Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

9

По пути домой она спрашивала себя, чей это голос звучал у нее в голове – Киприана, который рассказал легенду о пряхе у кресла, или ее собственный? Но и на этот вопрос в конечном счете был найден ответ: она сама. Просто ее собственная душа овладела его голосом, так как она подсознательно понимала, что могла прислушаться только к нему. Она была Агнесс Хлесль, урожденная Вигант. Ее настоящее имя должно было звучать Лангенфель, если бы судьба не устроила один из своих сумасбродных трюков с ее жизнью. Когда-то Агнесс Вигант было суждено узнать, что на самом деле она Агнесс фон Лангенфель и что ее единственное желание – стать Агнесс Хлесль. Если достаточно часто менять кожу, наружу выходит внутреннее ядро, которое и составляет настоящего человека. В случае с Агнесс наружу вышло ядро человека, который берет собственную судьбу в свои руки и не собирается больше отдавать поводья кому-нибудь другому, ибо он верит в то, что любовь никогда не умирает.

Киприан стоял за эту любовь. Ее собственное сердце заговорило его голосом, чтобы напомнить ей об этом.

Когда женщина увидела городских стражей, которые собрались перед входом в ее дом, она продолжила идти, даже не подумав замедлить шаг. Узнав в человеке, стоявшем рядом с командиром отряда, Себастьяна, она и бровью не повела. Командир отряда, увидев Агнесс, почтительно прикоснулся к шляпе.

– Милостивая госпожа…

– Я как раз пытался убедить их, что речь, конечно же, идет о недоразумении, – сладкоречиво пропел Себастьян и постарался, хоть и не очень успешно, стереть с лица радостное предвкушение того, что Агнесс должна была бы выказать ем благодарность за его усилия по предотвращению ее арест и еще большую радость по поводу того, что эти усилия, само собой разумеется, окончились безрезультатно.

– Вы прибыли, чтобы арестовать меня, – с ходу начала Агнесс, решив взять быка за рога.

– Э… – произнес командир отряда, захваченный врасплох столь неожиданной прямотой.

– Это недоразумение, как я уже объяснил, – повторил Себастьян и затаил дыхание.

– Я предаю себя в ваши руки, – прервала его Агнесс. Она посмотрела командиру отряда прямо в глаза.

– Э… Ну хорошо…

– Нет-нет, Агнесс, я попытаюсь все же решить эту проблему…

– У меня есть дети. Вы ведь не хотите отнять у бедняжек их мать? Или…

– Конечно нет, – твердо ответил командир отряда и поспешил стать на путь в западню, которую приготовила ему Агнесс. – Они присоединятся к вам в тюрьме.

– Да, – согласилась Агнесс. – Закон суров, но справедлив.

– Мы только выполняем наш долг, милостивая госпожа.

– Я полностью сотрудничаю с вами, не так ли, господин полковник?

– Коннетабль, милостивая госпожа, всего лишь коннетабль… Э-э… э… м-да… – Командир отряда нерешительно почесал промежность, вспомнил, что находится в присутствии дамы, и поспешно перенес руку на живот. – Э…

– Бедные детки! – внезапно воскликнула Агнесс и закрыла лицо руками.

– Но…

– Тюрьмы переполнены и так холодны! Малыши очень чувствительны, у них непременно повысится температура.

– Однако это вовсе не…

– Они там умрут, – прорыдала Агнесс из-за плотно сомкнутых рук. – И я последую за ними от горя. Ах, если бы я убежала, вместо того чтобы поручать себя вашей милости, господин полковник!

– Коннетабль, всего лишь коннетабль, милостивая госпожа! – В голосе командира отряда уже стали слышны нотки отчаяния.

– Мои дети невинны, господин полковник! И я невинна! Четыре невинных человека умрут из-за того, что доверились вам. Но я прощаю вас, господин полковник, я прощаю вас. Вы ведь не можете иначе.

– Я могу…

– Мы могли бы убежать. Но мы не сделали этого, так как верим в правосудие и закон. Мы убеждены, что все обвинения против нас ошибочны. Но вот какую благодарность мы получаем за наше доверие.

– Люди, скажите милостивой госпоже, что в тюрьме нормально. Э…

Городские стражи растерянно поглядывали на своего командира.

– Ну ладно, – смиренно вздохнул командир отряда. – Ну ладно.

– У вас есть дети, господин полковник? Маленькие, милые детки, которые так доверчиво взирают на вас, потому что они знают: их отец – человек справедливый?

