Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

11

В приемной помещения, в котором собрались члены совета поднялся один человек в простой, строго скроенной одежде. Он якобы принес сообщение для Вильгельма фон Лобковича которое мог передать только лично в руки. Человек этот двигался неловко и так, как будто одежда на нем была с чужого плеча. Первое, что он сделал, когда лакей оставил его в одиночестве, это тихо, как мышка, подкрался к двери, разделявшей зал для собраний с приемной, и слегка приоткрыл ее. Голоса присутствующих там господ можно было разобрать без труда, даже когда они не спорили.

Мужчина покинул приемную через другую дверь. Он уже почти дошел до выхода из городского дворца, когда услышал голос лакея, впустившего его.

– А как же послание? – озадаченно спросил лакей.

– Я только что понял, что забыл его, – ответил мужчин У слуги отвисла челюсть.

– Что? – только и сумел выдавить он.

Мужчина постучал себя по лбу.

– Такое случается, – пояснил он. – Ты что, никогда ничего не забывал?

– Такого – еще никогда, – ответил слуга.

Посетитель пожал плечами.

– Я вернусь, если оно снова придет мне в голову. Иди с миром… То есть будь здоров, друг мой.

Лакей открыл дверь и выпустил странного гостя. «Итальянец, – подумал он про себя. – Я это сразу понял по его речи. Вот так господа выписывают себе прислугу из-за границы, поскольку это элегантно, а потом у них совсем ничего не ладится. Подумать только, как они там изящно прощаются. Как будто мы тут в церкви находимся. Католический ублюдок!».

Он закрыл дверь и отправился выполнять другие обязанности. Не прошло и пяти минут, как он совершенно забыл о странном посыльном – в точности, как и предполагал Филиппо Каффарелли.

12

– Вы все поняли, дети? – прошептала Агнесс. Андреас и маленький Мельхиор кивнули, широко раскрыв глаза от восторга. То, что их вырвали из сна еще до рассвета, чтобы отправить вместе с няней далеко-далеко, казалось им настоящим захватывающим приключением. Агнесс старательно пыталась скрыть от себя самой свое отчаяние.

– Человек, который забирает вас, – это рыцарь Креста с Красной Звездой. У него будет знак: красный крест, вписанный в звезду. Только если этот человек покажет его вам, он настоящий. Поняли?

– А что, он может быть ненастоящим? – спросил Андреас.

– Он будет настоящим, не волнуйся. – Агнесс улыбнулась. Ей удалось отправить одну из служанок с посланием к епископу Логелиусу. Епископ не скрывал радости по поводу того, что сможет оказать любезность семье своего старого друга кардинала Мельхиора Хлесля. Возможно, это объяснялось тем, что в послании Агнесс содержался намек на ее осведомленность относительно его роли в похищении совершенно определенного объекта из кунсткамеры, а также на возможность снять с себя обвинения перед императором. Епископ Логелиус согласился спрятать маленького Мельхиора и Андреаса в Страговском монастыре на территории Градчан. Агнесс усилием воли заставляла себя улыбаться.

– Я люблю вас, дети, – сказала она и поцеловала обоих мальчиков. Затем она подбежала к двери. Оказавшись там, она снова обернулась, поспешила обратно к детям и горячо обняла их.

– Не плакать, – потребовал маленький Мельхиор. – А не то я тоже заплачу.

– Мама не плачет, – всхлипнула Агнесс и вытерла слезы. – До свидания.

– До свидания, мама.

