Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

6

Вацлав только тогда заметил Вильгельма Славату, когда тот подошел и, став рядом с ним, дружелюбно ткнул его в бок.

– Ты уснул, Владислав?

Вацлав пристально посмотрел на королевского наместника. Если бы Славата не привстал на цыпочки и не попытался разглядеть, что юноша положил перед собой на пюпитре, он бы обратил внимание на странное выражение лица своего писаря и, вероятно, спросил бы его в своей обычной, по-дружески громогласной манере: «Ты что, увидел собственное привидение, Владислав?»

– Что это там у тебя?

Вацлав задержал дыхание, чтобы кровь прилила к щекам и вернула им нормальный цвет.

– Я только что вошел, ваше превосходительство! – выдавил он и резко втянул носом воздух. Славата покосился на него. Государственному чиновнику за годы службы у императора и короля приходилось довольно часто встречаться с эксцентричными людьми, так что поведение Вацлава совершенно не беспокоило его.

– Это что-то важное?

– Не знаю, ваше превосходительство.

– Зачем я приказал тебе сортировать входящие сообщения, если ты не…

– Это важно, ваше превосходительство! – У Вацлава просто не оставалось другого выхода.

Позволь мне взглянуть, Вацлав взял листок и подал его королевскому наместнику Ему пришлось напрячь всю свою силу воли, чтобы подавить дрожь в руках.

В течение первых дней после ареста Андрея Вацлав каждую минуту ждал, что его уволят с должности, наградят пинком под зад и он покатится вниз с замкового холма. Юноша даже представить не мог, что в придворной канцелярии могут оставить писаря, отец которого попал в тюрьму по обвинению в обмане короны. Вацлав так нервничал, что Филипп Фабрициус выдумал новое развлечение: время от времени он со всей силы шлепал ладонью по своему пюпитру. От грохота, взрывающего тишину бюро, Вацлав каждый раз подпрыгивал на три фута. Однако другие писари тоже подпрыгивали от страха, и только после того, как они пообещали Филиппу в следующий раз сделать ему острым ножом и чернилами татуировку на заднице с надписью «Здесь, лицо», он перестал так шутить.

До сих пор беда обходила Вацлава стороной, но все это время он подозревал, что лишь наполовину в безопасности. Другие писари не интересовались именем какого-то торговца, угодившего в кутузку, а Вильгельм Славата… ну, Вильгельм Славата постоянно путал Вацлава с другим человеком, упорно называя его Владиславом. Ему и в голову не приходило, что младшего писаря зовут вовсе не Владислав Коловрат. Коловрат почти до самого Рождества был писарем в придворной канцелярии, а во время длительного отсутствия Славаты при дворе его перевели в Вену, и поскольку он не смог с ним проститься, мозг наместника, вероятно, отказывался воспринимать его уход. Так что Вацлав стал теперь Владиславом – а значит, пока мог не бояться увольнения. Он очень быстро отвык исправлять вымышленное имя на настоящее.

Славата поднял брови.

– «Хлесль и Лангенфель»? – нараспев произнес он. – Почему мне это имя кажется знакомым?

– Из-за кардинала Хлесля, наверное, ваше превосходительство, который…

– Тихо! Вообще-то, я говорил о фамилии Лангенфель.

Вацлав осторожно огляделся. Другие писари прилежно склонились над своими пюпитрами.

– Человека с подобной фамилией недавно арестовали, – пояснил он. – Но насколько мне известно, обвинение стоит на глиняных ногах, и…

– Правильно. Речь идет о торговце, который обманул корону, утаив огромную кучу налогов.

– Предполагается, что он… – несмело произнес Вацлав.

– И как это следует понимать?

– Скорее всего, это просто злая шутка, ваше превосходительство, – из последних сил прошептал Вацлав.

– Государственная измена – это не шутка.