– Эй, вы! – Командир отряда отвернулся и рявкнул на Себастьяна так, что тот вздрогнул. – Вы ведь утверждали, что вы хозяин этого дома, так?!

– Да, я хочу сказать… Дело в том…

Агнесс убрала руки от лица. Себастьян уклонился от ее взгляда.

– Вот что я вам скажу. Я оставлю милостивую госпожу под домашним арестом. Вы отвечаете за то, чтобы с ней ничего не случилось. И с ее детьми тоже!

– Но как же так! – закричал Себастьян и поспешно захлопнул рот.

– И чтобы она не убежала, – подсказал один из городских стражей своему начальнику.

– Правильно. Вы несете ответственность передо мной и за это тоже. Ясно?

– Но…

Командир отряда выпрямился. Когда его подчиненные перехватили оружие поудобнее, получился в высшей степени решительный, воинственный звук.

– ЯСНО?!

– Да, – буркнул Себастьян.

Командир отряда, прикоснувшись к шляпе, вновь обратился к Агнесс:

– Вот видите, милостивая госпожа…

Агнесс, решив, что кашу маслом не испортишь, бросилась к нему на шею и чмокнула его в щеку.

– Господь вознаградит вас, господин полковник!

– Ладно, ладно, перестаньте. И… э… коннетабль, милостивая госпожа, всего лишь коннетабль. Эй, вы там – шагом марш! Разговорчики в строю! Я вас буду муштровать, пока у вас задница не отвалится! Извиняюсь, милостивая госпожа.

Агнесс смотрела вслед городским стражам, пока они не завернули за угол. Затем она проскользнула в дом мимо Себастьяна, даже не удостоив его взглядом.

По пути в спальню женщина почувствовала, что триумф, которого она только что добилась, перестал радовать ее. Чего она достигла, обменяв угрозу тюремного заключения на более комфортабельную клетку собственного дома? И она, и ее дети по-прежнему оставались в плену у человека, который состряпал ложный донос и которого она сама определила в свои тюремщики. Но она затеяла это не столько ради комфорта или из страха перед действительно катастрофическим состоянием пражского острога. В ее голове подспудно зрела мысль о том, что бегство из острога невозможно, а вот бегство из ее собственного дома – очень даже. Естественно, Себастьян будет стараться следить за каждым ее шагом, но она надеялась, что сумеет воспользоваться первой же возможностью и надуть его.

«Не вздумай ничего внушать себе, – отчитала себя Агнесс. – Бежать? И куда ты хочешь бежать? Или от чего? Все, что у тебя есть, находится здесь. Ты должна не убегать, а бороться за своих детей, за свой дом, за фирму…»

Правда, устало отвечала она себе, состоит в том, что все, что находится здесь, имеет для нее очень мало значения, за исключением детей. То, что некогда наполняло ее сердце, было потеряно: любовь Киприана. И поэтому не мысль о бегстве двигала ею, а мысль о начале…

…Поиска?

Что ты хочешь искать? Остатки одежды? Кости? Куда твой путь должен привести тебя? К Черному морю?

Она не знала этого. Она только знала, что не имеет права сдаваться до тех пор, пока не окажется лицом к лицу с неопровержимым доказательством того, что Киприан мертв. Она стыдилась, что так сильно предалась печали, что сомнения в его гибели не нашли места в ее душе.

Сама того не замечая, Агнесс остановилась на лестничной площадке. Дверь в маленькую комнату, в которой она разместила Леону, была как раз рядом. Она практически перестала думать о старушке, а тем более о том деле, которое привело ее сюда. Поиск Киприана – или доказательства его смерти – было единственным, за что еще цеплялась надежда Агнесс, Вера в то, что они с Киприаном сумеют помочь ей, была той надеждой, за которую цеплялась Леона. Агнесс стало плохо – и еще хуже, когда она поняла, что часть ее сердца уже начала вести переговоры: «Господи, если я помогу Леоне, то это будет добрым делом. Вознаградишь ли ты меня за него, поможешь ли мне в поиске моей потерянной любви?»

Она нажала на дверную ручку, внезапно переполненная жаждой действия. Она сейчас поговорит с Леоной, а потом сразу же посоветуется с Александрой. Она вовсе не так одинока, как ей кажется. У нее есть умная, решительная и мужественная дочь, и если когда-нибудь наступает момент, когда матери приходится полагаться на силу ребенка, то этот момент настал.

