Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

8

Филиппо чувствовал себя плохо, но не из-за грубости Генриха, от которого он ничего другого не ожидал, а потому что догадывался: ему говорят лишь полуправду. Филиппо понимал, что его отказ служить Богу в лицемерном, неосведомленном внешнем мире считался преступлением, караемым смертью, а угроза того, что беглец натравит на них власти ближайшего же города, не была вымышленной. Однако он не знал, почему человек, которого они преследовали, убежал, как не знал и того, о ком идет речь. Генрих был неразговорчив, и у Филиппо возникло подозрение, что он всего лишь пешка в игре, затеянной хозяйкой замка и ее подручным. Мысль о том, что этот надменный молодой человек на лошади рядом с ним сильно переоценивает свою собственную роль, мало утешала его. Это только делало ситуацию еще менее предсказуемой. Филиппо спросил себя, не совершил ли он роковой ошибки. Однако ему снова вспомнилась девочка в исповедальне и лицо ее матери, когда он вернул ей ребенка, – и чернота сгустилась в его сердце. Что бы ни представлял собой мир, в который ему довелось войти, он не мог быть более продажен, чем тот, из которого он вышел.

Quo vadis, domine?

Филиппо фыркнул. Ничего не получилось: он не сумел вызвать голос Виттории. Каждый раз, когда этот вопрос звучал у него в голове, в нем слышался голос хозяйки Пернштейна.

Генрих, судя по всему, был неплохим охотником. Он следовал через лес по тропе, которую Филиппо всегда замечал только в тот момент, когда уже успевал сойти с нее и его лошади приходилось ступать по сломанным веткам, густому папоротнику и кочкам, покрытым толстым слоем игл и старой листвы. В лесу почти не было подлеска, так что они в основном могли вести лошадей рысью. От неравномерного аллюра тело Филиппо тряслось. В последний раз он сидел на лошади еще ребенком и потому очень скоро почувствовал себя совершенно разбитым. Неожиданно Генрих осадил свою лошадь, и Филиппо тоже натянул поводья. Генрих приложил палец к губам.

Лес постепенно сгущался, но перед ними был один из редких его уголков, где несколько лет назад ряд старых деревьев, должно быть, упал и земля получила достаточно солнечного света, чтобы позволить вырасти новым деревьям. Они образовывали запутанную картину немой ожесточенной борьбы за господство, и первые бойцы уже пали ее жертвой. Зелень переплеталась с омертвелыми ветвями коричневого цвета.

Генрих нагнулся к священнику.

– Спорьте со мной, – еле слышно произнес он, а затем громко добавил: – Там никто не пройдет! Я считаю, след идет направо. – И он указал в ту сторону.

– А я так не думаю, – заявил Филиппо.

– Потому что вы – глупый попик и совершенно в этом не разбираетесь, – тут же ответил ему Генрих. Филиппо понял, что, даже замышляя хитрость, он не смог отказать себе в удовольствии оскорбить его. – Давайте, шевелите задом.

Они изменили прежнее направление и ехали до тех пор, пока заросший участок леса не скрылся из виду. Генрих сдержал лошадь и выпрыгнул из седла.

– Откуда вам известно, что наша добыча находится именно там? – спросил Филиппо.

Генрих постучал себя пальцем по лбу.

– Разве трудно посчитать, сколько времени понадобится на то, чтобы идущая рысью лошадь настигла пешехода, даже если тот бежит изо всех сил?

Филиппо кивнул.

– И что теперь?

– Мы привяжем лошадей здесь. Я разведаю положение, вернусь, и тогда ваша очередь.

– В каком смысле? – поразился Филиппо.

Генрих сделал хватательное движение и наградил его презрительной улыбкой.

– Какой вздор, – заметил Филиппо. – В отличие от меня вы – опытный воин. Парень ускользнет от меня.

– Не беспокойтесь, нашу добычу может одолеть даже священник, – просветил его Генрих. – Потому что она принадлежит к тем, кто преимущественно становится жертвой, то есть к детям и глупым бабам.

Филиппо пристально посмотрел на него. Он хотел резко возразить ему, но в памяти снова возникла исповедальня.

– Мы преследуем женщину?

Генрих снова приложил палец к губам, а потом легко побежал в сторону чащи. Филиппо съежился, наблюдая за тем, как тот исчезает между деревьями. Он уже пожалел, что подчинился приказу Поликсены фон Лобкович.

Генрих вернулся неожиданно быстро. Он ухмылялся.

– Идеально, – тихо произнес он. – Лучшего убежища она не смогла бы выбрать.