Дом, погруженный в предрассветные сумерки, был тих. Небо вот-вот должно было начать сереть; пока свет первых солнечных лучей достигнет окон, пройдет еще несколько минус. Агнесс поплотнее укуталась в плащ. Она была босиком, чтобы не создавать шум, а обувь несла в руке. Она была уверена, что ее исчезновение вызвало бы такой переполох, что никому бы не бросилось в глаза, если бы в дом спокойно вошел мужчина и забрал особой обоих мальчиков вместе с их няней. По крайней мере Себастьян не обратил бы на это внимания, а если бы кто-то из прислуги все-таки заметил чужака, то няне достаточно было бы прошептать несколько слов, и он бы тут же умолк. Агнесс попыталась успокоить себя мыслью о том, что она обо всем позаботилась. Холод лестничных ступеней впился в ее босые ноги, когда она скользнула на первый этаж.

Она нажала на щеколду и облегченно вздохнула, обнаружив, что ее предусмотрительность сработала: один из слуг еще вчера по ее распоряжению смазал слегка скрипящий замок. Воздух, проникший с улицы, был прохладен и пах свежей землей, холодным дымом и испарениями водосточного желоба – первыми запахами начинающегося дня. Для Агнесс это был аромат свободы.

Женщина перевела дыхание. Правильно ли она поступает? Но маленькому Мельхиору и Андреасу ничего не угрожает. Логелиус никогда не славился острым умом, но ему удавалось в течение многих лет после смерти Рудольфа занимать должность епископа и магистра ордена, не поддерживая при этом ни одну из сторон. И если в отношении членов ордена Красной Звезды и можно было утверждать что-нибудь наверняка, то лишь одно: ни самый последний слуга, ни его хозяин ни за что бы не предали идеалы ордена. Один из идеалов требовал в любое время предоставлять убежище преследуемым. Таким образом, ей не нужно было угрожать Логелиусу тем, что она раскроет его участие в краже, совершенной кардиналом Мельхиором. Но мальчики, пожалуй, были единственным, что осталось у Агнесс от Киприана после исчезновения Александры, и она не собиралась идти даже на самый незначительный риск. Оставаться здесь и самой присматривать за детьми она не могла, как не могла игнорировать опасность, которой подвергала себя Александра, отправившись в путь с одной только Леоной, и призыв собственного сердца, говорившего голосом Киприана и пытавшегося расшевелить ее. Агнесс собиралась присоединиться к Александре и поехать к тому месту, где, по словам Андрея, умер Киприан. Именно оттуда она хотела начать поиск, которому готова была посвятить всю оставшуюся жизнь и который должен был подтвердить, что ее любовь действительно потеряна. И пока она не найдет это подтверждение, в ней будет жить вера, что Киприан все еще жив.

Агнесс выпустила воздух из легких, выскользнула на улицу, беззвучно закрыла за собой дверь и осторожно, но быстро пошла по переулку.

13

Филиппо Каффарелли был бы еще больше поражен властью библии дьявола, свидетелем которой он, похоже, стал накануне, если бы эта демонстрация не бросила одновременно тень на его сердце. Члены совета земли могли сколько угодно ссориться в доме Вильгельма фон Лобковича, так же как и другие люди в Богемии, которые были преданы делу протестантизма и постояли бы за него куда лучше этой кучки старых и новых дворян. Тем не менее всех их объединяло то, что они искренне уважали и за что были готовы сражаться: вера. Они не имели ни малейшего представления о том, какую лавину могли вызвать Своей горячностью, но были полны решимости поставить на карту свое имущество, свою репутацию и даже свою жизнь, чтобы каждый житель Богемии мог свободно исповедовать протестантскую веру, не опасаясь преследований за нее. Они сознавали, что не идеальны, они презирали друг друга или тайком смеялись друг над другом, однако все это не заставляло их сдаваться. Их вера в справедливость своего дела и в то, что они поклоняются Богу единственно правильным способом, при всей их враждебности и личной трусости была абсолютной.

