Текст книги "Мысли и факты – Gedanken und Thatsachen (1902) Кульминация – Die Klimax der Theorien теорий (1884). Том 2. Философские трактаты, афоризмы и исследования"

пройдет до этого момента. Картины конца света остаются делом поэзии, которая может написать свою картину в стиле Данте или в стиле лорда Брона.

Если же исторический анализ прошлого приводит нас к убеждению, что человечество, несмотря на все ошибки, все злодеяния и мерзости, которыми была омрачена его история, в целом достигло огромного прогресса во многих областях с момента своего зарождения, Если же, заглядывая в будущее, мы выдвигаем постулат, идеал того, к чему должно стремиться человечество, но если полное воплощение этого идеала находится в бесконечной дали, то возникает серьезное сомнение в связи с надвигающейся мировой катастрофой. Не является ли этот постулат и идеал всего лишь субъективным заблуждением? Не приведут ли все достижения человечества к безвозвратному концу с его скорой гибелью? Не окажутся ли напрасными все его труды и старания? Не окажется ли тогда вся история невостребованной, весь накопленный за тысячелетия интеллектуальный капитал – растраченным, весь "прогресс человечества" и "смысл истории" – превращенным в пустое небытие?

Мы не хотим терять себя в фантастической игре с возможностями, которые, возможно, являются не более чем нереальными возможностями. Мы движемся здесь в сомнительной области, где чувство смешивается с мышлением, где чувство часто занимает место мышления и борется с ним за первенство. Вряд ли человеческий интеллект является высшей духовной потенцией во Вселенной. Здесь следует помнить две вещи. Во-первых, идеал несет в себе ценность сам по себе, независимо от того, может ли он быть когда-либо полностью реализован и достигнут. Идеал – это то, что «должно быть и случиться, даже если оно никогда не будет и не случится». Идеал витает над нами, мы смотрим на него сверху, стремимся к нему и пытаемся приблизиться, потому что он стоит того, чтобы к нему стремиться в соответствии с нашей ценностной оценкой. А успех или неудача, реальный ход событий, который, как правило, далеко не всегда соответствует идеалу, может изменить направление этой внутренней ценности. Во-вторых, вспомним о слезной, сциентистской обусловленности познания, а значит, и всего познаваемого нами эмпирического мира. Мы познаем мир, как природу, так и историю, только как человеческий феномен сознания, только в пределах человеческого интеллекта, мы видим мир человеческими глазами, воспринимаем его человеческими рецепторами, мыслим его человеческими мыслями, постигаем его в человеческих формах восприятия, прежде всего в человеческой форме восприятия времени. И, как я уже сказал, не исключено, что человеческий интеллект – это высшая духовная потенция Вселенной. Из непостижимого, непостижимого, никогда не раскрываемого внутреннего мира выходит отдельный человек и весь человеческий род, они возвращаются в это мировое бытие. С ним существенным образом связаны и наши ценностные суждения, наши идеалы. Что происходит с упразднением человеческого сознания, с прекращением фундаментального разделения на Я и не-Я. Я, субъект и объект, познающий и познаваемое, – это загадка. Давайте жить и действовать так, чтобы стать как можно более похожими на идеал человечества, признанный ценным, на идеал совершенной любви и разума. Если это произойдет, то человечество, как бы далеко оно ни продвинулось на своем пути, ведущем в бесконечность на заре последнего дня, сделает свое дело, созреет в меру своих возможностей. А зрелость – это все.

Кульминация теорий – Die Klimax der Theorien, Straßburg 1884

Предисловие

Несмотря на то, что данная работа представляет собой лишь узкоспециальную монографию из весьма обширной области исследований, она, тем не менее, заслуживает отдельной публикации. В ней всесторонне рассматривается важная и относительно самостоятельная тема, доходящая до последних корней наших знаний. В то же время она призвана путем активного самоанализа покончить с некоторыми глубоко укоренившимися ошибками. Правильность мышления во многом зависит от остроты проницательности; когорта упрямых заблуждений обязана своим живучим существованием путанице, то есть объединению того, что должно быть резко разграничено. Устранение ошибок, однако, является необходимым условием интеллектуального прогресса. Когда Антисфена однажды спросили, какая наука является самой необходимой из всех, он ответил: "Наука об избавлении от ошибок – to kaka apomathein [= избавление от ошибок – wp].