– Потому что туда легко пройти?

– Нет, потому что это совсем близко. – Генрих покачал головой. – Будьте внимательны. Я хотел бы, чтобы вы осторожно подошли к самому краю подлеска. Там, в самой его середине, есть маленькая поляна, на которой гниет старое дерево. Она, вероятно, решила немного передохнуть. Подыщите себе укрытие. Вы услышите, что через некоторое время тоже туда приду. Все будет выглядеть так, как будто бы мы потеряли след и разделились. Она попытается не упустить меня из виду, устремится ко мне и выйдет из зарослей. Это ваш шанс: врывайтесь туда и хватайте ее.

– Кто она?

– Мертвая плоть, – ответил Генрих.

– Что? – Филиппо нервно сглотнул.

– Если она ускользнет, нас всех повесят, – объяснил ему Генрих. – Вы не можете позволить себе христианскую любовь к ближнему.

– Я еще никогда не…

– Держите язык за зубами. Все, поехали!

Филиппо почувствовал, как его толкнули вперед. Он побежал рысью. Ноги неожиданно стали тяжелыми, а стук сердца отдавался в голове. Он обругал себя глупцом. А что он думал? Что они просто отвезут беглянку обратно в Пернштейн, где хозяйка скажет ей пару ласковых слов, и на этом все закончится?

«О господи, – подумал Филиппо в ту же минуту, – я буду в ответе за то, что кого-то лишили жизни». Он вспомнил, как Виттория говорила ему, что однажды подмешает крысиный яд в еду кардинала Сципионе Каффарелли. Он всегда улыбался в ответ на это заявление. Легко улыбаться вероятности того, что кто-то будет виновен в смерти человека, если эта вероятность была очень отдаленной и к тому же всего лишь болтовней.

Приблизившись к зарослям, Филиппо уже готов был просто двинуться вперед. Но затем, стараясь не вызывать большого шума, он стал осторожно красться и с пересохшим ртом и колотящимся сердцем вошел в них так глубоко, как только осмелился. Однако поляны нигде не было видно. Он растерянно остановился, не зная, что делать дальше. И тут он услышал топот лошадиных копыт. Судя по звукам, Генрих, вероятно, заставил свою клячу гарцевать. Филиппо слышал, как животное фыркает и ржет, как раздалось проклятие, которое в иной ситуации Генрих наверняка проглотил бы. Все было похоже на плохую комедию. Но Филиппо знал, что человек, который, дрожа от страха, сидит в своем убежище и ничего больше не хочет, кроме того, чтобы преследователь побыстрее ушел, не станет предаваться таким уж сложным раздумьям. Затем до него донесся другой шум и по его телу поползли мурашки: это был звук прерывистого дыхания охваченного ужасом человека и треск сучьев, оттого что кто-то продирался сквозь густой подлесок совсем рядом. Филиппо навострил уши.

Лошадь снова заржала, и Генрих изверг поток богохульных слов. Филиппо решил, что это и есть условный знак. Подобно разъяренному кабану он бросился в чащу.

Действительно, там была маленькая поляна, на которой лежал мертвый ствол, похожий на гниющего кита. В маленьком проломе сидела на корточках фигура в длинной одежде, которая резко обернулась, когда он ворвался, треща густым кустарником, на поляну. Она как раз начала зарываться в подлесок, чтобы получить возможность выглянуть. Филиппо перепрыгнул через одну сгнившую ветвь, споткнулся о другие, наполовину утонувшие в земле, и оказался прямо возле нее. Когда она поднялась, он увидел длинные волосы и широко раскрытые глаза и налетел на нее. Она закричала. Под треск сухих ветвей он упал вместе с ней на мокрый папоротник. Она отбивалась. Он ворочался на ней и пытался схватить ее за руки. Она старалась ударить его. Филиппо только теперь заметил, что на ней было странное старомодное платье с вшитыми рукавами, которое разорвалось под мышками и почти обнажило грудь. Она не переставала бить его, но Филиппо, словно зачарованный, таращился на белую кожу и округлость груди, неожиданно открывшиеся ему. В тот же миг ужас охватил его, ибо он почувствовал, что у него встает. Ужас усилился, когда внезапно что-то жесткое уперлось ему в спину и он услышал панически пронзительный голос: «Слезь с нее, или я стреляю!»