А что может предложить взамен он, Филиппо Каффарелли, священник-отступник? «Нет, – исправил он себя, – что отличает меня от мужчин в доме Вильгельма фон Лобковича, так это то, что я продумал все на два шага вперед. После утраты веры в Бога приходит убеждение в собственном всемогуществе. Этой стадии граф Турн и его последователи еще не достигли. А вот я, напротив уже прошел эту стадию и узнал, что человек ведет себя так, как будто он всемогущ, но на самом деле он – полное дерьмо. Существует нечто гораздо более могущественное, чем сам человек его представления о своей непогрешимости и выдуманный им Бог, и именно этой власти я подчинился, поскольку не остается ничего другого, кроме как подчиниться ей».

С господством дьявола бороться невозможно. Умный человек прекращает сопротивление и преклоняет перед дьяволом колена.

Сначала он спрашивал себя, почему его послали в Прагу в полном одиночестве? Почему он должен шпионить за четырьмя членами совета земли, жены которых смогли бросить всего лишь мимолетный взгляд на настоящую силу дьявола в капелле Пернштейна? Почти кто угодно другой справился бы куда лучше, чем он. Но затем решение загадки само пришло ему в голову. Это было не чем иным, как очередной демонстрацией власти. У Филиппо была возможность забить тревогу и раскрыть планы, выкованные в Пернштейне. У него была возможность открыть глаза членам совета и назвать им имя того, кто на самом деле втягивает их в войну. Внезапно у него появился шанс вырваться на свободу и просто уйти. Никто не смог бы задержать его.

Но Филиппо знал, что не сделает этого, так же как она знала, что он не предаст их. Она была убеждена, что он уже полностью попал под чары библии дьявола.

Вероятно, именно это, не высказанное вслух, убеждение и разбудило в нем что-то. Скорее всего, это была часть Виттории, которая продолжала жить в нем, как и все ушедшие из этого мира люди продолжают жить в тех, кто их любил.

Он остался совершенно один. У него не было ни силы, ни власти противостоять дьяволу и его приверженцам, но он мог… Что?…

Наблюдать?

Надеяться, что когда-нибудь ему все же представится возможность вмешаться?

Вмешаться – но как?

Пытаясь ответить на этот вопрос, Филиппо не спал всю ночь. Он возвратился во дворец рейхсканцлера после того, как его шпионская деятельность увенчалась успехом, а почтовый голубь, согласно договоренности, полетел с сообщением в Пернштейн. Затем он поужинал, попытался найти утешение в кувшине вина и, наконец, пошел спать. С тех пор он не сомкнул глаз.

В его комнату уже начал вползать рассвет. Окно спальни выходило на восток, и солнце вставало прямо перед ним. На стене над дверью что-то засветилось. Это был крест. Создавалось впечатление, будто чей-то палец указал на крест лучом слабого, исходящего из него света. Филиппо вздохнул. Это был всего лишь отпечаток, оставленный некогда висевшим там распятием. Проворочавшись в постели столько часов без сна, он снял крест и положил его на пол – в надежде погрузиться в сон. Он видел, что крест лежит рядом с дверью, словно упал сам собой. Эта картина неожиданно вызвала страх в его сердце. Виттория всегда говорила, что если распятие падает со стены, то происходит это от сотрясения, вызываемого шагами смерти, вошедшей в дом.

Когда грех стал угрожать миру гибелью, Господь Бог послал своего единственного сына, чтобы предотвратить ее.

Иисус Христос тоже был одинок. Но он вмешался. Вмешательство его состояло в том, чтобы позволить прибить себя к кресту. Это не стало окончанием борьбы со Злом, но привело к тому, что Зло на время ушло прочь. До тех пор пока человек борется со Злом, мир не потерян.

Филиппо внимательно посмотрел на распятие, лежавшее на полу, и почувствовал неописуемый страх.

Domine, quo vadis?

Слезы жгли ему глаза, когда он думал о Виттории. «Почему ты оставила меня?» – мысленно простонал он. «Я не оставила тебя, – отвечала та ее часть, которая продолжала жить в нем. – Я буду с тобой, пока мы снова не станем одним целым в другом мире».

