Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

2

Агнесс, пытаясь отвлечься от дурных мыслей, погрузилась в работу. Она взяла на себя заботу о Леоне, которая после январского путешествия тяжело заболела. Сначала у старушки была жестокая лихорадка, а затем – что-то вроде дремотного состояния; она время от времени дрожала, хватая ртом воздух, кашляла, бессвязно бормотала что-то или таращилась в потолок, а по ее морщинистым щекам текли слезы. Агнесс попыталась разузнать в Брюне, что произошло с приемной дочерью ее бывшей горничной, но дела обстояли именно таким образом, как и пророчил в прошлом году Андрей: делового сотрудничества с Брюном больше не существовало, а потому, кроме нескольких прохладных отказов Вилема Влаха, она никакого ответа не получила. Леона еще недостаточно пришла в себя, чтобы из нее можно было вытащить хоть сколько-нибудь связную информацию. Казалось, что бедняжка каждый день становится немного тоньше, серее, прозрачнее, и кровать, на которой она лежала, начинала принимать огромные размеры, в то время как старушка все больше погружалась в матрас. Создавалось впечатление, будто тело ее начало истлевать, не дожидаясь погребения.

Но был еще один человек, который день ото дня удалялся от Агнесс, и она совершенно не представляла, как предотвратить это. Поначалу Александра помогала матери ухаживать за ее старой няней, но затем все чаще стала забывать о своих обязанностях, и в конце концов Агнесс молча взяла на себя всю работу по уходу за Леоной. Однако дочь, похоже, вообще этого не заметила. Агнесс догадывалась, что Александра чего-то ждет. Но когда она спрашивала дочь, не думает ли она о том, когда же наконец их снова навестит Вацлав (юноша избегал членов своей семьи с того самого рокового разговора в доме Андрея), та лишь качала головой. Тот же самый ответ Агнесс получила на вопрос об отъезде Себастьяна, с той только разницей, что в этот раз тонкие черты Александры омрачила тень такой неприкрытой ненависти, что Агнесс просто не могла ее не почувствовать. Не выдержав, Агнесс спросила дочь о Генрихе фон Валленштейн-Добровиче. Александра в ответ окинула ее пренебрежительным взглядом и вышла из комнаты.

Когда Себастьян находился в отъезде, Агнесс вместе с главным бухгалтером Адамом Августином приходила к нему домой и обновляла бухгалтерские книги. Она ненавидела себя за эти тайные посещения, но подозревала, что Себастьян не станет ничего предпринимать, пока не получит книги фирмы, и готова была совершать еще более достойные презрения поступки, чтобы и дальше скрывать их от него. Если посмотреть правде в глаза, она была пленницей в своем собственном доме, вместе с дочерью, которую не понимала, со старой больной женщиной, лепечущей что-то в бреду, и с двумя сыновьями, о которых ей следовало получше заботиться, чтобы не потерять также и их. Каждый звук, каждый шаг, который она слышала, отдавались в ее голове подобно тому, как это происходит в пустоте покинутого нефа, хотя рядом с ней вроде бы всегда находились люди. Однако пустота была в сердце Агнесс, и заполнить ее способен был только один человек, но он уже никогда больше не вернется к ней.

Я всегда буду возвращаться к тебе.

«Ты солгал мне, Киприан», – мысленно обращалась она к нему и как будто слышала его молчание – красноречивое молчание, к которому он всегда прибегал, когда хотел, чтобы человек самостоятельно пришел к определенным выводам, или когда кто-то говорил совершеннейшую ерунду – пусть даже в глубине души.

Киприан…

В тишине послеполуденной комнаты, где в своей кровати спала старая женщина, уже стоящая на пороге смерти, Агнесс попыталась вслух произнести его имя. Ей это не удалось. Она вздохнула и стала рассматривать лицо на подушке, которое ежедневно пока она не повзрослела, было рядом с ней и стало для нее ближе чем лицо матери. Она по опыту знала, что Леона будет спать до самого заката. Солнечный свет бросал длинный светлый прямоугольник на пол. Агнесс подошла к окну и выглянула на улицу. В лучах весеннего солнца крыши Праги блестели так ярко, словно были сделаны из золота, а каждый камень мостовой – из алмазов. Ей стало больно, оттого что вокруг нее такая красота а в душе ее нет ничего, кроме серого пепла.