Нет необходимости в особой уверенности в том, что здесь соблюдена логическая тщательность, соответствующая важности темы. Однако если замечания первой половины статьи все же оставят некоторые сомнения, то заключительная глава, вероятно, сможет предложить достаточное разрешение этих сомнений, что, несомненно, удивит некоторых.

Первая глава. Введение и тезисы

Между теоретиком и историком, чьи весьма разнородные подходы каждый по-своему оправданны и призваны дополнять друг друга, нередко возникает антагонизм, обусловленный односторонностью интересов. Самодостаточность, переоценка своей, незнание и недооценка чужой точки зрения достаточно часто заявляют о себе с обеих сторон – в ущерб науке в целом. Историк, который видит вещи в потоке развития и, подобно другим творениям человека, рассматривает научные доктрины как подверженные чередованию возникновения и распада, всегда будет испытывать соблазн сыграть роль неверующего и скептика перед лицом теории, считающей себя законченной. Он считает свою генетическую точку зрения высшей; не только потому, что его основной объект, а именно нравственное и духовное развитие человечества, несомненно, наиболее объективно интересен, но и потому, что этот объект понимает смену человеческих теорий как частный случай среди себе подобных. Он верит только в относительную, а не в абсолютную истинность человеческих доктрин. Системы и теории, по его мнению, развиваются, растут, правят и падают, как империи, троны и династии; в сфере теоретических убеждений нет ничего постоянного. Он ошибается, упускает из виду несколько моментов. Он забывает или не знает, что мы все-таки обладаем некоторыми теориями, такими как геометрия Еуклида, силлогистика Аристотеля, теория движения Галилея, теория тяготения Ньютона, которые, полностью выйдя из исторического потока и перемен, стоят как прочно выкристаллизовавшиеся, навсегда сохранившиеся достижения интеллекта. 8585
  Система Коперника, как всем известно, исторически и фактически является предшественницей и основой теории тяготения Ньютона. Теперь возможно, то есть in abstracto мыслимо, что система Коперника в какой-то момент распадется, как система Коперника и система Тихо де Браге. Тем не менее, даже если бы весь фактический миропорядок был низвергнут магическим ударом, учение Ньютона и Галилея осталось бы неподвижным как veritas aeterna [вечная истина]. Парадокс! – Я его признаю. Но тот, кто не понимает этого парадокса, кто не соглашается с ним безоговорочно, увяз в односторонности, о которой говорилось выше, и может посмотреть, сможет ли он освободиться от нее путем усердного изучения.


[Закрыть]Он упускает из виду, что логическая познавательная ценность теории представляет собой нечто совершенно независимое от ее исторического генезиса. Если бы, например, мы могли представить точные доказательства того, что наша европейская геометрия, как предполагают уже Платон и Аристотель, была найдена жрецами, архитекторами, землемерами и астрономами Египта совершенно спорадически и по частям, то это исторически весьма ценное понимание было бы совершенно неважным и абсолютно бесполезным для нашего представления о строгой обоснованности и вневременной-вечной связи геометрических истин. Наконец, он упускает из виду, что его собственные операции разума, методы и результаты находятся под нормативным верховенством теоретических предпосылок, в последнем случае – под верховенством той теории, которая называется логикой.