Филиппо спустил ноги с кровати, приплясывая от холода прошел по деревянному полу к распятию и снова повесил его. Он почти ожидал, что обожжется, но это был просто деревянный крест с распятой фигуркой Христа. Он снова лег в кровать и пристально посмотрел на него. Резной Христос ответил ему таким же пристальным взглядом. Филиппо пожалел, что не может еще хоть раз, один-единственный раз поговорить с Витторией. Слезы бежали по его щекам. Он прикрыл веки, но в темноте его собственных мыслей крест светился, как будто был сделан из огня.

14

Иногда днем ей удавалось ускользнуть от кошмаров на какое-то время. Ночью это было невозможно.

Она снова видела себя маленькой девочкой, стоящей на деревянном мосту между главным зданием и центральной башней крепости. Здесь постоянно дул ветер и создавалось впечатление, что ты вот-вот упадешь, хотя на самом деле твердо стоишь на ногах.

– Это ветер, который привязал черт, – сказал ей как-то отец и широко улыбнулся. – Он забыл отвязать его.

– Почему он привязал его здесь? – прозвучал голос, который принадлежал ей самой и который она чаще всего могла лишь внимательно и беспомощно слушать, спрашивая себя, откуда берутся мысли, озвученные этим голосом. Мысли, которые никогда не появлялись в ее голове.

– Когда старый Штефан фон Пернштейн строил этот замок он хотел сделать его больше, выше и величественнее, чем все другие замки в Моравии. Он пообещал черту первую душу, которая пройдет по мосту к центральной башне, если тот поможет ему в этом. Черт пришел и возвел тот самый замок, который мы сегодня видим. Однако он напрасно ожидал обещанной платы, так как старый Штефан приказал замуровать проход к центральной башне. Пернштейн был настолько велик, что никто не решился бы напасть на него, а потому необходимости использовать центральную башню крепости не было. Черт кипел от гнева и замышлял хитрость. Однажды, когда старый Штефан был на охоте, он спрятался в центральной башне и стал подражать голосу Штефана, чтобы подозвать его жену. «Помоги мне, женщина! – кричал черт. – Помоги мне, я заключен в центральной башне, сломай стену и спаси меня». Жена Штефана поддалась панике и приказала снести стену. Однако в тот самый момент, когда она хотела ступить на мост, старая, полуслепая и беззубая собака Штефана, которую уже давно не брали на охоту, прыгнула через стену, пытаясь спасти своего хозяина. Визжа от ярости, черт схватил животное и отправился обратно в ад. Он был так взбешен, что забыл ветер, на котором явился сюда и который с тех пор дует здесь день за днем, ночь за ночью.

У ее отца сделалось странное лицо.

– Твои глаза блестят, как в лихорадке, дитя.

– Это чудная история, отец. – Звук ее собственного голоса, превратившегося в возбужденный шепот, вызвал у нее отвращение.

Воспоминание об этой истории всегда возникало вместе с кошмарным сном, в котором она стояла на мосту. В руке у нее была небольшая палочка. К ее ногам жался маленький песик, не спускающий глаз с палочки.

– Брось ее, – произнес голос.

Она бросила палочку. Та, застучав на деревянных досках моста, упала в нескольких шагах от нее. Песик рванулся вперед, схватил палочку и стрелой вернулся назад. Она забрал у него палочку. Песик снова счастливо прижался к ней.

– Брось еще раз.

Она бросила палочку в другом направлении. Песик снова принес ее назад. Его глаза светились обожанием, не омраченным никаким сомнением, уверенностью в божественности его хозяйки.

– Брось ее.

Иногда у нее возникало ощущение, что она и не понимает вовсе, чего от нее требует этот голос. Иногда она это точно знала. И сейчас она тоже все поняла – и содрогнулась. Она подняла палочку, и сделала вид, будто бросает ее. Песик помчался вперед.

