Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

25

Ужин проходил в тишине, которая резала слух Александры. Генрих сидел напротив нее, уставившись в свою тарелку. Она чувствовала его взгляд на себе только тогда, когда не смотрела на него. Но как только девушка поднимала голову, он отворачивался. Хозяйка Пернштейна молча клевала маленькие кусочки пищи с тарелки. Глядя на то, как они измельчаются зубами, поблескивающими за красными губами, – превосходными зубами, единственным изъяном которых было красное пятнышко помады, – Александра думала о трапезе волка, с чьих губ капает кровь добычи. Ей пришлось отвести взгляд, иначе она была бы не в состоянии проглотить ни одного кусочка.

Девушка все еще не понимала, что произошло. Она почувствовала дыхание Генриха и его поцелуи у себя на затылке, и хорошо знакомая дрожь пробежала по ее телу. Он прикоснулся к ней именно так, как она хотела. Его голос шепнул ей на ухо именно то, что она хотела услышать. И все же…

Когда она испуганно обернулась, Генрих стоял у двери и смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Она краем глаза заметила, как рядом блеснуло что-то белое, и почувствовала как чья-то рука легла ей на плечо и мягко, но непреклонно снова развернула ее, заставив стать спиной к двери.

– Я еще не готова, – произнесла Поликсена фон Лобкович.

Александра услышала тяжелые удаляющиеся шаги Генриха. Воспоминание о поцелуе в затылок жгло ее, как огнем. Она не знала, что должна говорить, куда должна смотреть. Запах старой одежды почти душил ее. Ее колени дрожали, и в глубине души она не была уверена, от чего – от страха ли, стыда или желания. Отталкивающая комната, обстановка которой напоминала военное укрепление перед последней, решительной атакой невидимого противника, вращалась вокруг нее.

– Посмотри на себя, – произнес голос, который еще недавно звучал так же, как голос Генриха. Или ей только казалось, что так? Может, ей просто хотелось этого?

Александра посмотрела в полуслепое зеркало. Поликсена фон Лобкович стояла рядом с ней – холодный, сияющий ангел рядом с переодетой батрачкой. На фоне белой одежды лицо Александры выглядело больным, а красные пятна на ткани казались грязью. Возможно, брызжущая энергией Александра могла бы составить конкуренцию женщине, обладающей мраморной красотой, если бы на ней было одно из ее голубых со стальным отливом или темно-красных, как бургундское вино, платьев. А сейчас она производила впечатление абсолютно неудавшейся попытки скопировать красоту другого человека. Она выглядела нелепой, безобразной и толстой. От женщины, стоявшей рядом с ней, исходил очень нежный, прохладный аромат лаванды. От нее же просто воняло.

– Идеально, – заявила хозяйка Пернштейна и снова улыбнулась.

На ужин Александра шла как на казнь. И теперь здесь, в зале замка, который мог бы вместить две сотни человек, три человека за маленьким столом просто терялись, как крохотный кораблик, попавший в штиль насыщенного ядом молчания.

– У вас нет других гостей? – не выдержав, спросила Александра. Если бы она не прервала молчание, то наверняка завизжала бы от напряжения и страха.

– Мы здесь не очень общительны, – ответила хозяйка замка и добавила: – В отличие от Праги.

– Я видела чье-то лицо у окна в центральной башне крепости.

– Показалось. – От интонаций хозяйки веяло ледяным холодом.

– О, – только и произнесла Александра и спросила себя, почему женщина в белом даже не старается лгать убедительно.

– Путешествие было утомительным, – проворчал Генрих. – Я полагаю, фройляйн Хлесль так же устала, как и я.

Фройляйн Хлесль? Но ведь Генрих говорил, что хозяйке известно об их любви? Александра попыталась перехватить его взгляд. Лицо у него было пунцовым. Поликсена улыбалась своей улыбкой сфинкса. В ее глазах, казалось, плясали язычки пламени свечей, но этот отраженный огонь был зеленым и холодным. К удивлению Александры, в ней стало просыпаться чувство, которое при всем смятении и дезориентации, охватившими ее, показалось ей самым неподходящим: ревность. Это было последним, но необходимым штрихом, чтобы она могла назвать себя самой большой дурой на свете.

