Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

4

– Это, – пропищал Себастьян и высоко поднял скомканный клочок бумаги. – Это…

– Как ты здесь очутился? – спросила его Агнесс. Она оперлась на локти, не зная, стоит ли ей сердиться на то, что ее так грубо вырвали из воспоминаний и что Себастьян проник в ее уединение. А может, испугаться очевидной ярости непрошеного гостя или посмеяться над его напыщенностью? Она еще не успела прийти к окончательному решению, когда гнев взял верх. – Немедленно уходи! Нечего тебе искать в нашей спальне. В моей спальне!

– Ты знала об этом? – пропыхтел Себастьян. – Естественно, ты знала об этом!

– Исчезни!

– Все дела в Моравии остановились еще в прошлом году. Доходы фирмы сократились более чем на десять процентов. И теперь я нахожу вот это! – Он еще сильнее скомкал бумагу.

– Ну ладно, – решительно сказала Агнесс – Я сейчас позову на помощь.

– Сообщение от Вилема Влаха, который был самым важным деловым партнером фирмы до прошлого года. Он сообщает… Впрочем, ты и так это знаешь. – Себастьян буквально выплюнул следующие слова: – Ты и это твое ничтожество, твой братец! И Киприан все это покрывал! Это же обман! Это прежде всего обман короны! Взимание таможенных сборов с импорта и экспорта Богемии и Моравии принадлежит королю. Вы лишили его денег! Из-за того, что твой братец не захотел оказать совершенно обычную услугу старому деловому партнеру. Так дела не делаются!

Агнесс начала подниматься. Себастьян невольно отступил на шаг, но тут что-то сверкнуло в его глазах. Он ударил Агнесс и она вновь упала на кровать. Ее охватил гнев. Она так быстро вскочила, что врезалась в него. Себастьян был выше и в три раза тяжелее Агнесс, но он споткнулся и сделал шаг назад. Она размахнулась и влепила ему пощечину, затем еще одну. Кольца на ее пальцах расцарапали ему щеку. Тонкая струйка крови побежала из царапины и скрылась в его жидкой бороденке.

– Только посмей еще раз прикоснуться ко мне! – прошипела Агнесс и замахнулась. Он невольно втянул голову в плечи. Она указала на дверь: – Вон отсюда!

– Я… – Он прикоснулся к царапине на щеке, – Ты же меня…

– Вон отсюда! – шепотом повторила она. – Убери свой жирный зад из этой комнаты и из этого дома. Если завтра ты еще будешь здесь, я пойду к городскому судье и нажалуюсь на тебя.

– Ты не осмелишься… – Его губы дрожали.

– А ты подожди – и увидишь.

– Ты хочешь жаловаться? Как вдова Киприана Хлесля? Чтобы король нашел наконец необходимую отговорку и распространил свой гнев и на фирму? Ты что, хочешь завтра вместе со своими ублюдками просить милостыню у городской стены?

– Лучше так, чем быть вынужденной видеть твое лицо хотя бы еще один день.

– Ты свинья, – выпалил Себастьян. – Ты грязная мерзавка! Ты и Киприан, вы – жалкие подонки, и я надеюсь, что он умер, визжа, как женщина!

– Как ты визжишь всю жизнь?

Себастьян уронил измятый клочок бумаги и сжал кулаки.

– Я тебя… я тебя… – Его глаза округлились и выступили между жировыми складками, как будто его душили, а голос был настолько резок, что от него болело в ушах.

– Ты только послушай, – презрительно произнесла Агнесс и запищала: – Уи-уи!