Вацлав молчал и только смотрел, как наместник читает сообщение во второй раз. Вацлав достаточно долго недоверчиво изучал его, чтобы запомнить. Он вдруг подумал о выброшенных как мусор игрушках и недооцененных предметах искусства в Оленьем прикопе, которые нашел там после смерти кайзера Рудольфа. Наверняка существовали инвентарные списки, созданные в те времена, когда коллекция была полна. С такой же степенью уверенности можно было предположить, что император Маттиас (ходили слухи, что с момента низложения кардинала Хлесля он все дни проводит в меланхолии) даже не вспомнит о том, что в свое время приказал выбросить так много добра.

И поэтому для ушей короля Фердинанда и его наместника то, о чем говорилось в сообщении, должно было звучать очень убедительно.

– Так тоже можно выстраивать основание сделки, – проворчал Славата. – Все тайное становится явным и предстает перед судом Бога, Владислав, и вот тебе тому доказательство.

– Разумеется, нужно очень осторожно относиться к тому что сообщается анонимно.

– Естественно, все нужно проверить. А ты думал, мы сознательно проигнорируем намек на то, что какой-то… – Славата заглянул в сообщение, – Киприан Хлесль вместе с супругой и этим Лангенфелем после смерти кайзера Рудольфа украл ценные предметы из его кунсткамеры? Если это были ценные предметы, корона смогла бы превратить их сегодня в деньги. Мы должны вооружаться, пока протестанты нас не опередили, а это стоит денег. Держу пари, у кардинала Хлесля уже тогда был свой интерес во всем этом деле. Он ведь как-никак, – Славата снова обратился к тексту, – приходится дядей этому Киприану Хлеслю. Странно, что мы после ареста кардинала не обратили внимания на фирму, где так интересно совпадают имена и все прочее.

– Да, странно, – поддакнул Вацлав, недавно похитивший два ходатайства Киприана на установление новых деловых связей с другими странами, которые еще недавно лежали в придворной канцелярии, где до того все было в порядке.

Славата хлопнул Вацлава по плечу.

– Ты молодец, Владислав, – заявил он. – Ты правильно сделал, что указал мне на это письмо. Позаботься о том, чтобы дело расследовали. Но очень незаметно – так, чтобы этот Киприан Хлесль ни о чем не догадался и не сбежал, уничтожив следы кражи.

– По-моему, Киприан Хлесль умер в начале этого года, – сказал Вацлав. Последняя попытка…

– Но ведь кто-нибудь должен был унаследовать его фирму, – весело объяснил Славата.

– Я немедленно позабочусь об этом, – отрапортовал Вацлав и потянулся за шляпой.

– Хороший мальчик.

Вацлав ни одного мгновения не сомневался в том, что анонимное письмо было написано Себастьяном Вилфингом. Естественно, обвинение не имело серьезных оснований, но не в этом состояла цель письма. Оно понадобилось лишь для того, чтобы привлечь внимание к Агнесс и Александре Хлесль после того, как арест Андрея, очевидно, так и не привел к возникновению желаемого порочного круга в головах судей. Плохо было то, что венский торговец непреднамеренно касался действительно происшедшего шесть лет назад акта кражи, в результате которого вор сам оказался обворован: речь шла об исчезновении копии библии дьявола из кунсткамеры. И естественно, имя Хлесля находилось в очень тесной связи с этим фактом.

Вацлав с такой скоростью бежал с замковой горы, что плащ трепетал за его спиной, словно развевающееся знамя. Ему нужно было как можно скорее проинформировать Агнесс и Александру об этом происшествии. Молодой человек отказался осуществлять план своего отца (он довольно долго пытался даже в мыслях называть Андрея «господин фон Лангенфель», но потерпел неудачу) и считал, что поступил правильно. Тем не менее он не собирался допустить того, чтобы семья, частью которой он невольно стал, попала на растерзание корыстолюбивым, мстительным стервятникам из прошлого.

Он только тогда замедлил шаг, когда оказался вблизи дома Александры. Осматриваясь в поисках уличного мальчишки, которого он мог бы послать к молодой хозяйке дома с просьбой встретиться с ним в известном месте, Вацлав думал о том, чтобы ни в коем случае не столкнуться с Себастьяном Вилфингом.