Выйдя в коридор, Агнесс услышала голоса, доносящиеся из конторы. Среди этих голосов явственно выделялся писк Себастьяна. Она не стала отдавать приказ бухгалтерам и писарям саботировать распоряжения Себастьяна, боясь ненароком рассердить его и тем самым обратить на свою семью внимание королевского двора. Бухгалтеры, тем не менее, умудрялись это делать, проявляя такие чудеса ловкости, до которых она сама никогда бы не додумалась, и при этом производили впечатление самых усердных служащих, какие только могут быть. Себастьян наверняка считал, что имеет дело с дюжиной самых удивительных кретинов Праги. Уже по одной только этой причине ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он получил возможность руководить предприятием – в противном случае все сотрудники фирмы были бы сразу же уволены. Время от времени они, конечно, раскрывали ему коммерческие трансакции, отношения или происшествия, но все это происходило достаточно редко. Себастьян Вилфинг, вероятно, чувствовал себя подобно свинье, которая ищет трюфели не в том лесу. Впрочем, эта весьма подходящая аналогия не могла заставить Агнесс улыбнуться.

Мысль о том, чтобы пойти навстречу желаниям Себастьяна, была невыносима. Собственно говоря, он был воплощением приветливости в том, что касалось ее. Ей эта приветливость была знакома со времен их первого общего пребывания в Праге, когда еще существовала фирма «Вигант и Вилфинг». Она боялась ее больше, чем его дурацких припадков бешенства.

Постояв в коридоре, Агнесс наконец нерешительно повернулась и пошла в их с Киприаном спальню. В ее спальню, исправила она себя, понимая, что эта комната навсегда останется для нее их общей спальней. Она могла бы приказать разрубить сундуки, и выбросить кровать из окна, и сорвать деревянную обшивку со стен, и полностью заменить полы, и совершенно по-новому украсить комнату, – но в результате спальня все равно осталась бы их общей спальней. Она уже не раз подумывала о том, чтобы перебраться в какую-нибудь другую комнату в доме, но ей это казалось изменой Киприану.

Киприан.

Кровать была большой и темной. Одиночество – это когда просыпаешься в кровати, где достаточно места для второго тела, но это место пустует. Что такое одиночество, понимаешь лишь тогда, когда просыпаешься ночью и слышишь шорох мышей в обшивке стен, когда дыхание возлюбленного возле тебя затихло и ты улавливаешь посторонние звуки. Агнесс вздрогнула и отвернулась от кровати.

В углу висело распятие, которое она снова приказала повесить после того, как оно внезапно упало в тот день, когда она услышала шаги Киприана на верхнем этаже, хотя его там не было. Она подняла глаза и посмотрела на него. Ей пришлось долго убеждать суеверных слуг, прежде чем один из них решился снова поместить фигурку Христа на крест и укрепить распятие на стене. И тогда, и сейчас Агнесс отказывалась верить, что что-нибудь, связанное с Киприаном, пусть даже и сверхъестественное сообщение о его смерти, может как-то вредить ей.

– Киприан…

В уединенности спальни ей наконец удалось прошептать его имя.

– Я так тебя любила.

Вырезанный из дерева Спаситель с искаженным от боли лицом молча смотрел на нее сверху вниз. Она уже не в первый раз подумала, что охотно обменяла бы его боль на горе в своей душе.

«Тебе известна история пряхи у креста?»

Киприан?

Она невольно обернулась. Его голос так громко прозвучал у нее в голове, как будто он стоял рядом с ней.

Киприан?

Голос в ее голове опять замолчал.