Она пораженно уставилась на пустую кровать.

– Ты считаешь себя такой хитрой, – услышала она за своей спиной густой от ярости голос Себастьяна. – Но на самом деле ты совсем ничего не знаешь. Твоя милая доченька убралась прочь вместе с нищенкой, которая нас дочиста объела. Я не стал их задерживать.

Агнесс обернулась. Себастьян, предусмотрительно сохранявший дистанцию в два шага, отступил еще дальше. У нее появилось ощущение, что где-то рядом сидит некто и от души смеется над ней и ее жалкими попытками бороться за свое счастье. Неожиданно Агнесс стало ясно, как должен чувствовать себя человек, отвернувшийся от Бога и уже ничего хорошего не ожидавший от Всевышнего. У нее возникло подозрение, что если бы рядом с ней неожиданно появился дьявол, сунул ей под нос свою библию и заявил бы: «Я отдам тебе в руки твоих врагов, если ты падешь и поклонишься мне!», то она бы не смогла устоять перед соблазном. И эта подозрительная мысль напутала Агнесс даже больше, чем осознание того, что дочь бросила ее на произвол судьбы.

– Вот что ты выбрала, отказавшись стать моей! – заявил Себастьян. – Вот что ты называешь своей семьей! Ты гордишься ею? – Он с презрением сплюнул на пол.

В голове у нее пронеслась тысяча возражений. Но она не высказала ни одно из них. Она прошла в свою спальню, закрыла за собой дверь, села на кровать и предалась отчаянию.

10

Граф Генрих Маттиас фон Турн поднял кувшин с воронкообразным горлом и осторожно встряхнул его. Вина больше не осталось. Он поднял глаза и случайно встретился взглядом с Вацлавом Руггаа, который с кривой улыбкой наблюдал за ним– Взгляд Руппа переместился на керамическую кружку тонкой работы, стоявшую перед ним на столе, а затем скользнул назад, к графу фон Турну. Тот покачал головой и вздохнул, догадавшись, что у господина фон Руппа вина тоже не осталось. Турн лениво огляделся. Вокруг него собрались самые влиятельные представители протестантских земель: рядом с Вацлавом фон Руппа сидел Альбрехт Смирицкий, единственный наследник огромного фамильного состояния и, вероятно, владелец двух третей земель Богемии; граф Андреас фон Шлик, который выказал себя убежденным протестантом еще во времена правления кайзера Рудольфа и который долгое время был постоянным представителем земли; Колонна фон Фельс, как и Турн, немецкого происхождения и один из самых радикальных противников габсбургского владычества.

Встреча происходила в доме Вильгельма фон Лобковича, который являл собой живой пример господствующей в Богемии смуты: приходясь рейхсканцлеру двоюродным братом, он при этом придерживался протестантской веры. Раскол христианского мира задел не только непривилегированные семейства. Два соперничающих главы дома Лобковичей были похожи только в одном – своем усилии выказать себя радушными хозяевами. Примером на этот раз служили керамические кружки, в которые Вильгельм фон Лобкович велел наливать вино. На каждого из присутствующих господ было подано по кувшину вина! Граф спрашивал себя, сколько могли стоить эти кувшины. Лобкович с подчеркнутой небрежностью упомянул, что они были изготовлены в герцогстве Вюртемберг, что соответствовало политике отдавать предпочтение торговле между протестантскими княжествами. С другой стороны, Вюртемберг находился почти на другом краю империи Цены, должно быть, кусались.

И в результате, что было совершенно очевидно, на достаточное количество вина денег уже не хватило – или на его приличное качество. Рейнское вино вместо токайского! Впрочем, что касается Вильгельма фон Лобковича, то, в сущности можно было рассчитывать только на то, что он никогда не понимал, что к чему.

Хозяин оживленно беседовал с графом Шликом. Граф выглядел измученным. Если быть точным, то и Колонна фон Фельс, всегда полностью соответствующий своей фамилии,[36]36
  Fels – скала (нем.)


[Закрыть] и Вацлав фон Руппа выглядели куда бледнее, чем обычно. Это сбивало с толку графа Турна, и прежде всего потому, что он знал: в комнате есть еще один человек, четвертый по счету, представлявший собой в данный момент собственную тень, а именно – он сам. Как ни странно, все это наводило на мысль, что между ними существует некая связь, о сути которой граф и догадываться не хотел.