Юноша не догадывался, что Вильгельм Славата, еще когда писарь мчался в сторону Малой Страны, успел позабыть, что «Владислав Коловрат» взялся позаботиться о деле. Королевский наместник отнес письмо в свой личный кабинет, положил его на стол, еще раз вышел, чтобы спросить у Филиппа Фабрициуса о том, как обстоят дела с копированием документа, вернулся и вновь обнаружил анонимное письмо. Несколько мгновений ему казалось, что дело уже расследуется, но затем он решил, что лучше действовать наверняка. Он выглянул из кабинета.

– Филипп Фабрициус!

– Да, ваше превосходительство?

– Отнеси это городскому судье. Пусть обо всем побеспокоится.

7

Лакей распахнул дверь дворца Лобковича и стал мягко упрекать посетителя (никогда не знаешь, какой властью обладает пришедший), говоря, что нет никакой необходимости в том; чтобы так колотить в дверь ногами. Во-первых, есть специальный молоточек, а во-вторых, и без того долго ждать не нужно, поскольку дверь здесь открывают сразу же, в отличие от дворцов других господ, где прислуга частенько из чистого упрямства часами вынуждает стоять…

Александра оттолкнула его, не дожидаясь, пока он переведет дух. Она пронеслась по коридору и взлетела на второй этаж дворца, ничуть не заботясь о том, что ведет себя в апартаментах самого могущественного после императора человека так, как будто находится в собственном доме. Только перед комнатой, в которой лежал Генрих, девушка ненадолго остановилась, убрала волосы с лица, а затем вошла. Генрих пораженно взглянул на нее. Александра была приятно удивлена, увидев, как выражение его лица сменилось смущением, когда она вывалила на него новости. Его смущение показало ей, сколько участия он принимал в ее благополучии и благополучии ее семьи.

– Что он нашел?

Александра рассказала ему то, что задыхающемуся и прижимающему ладонь к боку Вацлаву пришлось объяснить ей дважды, прежде чем она наконец поняла его.

– Вот ведь жирный идиот!

Это яростное восклицание Генриха было таким неожиданным, что. она вздрогнула. Одно долгое мгновение ей казалось, что она видит, как его черты исказились от ненависти, сделавшей его безобразным и похожим на животное. Александра моргнула, и неприятное видение исчезло. Она сглотнула и в замешательстве задвинула эту картинку подальше.

– Вацлав пытается проникнуть в тюрьму, где целые дни напролет проводит моя мать, и предостеречь ее.

– Александра! Послушай меня. Сегодня же вечером мы должны бежать в Пернштейн!

– Но… но я… я же не могу сейчас бросить маму и братьев…

– Твоя мать сама о себе позаботится. Или ты хочешь, чтобы тебя бросили в тюрьму?

– Нет, но…

– Или ты считаешь, что смотрители не станут тебя трогать, когда ты там окажешься? Неужели ты считаешь, что кому-то есть дело до того, что они сделают с тобой, членом семьи государственного изменника и дочерью вора?

– Но… моя мать…

Генрих схватил ее за руки повыше локтя. Его лучезарные синие глаза были полны беспокойства о том, что…

Его?…

Будет замешан в этом деле?… Она вдруг подумала, что может прочитать в чертах и глазах Генриха его заинтересованность исключительно собственной персоной. А еще то, что он каким-то таинственным образом связан с делом, которое представил в своем доносе Себастьян Вилфинг, делом, о котором она также, как и Вацлав, знала, что оно действительно имело место, но, разумеется, произошло совершенно иначе, чем это изобразил Себастьян. Но какое отношение к этому имеет Генрих?

Кто-то может навредить ей, и ярость, от которой все еще горели глаза Генриха, относилась исключительно к бездонной злобе Себастьяна Вилфинга. Александра заметила, что ей стало холодно. Генрих притянул ее к себе. У нее возникло ощущение, будто это спрут протягивает к ней свои щупальца, и она невольно сжалась. Но уже через несколько секунд все сомнения и наполовину поднявшие голову подозрения исчезли в бешеном стуке ее сердца, вызванном его прикосновением. Она прижалась к нему.