«Ты ведь не хотел бы напугать меня, верно?» – мысленно спросила Агнесс и сразу же почувствовала скорее подавленность, чем готовность шутить. Усилием воли она стряхнула наваждение. Мертвецы не возвращаются – даже в виде призраков. В том, что касалось возвращения, Киприан оказался самым большим лжецом во все времена.

«Тебе известна история пряхи у креста?»

Она отступала от распятия на стене, пока не ударилась ногами о раму кровати. Агнесс невольно села.

«Расскажи мне ее», – попросила она.

«Пряха была невестой одного рыцаря, пропавшего во время крестового похода в Иерусалим. Она ждала его месяц за месяцем, выходя к перекрестку двух трактов возле старого деревянного креста, где пряла шерсть и ткала из нее покровы для всех, кто возвращался из Святой земли. Однако после долгого ожидания вместо возлюбленного приехал один из его оруженосцев и сообщил ей, что рыцарь попал в плен к врагу и, скорее всего, к тому времени уже был казнен. Тогда она перестала ткать покровы, приготовила себе вместо них прочную одежду, приказала своему старому слуге купить ей кольчугу, шлем и меч и отправилась в путь, чтобы освободить своего возлюбленного. Девушка поклялась под старым деревянным крестом, под которым просидела столько времени, что не вернется домой, пока не освободит своего рыцаря, – в противном случае она последует за ним в могилу. С тех пор ни о нем, ни о ней никто ничего не слышал. Возможно, его все же казнили, а судно, на котором плыла девушка, перевернулось, и она утонула; а возможно, она все еще ищет его».

«Возможно», – прошептала Агнесс.

«Лично я, – продолжал голос Киприана, как и в тот день, когда ей стало ясно, что их дружба переросла в нечто большее, – предпочитаю верить, что она нашла его и что они состарились вместе».

«Да, – прошептала она. – Я тоже предпочла бы такой вариант».

К ее собственному удивлению, на этот раз никаких слез не было. Она позволила себе упасть на кровать и закрыла глаза. Ощущение, что стоит ей только протянуть руку и она почувствует рядом с собой тело Киприана, было настолько сильным, что Агнесс не осмелилась пошевелиться, чтобы не разрушить мечту. Она внутренне улыбнулась в тишине комнаты. Ей показалось, будто каждое отдельное событие, которое они с Киприаном переживали вместе, снова ожило в ее воспоминаниях. Она вспомнила, как Киприан помогал ей, причем всегда с таким выражением лица, как будто он не сделал ничего особенного, как будто только ради этого он и пришел в этот мир. Каждый раз, когда Агнесс чувствовала его глубокий внутренний страх потерять ее, она молча обнимала мужа, зная, что ее мнимая зависимость от его находчивости на самом деле была всего лишь оборотной стороной их отношений. Она с самой первой их встречи, когда они были детьми, дала ему почувствовать, что он ей небезразличен, в то время как отец не уставал твердить ему противоположное. Киприан действительно нуждался в ней, чтобы стать тем мужчиной, которым он всегда хотел быть. Он десятки раз спасал ее от разных неприятностей или не давал сделать глупость. Она же, со своей стороны, всегда была готова позволить ему спасти ее. Чаши весов, таким образом, все время находились в равновесии.

Улыбка исчезла с лица Агнесс, когда ей стало ясно, что она забыла все это. С того самого момента как было получено сообщение о смерти Киприана, Агнесс вела себя так, как будто бы она действительно зависела от него. Ей стало холодно. Это не он оставил ее – на самом деле это она предала его.

«Девушка поклялась под старым деревянным крестом, под которым просидела столько времени, что не вернется домой, пока не освободит своего рыцаря, – в противном случае он последует за ним в могилу».

Тогда Агнесс подумала, что он рассказал эту историю лишь для того, чтобы уберечь ее от опасности, в которую она попала во время своего безрассудного бегства из родного дома. На самом же деле это было послание. Она не знала, было ли до конца ясно ему самому, какой более глубокий смысл есть у этой истории, но сейчас, лежа в мягких объятиях кровати, освещенная солнечными лучами, Агнесс по меньшей мере поняла, что для них с Киприаном означала легенда о пряхе у креста.