– Здесь! – резко крикнула она. Песик, не переставая бежать, обернулся. Она подняла палочку повыше и бросила ее через парапет. Песик не колеблясь прыгнул следом.

Кажется, прошла сотня лет. Ветер свистел у нее в ушах и развевал волосы вокруг ее головы. Песик беззвучно падал. Возможно, он до последнего мгновения был убежден в том, что с ним ничего плохого не случится, так как хозяйка наблюдает за ним. Удар был так негромок, что его можно было бы не заметить, если бы она не прислушивалась.

После смерти собаки все становилось только хуже и хуже. И ветер ревел вокруг центральной башни Пернштейна и ждал, чтобы кто-нибудь вернул его господина на это место.

Поликсена фон Лобкович села в кровати. Грудь ее бурно вздымалась. Она машинально ощупала свое лицо. В ее спальню проникали первые отблески рассвета. Кровать рядом с нею была пуста. Иногда ей казалось, что кошмары были бы легче, если бы там кто-то лежал, но кровать не была занята достаточно часто, чтобы доказать эту теорию.

Она беззвучно встала и, скользнув к отполированному зеркалу, заглянула в него. Она пристально вглядывалась в лицо, которое смотрело на нее из зеркала, и снова ощупывала свою кожу. Лицо было безупречна Она услышала собственный голос, который говорил ей, что она должна ненавидеть это лицо.

Она ненавидела это лицо.

– Все хорошо, – прошептал голос. – Скоро все закончится. Лицо в зеркале, кажется, изменилось, потемнело изнутри. Возникло впечатление, как если бы под поверхностью кожи в отражении что-то задвигалось, какой-то черный, злой паук, многочисленные лапки которого внезапно вырвались наружу, стали шарить вокруг себя, затем протянулись над лицом и сомкнулись над ним. Теперь это был уже не паук, а дьявольская рожа, и вокруг ужасного отражения все остальное постепенно становилось расплывчатым и мутным, пока, наконец, в зеркале не осталось ничего, кроме лица сатаны, в котором тонула Поликсена фон Лобкович.

15

Они вошли в переулок и, словно внезапно ожившие тени, заступили дорогу Агнесс. Шлемы и нагрудные щиты сверкали. Это не были городские стражи. Менее сверкающая, более массивная тень выступила из их рядов и подошла к Агнесс.

– Вчера я пообещал командиру отряда, что буду наблюдать за тобой, – объяснила массивная тень. – Я всегда держу слово чести.

– Ты вовсе не знаешь, что такое честь, – возразила Агнесс.

– И не думаю, что смогу узнать об этом от тебя, – удивительно находчиво ответил Себастьян.

Каждая клеточка тела Агнесс дрожала от ярости и разочарования. Взгляд Себастьяна упал на обувь в ее руке. Агнесс проследила за его взглядом. Стиснув зубы, она наклонилась, вы ко подняла подол юбки и скользнула в туфли. Один из мужчин явно ошеломленный этим зрелищем, вызывающе свистнул.

– Кто эти люди? Это не городская стража.

– Скажем так: они – официальные лица.

– Насколько официальные?

– Достаточно официальные, любовь моя, чтобы забрать тебя с собой.

– Куда?

– Туда, где эта трагедия завершится, если, конечно, ты не позволишь ей раньше обрести хороший конец.

Агнесс молча посмотрела на него. Себастьян решил продемонстрировать свою кривую улыбку.

– Ты только должна сказать, что все было ошибкой и что ты хочешь быть моей женой, и я снова приведу все в порядок.

– Приведи меня лучше к трагедии, – ответила Агнесс.

– Ты так и не поняла, что для тебя хорошо! – выкрикнул Себастьян. Голос у него срывался. Один из мужчин в доспехах весело хрюкнул. Себастьян резко обернулся. Мужчины не опустили глаз под его разозленным взглядом.

– Давай, двигайся! – прошипел он.