– Твоей матери, – заявил он, – совершенно ничего не угрожает. Однако нет никаких сомнений, что за тобой они непременно пришли бы. Неужели ты хочешь причинить себе боль – или своей матери, которая вынуждена будет смотреть, как они.

– Прекрати, – сдавленно произнесла Александра.

– Извини.

Она отстранилась от него и тихо сказала:

– Я все подготовлю к поездке.

– Ни в коем случае не оставляй записок. И ничего не говори Себастьяну Вилфингу!

– Но что тогда моя мама должна…

– Мы передадим ее одно сообщение, когда доберемся до Пернштейна.

– Я не могу поступить с ней вот так!

– Любимая, с сегодняшнего вечера мы – беглецы!

Сердце Александры запылало от счастья: он сказал «мы»!

– У меня есть идея. Леона, старая мамина няня, уже несколько недель живет у нас. Она чуть было не умерла, но в последнее время дела у нее идут все лучше. Она говорила, что хочет домой. Себастьян собирался выставить ее за дверь, когда она даже еще встать не могла. Я скажу ему, что провожу ее домой. Тогда моя мама по крайней мере будет знать, что я не исчезла бесследно.

Девушка заметила его нерешительность, но приписала ее неожиданности своего предложения.

– Откуда эта старушка?

– Из Брюна.

– Это слишком близко к Пернштейну.

– Мы либо берем ее с собой, либо вообще никуда не едем, – услышала она собственный голос.

Генрих внимательно посмотрел на нее, а затем неожиданно улыбнулся. У нее перехватило дыхание. Неужели она действительно была так резка с ним? Неужели она практически выдвинула ему ультиматум – ему›хотевшемулишь, чтобы у нее все было хорошо? Если она заденет его за живое и оттолкнет от себя, кто тогда станет ей помогать? У нее ведь нет никого, кроме него.

«Если он действительно любит тебя, ты ничем не сможешь оттолкнуть его», – произнес голос в ее голове, но Александра отмахнулась от него.

– Леона не будет нам обузой, – поспешно добавила она.

– Я уверен, что найду с ней общий язык, – ответил Генрих. Улыбка его стала еще шире, и она снова поддалась обаянию этой улыбки и растаяла от любви к нему.

8

Пражский острог находился в просторной части крепости, прямо на одном из крутых обрывов холма, ведущих вниз, к городу. Изначально укрепление выстраивали таким образом, чтобы оно могло выдержать любой штурм. Но с тех пор как любимый всем населением Праги и превратившийся в легенду восставший рыцарь Далибор из города Козоеды находился там под стражей в ожидании казни, здание утратило свое первоначальное предназначение и стало официальной тюрьмой города. Если стать там и бросить взгляд через стену, вы будете вознаграждены захватывающим дух видом на большую петлю Влтавы и районы города, расположенные в долине. Сразу возникает желание отрастить себе крылья и парить подобно орлу над прекрасной панорамой. В то же время это было своего рода насмешкой над пленниками, которые могли наслаждаться видом самое большее долю секунды, после чего их отводили в башню, в одну из расположенных в ней темных камер, где размещенные высоко наверху и потому недостижимые люки впускали сумеречный свет, но не давали взглянуть на свободу за стенами замка.

Агнесс, тяжело ступая, преодолела последние ступени лестницы, которая вела из внутренностей могучей башни наверх, к свету, и бросила равнодушный взгляд через стену. Люди наверху отошли в сторону. Здесь, в этой ежедневно по-новому формирующейся группе испуганных несчастных, число которых постоянно увеличивалось, все были вежливы друг с другом. Агнесс не знала, давно ли собираются здесь толпы родственников, вынужденных стоять часами, чтобы передать сообщения или продукты своим близким, но догадывалась, что все увеличивающееся напряжение в империи и приближающаяся война скорее приводят к большему количеству арестов, нежели наоборот. Она фыркнула. Не испытала ли она это на собственной шкуре? Такой человек, как Андрей фон Лангенфель, в другое время вряд ли был бы заключен в тюрьму на основании ничем не подкрепленной клеветы какого-то иностранца.