Теоретик же, сведший какой-то участок реального или идеального мира к фиксированным законам и убежденный в том, что он видит насквозь причинно-следственную связь, действующую в этой области, имеет привычку, осознавая это, как он считает, незыблемое владение, с некоторым презрением смотреть на того, кто живет лишь на поверхности становления, не будучи в состоянии показать необходимость этого становления; кто, максимум, дипломатично дает точное знание, но не математически строгое объяснение; кто, к тому же, лишь в редчайших случаях способен оценить степень вероятности результатов своих исследований и с предельной точностью отличить определенное от неопределенного. Он выдвигает преувеличенный постулат, хотя бы и молчаливый, о том, что историк, вместо того чтобы излагать последовательно отдельные события, должен открывать общие законы, от действия которых зависит течение и смена исторических событий, и если историческое исследование не может этого достичь, то он, вероятно, сомневается в его научности. При этом он упускает из виду несколько моментов. Во-первых, то, что наиболее обоснованная теория благодаря историческому познанию последовательности своих предшественников и этапов развития защищена от догматического окостенения, побуждается к самокритике, расширению кругозора, возвышению над своим временным статусом, а значит, к прогрессу и все более глубокому проникновению в предмет. Во-вторых, знание отдельных событий, которыми занимается история, должно быть на первом месте, а их теоретическое объяснение – на втором. Наконец, что то высокое требование, которое он хочет предъявить к историку, еще и отдаленно не выполнено и даже не доказано, что оно может быть выполнено даже в гораздо более близких ему областях, даже на гораздо более легких и простых объектах, например, на физиологическом процессе развития органического индивида.

Обе односторонности являются дефектами образования. Чтобы судить правильно, т.е. справедливо, нужно стремиться подняться над ними.

Однако не это противопоставление составляет предмет нашего рассмотрения. Мы затрагиваем его лишь в качестве введения и мимоходом, хотя и не без умысла. Если признать, что, с одной стороны, наша историография сама уже подчинена определенным теориям, а с другой – что наша теория подвержена историческому развитию, то, по крайней мере, начало объединения с более высокой точки зрения было бы получено. Напротив, целью данного исследования является совсем другой контраст, который лучше не обозначать с порога крылатыми словами. Потому что слова-шпаргалки настораживают [делают предвзятым – wp]. В дальнейшем это проявится достаточно отчетливо; впрочем, это слышно уже сейчас, даже если принять во внимание некоторую изменчивость научного вкуса.

Склонность к теоретизированию, как и другие человеческие склонности, по-видимому, подвержена приливам и отливам. В причинно-следственной связи с культурно-историческими факторами различного рода она испытывает чередование максимумов и минимумов. Бывают эпохи, когда она раздувается до формальной моногамии и перерастает более скромную потребность в простом гипертрофированном [чрезмерном – wp] наблюдении за реальностью. В другие эпохи она опускается ниже нуля и, кажется, полностью оттесняется той самой потребностью, которая ей антагонистична. Когда доктринерская ригидность в догматически замкнутой концепции мира считает, что она уже достигла вершины мудрости и теперь направляет всю свою смекалку на разработку законченной концептуальной системы, которую считает истинной, во всех ее тончайших разветвлениях [разветвлениях – wp]; Но даже если юношеский, хмельной, реформаторский период в порыве творчества заселит неведомую страну мнимой истины невиданными мыслеформами и уйдет в неизмеримое, в фантастическое, то реакция против такого гипертеоретизирования естественна, и благоразумно вглядывающееся потомство будет вынуждено половину своего труда посвятить критической расчистке переполненных авгиевых конюшен. Но слишком многому, вероятно, противостоит и слишком малое; из похвального страха перед доктринерскими иллюзиями, из понятного страха перед несостоятельными псевдотеориями, из высокочтимого чувства истины человек впадает в другую крайность; он убеждает себя, что наш инстинкт познания может найти удовлетворение, если просто отвернуться от вопроса "почему" и стремиться везде излагать только "что" и "как". Подобная реверсия повторялась много раз и во многих местах мира. Но скептические пророчества или пожелания убить теоретизирующий интеллектуальный инстинкт регулярно опровергаются историей. Пока живет человечество, каждая истинно человеческая черта никогда не угаснет окончательно, а скептические реакции не только не убивают склонность к теории, но лишь очищают ее, приводят в чувство, тихо собирают и поднимают на более высокий уровень. Кстати, было бы ошибкой понимать описанные здесь отношения между теоретическим и эмпирическим способами мышления как линейный процесс попеременного спада и подъема, проводить с хронологической линейкой строгие границы между периодами одного и другого характера. Тот, кто возьмется за это, попадет в надуманный шаблон и забудет, что во все времена самые разные стороны интеллектуальной деятельности человека живут бок о бок, открыто или латентно.