В следующее мгновение он набросился на нее. С этого момента все происходило в обратном порядке. Женщина почувствовала, как ее швырнули на кровать, хотя она стояла в нескольких шагах от нее. Когда у нее перехватило дыхание, а в теле взорвалась глухая боль, она не сразу поняла, что он ударил ее кулаком в живот. Агнесс инстинктивно подтянула ноги к животу, но он тут же сдвинул их вниз. Его вес вдавил ее в матрас. Она почувствовала, как он лихорадочно дергает ее за юбку и пытается задрать подол. Она сжала колени и попыталась закричать, но в легких все еще не было воздуха. Его рука протиснулась между ее бедрами и скользнула вверх. Агнесс охватили боль и ужас, как только ей стало ясно, что он задумал. Она попыталась вырваться, но на ней, казалось, лежал обломок скалы, Агнесс вцепилась в полог кровати, но вместо того чтобы дать ей опору, он накрыл их обоих, подняв облако пыли. Себастьян закашлялся. Его лицо нависало над ней, она чувствовала его дыхание на своей коже.

– Ты шлюха! – визжал он, брызгая ей в лицо слюной. Его рука трепыхалась между ее бедрами, как влажная и теплая рыба, – Ты сука! Ты…

Ее голова рванулась вперед и с силой ударила его в нос. Он взвыл. На какое-то мгновение тяжесть тучного тела уменьшилась. Агнесс сделала резкое движение бедром и забросила ногу на ногу. Себастьян снова завыл и, чтобы не дать ей сломать ему запястье, выдернул руку, копошащуюся у нее между бегами. Зачем он снова навалился на нее всем весом и выдавил из ее легких то небольшое количество воздуха, которое она успела вдохнуть. Кровь из его разбитого носа испачкала ей лицо. Агнесс передернуло от отвращения. Кровавые пузыри лопались на его губах, в горле клокотало. Когда он прижался губами к ее рту, она ощутила резкий вкус его крови.

Агнесс открыла рот, намереваясь пустить в ход зубы, но Себастьян опередил ее. Толстый пучок ее волос неожиданно оказался у него между пальцами. Он намотал прядь на пальцы и рванул голову женщину назад. Боль оглушила ее, из глаз брызнули слезы. Она стала хватать ртом воздух, но в результате еще больше крови попало ей в рот. Ей казалось, что еще чуть-чуть – и она захлебнется.

Себастьян в очередной раз навалился на нее. Его свободная рука принялась рвать корсаж, но плотная материя не поддавалась. Из-за того что она отчаянно вырывалась, юбка задралась ей до бедер. Его рука поехала вниз. Ужас почти парализовал ее, когда она почувствовала его пальцы на своем лоне, а затем – дикую боль, когда они вцепились ей в лобковые волосы и нежную плоть. Агнесс отбивалась изо всех сил, но не причиняла ему ни малейшего вреда. Она почувствовала жжение, когда его пальцы начали проникать в нее, и отвращение, и стыд, которые перекрыли все остальные чувства. Свободной рукой она схватилась за один из шнуров, которыми был украшен полог, но прошла целая долгая секунда, прежде чем разум взял верх над паникой, овладевшей ее телом.

– Ты моя… – простонал Себастьян и вновь ударил ее, на этот раз еще сильнее.

Агнесс хотела было закричать, но у нее в легких почти не осталось воздуха. Она почувствовала, как его губы впились в ее шею. Его рука в ее волосах чуть не сорвала с нее скальп – Ты…

Одна ее рука обвила шнур вокруг его шеи, а другая будто сама собой взметнулась вверх и схватилась за свободный конец. Агнесс изо всех сил дернула за шнур в обоих направлениях. Себастьян подскочил.

Лицо его превратилось в ужасную маску из крови и размазанной слюны. Его рука оставила в покое ее лоно и полезла наверх. Он пытался просунуть пальцы между шеей и шнуром, но Агнесс уже слишком сильно затянула его. От ужаса его глаза вылезли из орбит. Он резко дернулся и отпустил ее волосы. Она развернулась, и он упал на кровать рядом с ней. Его вес потянул ее за собой, и она неожиданно оседлала насильника. Себастьян попытался ударить ее, но Агнесс уклонилась от удара, продолжая все сильнее тянуть за концы шнура. Между его губами показался вздрагивающий, как у змеи, язык. Он встал на дыбы, но она прочно сидела на его тутом теле, как османский всадник, которого невозможно вышибить из седла.