Позже Александра лежала в сырой постели, которая еще сильнее пахла затхлостью, чем одежда, которую ей навязали. На ней было только нижнее платье, и, несмотря на несколько одеял, она замерзла. Девушка смотрела на пламя свечи. Свеча была свежей, и часовые отметки на ней, казалось, утешали ее, сообщая о том, что она проживет эту ночь, не будучи вынужденной таращиться в темноту. Однако рассмотрев свечу более тщательно, девушка поняла, что деления – это всего лишь прикрытие для злобной шутки. Александра была уверена, что не могло пройти уже три часа с тех пор, как она зажгла свечу хотя три отметки на ней уже сгорели. Ее переполняли страх и ярость – и тоска от одиночества.

Ей так сильно хотелось, чтобы рядом с ней кто-то был, что ее душа, казалось, сжималась от отчаяния.

Кто-то?

Генрих!

Она думала о нем и о превращении, которое произошло с ним с момента их приезда в Пернштейн. Александра не знала, что хуже: страх перед тем, что он действительно мог войти к ней в спальню, или ужас, который охватывал ее, когда она об этом думала.

Он был мужчиной, которого она любила!

Она уже десятки раз хотела отдаться ему!

Так откуда же взялся этот страх перед ним? Он ведь не сделал бы ничего, на что она не согласилась бы. Он бы не причинил ей боли…

По ее телу будто побежал ледяной поток, когда она внезапно почувствовала, что он стоит за дверью ее спальни. Александра не стала задаваться вопросом, откуда она могла знать это. Она просто знала. Пламя свечи плясало, будто хихикая. Александра пристально смотрела на дверную ручку, слабо поблескивающую в темноте. Дверная ручка пошевелилась.

26

Она моргнула.

Ей показалось, что она улавливает звук его дыхания за дверью.

Внезапно она услышала жалобный стон. Это был ее собственный стон.

Именно этот жалкий звук, который, казалось, исходил от кого-то другого, и разрушил чары.

Она любит Генриха. И он любит ее. Если он стоит перед ее дверью, то лишь потому, что медлит и не хочет навязываться ей. Но он и представить себе не может, как сильно она нуждается в его присутствии. И до тех пор, пока он рядом, с ней ничего дурного не случится.

Она отбросила одеяла, схватила свечу, подбежала к двери и распахнула ее.

Коридор был пуст.

27

Иногда Генрих спрашивал себя, спит ли она когда-нибудь. Он уже был готов поверить, что нет.

Он увидел ее на окутанном темнотой мосту, ведущему к центральной башне, и нисколько не удивился, ибо знал: она прекрасно ориентировалась ночью. Честно говоря, он даже не пытался искать ее где-нибудь в другой части замка.

– Было заперто? – поинтересовалась она, не глядя на него.

Генрих отвык удивляться тому, что она всегда знала, где он был.

– Время еще не пришло.

– Вы все больше удивляете меня, Геник. Похоже, ваша решимость уже не та, что прежде. – Она повернулась спиной к пропасти и прислонилась к перилам. Ветер трепал ее волосы.

– Разве не вы всегда проповедовали терпение?

– Ваш вкус тоже удивляет меня, мой дорогой друг.

Он насторожился. Впервые за все эти годы он услышал в ее словах слабый намек на то, что она тоже всего лишь человек. Чувство триумфа проникло в его чресла – чувство, которое он никогда еще не испытывал в ее присутствии. Оставаясь внешне совершенно спокойным, он потянулся к ней.

– Вы нарядили девушку, сделав из нее плохую копию себя самой. Я не могу представить, что вы боитесь того, как бы красота Александры не затмила вашу.

– Не вижу здесь никакой красоты.

– Еще меньше я могу представить себе, что вы сделали это из-за меня, – продолжил Генрих. – Или я не прав, дорогая?