Некоторые, например, охотно согласятся с тем, что Средние века с их бесплодной схоластикой были объявлены периодом патологической гипертеории, и, в противовес этому, современность, которая живет вокруг нас сегодня, будет восхваляться как время здорового презрения к теории и признания фактов. Но как это было бы недальновидно! В то же Средневековье возникли такие гиперэмпирические экспериментальные дисциплины, как алхимия и луллианское искусство (Ars magna Lulliana; убаюкивать – wp),8686
  Это странное учение, чрезвычайно переоцененное Джордано Бруно и Лейбницем, содержало в себе барочную попытку экспериментальной логики.


[Закрыть] да и современная наука не бедна широко распространенными доктринами, проникающими в самые далекие и великие дали, которые при достаточно непредвзятом взгляде воспринимаются как чрезвычайно смелые теории, дерзко выходящие за рамки всего реального и возможного опыта. Сегодня, делая выводы из сравнительно небольших фрагментов опыта, мы не только строим родословные всего растительного и животного царства, от первобытной слизи до человека, но и все прошлое и будущее материальной Вселенной, миллионы лет назад и вперед, сотворение мира и конец света. Тот, кто считает это эмпирической наукой, должен иметь довольно слабое представление об «опыте». Посмотрите на нашу современную математику. Она страдает во всех своих частях, от теории чисел до геометрии, от формального пристрастия к желанию доказать, строго доказать, определить, строго определить все и вся. Тот, кто не считает это теорией, должен иметь довольно ненормальное понятие о «теории». Последнее явление живо напоминает скептически-холодные рассуждения одного великого математика прежних времен, для которого основные понятия математики и физики просто необъяснимы и неопределимы. Я имею в виду Паскаля. Просто прочитайте интересный трактат «Réflexions sur la géometrie en général» в «Pensées» Паскаля. Это очень поучительно.

Переходя к рассмотрению данного вопроса, с позиций общей теории науки сформулируем ряд общих положений, касающихся указанной взаимосвязи между несколькими видами познания, присущими человеческому типу сознания, объяснение и обоснование которых оставим для следующих глав.

I. Мнения и убеждения человека, т.е. та часть его мыслей, которую он с большей или меньшей степенью уверенности считает истинной, всегда должны быть сформулированы в виде логически однозначных положений, имеющих определенное содержание и объем. Они делятся на те, которые считаются истинными в силу не анализируемого чувства, и те, которые считаются истинными при четком осознании их обоснованности и правомерности. Однако в психологическом плане между этими двумя классами отнюдь не существует резкого разделения и исключительного разрыва, напротив, существуют самые разные уровни убежденности – от совершенно объективно обоснованной убежденности математика, очищенной от эмоциональных мотивов, до слепого, необоснованного суеверия фетишиста. Граница между научными и народными убеждениями должна проходить где-то на этой психологической лестнице.

II. Под именем науки мы понимаем самостоятельно задуманный и разработанный человеческим разумом идеал системы таких положений, которые считаются истинными и которые должны быть совершенно оторваны от психологических корней чувства или эмоциональной жизни и целиком построены на бескорыстном объективном, ясном сознании их обоснованности и законности.

Нынешние совокупности мыслей под названием "наука" не все в одинаковой степени реализовали этот идеал. В этом отношении выше всего стоят логика и математика.

III. Объективно оправданным следует считать прежде всего то убеждение, которое вытекает либо из немыслимости или интуитивной немыслимости противоречащего нашей мысли противоположного, либо из непосредственной ощутимости того, что мы подумали. Научные убеждения первого рода являются обязательно или аподиктически [логически убедительными – wp] определенными; второго рода – фактически ассерторически [действительными для меня – wp] определенными. Первые называются аксиомами, если они являются исходными, т.е. не выведены сначала путем умозаключения из более высоких предложений; вторые называются эмпириями.

Но, во-вторых, объективно обоснованной следует считать и ту истину, которая получается в результате логически правильного выведения следствий из аксиом или эмпирем. Такие следствия называются теоремами, а выведение, возможно полное, следствий из любых аксиом или эмпирем, развернутое в любом направлении, – теорией.