Когда они огибали угол переулка, который вел назад, к ее дому, Агнесс увидела, как в другом конце улицы что-то мелькнуло. Ей показалось, что она различила четыре фигуры, две из них были очень маленькими, но в темноте ни в чем нельзя быть уверенным. Она покосилась на тяжело ступающего рядом с ней Себастьяна. Он ничего не заметил. Минимум одна часть ее плана сработала. Правда, Агнесс это не очень утешило.

Мужчины вели Агнесс через хитросплетения переулков на юг от ее дома, к пражскому Новому Месту и к расположенной на скотном рынке городской ратуше, которая была административным центром четырех независимых пражских городов: Градчан, Малой Страны, Старого Места и Нового Места. Сначала она испытала облегчение, когда поняла, что вооруженная охрана не направилась к замковой тюрьме. Однако стоило ей увидеть башню ратуши, поднимавшуюся над тремя отвесными фронтонами фасада, как ей стало ясно, что имел в виду Себастьян, говоря, что трагедия здесь и закончится. В Новоместской ратуше располагался суд. Будучи иностранцем, Себастьян не мог выдвигать обвинение против семьи Хлеслей, получившей права гражданства, поэтому он должен был убедить во вредоносности семьи Агнесс кого-то другого, кто и начал судебное разбирательство против них. И это означало, что у семьи с этой минуты больше не было друзей в Праге. Агнесс попыталась убежать как раз вовремя. Если сначала ей показалось, что Себастьян подкараулил ее, то теперь Агнесс стало ясно, что она случайно попала в руки своего бывшего жениха и солдат. Он пришел вместе с ними, чтобы арестовать ее и приказать отвести в суд. Она просто облегчила им работу, лишив их необходимости вытаскивать ее из дому.

Существовало не так уж много предположений, кто был тем человеком, который выдвинул против ее семьи обвинение. Согласно схеме, выстроенной Себастьяном, мнимый вред мог быть нанесен только одной-единственной стороне.

Агнесс похолодела, когда ее проводили мимо мужчины, ожидающего перед зданием, окруженного писарями и советниками: это был Владислав фон Штернберг, один из наместников короля Фердинанда. Штернберг не поднял на нее глаз. Он держал в руке пачку бумаги и пытался одновременно читать документы и внимательно слушать шепот советников. У Агнесс язык чесался, и она едва сдержалась, чтобы не закричать ему: «Не старайтесь понять это, ваше превосходительство, здесь все выдумано от начала и до конца!» Но она смолчала. Командир вооруженного отряда отошел в сторону и стал навытяжку перед королевским наместником. Уже увидев Владислава, Агнесс поняла, что Себастьяна сопровождали королевские стражи. Она его недооценила.

Когда солдаты провели Агнесс во внутреннюю часть здания а затем на второй этаж, где окна большого зала судебных заседаний выходили на скотный рынок, она узнала, что ее вызвали не как подсудимую, а как свидетельницу. Ее сердце тяжело застучало. Себастьян, кажется, беспокоился о том, чтобы сконцентрировать обвинение на Андрее и умершем Киприане Она достаточно хорошо его знала, чтобы понять: вопреки всему он надеялся в конце концов добиться благодарности Агнесс Во всяком случае Себастьян понимал, что никакой поддержки со стороны ее родителей в Вене он не получит, если привлечет к суду их единственную дочь. Не последнюю роль в этом деле сыграл тот факт, что в результате процесса – если, конечно, он пройдет так, как рассчитывал Себастьян, – ему удастся убрать с дороги последнего защитника Агнесс и оставить ее одну, беззащитную и вынужденную самостоятельно заботиться о своих детях. В итоге она согласится принадлежать ему. Отказ, который она только что выдала ему в переулке, был всего лишь камнем преткновения на пути к цели. Агнесс стиснула зубы и попыталась справиться с накатившим на нее приступом страха и ярости. Она вспотела.