Что касалось самого Турна, то началось все с того момента, когда сильные бедра супруги внезапно сомкнулись вокруг его тела, не дав ему осуществить намерение повернуться к ней спиной.

– А как же я? – спросила она.

– А что вы, любовь моя? – растерянно откликнулся граф.

– Вы ведь получили удовольствие, дорогой мой. Теперь моя очередь!

После чего граф ощутил, как пятки супруги сжали его ягодицы, как если бы она пришпорила лошадь.

После нескольких ночей, в течение которых он покорялся неслыханным требованиям супруги, Турн начал находить удовольствие в данной ситуации. До сих пор наслаждение от общения с женским полом – будь то супруга, кухонная девка или шлюха – было исключительно односторонним, направленным на его удовлетворение. То, что его жена теперь тоже требовала удовольствия от акта, было так предосудительно и шло до такой степени вразрез со всеми приличиями, что граф просто ослеп от страсти. На днях он раньше времени покинул заседание совета земли, чтобы покувыркаться с супругой в постели. Такого постоянного возбуждения он не испытывал, даже когда сватался к своей жене, ибо довольно быстро обнаружил, насколько послушна одна из ее горничных.

Возможно, у господ фон Руппа, фон Фельса и Шлика дела по непонятным причинам обстояли так же? Однако спрашивать об этом было нельзя – в противном случае можно было погрешить против хорошего вкуса еще сильнее₄ чем Вильгельм фон Лобкович!

И уж тем более нельзя было спрашивать, не начали ли жены других господ внезапно. уклоняться от супружеских обязанностей, причем именно в тот момент, когда стало ясно, что они способны в постели на такие штучки, на которые даже проститутки в борделе были готовы пойти не иначе, как только за совершенно неприличную плату!

Вместо стонов, вздохов, обильного смазывания маслом или смальцем всех частей тела, уменьшенное трение которых дарило ни с чем не сравнимое наслаждение, – неожиданная меланхолия, дурное настроение и неприятные вопросы. «У тебя что, мужества не хватает, чтобы достаточно повлиять на совет земли и наконец предпринять что-нибудь против вообразившего себя невесть кем Фердинанда?» «Неужели до сих пор никто не хочет воспользоваться правом на смещение нынешнего короля путем голосования, которое вы себе выторговали?». «Неужто никто не решится покончить с компромиссами и поставить на место проклятых Габсбургов? Или они считают, что постоянное капание из открытой раны желаннее, чем одноразовое кровопускание, которое очистит язву?» Подобные расспросы обеспечивали мужчине бессонные ночи, особенно если он пытался спать со столбом толщиной с флагшток между ног, потеряв желание удовлетворять естественные потребности с повизгивающей служанкой, которая стоит на кухне, высоко задрав зад, и при этом чистит овощи, – теперь, когда он наконец узнал, что такое настоящее качество!

– Прежде всего нельзя было допускать Фердинанда к королевской короне, – послышался голос Альбрехта Смирицкого который год назад считался вероятным соперником Фердинанда в борьбе за богемский престол и, по слухам, уже заказал новую корону, как выяснилось, несколько преждевременно. – Он воспитанник иезуитов и совершенно отравлен их идеями.

Невыспавшийся и неудовлетворенный, лишенный из-за скупости Вильгельма фон Лобковича легкого утреннего опьянения, которое могло бы подарить некоторое утешение, граф Турн почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Голос Смирицкого звенел в его ушах подобно куриному кудахтанью. В его мозгу возникла мысль о том, что в доме Зденека фон Лобковича, католика и рейхсканцлера, вероятно, и не было дорогих бокалов, зато можно было рассчитывать на первоклассное вино. Досада графа усилилась. Католики! Паписты! Эти пиявки присваивают себе абсолютно все, даже лучшее вино! И прежде всего – самых прекрасных женщин. Он попытался представить себе безупречную головку Поликсены на теле своей жены, как она внезапно достает горшочек смальца из-под кровати, черпает из него горстью, а затем… Он моргнул. Чтобы вызвать это видение к жизни, нужно было выпить больше одной кружки рейнского. Кроме того, наверное, было бы лучше, если бы ему это не удалось, так как реальность будущей ночи – «А почему бы вам не… Почему вы, мужчины, не…» – не шла ни в какое сравнение с его фантазией. И куда тогда девать накопленную энергию?

– В Богемии должность короля выборная, – услышал он сердитый голос и изумленно понял, что голос принадлежит ему. – Надо показать Габсбургам, что им не стоит считать, будто у них есть право на трон.