IV. Отсюда очевидно, что не только аксиоматически, но и эмпирически обоснованные науки должны содержать большое количество теории. Особенно потому, что, во-первых, немыслимое и интуитивно невообразимое не может присутствовать в восприятии; во-вторых, потому, что наше (внешнее и внутреннее) восприятие, как известно, подвержено многим обманам, а различение ошибочного, обманчивого и объективно адекватного восприятия возможно только в соответствии и с применением (логико-математических) аксиом; в-третьих, потому, что эмпирическая наука никогда не ограничивается единичными перцептивными суждениями, имеющими лишь сиюминутную и единственную силу, а выдвигает конкретные и универсальные предложения большего или меньшего объема с претензией на их объективную истинность, причем истинность этих предложений в невоспринимаемых случаях должна выводиться или дедуцироваться из их истинности в реально наблюдаемых случаях на основе некоторых предпосылок.

V. К задачам общего учения о науке относится определение и рассмотрение как видов выводов, с помощью которых, так и предпосылок, на основе которых эмпирическая наука обобщает суждения, выводимые непосредственно только из единичных восприятий, придает им родовой или видовой характер и тем самым распространяет их на невоспринимаемые случаи, претендующие на истинность.

VI. Анализ этой проблемы приводит к ряду принципов, ни от одного из которых эмпирическая наука не может отказаться, хотя они не имеют ни характера аксиом, ни характера перцептивных суждений, а потому не обладают ни аподиктической, ни ассерторической определенностью. Эти принципы представляют собой определенные максимы, в соответствии с которыми мы завершаем фрагментарный и дискретный ряд единичных восприятий и отдельных наблюдений путем интерполяции [вставки – wp] или вставки недостающих промежуточных звеньев в целостный факт опыта.

VII. Если эмпирическая и теоретическая психология, наука, которая сама может возникнуть только на основе аксиом и путем применения тех максим интерполяции, должна выяснить субъективный способ происхождения тех максим интерполяции, которые мы используем в качестве объективной нормы, то общая наука не имеет прямого интереса к этому психогенетическому вопросу; Однако, каким бы ни было правильное решение этого вопроса, она вынуждена рассматривать указанные максимы как неоспоримый атрибут того типа интеллектуальной организации, в рамках которого находится любая известная нам эмпирическая наука.

Глава вторая. Классификация теорий

Всякая теория представляет собой тонко или грубо разветвленную систему более общих и более специальных положений (теорем), распространяющихся на более или менее широкую область знания, находящихся частично в отношениях координации, частично в отношениях субординации, которые выводятся из возможно меньшего числа вполне общезначимых положений (принципов) путем заключения a majori ad minus [от большего к меньшему – wp]; для удовлетворения естественной потребности нашего интеллекта в объяснении путем демонстрации логической связи в группе однородных познаний. Поскольку теории теоретизируются во всех возможных областях знания, возникает множество поводов для разделения и классификации теорий, причем за основу деления может быть взято то одно, то другое основание. Однако с точки зрения общей теории науки, которая уделяет внимание не столько существу знания, сколько методу познания, можно различать прежде всего формальные и материальные теории. Формальные теории, к которым помимо логики относится чистая математика, из каких-либо принципов в соответствии с максимой достаточного основания развивают систему таких истин, которые обладают неопровержимой достоверностью для всякого рационального мышления или даже для всякого человеческого наблюдения, независимо от реального мира фактов. В соответствии с максимой достаточного основания материальные теории стремятся вывести систему специальных законов, естественная или нормативная обоснованность которых дана как факт опыта в некоторой области реального внешнего или внутреннего мира; их принципы могут быть либо взяты из самого опыта, либо выдвинуты как гипотезы, либо установлены как аксиоматические утверждения. Но поскольку понятие реального основания включает в себя как понятие действенной причины (causa efficiens), так и понятие конечной причины (causa finalis), то класс материальных теорий делится на два вида, которые можно назвать каузальными и обычными теориями8787
  Не будет также неуместным называть первый тип теорий этиологическими, а второй – телеологическими. Однако, поскольку под именем телеологии скрывается метафизическая точка зрения, это может привести к недоразумениям. Поэтому предпочтение следует отдать тем выражениям, которые выбраны в тексте.