Она не отвечала. Он подошел к ней вплотную. Ее волосы бились о его щеки. Ее лицо казалось бледным, едва узнаваемым пятном. Аромат лаванды окутал его. У него возникла совершенно безумная мысль, что женщина, если бы он взял ее здесь и сейчас, не оказала бы никакого сопротивления. Один раз – единственный раз! – он был сильнее. Генрих настолько возбудился, что трение брюк о его эрегированный член чуть было не привело к тому, что он едва не излился прямо в штаны. Он знал, что его лицо пылает, и радовался поглотившей их темноте.

– Я даже мысли такой не могу допустить. – Он попытался широко улыбнуться.

Когда и на это не последовало никакой реакции, он подошел так близко, что она больше не могла увернуться, и, наклонившись, поцеловал ее. Губы женщины оставались сомкнуты, однако ему показалось, что ее живот прижался к нему на крошечную долю дюйма. Он поцеловал ее крепче. Когда она и после этого не разомкнула губы, он настолько жестоко впился в них, что чуть не раздавил свои собственные. Его язык прошелся по ее сжатым зубам. Он шевельнул бедрами, чтобы дать ей почувствовать свою эрекцию, понял, что ее тело еще сильнее прижалось к нему…

Боль была настолько сильной, что он отпрянул. Ее зубы не отпускали его. Глаза Генриха наполнились слезами. Он хотел уже поднять руку, чтобы ударить ее, но тут она разжала челюсти. Он провел рукой по губам и почувствовал что-то теплое и мокрое.

– Вы укусили меня, – задыхаясь, произнес он. Его нижняя губа начала пульсировать.

Она убрала волосы с лица. Она так сильно впилась в него зубами, что его кровь бежала из уголка ее рта. Он беспомощно уставился на нее, когда увидел, как она высунула язык и слизнула кровь. Гнев его мгновенно испарился.

– Мне жаль вас, – сказала она.

– Неужели вы не понимаете? – заикаясь, спросил он.

Кровь бежала у него по подбородку, а губа при каждом движении болела, как зияющая рана. Но он игнорировал боль. – Я подготовил жертву. Для вас! И Александра – ее часть!

– Почему вы решили, что я хочу этого? Если бы я хотела ее крови, то собственноручно перерезала бы ей горло. Если бы мне хотелось ее подчинения, я бы сразу же взяла ее, и она кричала бы от желания и больше никогда не вспоминала бы о вас.

– Речь идет не о ней. Ведь она – всего лишь средство для достижения цели. Жертва – это я.

Он заметил, как она подняла бровь. Но не успела женщина спросить, почему он считает, что она могла бы заинтересоваться этой жертвой, как Генрих поднял руку.

– Вы дважды высмеяли меня, и ваша насмешка причинила мне невероятную боль, – заявил он. – Вы дважды дали понять, что не верите мне. Я докажу вам, что вы ошиблись. И для этого мне нужна Александра.

Она кивнула в сторону центральной башни.

– Изольда была моим подарком для вас. Почему вы не приняли ее?

Он улыбнулся, не обращая внимания на израненную нижнюю губу.

– Это подарок для слуги, – ответил он.

Она задумчиво смотрела на него. Физическое возбуждение стихло, но все его существо вибрировало от напряжения, заставляя дрожать тело. Что бы ни произошло за последние мгновения, он приблизился к ней больше, чем когда-либо, больше, чем даже в тот кровавый день в Праге.

– Вы хотите сказать, что оставались целомудренны с тех самых пор, как были здесь в последний раз?

Генрих понял, что может рискнуть.

– Не в мыслях, – возразил он. – В мыслях я так вас трахал что весь мир вокруг меня пылал.

Ему показалось или ее глаза и правда сузились до щелок, а уголки рта вздрогнули? Он почувствовал, что у него снова встает, хотя губа болела просто невыносимо.

– Что вы задумали? – спросила она.

– Сначала я должен сделать то, что не успел довести до конца за время путешествия сюда. Я вернусь не позже чем через два дня.

– Оставайтесь целомудренным.

– Не в мыслях.

– Вы слишком самоуверенны, – заметила она, но это был только жест. На сей раз он был убежден, что она не стала бы сопротивляться поцелую. Он отказался от него лишь потому, что это еще немного продлевало власть, которой он только что добился над ней.

