрыто действуют какие-то конкурирующие факторы, которые также действуют по постоянным законам, и после их обнаружения и достаточного рассмотрения видимость исключения должна исчезнуть, а якобы противоправный эффект должен быть выявлен как необходимый результат наблюдаемых и впоследствии обнаруженных компонентов.

Объяснение.

Несомненно, что этот принцип является устоявшейся максимой для всей научной эмпирики, как несомненно и то, что он на огромную величину выходит за пределы области наблюдаемого.

При обсуждении этого принципа необходимо провести резкое различие между популярным и строго научным представлением о причинности. Первое гораздо более расплывчато, второе – гораздо более определенно. Популярное представление о причинности говорит и требует не более того, что каждый реальный процесс в мире является следствием некоторой причины и что он не мог бы произойти, если бы эта причина отсутствовала. Научный принцип причинности идет гораздо дальше, утверждает гораздо больше, требует гораздо строже, чтобы один и тот же эффект возникал с абсолютной закономерностью от одних и тех же причин в каждой точке пространства и времени. Сейчас следует признать, что – за исключением абстрактной чистой механики – строгое, общепризнанное реальное определение того, что в действительности следует рассматривать в rerum natura как причину, а что как следствие, до сих пор относится к области desideria [желаемого – wp]. Но для нашей цели решение этой проблемы не является абсолютно необходимым.

Необходимым условием другого рода было бы исчерпывающее культурно-историческое исследование различных изменений и трансформаций, которые претерпела идея причинности в развитии человеческого сознания. Тоже достойная тема! Но для нас здесь еще и парергон [тривиальность – wp]. Подробное рассмотрение последней темы подтвердило бы в деталях то, что в целом уже известно, а именно: что в антропоморфном мире воображения не только варварских первобытных народов, но даже таких высокоцивилизованных, как греки и римляне, та характерная черта постоянства и неизменности законов событий, которая присуща нашему научному принципу причинности, присутствовала лишь частично, только для таких областей, отличающихся кажущейся закономерностью, как астрономические движения мировых тел; что убеждение в том, что все события в целом, вся работа Вселенной подчинена нерушимым законам, складывалось очень постепенно и окончательно утвердилось среди большинства ученых лишь на протяжении нескольких столетий.

Если рассматривать здесь только строгую, научную форму этого принципа, то он представляет собой, как это очевидно на первый взгляд, совершенно незаменимую интерполяционную максиму в нашей эмпирической науке. Это доказывает фиктивное предположение об обратном. Ведь если бы эмпирически наблюдаемая, экспериментально установленная причинно-следственная связь имела место во всех реально наблюдаемых частных случаях, но во всех нефактически наблюдаемых случаях, т.е. в подавляющем большинстве случаев, она не материализовалась, или на ее место пришло бы совершенно случайное совпадение за нашей спиной, то наша наука оказалась бы недействительной. Если бы, например, свободно подвешенная магнитная игла поворачивалась к полюсу на определенный угол наклона и склонения так часто, как это происходит на глазах у человека, но каждый фактически ненаблюдаемый момент коварно использовался бы ею для того, чтобы при точно таких же объективных условиях качаться то вправо, то влево, то вверх, то вниз, то в быстром, то в исчезающе медленном колебании, то наша эмпирическая наука о магнетизме была бы совершенно беспочвенной иллюзией. Эмпирическая наука с уверенностью предполагает, что, независимо от того, наблюдается он или нет, один и тот же эффект B всегда и везде возникает при одинаковых условиях A: в соответствии с этим правилом она интерполирует совершенно разрозненные, фрагментарные ряды фактических наблюдений, заполняя пробелы в наблюдениях известным нам концептуальным образом эффекта.

А если предположить, что она не хочет этого делать – что тогда? Ответ очевиден. Если бы мы не одобряли применение этого правила интерполяции, если бы мы потребовали, чтобы эмпирическая наука могла объявлять истинным только то, что действительно установлено эмпирическим путем, – какие разрушения мы должны были бы произвести в наших библиотеках! Целые ряды томов, целые хранилища, полные самой солидной экспериментальной науки, должны были бы пойти в огонь! В тот самый костер, которому проницательный философ Давид Юм имел мудрость доверить только свои труды по теологии и метафизике около ста сорока лет назад. 9696
  «Тогда предайте его огню! Ибо он не может ничего, кроме софистики и иллюзий». См. «Исследование Дэвида Юма о человеческом понимании», §12 в конце.