Она сглотнула. Как она могла быть настолько слепа? Любовь между нею и Киприаном была так велика, что она не увидела самого главного: одной любви недостаточно, нужна еще и вера. Вера в то, что любовь – это нечто, за что необходимо бороться. Вера в то, что любовь важнее всего остального. Вера в то, что любовь никогда не умирает.

Она открыла глаза. Перед кроватью стоял Себастьян Вилфинг и пристально смотрел на нее. Лицо его было искажено ненавистью.

3

Кардинал Мельхиор всегда думал, что его племянник Киприан однажды унаследует все его имущество. Но теперь все сложилось таким образом, что он, старик, должен был взять на себя обязанности Киприана и заботиться о его семье. Мельхиор фыркнул. Он не волновался по поводу семьи своего брата, венского пекаря, уже давно умершего. Император Маттиас был слишком слаб или нерешителен, чтобы поднять руку в его защиту – его, своего министра, но в Вене находился кайзер, как и соответствующая ветвь семьи Хлесль, которые считали кардинала паршивой овцой. Король Фердинанд не решился бы вредить венской ветви семейства Хлесль. Помимо того он, очевидно, был слишком занят разжиганием пожара, в котором должна была погибнуть прежняя Священная Римская империя. А вот ситуация в Праге выглядела совершенно иначе.

Кардинал подошел к окну. Здесь, в Тироле, до сих пор лежал снег, толстым слоем покрывавший высокогорные долины. Под ярко-синим весенним небом белый снег так сверкал, что глазам было больно от его сияния. Мельхиор Хлесль никогда не относился к тем людям, которые хорошо чувствуют себя на природе. Если и были горы, которые могли заинтересовать кардинала, то это были горы документов на его рабочем столе. Король Фердинанд, очевидно, не планировал все это сознательно, но в действительности пребывание под арестом в замке Амбры, посреди величественно-отталкивающего мира гор около Инсбрука, почти равнялось изощренному наказанию. Мельхиор втянул носом воздух – тот пах холодом, снегом, скрытой враждебностью. Он скорчил гримасу, глядя на открывающуюся перед ним панораму гор.

Его не то чтобы держали в тюремной камере. Помещения, которые были предоставлены в распоряжение кардинала, были не менее удобны, чем комнаты в его епископском дворце в Вене или в доме, в котором он останавливался, приезжая в Прагу. Но охранники, стоявшие снаружи, перед дверьми его анфилады, получили приказ задвигать засовы, и в итоге Мельхиор оказался в ситуации, когда ему приходилось обращаться к ним с просьбой выпустить его, если он хотел покинуть свои апартаменты. Впрочем, это изысканное унижение не задевало кардинала Мельхиора – даже в Вене или Праге его потребность в свежем воздухе вполне удовлетворялась поездкой в карете вдоль полей, по берегу Дуная или не менее коротким путешествием на холмы около Праги. Вообще-то, управляющий замком Амбры, после того как пленник за несколько дней так и не обратился к нему с подобной просьбой, решил навестить его сам. Он попросил прощения за то, что слишком долю ждал, когда же кардинал потребует предоставить ему свободу, положенную государственному деятелю в изгнании (слово «плен» ни за что не сорвалось бы с уст управляющего, даже если бы ему устроили допрос с пристрастием) Также управляющий осведомился, не будет ли его высокопреосвященство против, если он покорнейшим образом поинтересуется, не соблаговолит ли кардинал сопровождать его, когда он будет исполнять свой еженедельный долг, осматривая окрестности замка. Бедолага заметно вспотел. Кардинал Мельхиор был настолько милостив, что соблаговолил принять приглашение и со своей стороны попросил управляющего составить ему партию в шахматы. С тех пор Мельхиор проигрывал одну-две партии (не без труда), что каждый раз заставляло управляющего потеть еще больше. Мельхиор не завидовал ему. В тех кругах, где обычно вращались кардиналы и министры, милость и немилость сменяли друг друга быстрее, чем погода в Тироле. И очень часто случалось, что приказ о помиловании и повторном назначении арестованного имперского служащего на прежнюю должность уже находилось в пути, в то время как тюремщик все еще ломал себе голову над тем, каким еще способом можно унизить пленника. Не все служащие, вернувшие себе милость императора, были настолько незлобивы, как кардинал Мельхиор, и управляющий замком Амбры не собирался рассчитывать на возможное добродушие своего пленника.