«Умри, – совершенно четко подумала Агнесс. – Я хочу видеть, как ты умрешь. Я хочу убить тебя собственными руками».

Внезапно чьи-то руки обхватили ее, подняли вверх и оторвали от Себастьяна. Она защищалась и наносила удары вслепую, но тот, кто держал ее, отпускать не собирался. Наконец ее оттащили от кровати, хотя она и пыталась уцепиться за один из столбиков. В ней совершенно не было страха – был только гнев, едва ли не разрывавший ее сердце. Себастьян, в горле которого по-прежнему клокотало, шумно втягивал воздух и задыхался. Агнесс почувствовала, как ее поставили на ноги и быстро развернули. Она замахнулась, собираясь хищно скрюченными пальцами выцарапать нападавшему глаза, но он крепко схватил ее за руки. Она нанесла коленом резкий удар снизу вверх, но колено врезалось в бедро, которым незнакомец успел защитить себя.

Кто-то произнес голосом Андрея:

– Ли, черт возьми!

Взгляд Агнесс прояснился, Себастьян лежал позади нее на кровати, хрипел и тяжело дышал. Прямо перед собой она увидела покрасневшее лицо Андрея, наполовину скрытое растрепанными волосами. Он учащенно дышал. Понимание того, что ее держит брат, утонуло в новой волне ярости и стыда, накатившей уже в следующее мгновение. Она опять попыталась расцарапать своему обидчику лицо. Но Андрей вновь ловко перехватил ее руки.

– Агнесс! – закричал он и встряхнул ее. – Это же я!

Казалось, его голос прозвучал в другом конце длинного туннеля, тогда как прямо у нее в ушах по-прежнему шелестело тяжелое дыхание Себастьяна Вилфинга. К захлестнувшей ее ярости примешалось сожаление о том, что он еще жив.

– Агнесс!

На заднем плане она увидела и другие лица – прислуги, бухгалтеров из конторы.

– Агнесс, приди в себя!

– Боже мой, господин фон Лангенфель, она ранена! Столько крови…

– Это его кровь! – услышала она свой собственный каркающий голос, и даже у полководца, который окидывает взором поле битвы, усеянное телами мертвых врагов, не могло быть больше триумфа в голосе.

Агнесс наконец почувствовала под собой пол. И хотя у нее подкосились колени, она устояла. Рядом с Андреем она увидела их главного бухгалтера, Адама Августина, побледневшего от волнения.

– Не надо меня поддерживать, – заявила Агнесс. Она рывком освободилась от рук Андрея и, споткнувшись, шагнула в сторону. Августин сделал движение к ней. Она почувствовала раздражение, но тут ее взгляд опустился на ее одежду. Корсаж так распустился, что груди почти обнажились, юбка была помята, а нижняя юбка – настолько порвана, что фактически висела вокруг лодыжек. Августин отчаянно хотел укрыть Агнесс от посторонних взглядов, одновременно стараясь не смотреть на нее. Агнесс подтянула корсаж повыше, гордо подняла голову и выпрямилась. Она удивилась, когда лицо бухгалтера вспыхнуло; она и не догадывалась, что жест этот был поистине королевским.

– Отошлите их всех, – громко произнесла Агнесс.

В этом приказе не было необходимости: еще несколько секунд назад она услышала шелест одежды и смущенное покашливание, с которым зрители покидали спальню хозяйки. Она медленно повернулась. Себастьян Вилфинг, слабо шевеля руками и ногами, пытался встать с кровати. Последняя вспышка гнева заставила ее сорваться с места и снова наброситься на него, однако ноги не повиновались. Агнесс почувствовала, как в ней внезапно начала подниматься слабость. «Я должна остаться на месте, – лихорадочно думала она. – Если я упаду в обморок, получится, что он победил».

– Ты мерзкий, подлый, вонючий кусок дерьма… – сказала она стонущему Себастьяну, который продолжал бороться с одеялом и упавшим пологом.