Генрих развернулся и пошел в свою комнату. Он даже не остановился перед дверью, за которой лежала Александра, хотя на пути к выходу из замка надолго задержался возле нее. Он понимал, что, если бы вошел к ней, ему пришлось бы иметь дело с необходимостью принять решение. А Генриху ужасно не хотелось этого. Благодаря какому-то шестому чувству он понял, что девушка почувствовала его присутствие. Он ушел, прежде чем успел поддаться слабости.

Лежа на кровати в своей спальне, Генрих снова думал о коротком моменте неизвестности перед дверью Александры. Он неожиданно понял, что спокоен за нее. Он был уверен, что с девушкой ничего не случится, пока он будет в отъезде, во время которого окончательно лишит Леону жизни и таким образом уничтожит все следы, ведущие в Пернштейн. Она пощадит ее, пока он не вернется, чтобы сдержать свое обещание. Однако его раздражало, что спокойствие это было не спокойствием мужчины, который больше не видит угрозы своему плану, а человека, который понимает, что берет на себя новую заботу. Генрих прогнал эти мысли и приготовился к тому, чтобы обрести силу во сне за оставшиеся несколько часов до наступления утра.

28

На следующий день после судебного разбирательства Вацлав вошел в придворную канцелярию, когда еще только начало светать. С желудком у него творилось нечто непонятное, хотя в честь победы они всего-то начали новую бочку с вином. Он, Агнесс и отец ночевали в их маленьком доме на Златой уличке. Адам Августин ушел домой к семье, не в силах утешиться, а Вилем Влах возвратился на постоялый двор. Теперь он, Вацлав, неожиданно стал тем человеком, от которого зависела жизнь семьи, ибо только у него было хлебное место. Правда, на его счет тоже возникали сомнения. Несмотря на то что коллегам удалось скрыть его вчерашнее отсутствие, вопрос, который Вацлав намеревался сегодня Задать – нельзя ли предоставить ему несколько дней отпуска, чтобы он смог поехать за Александрой, – вероятно, приведет к тому, что его освободят от выполнения обязанностей. Граф Мартиниц и без того не был ему другом.

В канцелярии было пусто, но один из пюпитров уже успели завалить бумагами. Вацлав остановился у своего рабочего места и прижался лбом к прохладной деревянной поверхности. Каким образом общий триумф за столь короткое время смог превратиться в пепел? Что они такого сделали, что за каждым углом их поджидал новый удар ниже пояса? Было ли это расплатой за то, что им удалось мирно прожить целых двадцать пять лет. Однако мир, приобретенный ценой большого горя и крови, давал основание думать, что семьи Хлесль и Лангенфель окончательно расплатились по счетам. Вацлав спросил себя, думают ли то же самое Агнесс и Андрей? Сегодня утром он выскользнул из дома, не поговорив с ними: у него на это просто не хватило духу. На их месте он, наверное, сдался бы.

И все же юноша собирался последовать за Александрой в Брюн, хотя эта миссия была так же безнадежна, как и любой план его отца и тети по возвращению себе предприятия, а вместе с ним и будущего. Вацлав покачал головой и разочарованно ударил кулаком о пюпитр. Ящичек с письменными принадлежностями упал на пол и с треском раскрылся. Охнув, Вацлав наклонился, чтобы поднять его, а когда взглянул вверх, то увидел, что в дверях стоит один из его коллег-писарей. Это ему принадлежал заваленный бумагами пюпитр.

– Черт, это всего лишь ты! – выругался писарь.

– Большое спасибо, – ответил Вацлав.

– Я надеялся, что это Филипп. Он нам позарез нужен. Вернее, он нужен их превосходительствам.

– Куда же подевался Филипп? Он ведь всегда первым приходит, даже если и приползает сюда прямо из пивнушки.

– Лежит в кровати.

– Ну так вытащи его оттуда.

– Это не его кровать.

Вацлав пристально посмотрел на коллегу. Писарь вздохнул.

– Я уже посылал слугу к нему на квартиру. Его нет ни там, ни в одном из тех кабаков, которые он обычно посещает.