В этом отношении жизнь кардинала в вынужденном изгнании в Тироле не слишком отличалась от его предыдущего времяпровождения, если, конечно, не учитывать того, что ему совершенно нечем было заняться. Ему запретили вести корреспонденцию, он беспокоился о семье Киприана, а боль из-за смерти племянника постоянно грызла его и не хотела отпускать.

Щелкнули засовы – и двери открылись. Мельхиор отвернулся от окна. Управляющий замком оставил себя без камердинера, препоручив тому заботиться о пленнике. Возможно, он сделал это в качестве компенсации за то, что в комнате кардинала постоянно присутствовали два солдата, которые наблюдали, как он ест, играет партию в шахматы или еще каким-нибудь образом нарушает свое уединение. Солдаты принадлежали к отряду полковника Дампьера и очень старались подражать плохим манерам своего командира.

– Я принес вам похушать, ваше высохопреосвященство, – сообщил камердинер и широко улыбнулся. Он выглядел так, как будто бы первые шестьдесят лет своей жизни провел на горной вершине, а следующие шестьдесят – на службе у управляющего замком. Возраст его угадать было невозможно, но любой бы согласился с тем, что на момент рождения Христа он уже жил на свете. Хотя большую часть времени он находился в замке, кожа у него была очень смуглой, а волосы и брови светлыми, словно выгоревшими на солнце. Руки камердинера были такими же крупными, сильными и с потрескавшейся кожей, как руки шахтера. Когда он говорил, речь его изобиловала гортанными звуками, характерными для тирольского диалекта. Возникало впечатление, будто за ровным рядом зубов, который он демонстрировал в продолжительной ухмылке, перекатывались камешки. Они с кардиналом стали единомышленниками с того самого дня, когда впервые встретились.

Камердинер держал в руках поднос, на котором стояли тарелка и кувшин, накрытые платками. Вместе с ним в комнату вошли два солдата.

– Эй! – воскликнул один из них, лицо которого кардиналу Мельхиору было незнакомо.

Камердинер стал вполоборота к нему и недоуменно поднял брови. Это была комедия, повторявшаяся всякий раз, когда охранять кардинала поручалось новому солдату. По приказу короля Фердинанда каждый месяц караул обновлялся полностью, а в течение этого времени замена происходила на уровне отдельных солдат. Несмотря на то что данная мера предосторожности показывала, как сильно король боится своего пленника и как она забавляет кардинала Мельхиора, старику казалось, будто он – единственный, кто сожалеет о постановке подобной комедии.

– Покажите, – приказал солдат.

Камердинер пожал плечами. Солдат стянул платок с тарелки. От нее тут же поднялся запах поджаренной домашней птицы. Солдат поднял маленькую серебряную подставку прижимавшую платок, затем высоко поднял свободной рукой (и пальцами, которые были черными от оружейной смазки и грязи) каплуна, повернул его, заглянул ему в задний проход и наконец, небрежно уронил обратно на тарелку. Затем, стряхнув жир с руки, он облизал пальцы. Все это время солдат не сводил взгляда с камердинера. Оставив каплуна в покое, он отвернулся и с холодной улыбкой посмотрел на кардинала. Жесты солдата утратили свою многозначительность, так как он посчитал необходимым еще раз стряхнуть жир с руки.