Андрей шагнул к толстяку и рывком поставил его на ноги. Себастьян инстинктивно взмахнул руками, защищаясь. Шнур все еще обвивал его шею, хотя и перестал душить. На коже отпечатался красный витой след.

– Я провожу тебя, – сухо предложил Андрей. Он развернул Себастьяна и заломил ему руку за спину. Себастьян закричал и наклонился вперед. Другой рукой Андрей схватил его за волосы. Себастьян застонал. Голос Андрея был почти спокоен, хотя лицо побагровело от гнева: – Вперед, шевелись!

Он протащил Себастьяна по коридору, а затем вниз по лестнице. Себастьян орал как резаный. Прислуга и конторские работники расступались, освобождая проход. Агнесс неожиданно поняла, что идет за обоими мужчинами, а главный бухгалтер, размахивая руками, бегает вокруг нее, как курица, хлопающая крыльями. Каждый шаг огнем отдавался в ее лоне, но она ничего не замечала. Они пересекли помещение конторы и вышли наружу, в переулок. Несколько пешеходов, пораженные происходящим, остановились.

Наконец Андрей отпустил волосы Себастьяна, резко развернул его и ударил в грудь. Себастьян шлепнулся на зад, да с такой силой, что у него щелкнули зубы. Андрей перевел дух.

– Помогите! – завопил Себастьян, указывая на Андрея и Агнесс. – Помогите! На меня напали. Я раскрыл обман, который замышлялся против богемской короны, и эти двое напали на меня!

Взгляд Себастьяна был направлен не туда, куда указывал обвиняющий палец, а на небольшую группу городских стражей, перестраивающихся из колонны в строй недалеко от входа. В середине ее стоял мужчина, которого Агнесс видела всего лишь раз, но она сразу узнала его: Вилем Влах, бывший партнер из Моравии, который стал ее врагом. Не нужно было сильно напрягать воображение, чтобы представить себе, как именно стражники восприняли картину, разворачивающуюся у них перед глазами: избитый до крови Себастьян сидит на земле, его одежда разодрана, лицо расцарапано, а над ним возвышается Андрей со сжатыми кулаками.

Стражники направили копья на Андрея.

– Вы арестованы, – заявил начальник стражи.

5

– Когда? – спросила Александра.

– Скоро, – ответил Генрих.

– А чего мы ждем?

Чего ждал Генрих фон Валленштейн-Добрович? Он и сам этого не знал. Все, что знал Генрих, – это ощущение непреодолимой потребности отложить совместный побег (для нее это был побег, а для него – всего лишь коварно подготовленная поездка к конечной цели его мечтаний, которые неизбежно должны начать осуществляться, как только они отправятся в путь). У него имелось достаточно отговорок, да и время играло ему на руку, так как ситуация в доме Хлеслей стала настолько невыносимой, что Александра сделала бы все, лишь бы сбежать оттуда.

– Ты говорил, что нас обоих с радостью примут в Пернштейне.

– Так оно и есть. Я, собственно, беспокоюсь о самой поездке. Ты ведь сама знаешь, насколько обострилась ситуация в империи. Никому не будет никакого дела, если на нас нападут.

– Когда ты рядом, мне ничего не страшно.

Генрих вовремя спохватился и придал своему лицу мученическое выражение, как будто бы рана, серьезность которой он так мастерски преувеличил, все еще не зажила полностью и давала о себе знать.

Александра смущенно откашлялась.

– Моя мать каждый божий день ходит к тюрьме и пытается подкупить смотрителей, чтобы они разрешили ей навестить дядю Андрея. Он заперт уже целую неделю, а ей еще ни разу не удалось пробиться к нему. Если бы у нее не требовали оплачивать его пропитание, он мог бы давно умереть. От Вацлава я несколько недель не получала никаких сообщений и не видела его самого. Бухгалтеры и писари с самого дня ареста сидят по домам. Себастьян разом уволил их всех, но я подозреваю, что они все равно не стали бы работать на него. Он и эта змея из Брюна, Вилем Влах, целыми днями только и делают, что шушукаются. Я больше не выдержу дома, Геник!