– Откуда ты тогда знаешь, что он лежит у кого-то в кровати?

– Да он признался мне, что у него новая фаворитка.

– Ты думаешь, кто-то сжалился над ним? – У Вацлава не было настроения снисходительно отзываться о главном писаре – только не в такой день, как сегодня.

Его коллега пожал плечами.

– Тогда вытащи его, ради бога, из кровати.

Помявшись, писарь решил раскрыть тайну.

– Это кровать Элишки Смирицкой, – выпалил он.

– Батюшки! Дочери Альбрехта Смирицкого, члена совета.

Собеседник Вацлава покачал головой.

– Его жены?!

– Его сестры.

– Но Смирицкому по меньшей мере пятьдесят лет.

– Это его младшая сестра, – ответил писарь.

Они переглянулись. Нельзя было и думать о том, чтобы послать слугу за Филиппом Фабрициусом в дом Смирицкого, – тем самым они непременно выставили бы хозяина и его сестру в смешном свете, а своего приятеля подвергли бы чрезвычайно серьезным неприятностям. Кроме того, не стоило забывать о враждебности, которую проявляли все протестанты к императорскому двору. Граф Турн и его приверженцы раздули бы эту историю, и она разнеслась бы по всей Богемии. Элишка Смирицкая и Филипп Фабрициус были бы опозорены до конца своих дней.

«Так же, как опозорена моя семья, – с горечью подумал Вацлав. – А ведь мы даже не совершали греха прелюбодеяния». Внезапно у него возникла мысль о том, чтобы послать слугу из придворной канцелярии в дом Смирицких, – пусть еще одна семья попадет в затруднительное положение. Однако уже в следующий момент он устыдился своего желания.

Откуда-то из зала раздался рык:

– Фаб-р-рициус!

Коллега Вацлава закатил глаза.

– Что случилось? – спросил Вацлав. – Почему так необходимо присутствие Филиппа? Разве ты не можешь заменить его?

– Нет, – ответил писарь. – Я почти не понимаю языка.

– Фабрициус! Чтоб тебя!

– Какого языка?

– Там несколько мужиков из немецкой деревни. Эти тугодумы почти не знают богемского. А я, в отличие от Филиппа не знаю немецкого языка. Когда я услышал треск, то подумал, что это он приехал. – Писарь указал на ящичек с принадлежностями Вацлава. – Я сказал, что приведу его. Что мне теперь делать?

– Я знаю немецкий язык, – заявил Вацлав. – Мой отец из Богемии, а семья его сестры – из Вены.

– Как такое может быть?

– ФАБРИЦИУС!

– Я объясню тебе это в другой раз, – уклонился от ответа Вацлав и прижал к себе ящичек. – Я посмотрю, удастся ли мне подменить Филиппа.

– А я пока придумаю, как бы незаметно вытащить его из кровати этой старой девы!

Вильгельм Славата и граф Ярослав Мартиниц стояли перед делегацией полудюжины мужчин с коротко подстриженными волосами. В помещении витал смешанный запах пота, старой одежды и навоза, вынуждая Славату обмахиваться надушенным платком. Нельзя было представить себе больший контраст; оба государственных служащих были одеты по самой последней моде – в узкие, украшенные маленькими шелковыми бантами камзолы с длинными фалдами и широкие штаны, подвязанные на коленях лентами. Штаны были настолько широкими, что казалось, будто на мужчинах пышные женские юбки. Мартиниц предпочел золотистый цвет и воротник с рюшами, который опускался ему до плеч, а более консервативный Славата остановился на черном цвете и фламандском кружевном воротничке, причем последний равнялся по стоимости одежде всех жителей деревни. Посетители были одеты в то, что крестьяне носили уже много столетий: длинные рабочие блузы, узкие брюки и свободные колеты; в руках они мяли береты и кожаные кепки.

– Опять этот новичок! – Мартиниц тяжело вздохнул, увидев вошедшего в зал Вацлава. – Исчезни, парень.