[Закрыть]Со своей стороны, я более терпим и осторожен. Я оставляю науке недоказанные предпосылки, без которых она полностью утратит свою жизнеспособность. Но надо идти дальше, надо признать: Не только эмпирическая наука, но и все, что заслуживает названия опыта, в отличие от чисто индивидуального, единичного, неустранимого и неконтролируемого опыта, основано на той же самой максиме и было бы невозможно без более ясного или темного осознания строгого каузального принципа. И если это повторить [повторить – wp] применительно к грекам и римлянам, детям, необразованным и варварам, если привести аргумент, что в наше время есть православные люди, искренне верящие в чудеса, и что эти люди «имеют опыт» и «обладают опытом», несомненно, не признавая строгой общезначимости научного принципа причинности, то мой ответ будет таков: Существует неизбежная дилемма. Либо человек искренне и неподдельно верит в чудеса – точка зрения, обоснованность и состоятельность которой здесь обсуждать не нужно. Ну что ж! Тогда он отрицает действие закона причинности для тех областей или отдельных случаев в природе и истории, которые, по его мнению, подвержены чудесам, т.е. допускает, что в таких случаях возможен индивидуальный опыт, но никак не эмпирические предложения. Ибо настоящее чудо не оправдывает, а скорее опровергает опыт, дает ему ложь. Или кто-то в глубине души далек от того, чтобы признать реальную возможность и историческую истинность каких-либо чудес, т.е. нарушений общих законов природы; он объявляет все рассказы о чудесах ложью, иллюзией, мифом, выдумкой и т. п. и при этом публично выражает сомнение в безусловности общего причинного принципа. Ну что ж! Значит, его сомнения – это подлый софизм, лицемерное сутяжничество, наглая подлость. Он говорит не то, что думает. Он отрицает устами то, во что верит сердцем. Как неверующий в чудеса он верит eo ipso [per se – wp] в объективную универсальность того же эмпирического принципа, в объективной универсальности которого он смеет сомневаться устами. Ведь «не быть верующим в чудеса» и «верить в очень строгую, ничем не исключаемую закономерность всех событий, т.е. абсолютно не сомневаться в безусловной объективной универсальности принципа причинности – это просто взаимозаменяемые термины или синонимы. – Хватит об этом! – Для остального не нужно много слов о том, что наш принцип причинности, как и рассмотренные выше правила интерполяции, должен играть точно такую же роль незаменимой максимы дополнения и интерполяции, необходимой для установления самих объективных фактов, во всех областях человеческой мысли, исследования и познания вообще, т.е. в науках о нравственном мире в той же мере, что и о мире физическом.

Идет ли речь о движении звезд и атомов или о движении рыночных цен и бумажных курсов, нужно ли реконструировать череду геологических революций и метаморфоз нашего земного шара или предысторию Рима, скрытую за сказками Ливии, идет ли речь о человеческих характерах, решениях и поступках или об океанских течениях и метеорологических процессах, везде рациональная наука, в отличие от детских суеверий, исходит из фундаментального предположения, что в тех частях реальных событий, которые недоступны нашему наблюдению, существует строгая причинно-следственная связь, в точности соответствующая причинно-следственной связи, спорадически наблюдаемой в наших фрагментах опыта. Однако трудная проблема того, как соединить моральную свободу воли и логическую свободу мысли с этим фундаментальным научным убеждением, является трансцендентной и не должна включаться в наше эпистемологическое исследование, с какой бы стороны ни искать решение этой проблемы. Здесь оно было бы чужеродным, мешающим вторжением и внесло бы только путаницу. Ему место совсем в другом месте.

Что касается второго пункта объяснения, то здесь я могу быть краток: Принцип причинности является не эмпирическим, а теоретическим, не дается в опыте, а предполагается разумом для целей опыта; просто потому, что он распространяется на подавляющее количество всех ненаблюдаемых случаев. Возражение против этого, хотя и недальновидное, вполне мыслимо. Можно, например, указать на некоторые известные открытия новейшей астрономии, которые происходили таким образом: сначала из видимых возмущений [возмущений в движении звезды – wp] видимых небесных тел по теории тяготения выводилось существование темных или пока еще невидимых мировых тел, а затем эти еще неизвестные мировые тела реально наблюдались в найденном по расчету месте на небе; Достаточно назвать имена Леверрье, Гале, Нептуна и невидимых спутников Сириуса. Можно, ссылаясь на такие научные триумфы, высказать мнение: Здесь объективная истинность принципа причинности, т.е. его действие даже в ненаблюдаемых случаях, в конце концов, эмпирически доказана; принцип является косвенной эмпирией, достаточно подкрепленной аналогичными явлениями в различных областях науки. Но, давайте подумаем! Что могут строго доказать эти выдающиеся триумфы науки – только то, что ход природы, как только он замечен человеком, сразу же переходит в колею всеобщей закономерности, но отнюдь не то, что он продолжает двигаться в той же самой колее, даже когда человек от него отворачивается. Если каждый знающий ученый, почти можно сказать, каждый серьезно мыслящий человек, особенно каждый эмпирик, с уверенностью предполагает последнее, если он приписывает весьма фрагментарную субъективную закономерность определенных перцептивных последовательностей независимой от субъективного сознания природе, которая продолжает действовать непрерывно с объективной закономерностью, то он высказывает суждение по принципу причинности, который не является эмпирическим, но необходим для всякого эмпиризма.

Еще одно слово! Конечно, расчет вероятности в данном случае ничего не даст. То есть нельзя стремиться вычислить вероятность того, что тот же эффект будет иметь место и в ненаблюдаемых случаях, исходя из того, что в очень многих или во всех известных нам случаях тот же эффект возникал по тем же причинам. Такая попытка была бы абсурдной. Ведь расчеты по теории вероятностей (probabilium) уже основаны на предположении о неизменном законе событий и, если бы это предположение было объективно неверным, превратились бы в бессильную, бессмысленную игру с числами. Тот, кто вычислил, что при вытягивании из закрытой урны, содержащей w белых и s черных шаров, вероятность вытянуть белый шар в одном случае равна числу белых шаров, деленному на число белых плюс черных шаров, уже предполагает, что число шаров под рукой не увеличивается и не уменьшается с помощью фокуса или чуда, т.е. предполагает объективную истинность принципа причинности. Следовательно, вероятность того, что этот самый принцип объективно действителен, никак не может быть вычислена.

Как первый из наших принципов прямо указывает на второй, так и закон причинности указывает на четвертый.