– А что вообще произошло?

– Моя мать не говорит об этом. Я думаю, она напала на Себастьяна.

Генрих, который точно знал, что произошло, поднял брови. Александра пожала плечами.

– Я слышала, как кто-то из прислуги рассказывал, что будто бы услышал крики и шум из спальни моих родителей. Когда первые слуги прибежали наверх, моя мать сидела верхом на жирном Себастьяне, вся испачканная его кровью, и пыталась задушить его.

– А что они вдвоем потеряли в спальне? – Генрих тщательно подобрал слова, прежде чем задать этот вопрос, и Александра попалась на крючок.

– А мне-то какое до этого дело? – Она вскочила. – Совсем недавно Себастьян сказал мне, что мама будто бы согласилась на то, чтобы он унаследовал долю отца. Так чем же они там, в спальне, занимались?!

– Один из них, похоже, не получал от процесса никакого удовольствия.

– Если речь идет о том, кому потом пришлось бежать к цирюльнику, чтобы обработать свои раны, то, без всяких сомнений, роль обиженного досталась Себастьяну Вилфингу. – Александра только сейчас поняла, что она сказала. Девушка опустила голову. – Я, честно говоря, даже не знаю, что мне и думать.

Генрих, глядя на нее, почувствовал, что вновь попал во власть ее чарующей красоты и одновременно ощутил возбуждение, оттого что она полностью доверилась ему. Его охватила такая острая потребность, что ему пришлось поерзать в постели, чтобы унять ее. Он мог бы уже несколько недель владеть ею, но все откладывал, придумав невысказанную, но висящую в воздухе отговорку, что здоровье к нему еще не вполне вернулось. На самом деле он берег Александру для одного-единственного акта, в котором она нашла бы смерть. Коснись он ее раньше, и о неземном удовольствии можно было не мечтать. Генрих упорно отодвигал мысль, которая иногда всплывала у него в мозгу, заглушал внутренний голос, боязливо нашептываю Щий ему, что он, скорее всего, не сможет убить ее, если они станут близки еще до запланированного действа.

В течение последних дней он часто вспоминал Равальяка. Ведь все началось именно с казни Равальяка. Генриху казалось что эта история с Александрой рано или поздно кончится. Если бы ему удалось превратить девушку в жертву и совладать с ее невинностью, любовью и верой в него, тогда бы никаких сомнений в том, что Генрих фон Валленштейн-Добрович именно тот человек, каким он себя считал, не было. За прошедшие годы он лишь иногда сомневался в этом, но никогда так часто, как после своего знакомства с Александрой. Он пытался отбросить все мысли о том, что она поколебала его веру в себя самого.

– Что такое «равальяк»? – спросила Александра.

– Гм?…

– Ты прошептал «равальяк», – сказала она, – или что-то в этом роде.

Генрих пораженно уставился на нее.

– Равальяк, – ответил он после паузы, – убил французского короля. Это было восемь лет назад. Его звали Франсуа Равальяк.

«Резче-резче-резче», – охала рядом с ним мадам де Гиз. Он слышал тяжелое дыхание французского дворянина, который трудился над ней. Мадемуазель де Гиз, в тот момент партнерша Генриха (он предчувствовал, что скоро они снова поменяются – у француза, похоже, не хватало сил, чтобы удовлетворить ту похоть, которая в огромных количествах обитала в пышном теле мадам де Гиз), жалобно стонала, когда он сжимал ее тугие груди и вонзался в нее с такой силой, что у него уже болел член. Мадемуазель де Гиз, четырнадцатилетняя девица, была так же плотно сбита, как и ее мать, и Генрих отчаянно боролся с растущим желанием отхлестать ее по голому заду и потянуть за волосы. Она была мокрой от пота, такой же скользкой между ногами, как бочонок масла, и яички Генриха хотели побыстрее разрядиться, но он со сверхчеловеческим усилием сдерживал эякуляцию. Кровь шумела у него в ушах. Тем временем с площади, где приговоренный предавал душу Божьей милости, доносился тонкий, надрывный голос а смрад горящего мяса и серного огня все сильнее проникал через открытые окна.