Само собой разумеется, появление Себастьяна в ее спальне было заранее спланировано как часть мозаики. Он, должно быть, уже несколько дней был в курсе переписки между Вилемом Влахом и фирмой. То, что торговец из Брюна появился в Праге именно в тот день, когда Себастьян потребовал объяснений от Агнесс, не могло быть случайностью, а явно было коварной задумкой ее бывшего жениха. Он даже подумал о том, чтобы потребовать у стражей немедленно арестовать Андрея. Розовая свинья, которой ей всегда казался Себастьян, превратилась в черного паука, безжалостно прядущего свою паутину вокруг нее и всей ее семьи. Однако тогда на пути у Себастьяна оказались его собственное разочарование и подлый характер, и ситуация вышла из-под контроля. Впрочем, Агнесс уже стало ясно, что в конечном счете это не играло никакой роли. Никто бы не поверил, что это он напал на нее. Шрамы Себастьяна все еще можно было видеть, в то время как единственные раны, которые он нанес Агнесс, были ранами в ее душе. Себастьян почти все предусмотрел, а то, что все пошло не так, как он задумал, даже сыграло ему на руку.

К Андрею ее снова не допустили. Тем не менее неизменная приветливость Агнесс к стражам и ее щедрость привели по меньшей мере к тому, что охрана не съедала свежий хлеб и другие продукты, которые она приносила, у нее на глазах, а обещала, что передаст их арестованному. Для Агнесс не было ничего сложнее, чем игнорировать грубость и надменность солдат тюремного гарнизона. Она вспоминала о спокойствии Киприана, которое иногда доводило окружающих до белого каления. Она вспоминала, как он вел себя, оказываясь в подобных ситуациях, и черпала из этих воспоминаний силу, стараясь поступать так, как это сделал бы Киприан, будь он на ее месте. Видит Бог, она была уверена в том, что ее лицемерие ни за что не введет стражей в заблуждение, но впоследствии предположила, что они не часто слышат приветливые слова, а потому их можно легко одурачить, если действовать таким образом, будто считаешь этих солдат нормальными парнями, которые просто выполняют свой долг.

Прага широко раскинулась в золотистом послеполуденном свете у ее ног. Фруктовые сады на склонах холмов вокруг города казались ослепительно-белыми, как пятна снега посреди полей, хотя это были всего лишь цветки на ветках Живые изгороди и перелески, которые встречались тут и там, полыхали ярко-зеленым светом. У нее захватило дух от красоты, которая невольно тронула ее. Агнесс снова провела здесь почти целый день, так и не увидев брата. Сыновья сильно скучали по матери, а дочь, кажется, становилась все прохладнее в обращении с нею. Агнесс приписывала это тому обстоятельству, что она оставила дом и семью один на один с незваным гостем. В глубине души она знала, что для нее это был единственный шанс не сойти с ума. Даже если бы они с Себастьяном и сумели избегать встреч в большом доме, она все равно всюду чувствовала бы запах его присутствия. Для детей в любом случае было лучше некоторое время страдать от недостатка внимания матери, чем присутствовать на ее казни, к которой ее приговорят за то, что о зарубила топором гостившего в их доме человека.

Она отвернулась, чтобы начать длинный путь назад. Несколько человек, тоже ждущих свидания, кивнули ей. Она кивнула им в ответ, не обращая внимания на то, одеты ли приветствовавшие ее в рубище или парчовые одежды. За это время они стали почти знакомы» а сословные различия больше не имели значения, так как все они понимали, что их родные, закованные в цепи, вероятно, лежат рядом на плесневеющей соломе и удовлетворяют свои естественные потребности в одно и то же ведро.

Как только Агнесс миновала ожидающих, от группы отделился неприметный мужчина и сделал несколько шагов вперед. Она окинула его подозрительным взглядом и попыталась, коротко поздоровавшись с ним, пройти мимо. Путь в город шел по нескольким полуразвалившимся лестницам вниз и выходил через восточные ворота Осттор наружу из замка. Внезапно она подумала о том, как безлюдны первые сотни шагов через заброшенные замковые сады.