– Где Филипп Фабрициус? – спросил Славата, более обходительный из двух наместников. Вацлав уже не раз задавался вопросом, почему эти двое, столь разные, так тесно сотрудничают? Он еще ни разу не видел, чтобы один из них взялся делать что-нибудь без участия другого. Вероятно, именно непохожесть и была залогом их успеха: складываясь, черты их характеров образовывали одного гармоничного человека, обладающего мощностью двух мозгов.

– Уже в пути, – солгал Вацлав. – Он повез послание от господина фон Штернберга в городской суд, но вот-вот вернется.

– Штернберг должен использовать своих собственных писарей, – пробурчал Мартиниц.

– Господин фон Штернберг очень спешил и сказал, что будет обязан вашим превосходительствам.

Мартиниц больше не казался мрачным. О соперничестве между часто непредусмотрительным, более молодым Штернбергом и упряжкой Славата – Мартиниц ходили легенды. Если Штернберг добровольно ставит себя в зависимость от своих противников, то это можно воспринимать как свет в конце туннеля.

– Ты понимаешь по-немецки? – спросил Славата.

– Так же хорошо, как и по-богемски.

С тех пор как Габсбурги обрели господствующее положение, все больше людей с запада и юга империи переезжали в Богемию, не считая переселенцев из Франконии, Баварии, Саксонии и Австрии, которые жили на этой территории со времен освоения восточных земель, происшедшего четыреста лет назад. Однако новые поселенцы, заключившие браки с членами старых богемских семей и получившие право на недвижимое имущество тех жителей, которые не имели законных наследников, состояли в значительной степени из таких людей, как граф Турн. Прошло много лет, прежде чем граф понял: чтобы управлять страной и влиять на местную политику, нужно понимать язык своего окружения. Из-за этой непреднамеренной надменности между немецкими анклавами и остальной частью королевства постепенно протянулась граница, первые последствия которой состояли в следующем: обе партии полагали, что другая сторона должна сначала выучить их язык» прежде чем можно будет беседовать и о чем-то договариваться.

– Ты владеешь и устной, и письменной речью?

– Да, ваше превосходительство.

– Все равно надо бы подождать Фабрициуса, – пробурчал Мартиниц.

– Нет, Владислав тоже хорошо знает язык, – заявил Славата и снова демонстративно воспользовался платочком.

Вацлав обернулся к крестьянам, стоявшим с опущенными головами.

Мартиниц щелкнул пальцами.

– Больше никаких ритуалов, – предостерег он.

Вацлав с готовностью кивнул.

– О чем вы хотите просить? – обратился он к крестьянам. Их просьба, по всей вероятности, была очень серьезной, иначе их не пустили бы сюда, в придворную канцелярию, независимо от того, настоящими были языковые трудности или надуманными.

– На нашу деревню напали, – произнес один из них после того, как товарищи пнули его в бок, тем самым назначив своим представителем.

– Разбойники? Это дело хозяина земли. Под чьей юрисдикцией находится ваша…

– Это были не разбойники, – перебил его крестьянин.

– Это были солдаты, – добавил другой.

Вацлав краем глаза заметил, что Славата и Мартиниц прислушиваются к разговору. Он обернулся к ним и перевел, но оба уже все поняли.

– Спроси его, может, это были регулярные войска?

– Вы думаете об армии, которую собрали местные дворяне?

– Просто спроси его.

Крестьянин покачал головой.

– Нет, у них не было знамен и обозов, как это бывает обычно.

– Откуда ты тогда знаешь, что это были солдаты?

– У разбойников нет огнестрельного оружия.

– И они нападают, чтобы грабить, а не чтобы пожить несколько дней.

– Так, значит, они у вас жили?

– Да.

– В одном из ваших домов?

– Да.

– Спроси, кто хозяин его деревни, – приказал Славата.

– Господин Вольф фон Дауба, – угрюмо ответил крестьянин. – Но он даже слушать нас не стал. Потому что мы добрые католики.

Славата, Мартиниц и Вацлав переглянулись. Вольф фон Дауба был признанным сторонником партии графа Кинского и одним из менее выдающихся членов земельного совета Богемии.