Генрих невольно застонал.

– Твоя рана снова болит? – встревоженно спросила Александра и провела рукой по его лбу.

Отец Геника, старый Генрих, послал своего единственного сына на чужбину, чтобы он смог там перебеситься. На самом же деле мотив этого поступка нужно было искать в том, что он не доверял цинику, в которого с годами превратился его отпрыск, считавший одинаково нелепыми и католиков, и протестантов. Уже тогда старик строил планы, собираясь организовать типографию в своих владениях, чтобы распространять вдохновляемые католиками провокационные листовки против кайзера. Генрих-младший не особо опечалился из-за того, что должен покинуть родной дом. Он понимал, что связи доведут его до самого Парижа, к дому де Гизов, и что чем дальше он будет от проблем Богемии, тем лучше.

Сначала Генрих воспринимал внимание мадам де Гиз, бывшей лишь немногим моложе его матери и строившей ему глазки, как комплимент. Она не отвечала его вкусам, но он был молод, обладал красотой воинственного ангела, а в мире, полном женского мяса, на каждую толстую старуху, желавшую позабавиться, приходилось пятеро стройных мальчиков, которые отпихивали друг друга, стремясь стать следующими. И если мадам де Гиз, столь опытная в топтании матрасов женщина, поддалась обаянию и любовному искусству Генриха, то он, пожалуй, мог гордиться собой.

Когда юный Валленштейн-Добрович прибыл в Париж, король Генрих IV был уже мертв, а процесс против его убийцы Франсуа Равальяка, школьного учителя из провинции, щел полным ходом. Через две недели после убийства приговор бы вынесен, и Генриха пригласили поглазеть на казнь из окон дворца де Гизов.

– Геник!..

Он вспомнил, что в день казни его сотрясала внутренняя дрожь. Быть свидетелем того, как палач вышибет стремянку из-под ног осужденного и он повиснет на веревке, как одним ударом меча отделит его голову от тела, – это что-то особенное. Среди молодых людей, на тот момент достигших совершеннолетия не было ни одного человека, кто ни разу не видел подобного зрелища. Однако ужасный способ умерщвления убийцы короля, согласно законам Франции, был кое-чем иным, и Генрих тогда не мог сказать, будет ли он в состоянии смотреть на длящуюся часами процедуру и при этом выдумывать остроумные экспромты. Тем не менее он прекрасно знал, что одно только присутствие вышеупомянутых дам лишит его возможности удалиться или продемонстрировать излишнюю чувствительность.

И все же кое-чего он не знал. Оказалось, что трепет его диафрагмы (честно говоря, трепет этот ничем не отличался от дрожи, которую ему суждено будет ощутить гораздо позже, рядом с библией дьявола) на самом деле был не страхом, а предвестником скорого пробуждения новых сторон его натуры.

Слуги провели его и неизвестного ему молодого француза, очевидно получившего аналогичное приглашение, в одну из комнат, окна которой выходили на Гревскую площадь. Молодые мужчины косились друг на друга подобно бойцовым петухам на арене, хотя конкуренция, в отличие от братского сотрудничества, была нежелательна. Пока площадь за окном наполнялась одновременно предвкушающей яркое зрелище и охваченной гневом толпой, которая оглашала криками каждый этап покаянного пути Франсуа Равальяка, Генрих постепенно осознавал, что от него ожидается нечто куда большее, чем просто высокомерно наблюдать за казнью. Через открытые окна он слышал, как Равальяк прошел первый этап своего пути – постоял на коленях в одежде осужденного на смерть перед собором Нотр-Дам и покаялся в недостойности своего поступка, держа в руках свечу весом в два фунта. Мадам де Гиз между тем тоже стояла на коленях и взвешивала в руках две свечи из мяса крови, а за ней внимательно наблюдала мадемуазель де Гиз.