– Все пели Фердинанду хвалебную песнь, – заметил Смирицкий. «Он не такой высокомерный, как Рудольф и Маттиас», «Он очень доверительно обходится с дворянством Богемии». Ба! Он очень быстро показал свое истинное лицо.

– Мы просто должны сместить его. Это наше право, – снова заговорил граф Турн. Почувствовав на себе взгляды других, он понял, что стал первым, кто высказался вслух о смещении короля с тех пор, как Фердинанд начал так бесцеремонно забирать в свои руки управление Богемией. Он ощутил себя смельчаком, героем, готовым в полном одиночестве защищать свой дом от армии чудовищ.

– Не приказал ли он всему городу и даже университету прошлым летом, чтобы все участвовали в процессии в связи. с праздником тела Христова? А праздновать день святого Яна iyca и святого Иеронима он запретил!

«Да, да, – думал граф Турн. – Таковы дела давно минувших дней. И все, на что способна эта кучка куриц, это пережевывать старые оскорбления. У них нет петуха, который бы мог сказать им, что к чему». Почти незаметно в его мозг закралась робкая мысль о том, что, вероятно, все только и ждут, когда кто-то из членов совета возьмет на себя роль петуха. И еще менее отчетливо всплыло у него воспоминание о том, что он сейчас мыслит теми самыми понятиями, которые использовала его жена прошлой ночью, когда злословила в адрес совета земли. Она даже имитировала кудахтанье куриц – ко-ко-ко! – и у нее выходило чертовски похоже, что он вынужден был признать.

– Он поддался мании величия, – продолжал граф Турн. – Габсбургская кровь испортилась – впрочем, она никогда не была особенно хороша.

Мужчины осторожно засмеялись. Графу Турну ситуация начала нравиться, так же как понравилось превращение его жены – после непродолжительных сомнений. Вильгельм фон Лобкович, ухмыляясь, протянул руку к керамической кружку затем к своему кувшину. Когда он перевернул его, наружу вы шел один лишь воздух. Он озадаченно заглянул в пустой кувшин, а затем поднял взгляд, будто бы ища лакея, которого можно было бы послать в подвал за добавочной порцией. Гоал Турн все больше распалялся.

– Рудольф был непредсказуемым помешанным, Маттиас пребывает в вечном унынии, ему не до действий, а Фердинанд считает себя Юлием Цезарем!

Альбрехт Смирицкий, который тоже сидел перед пустым кувшином, но и в трезвом состоянии был нетерпелив, поднял свою пустую кружку и крикнул:

– Ave, Caesar, moribundi te'salutare!

– Morituri te salutamus,[37]37
  Оба ошибаются: латинское изречение звучит как Ave, Caesar, morituri te salutant! – т. е. «Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» – знаменитая фраза гладиаторов, произносимая перед сражением в римском цирке.


[Закрыть] – пробормотал Колонна фон Фельс и тайком закатил глаза.

– Что, простите?

– Ничего, мой дорогой Смирицкий, ничего. Граф верно говорит, господа. Мы имеем право, нет, мы просто обязаны сместить Фердинанда фон Габсбурга с трона Богемии. Таким образом мы не только обеспечим спокойствие в Богемии, но и воспрепятствуем тому, чтобы еще один из многочисленных ублюдков Габсбургов стал кайзером империи.

– Надо кончать со всеми этими компромиссами! – Вацлав фон Руппа ударил кулаком о стол. Его винный кувшин упал. Вильгельм фон Лобкович впился в него глазами. Когда из кувшина ничего не вытекло, он нахмурился. – Кто-то должен поставить Габсбургов на место. Вспомните только об ответе, который мы получили на наш протест против закрытия церквей в Клостерграбе и Браунау. – Руппа пренебрежительно скривился и процитировал фальцетом: – Императорская привилегия кайзера Рудольфа – да упокоит Господь его душу – гарантировала свободное отправление религиозного культа только дворянству и свободным городам. Однако упомянутые города не свободны.

– Мы на это хоть как-то отреагировали?

Вильгельм фон Лобкович протянул руку к кувшину, который стоял перед графом Шликом. Шлик, известный аскет, едва ли сделал пару глотков вина. Облегченно просияв, хозяин дома вылил вино Шлика в свою кружку, сделал добрый глоток и удобно откинулся назад. Граф Турн заподозрил, что сегодня никакой лакей больше не соизволит спуститься в подвал.