– Нельзя вот так сразу попасть к господину, нужно набраться терпения, – тут же заметил Мартиниц, у которого сработал рефлекс дворянина, склонного рассматривать даже плохие привычки товарища по сословию как привилегии, поскольку это могли оказаться его собственные привилегии, даже если упомянутый дворянин принадлежал к лагерю соперников.

Мы несколько недель пытались обратиться к нему с ходатайством.

– Абсолютно безразлично, о ком идет речь – о разбойниках или о солдатах, – задумчиво произнес Славата, – как хороший хозяин, Дауба должен был что-нибудь предпринять, хоть он и протестант. Но он не сделал этого, и его поведение…

– …скорее всего указывает на то, что это были разбойники из протестантской армии! – закончил Мартиниц. – Черт возьми, это может послужить доказательством, что местным дворянам и впрямь удалось собрать армию.

– И поводом для войны, – мрачно заметил Славата. – Нарушение общественного порядка. Это искра в бочке с порохом.

– Господин, – подобострастно произнес крестьянин и по смотрел на Вацлава. – Есть убитые.

– Фент Энгильштеттин и его сын.

– Как это произошло?

– Они просто застрелили их.

– Война началась, – радостно отметил Мартиниц.

– Вообще-то, похоже на то, что это все-таки мародеры, – вмешался Вацлав. – Для этого не нужна никакая протестантская армия. Кстати, это могли быть и католические солдаты.

– Твое дело – переводить, а не учить меня! – рявкнул Мартиниц.

Представитель крестьян достал из-под рубахи какой-то предмет, болтавшийся у него на шнуре вокруг шеи. Он передал его Мартиницу, но тот демонстративно сцепил руки за спиной. Славата отмахнулся от предложенного предмета своим платочком. Вместо них предмет взял Вацлав. В первое мгновение он не знал, как к нему подступиться.

– Это бутылочка для пороха, – пояснил Мартиниц. – С перевязи. Абсолютно явное военное снаряжение.

– Мы нашли это в доме, который забрали себе солдаты. Вацлав высоко поднял предмет.

– Здесь что-то выгравировано. Герб… четыре льва, которые обращены друг к другу. Цвета почти совсем вытерты… синий и оранжевый…

– Цвета дома Валленштейна, – сразу определил Слава.

– Уважаю, коллега, – одобрительно отозвался Мартин.

– Помните ту историю с пасквилем против его величества императора? Его заказал старый Генрих фон Валленштейн-Добрович. Я еще тогда запомнил этот герб.

Вацлав внимательно посмотрел на бутылочку для пороха и спросил себя, не спит ли он. Если да, тогда ему снится кошмар. Если же нет, то…

– Солдаты называли своего предводителя Геник, – добавил второй крестьянин, которого не выбрали представителем, но он, тем не менее, до сих пор активно участвовал в беседе. – У них был с собой большой железный сундук…

– Украденная полковая касса! – воскликнул Мартиниц.

Славата, все еще погруженный в воспоминания, возразил:

– Но весь род Валленштейнов – католики! Тогда версия о протестантской армии не находит подтверждения.

– …и раненый, – закончил крестьянин. – Мы ожидали, что солдаты просто оставят его, но они убрались из деревни вместе с ним.

– Странно, – согласился Мартиниц.

Вацлав попытался сглотнуть, но во рту у него пересохло.

– Ваши превосходительства, – выдавил он и понял, что не чувствует губ, – ваши превосходительства, я должен высказать безотлагательную просьбу.

– Спроси его, в каком направлении убрались парни!

Крестьяне вздрогнули, когда дверь неожиданно распахнулась и на пороге появился запыхавшийся Филипп Фабрициус. Глаза у него покраснели, бледное лицо покрылось пятнами. Судя по всему, ночью ему почти не довелось спать. Первый писарь вынужден был держаться за дверную коробку. Пробежка, похоже, не пошла ему на пользу. Вацлав предположил, что коллега встретил Филиппа по пути из дома Смирицкого в канцелярию и поторопил его.

– Извините, – выдохнул Фабрициус и бросил на Вацлава растерянный взгляд, – я опоздал, так как…

– В следующий раз, если фон Штернберг чего-то от тебя захочет, спроси сначала нас! – пролаял Мартиниц.