– Приговор гласил, что тело Равальяка должны рвать раскаленными щипцами, а потом заливать в раны расплавленный свинец, горящую серу и смолу, – медленно произнес Генрих и будто бы издалека увидел, как у Александры схлынула с лица кровь. – После этого руку, которой он нанес удар кинжалом, следовало медленно сжечь в серном огне вплоть до запястья. А в конце приговоренного должны были разорвать лошадьми.

– Боже мой! – потрясенно воскликнула Александра. – И тебе пришлось смотреть на все это?

В тот день в Париже выяснилось, что комнату выбрали отличную. Окна позволяли не только полностью видеть эшафот, но и пропускали в помещение звуки, возможно несколько приглушенные, но исключительно внятные. Генрих мог слышать молитву, с которой Равальяк предал себя в руки палача, и гимн «Salve, Regina», который один из священников начал было петь, пока рев толпы не заглушил его воплями: «Никакой молитвы для проклятого! Пусть горит в аду, иуда!»

И тут раскаленные пылающие щипцы принялись за работу. Они вырвали соски из груди и куски мяса из рук, бедер и икр. Крики, издаваемые осужденным, были очень четко слышны, так же как и вздохи толпы при каждом движении палача. Внезапно Генрих почувствовал себя на месте связанного Равальяка. Он испытывал не боль, но вибрацию его нервов; не муки, но грохот могущественного древнего чувства, вызванного мучительной болью того, кто находился на эшафоте. Он чувствовал себя одновременно осужденным и палачом, причем как-то отрешенно чувствовал. Когда раскаленные зажимы щипцов вгрызались в мясо, Генрих был тем, кто подавал инструменты.

И все эти ощущения он испытывал в тот самый момент когда мадам де Гиз стояла перед ним на коленях, прижимаясь лицом к ширинке его расстегнутых брюк. Никогда раньше он не переживая ничего подобного. Смешанное чувство желания и ужаса привело к невероятному возбуждению: охваченный сильной дрожью, Генрих излился, не успев ни предупредить женщину, ни отстраниться. Возможно, мадам де Гиз это и не понравилось, но она и словом не обмолвилась на этот счет.

– Я не мог избежать столь ужасного зрелища, – объяснил Генрих Александре. – Меня бы тогда все считали трусом. Вокруг меня было полно народу, господа де Гиз, их жены и дочери… – Он заметил, что голос его дрожит. Он чуть не выругал себя за это, пока до него не дошло, что Александра не догадалась, что голос у него дрожит от воспоминания о первом излиянии того дня, а не от возмущения по поводу варварского спектакля, который он якобы был вынужден наблюдать.

– Я не считаю тебя человеком, способным получать от этого удовольствие, – успокоила его Александра.

Палач вытянул правую руку Равальяка над жаровней и стал жечь его мясо и кости, время от времени подливая новую порцию серы. Пожалуй, все грешники в аду орали свои молитвы не так громко, как Равальяк – свои мольбы к Богу о прощении. Мадемуазель де Гиз навалилась грудью на подоконник и высоко задрала юбку, обнажив ягодицы. Она бросила на Генриха пылающий взгляд, и он безмолвно поменялся местами с французским дворянином. Мадемуазель де Гиз возмущенно заметила, что от площади начал доноситься довольно сильный неприятный запах, но тут же замолчала и принялась стонать. Пока палач срубал полностью сварившуюся часть культи и наливал в рану следующую порцию серы и кипящего масла, француз и Генрих неоднократно сменяли друг друга, а мадемуазель де Гиз снова и снова выгибала спину и издавала короткие крики.

– Он так и не потерял сознания, – сообщил Генрих Александре. – Сколько бы они его ни мучили, этот парень так и не потерял сознания.

– Но затем все закончилось?

– Да, – солгал он. – Лошади рванулись в разные стороны и разорвали его. Наконец я мог идти домой.

– Да смилостивится Господь над его бедной душой.