– Вы ведь госпожа Хлесль, не так ли? – спросил мужчина.

– Кто хочет это знать?

– У меня есть одно послание для вас. Я не хочу причинить вам зло.

Агнесс внимательно посмотрела на него через плечо, но не остановилась. Может, его нанял Себастьян, чтобы шпионить за ней и терроризировать ее? У мужчины были плохие зубы и отвратительная одежда, и выглядел он как человек, ради денег готовый пойти на многое.

– Пожалуйста, остановитесь. У меня болит нога.

Агнесс скрипнула зубами, но все-таки остановилась и обратилась к мужчине:

– Ну?…

– Не возвращайтесь домой, – неожиданно заявил мужчине. На его лице мелькнуло странное выражение, которое могло быть и болезненным подергиванием, и невольно сдерживаемой усмешкой.

– Что, простите? – прошипела Агнесс.

– Если вы умны, не приближайтесь к своему дому.

Агнесс сделала шаг к нему. Она была выше незнакомца. Мужчина вытаращился на нее.

– Слушай, ты, крысенок, – хриплым от ярости голосом произнесла она. – Когда в следующий раз ты встретишь своего заказчика, объясни ему, что он может сэкономить на тебе деньги. Я весь день провожу здесь, наверху, а ночью сплю в своей кровати, в своей комнате. И если он хочет испугать меня, то ему придется послать целый отряд наемников вместо такой пародии на мужчину, как ты. – Агнесс резко развернулась и оставила его, но затем передумала и снова взбежала наверх, на несколько ступеней. Он все еще стоял там как громом пораженный.

– Ах да, – проговорила она голосом, который мог бы прожечь дыры в каменных ступенях, – я забыла о том, что крысы ничего не делают бесплатно. Вот, возьми немного денег и передай мое послание. – Агнесс бросила ему под ноги монеты. Она уже успела спуститься до ступени, с которой вернулась, когда услышала его голос:

– Я здесь, так как мой младший брат заключен в тюрьму. Он бенедиктинец из аббатства в Бревнове, но аббат выгнал его из общины и собирается исключить из ордена. При этом единственное преступление брата состоит в том, что он был одним из писарей кардинала Хлесля.

Агнесс остановилась. Ей стало одновременно холодно и жарко.

– Сюда прибежал совершенно запыхавшийся молодой человек, когда вы были там, внизу, в тюрьме. Он спросил о вас. Благодаря брату я знаю, как вы выглядите. Я сказал ему, что передам то, что он желает сообщить для вас.

Агнесс повернулась и снова поднялась к нему. Ее лицо горело.

– О, мой Бог, мне так жаль, – произнесла она. Ее взгляд упал на блестящие монеты у его ног. – Господи…

Мужчина криво улыбнулся.

– Ничего страшного, – ответил он.

– Мой брат тоже сидит в тюрьме.

Мужчина пожал плечами. На какое-то мгновение ей по казалось, что он сейчас расплачется. Это сделало бы неприятную ситуацию просто невыносимой.

– Я так сожалею о своих словах, – выдавила она из себя. – Я думала, вы…

Агнесс наклонилась и стала поднимать монеты, которые швырнула ему. К ее ужасу, он тоже наклонился, чтобы помочь ей.

– Нет, пожалуйста… – пролепетала она.

– Что натворил ваш брат?

– Он вел себя порядочно, когда следовало вести себя непорядочно.

Мужчина подал ей монеты, которые подобрал. Они все еще стояли на лестнице. Лица их находились почти вплотную друг к другу. Она уловила запах его дыхания: оно говорило о недостаточном питании и отсутствии ухода за полостью рта. Он ткнул большим пальцем через плечо наверх, где за несколькими поворотами лестницы скрывалось тесное пространство перед входом в тюремную башню.