– Да. Поверенные, назначенные советом земли» написали протест. Ответом стал жесткий призыв к послушанию. В противном случае, говорилось в нем, король будет вынужден подумать о возможных штрафах.

– Чаша терпения полна! – воскликнул Турн. – Мы слишком долго пускали все на самотек. Мы больше не можем позволять, чтобы права дворянства по-прежнему урезались.

– Правильно, – поддакнул Андреас фон Шлик.

– Король применит силу, – проворчал Вильгельм фон Лобкович и сделал еще один глоток вина.

– Ну и что? – Худой Шлик сжал кулак. – Что вы предпочтете? Сильное кровоизлияние, которое очистит рану, или непрерывно кровоточащую язву?

«Они у меня в руках, – подумал граф Турн. – Они произносят вслух мои мысли, и мне даже не приходится ничего им растолковывать». От волнения он забыл, что это были вовсе не его мысли, а его жены и, собственно говоря, мысли, внушенные ей – и другим женщинам – в ситуации, которую граф себе не смог бы представить и в самых смелых своих мечтах.

– Господа! – снова воскликнул он. – Давайте уточним: мы ничего не имеем против императора! Вина лежит на короле Фердинанде! И всей его продажной банде придворных льстецов: Славате и Мартинице, которые еще ни одного слова правды не произнесли при дворе, но прежде всего – на рейхсканцлере, который уже тогда показал свое настоящее лицо, когда не подписал императорскую привилегию кайзера Рудольфа. Не примите это как оскорбление своей семьи, мой дорогой Лобкович!

– Попели фон Лобкович, – добродушно заметил Вильгельм фон Лобкович, – всегда были испорченной ветвью семьи. Мы, Лобковичи-Гассенштейны, единственные, кто высоко держит знамя приличия. Я хотел бы указать вам, однако, на то, господа мои, что, если кровоизлияние слишком сильно, душа может очень быстро покинуть тело. Я рекомендую хорошо снарядиться, если война все же неминуема.

– Да, – буркнул Турн и предпочел забыть, что в свое время он вместе со всеми остальными проголосовал за осторожность. – Нужно было нанести удар уже во время выборов Фердинанда, это был бы наилучший момент. Сегодня мы практически согласились с тем, что Богемия – коренное владение правящего дома Габсбургов.

– С чем это мы согласились? – вскричал Колонна фон Фельс. – Мы выбрали Фердинанда по доброй воле. И кто прав, а кто нет, сегодня, в общем, не играет никакой роли. Сегодня право попирают ногами, а правит кулак. Договоры – это не что иное, как овечья шкура, в которую обычно рядятся всем известные волки. Я всегда был начеку!

– Прекрасно, мой дорогой Фельс. – Вацлав фон Руппа кивнул ему. – Тогда вы, конечно, уже снарядили тайком армию.

– На что вы намекаете? Или вы хотите сказать, что сами такую армию снарядили? Вы ведь предпочитаете окапываться, прячась за отговорками, а не за честным бруствером на поле брани!

Вацлав фон Руппа вскочил. Альбрехт Смирицкий в замешательстве поднял руку.

– Секундочку, – попросил он. – Я думал, что у нас есть армия. Двор ни о чем другом не говорит и поднимает всевозможные налоги, конфискует имущество именно для того, чтобы организовать контрармию.

– Нет, ну вы только послушайте его, – не скрывая сарказма, произнес Колонна фон Фельс.

Смирицкий выкатил глаза.

– Вы хотите сказать…

– Если для войны причины нет, ее создают, – ответил Вацлав фон Руппа.

Графа Турна осенило.

– Господа! – вскричал он. – Ведь это все доказывает! Мы правы! Мы – именно те, кто должен защищаться! К тому же мы все согласны с тем, что дом Австрии нужно растормошить. Слишком долго он терпел продажных служителей. Император, вероятно, даже не знает о письмах, которыми нас потчуют и под которыми стоят подписи таких особ, как Славата и Мартиниц. Ответ на наше письмо протеста – это вершина подобных издевательств. Угрожать дворянству Богемии штрафами! Такое оскорбление сносить нельзя!

– И что вы предлагаете?

– Я? – Граф Турн внутренне ликовал, но прикинулся удивленным.

– Скажите же, что нам делать, граф Турн, – прогудел Андреас фон Шлик. – Мы все пойдем за вами.