[Закрыть]. Сущность каузальной теории состоит в том, что она объясняет некоторую однородную группу эмпирических явлений из действия определенных основных причин, или, что означает то же самое, выводит из более общих законов специальные законы, преобладающие в этой группе, при фундаментальной предпосылке строгой общности закона причинности. Нормативная же теория ставит перед собой задачу вывести из определенных базовых постулатов некоторую группу императивов, практических правил, позитивных или негативных предписаний как систему следствий. Помимо этики, юриспруденции, политики и эстетики, сюда относятся все технические науки – от машиностроения до тактики и стратегии, от этикета до риторики и мимики.

Рассматриваемое нами исследование касается лишь одной из выделенных таким образом категорий науки, исключает из себя все формальные и нормативные теории, принимает во внимание только каузальные теории и намерено подвергнуть их методологическую природу, их научное достоинство и объем, а также их конечные фундаментальные предпосылки определенному освещению, которое, как мне кажется, будет небезынтересно с эпистемологической точки зрения. В связи с этим за основу следует взять продолжение только что начатой классификации, логическое обоснование которой должно появиться в дальнейшем, и которая, даже если не придавать ей чрезмерного значения, во всяком случае, полезна для облегчения обзора. Если мы рассмотрим всю совокупность столь разнообразных по предмету и объему теорий (причинно-следственных), с помощью которых человеческий разум пытается сделать понятным для себя ход природных событий, то, действительно, существует довольно много и тонких различий в степени их большей или меньшей общности и в большей или меньшей удаленности их объяснительных принципов от эмпирически наблюдаемых фактов; но есть три основных этапа, которые выделяются как особенно характерные. Мы называем их, за неимением более удачных терминов, теориями первого, второго и третьего порядка.8888
  Дополнение к изложенной здесь классификации, а отчасти и ее более специализированный вариант, можно найти в «Схематическом порядке стадий дедуктивных наук», который я привел в другом месте. Это можно также сравнить с тем, что говорится и подразумевается в моем «Анализе реальности», второе издание, стр. 560, 203 и 280, о различии между теорией бытия и теорией событий.


[Закрыть]

Под теорией первого порядка я понимаю такую теорию, которая черпает свои объяснительные принципы непосредственно из области эмпирически данного, т.е. мыслительный материал которой вообще не выходит за пределы воспринимаемой фактичности. Для причинной дедукции какого-либо рода явлений она обнаруживает в воспринимаемом мире реально существующий, доступный наблюдению эффективный агент, так называемую causa vera, и затем показывает путем умозаключения, в лучшем случае формального расчета, что из юридически всегда и везде неизменной эффективности этого агента с действительной необходимостью должны возникать все особые явления рассматриваемого рода.

Под теорией второго порядка я понимаю такую теорию, которая уже выходит за пределы области воспринимаемых фактов, поскольку для причинного объяснения эмпирической области явлений она должна привлекать такие факторы или агенты, которые по своей природе и по устройству нашего воспринимающего аппарата уже не наблюдаемы, т.е. конструируются только в мысли и затем, с явным осознанием проблематичности существования добавляемого, гипотезируются как действующие причины. Как правило, такая гипотеза основывается на некотором воспринимаемом аналоге опыта, а теория, таким образом, строится на попытке переноса чего-то воспринимаемого в неощущаемое.

Наконец, теория третьего порядка – это любая метафизическая система, в той мере, в какой мы понимаем здесь слово "метафизика" в том смысле, в каком оно употреблялось когда-то и употребляется до сих пор. Такая система трансцендентна, а не имманентна; она выходит за пределы всего реального и возможного опыта в той мере, в какой претендует на сообщение абсолютных принципов объяснения данного мира, тогда как эмпирические и гипотетические объяснительные принципы теорий первого и второго порядка, по общему признанию, являются лишь относительными.

Этим категориям науки посвящены следующие три главы.