– Господа хотят войны – как со стороны католиков, так и со стороны протестантов, – сказал он. – Им всем нашептывает на ухо дьявол. Он вознес этих людей на гору, как Иисуса, и показал, какие сокровища ждут их, если только они поклонятся ему. Они поступили иначе, чем Иисус, и теперь хотят бороться за сокровища, обещанные дьяволом. Им нет дела до того, что война уничтожит все, чем они владеют сегодня.

– Обещания дьявола, – заметила Агнесс, – это просто желания, которые темная часть нашей души внушает нам.

Он кивнул.

– Сам Папа не смог бы выразиться лучше. Когда вы думаете о своем брате, а я о своем, не кажется ли вам, что будет жаль, если все погибнет на этой войне, которая вот-вот начнется?

– Всегда жаль, когда человек преждевременно находит свою смерть.

Он засопел.

– Представьте эти бедные души там, в тюрьме. Зима еще сидит в камнях башни. Скоро люди начнут кашлять, у них поднимется температура. Тюрьма переполнена. Даже если бы о больных заботились как следует, цирюльники все равно не управились бы со всеми. Очень скоро начнут выносить первые трупы, уверяю вас. У моего брата подорвано здоровье. Я, – он сглотнул, и его голос задрожал, – боюсь за него.

У Агнесс сдавило горло.

– Опишите мне молодого человека, который передал вам послание.

– Высокий, стройный, почти долговязый, – без промедления ответил мужчина. – Рыжеватые волосы, бледный цвет лица, даже если бы ему пришлось быстро бежать, зеленые глаза… В общем, красивый парень. Это ваш родственник, госпожа Хлесль?

Она рассеянно улыбнулась в ответ на его нерешительную улыбку. Что бы ответил на этот вопрос сам Вацлав?

– Больше, чем некоторые другие, – услышала она свой голос.

Если ее собеседник и счел такой ответ загадочным, он не показал этого.

– Что именно сказал молодой человек?

– Что вы не должны идти домой. Вы должны переночевать в доме его отца. До завтра он хотел бы кое-что придумать. Он не мог дольше ждать, поскольку его могли хватиться и стали бы задавать вопросы.

– И больше ничего?

– Это и так больше, чем он мог доверить незнакомцу.

Смущение снова охватило Агнесс.

– Я хотела бы еще раз попросить у вас прощения за то, что наговорила…

– Что вы будете делать?

– У меня есть дети. Я не могу просто взять и не прийти домой, не сказав им, где я.

Но это не было настоящей причиной, как она призналась себе. Возможно, Вацлав каким-либо образом уже предупредил Александру или хотя бы собирается сделать это в ближайшее время. Александра и мальчики не должны волноваться хотя бы из-за того, что их мать пропала без вести. Совсем недавно она спрашивала себя, не лучше ли скучать по матери, чем присутствовать на ее казни. Что ж, это не подлежит сомнению. Или все-таки… Разве этот вопрос недостаточно похож на другой: не лучше ли видеть, как мать убегает, чем быть свидетелем того, как она подвергается опасности, поскольку свидетельствовала о том, что не совершила ничего дурного?

– Вам разрешают видеться с братом? – спросила Агнесс.

– Примерно раз в два дня.

– Скажите ему, что он должен попросить охрану перевести его в одну камеру с моим братом. Вот, пожалуйста, отдайте ему эти монеты, он должен тайком сунуть их стражам, когда будет просить их. Моего брата зовут Андрей фон Лангенфель. Мне удалось договориться о том, чтобы я могла передавать ему приличную еду. Он будет делиться ею с вашим братом. Это увеличит^, его шанс не заболеть.

– Я вам по гроб жизни обязан, – заметил мужчина со слезами на глазах.

– Нет, – возразила ему Агнесс, – это я вам обязана. Но это не имеет значения. Вы только что спросили меня о том, стоит ли жалеть наш мир, если война поглотит его. Если каждый из нас не станет время от времени совершать добро, когда у него есть другая возможность, то его и правда не стоит жалеть. До тех пор пока уничтожение чего бы то ни было вызывает досаду, всегда есть надежда, что оно не будет абсолютным.