Судейский стол представлял собой низкое сооружение в передней части помещения. Фрески у потолка, которые должны были изображать липу, стерлись от времени и следов пожара, происшедшего семьдесят лет назад, что привело к частичной переделке старой каменной кладки. Старая могучая липа символизировала справедливость. С точки зрения Агнесс, липа была здесь очень удачно спрятана за десятилетним слоем грязи, пыли и сажи. Кто-то поставил на стол распятие и небольшую раку с мощами. Шестеро судебных заседателей окинули Агнесс быстрыми взглядами и продолжили шептаться. Похоже, ее привели слишком рано.

Вслед за ними прибыл секретарь суда, стройный молодой человек. В первый момент Агнесс почудилось, будто Вацлав умудрился обеспечить себе это место, однако молодой человек был ей незнаком. Он неторопливо занял свое место за судейским столом, сев спиной к залу, и раскрыл журнал заседаний.

Судья, хилый, невысокий мужчина, как-то неожиданно очутился посреди зала, и судебные заседатели сначала не заметили его. Только когда конвоиры Агнесс стали навытяжку, те поднялись со своих мест. Судью Агнесс тоже видела впервые. Он был простоволос и торжественно нес в правой руке украшенный судейский жезл. Бедра его обвивал широкий пояс, с которого свисал меч правосудия. За ним шел судебный пристав, тоже вооруженный старинным мечом. Судья сел за стол, вытянул меч из ножен и положил его рядом с распятием и ракой с мощами. Меч сверкал, и его древний вид внушал страх. Затем судья осмотрелся, демонстративно положил свой жезл рядом с мечом, откашлялся и начал заседание.

– Именем клятвы, которой вы клялись его величеству императору Священной Римской империи и нашему всемилостивейшему господину королю Фердинанду, я спрашиваю, был ли этот суд созван в соответствии с правилами, не слишком рано или поздно назначен день суда, не свят ли он или плох, чтобы я мог поднять жезл справедливости и судить о животе, чести и имуществе согласно действующему императорскому праву и правилам Constitutio Criminalis Carolina.[38]38
  Каролина, уголовный кодекс императора Карла V.


[Закрыть]

Один из судебных заседателей ответил:

– Хорошо.

Это формальное начало заставило Агнесс окончательно сорваться и полететь в пропасть почти не управляемой паники. Похоже, какая-то часть ее до сих пор надеялась, что все окажется фарсом, а на самом деле она должна была понять, что жизнь брата, будущее детей и ее самой зависят от решения, к которому придут судебные заседатели, и от приговора, вынесенного неприметным мужчиной за столом. Перо секретаря суда зацарапало по бумаге.

– Далее я спрашиваю вас о том, в надлежащем ли порядке созван этот суд.

– Хорошо.

– Далее я спрашиваю вас о том, дозволено ли мне будет вставать во время заседания, если перед окнами будут проносить святые дары, дозволено ли мне будет успокаивать возникающий шум или непокорность с помощью приставов и дозволено ли мне будет передавать судейский жезл судебному приставу, если ведение заседания будет мне запрещено.

– Будет дозволено.

Судебный пристав коротко поклонился и снял пояс. Он положил собственный меч рядом со сверкающим клинком судьи, разумеется не вынимая его из ножен. Размеренные движения и абсолютно бесстрастное выяснение церемониальных вопросов подействовали на Агнесс сильнее, чем это сделал бы любой полный ненависти крик. Ни судья, ни судебный пристав, ни судебные заседатели не обращали на нее ни малейшего внимания. И хотя сейчас решалась судьба Агнесс, судьба ее близких, для них это не имело никакого значения. Скрип пера секретаря заседания терзал ее уши. Судья не торопился, давая возможность писарю поспевать за ним. Агнесс страстно хотелось закричать, чтобы разорвать гнетущую тишину. Внезапно она услышала зевок и увидела, что под судейским столом привязана собака. Она смутно вспомнила, как слышала, что некоторые процессы предпочитали не вести на глазах у общественности. Чтобы обеспечить присутствие предписанной правилами общественности, в зал судебного заседания приводили собаку, которая – хотя и принадлежала чаще всего судье или одному из судебных заседателей – символизировала одну из бесчисленных бездомных собак, а следовательно, городскую жизнь. Агнесс ожидала, что после открытия процесса в зал войдут любопытствующие, но теперь поняла, что этого не случится. Ее падение в пропасть ускорилось. Она подсознательно надеялась, что здесь будут присутствовать друзья и деловые партнеры, которые в случае сомнения выступили бы в ее и Андрея защиту.