Дамы захотели подкрепиться. Кликнули разносчика пирожков, который ходил в толпе, и он послушно остановился под окнами. Генрих вышел. Разносчик сообщил ему, что лошади оказались не в состоянии разорвать тело осужденного; они пытались сделать это вот уже полчаса. Словно во сне Генрих пробился к выстроившимся цепью кавалеристам, которые закрывали эшафот от толпы, и стал свидетелем того, как один из стоящих рядом дворян внезапно метнулся вперед. распряг одну из побитых до крови лошадей и впряг вместо нее собственную. Лошади снова бросились в разные стороны, помощники палача переглянулись, затем выстроились вокруг растягиваемого цепями Равальяка и перерезали ему с помощью мясницких ножей сухожилия под руками и в паху.

Лошади резко разбежались в разных направлениях.

Зрители одобрительно захлопали. Он не обращал на них внимания. Он пристально смотрел в глаза осужденному, который сейчас представлял собой один лишь только извивающийся на земле торс, смотрел до тех пор, пока в них не погас свет. На крохотную долю секунды, в тот миг, когда помощники палача применили свои ножи, между ними возникло что-то вроде понимания – понимания того, что, несмотря на все предыдущие мучения, мясницкое перерезание сухожилий, как это делают, забивая животное, оказалось настоящим унижением и превратило человека Франсуа Равальяка, волосы которого во время экзекуции совершенно поседели, в окровавленный кусок мяса.

Зрители неслись мимо Генриха, задевали, толкали его, пытались отвоевать себе одну из оторванных частей тела. Когда от особенно сильного толчка Генрих упал на спину и тут же повернулся, чтобы встать, он вдруг увидел в окнах дворца де Гизов Раскрасневшиеся лица обеих дам, а в окнах смежных комнат – другие румяные лица. Генрих понял, что во всех повернуты к Гревской площади помещениях жестокая казнь убийцы король сопровождалась пикантными развлечениями. И хотя он мог б сразу догадаться о чем-то подобном, его это шокировало. На одну долгую секунду Генрих почувствовал себя не менее униженным чем мертвец возле эшафота, а красные щеки и блестящие глаза казалось, превратились в его собственное лицо. В то же время он испытывал безграничное презрение к людям, у которых смерть осужденного вызвала сиюминутную похоть и которые уже завтра совершенно забудут о несчастном. Именно тогда он заглянул в самые потаенные глубины души казненного и понял что это позволит ему всю оставшуюся жизнь быть выше их.

Он не мог вернуться во дворец. Он не знал, что сделал бы, если бы мадам или мадемуазель де Гиз потребовали добавки, но подозревал, что пролил бы кровь. То, что недавно проснулось в нем, теперь пронзительно вопило и бесновалось у него в мозгу. Последние остатки морали, которые могли бы сдержать это беснование, превратились в пепел. Пошатываясь, Генрих забрел в переулок и столкнулся с кем-то, кто испуганно закричал. Его покрасневшие глаза разглядели женщину, но не смогли сообщить ему, стара она или молода, красива или безобразна. Рыча подобно животному, Генрих прижал ее к земле и изнасиловал. И все то время, когда он был в ней, его кулаки молотили ее по лицу, снова и снова, до тех пор, пока она не перестала двигаться. Затем, всхлипывая и одновременно рыча от кровожадных желаний, он побрел, спотыкаясь, прочь.

Он умер. Он возродился вновь. Временами, когда воспоминание просыпалось, Генрих чувствовал себя так, как будто хотел выблевать свою душу из тела.

– Ты смертельно бледен, – взволнованно произнесла Александра и прижала его голову к своей груди. Он чувствовал ее руку, гладившую его волосы, и мягкость груди под корсажем, к которой она прижимала его лицо. На одно головокружительное мгновение он увидел перед собой грудь женщины, которую изнасиловал тогда, в переулке. Ему пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не вонзить зубы в нежное мясо Александры.

– Я люблю тебя, – призналась она.