– Хорячо, нет? – любезно осведомился камердинер.

Солдат бросил подставку и платок обратно на поднос и открыл кувшин. После этого он подозрительно заглянул внутрь сосуда.

– Мускатель для господина, да? – буркнул он и, сунув в кувшин палец, пошевелил им, будто перемешивая содержимое. Затем он поднял кувшин и сделал нарочито большой глоток.

– Чтоб руки мыть, – ответил ему камердинер. – Взял из корыта для лошадей.

Солдат окинул его горящим от ненависти взглядом. Кадык его ходил ходуном. Наконец он кивнул.

– Давай уже, задница.

– Так тошно, – издевательски произнес камердинер. Он подошел к столу, поставил на него поднос, снова накрыл еду платками, затем церемонно сдернул их в сторону и торжественно произнес – Хаплун, ваше высохопреосвященство. – Со стороны казалось, что это было самое важное открытие на свете.

– Спасибо, – поблагодарил его кардинал Мельхиор и сел к столу.

– Ваше высохопреосвященство позволят мне позже еще разох зайти? – поинтересовался камердинер. – У хосподина есть еще задание для меня, нет?

– Естественно, – откликнулся кардинал Мельхиор.

Камердинер откланялся и исчез за дверью. Солдаты перетянулись с нерешительным видом, но все же покинули помещение, громко щелкнув снаружи засовом. Мельхиор убрал с подноса тарелку и кувшин и высоко поднял поднос. На столе лежал тщательно разглаженный, густо исписанный лист бумаги. Никогда еще ни одному охраннику не пришло в голову забрать поднос у камердинера и осмотреть его, хотя они нисколько не стеснялись разломать булочку на предмет наличия в ней тайных записок. Мельхиор поражался ловкости толстых пальцев камердинера, который зажимал тайные сообщения под днищем подноса так, что и маленького кончика никогда не было видно, не говоря уже о том, что бумага ни разу не сползла в сторону, когда старик ставил поднос на стол.

Бросив взгляд на послание, Мельхиор взялся пальцами за край кувшина и извлек из него медную вставку. Она была в два раза короче, чем кувшин. Под ней прятались письменные принадлежности и маленький чернильный орешек, полученный в результате длительного процесса вываривания измельченной коры дикой сливы, загустения, перемешивания и высыхания отвара, – именно таким образом получали жесткую массу, от которой можно было отщипывать маленькие кусочки и разжижать их в вине или воде. Переписчики в монастырях и писари в конторах по ошибке называли эту массу чернильным камнем, однако настоящий чернильный камень был видом сланца, который использовали в далеком Китае.

Воды в контейнере было более чем достаточно, чтобы размочить твердый кусочек до нужной консистенции и сделать пригодным для использования. Ни один охранник ни разу не догадался, что в глиняных кувшинах могло быть что-то еще, помимо металлической вставки.

Когда в кувшине вместо вина оказывалась вода, это был знак того, что тайными путями для кардинала прибыла корреспонденция. В таких случаях камердинер обычно выдумывал для себя новое задание, чтобы солдаты оставили кардинала в одиночестве и дали ему, таким образом, возможность прочитать сообщение и ответить на него. У охранников был приказ постоянно наблюдать за кардиналом, если он принимал посетителя. Можно было полагаться на то, что они не останутся у него в комнате, когда он начнет поглощать принесенную еду – кстати, отличную, – чтобы не мучить собственные урчащие желудки, которые позже получат только хлеб и кашу.

Кардинал съел несколько кусков мяса, не беспокоясь, что к каплуну прикасались грязные лапы солдата. Затем он отпил воды, которая, естественно, не была налита из корыта для лошадей, но приобрела «нежный» аромат солдатских пальцев, впрочем не мешавший ему. Были вещи и похуже. Сердце кардинала забилось быстрее. Полученное письмо было от Вацлава фон Лангенфеля, а сообщения, переданные им, большей частью ничего хорошего не значили.