– Разумеется, – согласился Филипп и попытался не показать, что совершенно сбит с толку.

– И что это было за послание?

– Насколько я понял, оно было запечатано, – вмешался Вацлав, поскольку Филипп не отвечал.

– Да, – поддакнул Филипп. – Было запечатано.

– Входи же и закрой за собой дверь. Для тебя есть работа. – Мартиниц милостиво махнул Вацлаву рукой. – А ты можешь идти.

– Ваши превосходительства, могу ли я попросить…

– Я уже сказал: ты можешь идти.

– Нет, дело в том…

– Фабрициус, чего ты ждешь?

«Ну хорошо, – упрямо подумал Вацлав, – тогда я не стану просить, а просто возьму себе отпуск. Я не буду ждать, пока…»

– Что я должен знать? – спросил Фабрициус, внезапно оказавшийся перед Вацлавом. Взгляд его умолял, хотя голос звучал невозмутимо. – Э…

Оба имперских чиновника с любопытством смотрели на своих писарей. Вацлав обнаружил, что он все еще держит в руке бутылочку для пороха.

– Лови! – закричал он крестьянам и намеренно бросил бутылочку так неуклюже, что они не смогли поймать ее.

Мартиниц и Славата отступили, когда с полдесятка серо-бурых фигур погнались за единственным доказательством, подтверждавшим их жалобу. Бутылочка для пороха подкатилась к ногам Славаты. Он невольно наклонился, хотя еще недавно ему было противно к ней прикасаться.

– Я сказал, что Штернберг послал тебя с сообщением в городской суд, – поспешно прошептал Вацлав, пока их начальники отвлеклись. – Филипп, мне позарез нужно уйти на несколько дней в отпуск!

– Ты с ума сошел? Учитывая нынешнюю ситуацию, в которой оказалось королевство?!.

Снаружи раздались громкие голоса и топот тяжелых сапог. Кто-то заколотил в дверь.

– Проходной двор какой-то, – проворчал Мартиниц.

Неожиданно в помещение ворвались с десяток мужчин, все в одежде для верховой езды и в сапогах со шпорами. Через мгновение комната наполнилась людьми. Славата и Мартиниц стояли как вкопанные.

– Вот дерьмо… – прошептал Филипп и, пытаясь убраться подальше, наступил Вацлаву на ногу.

Вацлав тоже узнал мужчину, который влетел в зал сразу за предводителем незваных гостей: Альбрехт Смирицкий. У него было багровое лицо, а в руке, затянутой в перчатку, он держал рапиру.

– Хватайте их! – заорал Смирицкий и ткнул пальцем в Филиппа. – Вот они где, крысиное отродье!

– Господа, что все это значит? – воскликнул Мартиниц. – Я вас попрошу!

Крестьяне, побледневшие от страха, забились в угол.

– Прекрасное убежище для мошенников! – заявил мужчина, который вошел в дверь первым и стал у окна. – С перспективой!

Лицо Мартиница стало красным, как дорогой итальянский плащ.

– Я вас попрошу! – закричал он. – Как я должен это понимать? Господин граф, объяснитесь, пожалуйста!

Предводитель сделал пару быстрых шагов и оказался возле Мартиница. Он размахивал руками подобно человеку, желающему засвидетельствовать перед всем миром, насколько велика его ярость. У него была густая, коротко подстриженная борода, и, когда он заговорил, сильный акцент резанул слух Вацлава.

– Вы хотите объяснений, Мартиниц? Будьте любезны! Пусть потом никто не говорит, что граф Генрих Маттиас фон Турн не предоставил своему врагу права на последнее желание.

– Что? – хрипло каркнул Славата и побледнел. – Как прикажете вас понимать?

– Вы все, – загремел граф Турн, – змеиное гнездо в сердце королевства. Мы выказывали терпение, как подобает добрым христианам, но оно лопнуло. Вы настроили против нас императора. Вы подговорили его послать нам письмо, которое даже собаке прочитать нельзя! Вы хотите войны? Вы должны испытать на собственной шкуре, каково это – идти к черту!