– Далее я спрашиваю, находятся ли вещественные доказательства вины ответчика в зале.

Два вооруженных стража внесли в помещение сундук, поставили его на пол перед судейским столом и открыли его. Агнесс увидела обложки фолиантов – там лежали конторские книги.

– Находятся.

– Все ли мы осознаем тот факт, что правосудие в основе своей – это часть божественного творения и поэтому не может вершиться дискуссией сторон, а только данным судом?

– Мы осознаем это. – В хоре мужских голосов нельзя было услышать даже намек на нерешительность.

– Итак, мы начинаем предварительное дознание, цель которого – выслушать обвинение и свидетелей. – Судья сел. Судебные заседатели последовали его примеру. Агнесс охватила дрожь. Судебный пристав стал в центре зала и выкрикнул: «Кто хочет предъявить жалобу, тот может начинать!»

После короткой паузы вошел Владислав фон Штернберг. В руке он держал веревку, конец которой был привязан к бедру мужчины, одетого в одну рубашку и грязные панталоны. Руки осужденного были связаны за спиной. Он шел, опустив голову, волосы падали ему на лицо, но Агнесс узнала бы Андрея в любом состоянии. От унизительности, с которой ее брата приволокли, словно теленка к мяснику, в зал судебного заседания, ее глаза наполнились слезами. Однако когда Агнесс увидела, что тащилось за ним на веревке, она невольно зарычала. Один из охранников бросил на нее неодобрительный взгляд. Андрей поднял голову и посмотрел на Агнесс. Он был бледен и растрепан, один глаз у него заплыл и почти закрылся, в брови над ним виднелся кровоточащий, небрежно обработанный порез. На щеке красовалась сине-желтая набухшая ссадина. Слезы потекли по щекам Агнесс. Андрей покачал головой и коротко улыбнулся, однако это привело лишь к тому, что поток ее слез усилился. В этот момент она отчаянно жалела, что не может броситься на колени перед судьей и закричать: «Это я во всем виновата, осудите меня, но пощадите моего брата!» Но она не могла так поступить: ответственность за детей не позволяла ей этого сделать. Сердце ее сжалось от боли.

Владислав фонт Штернберг указал на Андрея, затем на принадлежащий Киприану плащ, стянутый веревкой подобно тому, как стягивают шею осужденного. Не возникало никаких сомнений в том, что Себастьян присвоил его и предоставил: в распоряжение суду; никто ни разу не просил ее предоставить вещи Киприана.

– Я хотел бы выдвинуть жалобу против этого человека, Андрея фон Лангенфеля, а также против Киприана Хлесля, племянника сосланного Мельхиора Хлесля. Киприан Хлесль считается умершим, поэтому я прошу, судить его post humum.[39]39
  То есть посмертно (лат.).


[Закрыть]

Судья кивнул. Агнесс пристально смотрела на старый плащ. Ее не отпускало ощущение, что она чувствует запах Киприана, исходящий от одежды, и это разрывало ей сердце, как будто она узнала о его смерти всего несколько минут назад.

– Как звучит ваше обвинение? – спросил судебный пристав.

Агнесс не ожидала ничего иного, но, тем не менее, ответ поразил ее, как удар в живот.

– Государственная измена.