На одно мгновение он застыл, а в следующее у него появилась мысль просто броситься в сторону. Однако тот, кто грозил ему, кажется, почувствовал, как у Филиппо напряглись мышцы, и дуло еще сильнее прижалось к его телу. Филиппо опустил плечи. Давление ослабло, и он услышал треск сухих сучьев – стоявший за его спиной человек сделал шаг назад. Филиппо пристально посмотрел на красивое лицо девушки, которую он свалил на землю, и увидел, что она, к его изумлению, весело улыбается. Руки, только что колотившие мужчину, повисли в воздухе перед его лицом и как будто плясали. Девушка начала напевать.

– Подъем! – услышал Филиппо.

Он встал на ноги, готовый к тому, что девушка тоже вскочит с земли и набросится на него. Но она просто села. Разорванное платье еще больше распахнулось. На ее лбу появилась морщинка от легкого раздражения; затем она крепко сжала свисающий под плечом лоскут платья и осмотрела его с той же удивительно беззаботной улыбкой, как и прежде. Ее губы зашевелились, изо рта показалась нитка слюны и побежала на подбородок.

– Повернись!

Филиппо подчинился приказу. Первое, что он увидел, это дуло длинноствольного пистолета, который держали обеими руками. Дуло не дрожало, а с внушающим опасение спокойствием было направлено прямо ему между глаз. И только голос человека выдавал его напряжение. Дорожный плащ с капюшоном полностью скрывал фигуру, однако не приходилось сомневаться в том, что перед Филиппо стоит женщина.

Она увидела, как дрогнули его веки, но было уже поздно. Генрих, успевший появиться за ее спиной до того, как Филиппо повернулся, ткнул свой собственный пистолет ей в затылок и хрипло произнес:

– Сама повернись.

Она опустила пистолет. Филиппо пораженно увидел, как за одно мгновение по ее лицу промелькнула целая буря чувств – неожиданность, облегчение, радость – а затем испуг, недоверие, страх и, наконец, ярость.

– Ты не выстрелишь, – твердо произнесла она, даже не подумав подчиниться.

Генрих взвел курок. Густой двойной щелчок неожиданно громко прозвучал во внезапно наступившей тишине. Филиппо слышал, как за его спиной напевает сидящая на земле девушка, – к этому времени ему уже стало ясно, что она идиотка. Глаза женщины в дорожном плаще сузились. Выдержав паузу, она уронила пистолет.

– Давай, – сказал Генрих, кивнув Филиппо.

Тот наклонился, поднял оружие непослушными пальцами и заглянул в пороховую полку.

Не заряжено, – заявил он, почему-то не удивившись, и отбросил оружие.

– Я очень скоро понял, что мы преследуем двух беглецов, – заметил Генрих, все еще прижимая пистолет к голове женщины. – я только не думал, что это ты. – С некоторым опозданием Филиппо понял, что голос Генриха дрожал от ярости и что она была не меньшей, чем у женщины, которой он грозил оружием. Он вдруг понял, что этих двух связывают настолько сильные чувства, что они могли бы зажечь весь кустарник.

Наконец женщина обернулась и отбросила капюшон. Филиппо увидел гриву вьющихся темных волос, обрамлявших юное лицо. Генрих еще несколько мгновений держал оружие направленным на нее, а затем опустил его. Ему это далось так тяжело, что рука у него задрожала.

– А я-то тебя любила, – сказала девушка.

Генрих пристально посмотрел на нее. Лицо его страшно покраснело. Пистолет снова медленно поднялся. Генрих, который дрожал все сильнее, внезапно закричал:

– Нет! – выкрикнул Филиппо и сделал шаг вперед. Он догадался, что сейчас произойдет. Но он был слишком медлителен.

Генрих прижал дуло к ее лбу. Лицо его исказилось, пока в нем не осталось ничего человеческого. Затем он нажал на спуск.

9

– Где ты научилась ездить верхом? – спросил Вацлав. Вот уже долгое время он пытался не обращать внимания на то, что у него так болел зад, как будто его целый день усиленно лупил какой-нибудь ландскнехт.

Агнесс слабо улыбнулась.

– Твой отец, твой дядя и я основали дело, – объяснила она. – Сначала мы все постоянно находились в разъездах.

– Я так и подумал. – Он смущенно указал на ее седло. Это было мужское седло.

– Есть два способа ездить верхом: быстро и уверенно – или в дамском седле. Мне всегда больше нравился первый вариант.

– Я надеялся, что по дороге нам встретится кто-нибудь, кто видел Александру.

– Я тоже. Но никто, похоже, не видел их. Судя по всему, они сторонились людей.

– Если… – начал Вацлав и снова замолчал.

Агнесс внимательно посмотрела на него.

– Нет, – ответила она. – Если бы что-то произошло, мы бы об этом услышали. – Ее голос звучал не так гневно, как она того хотела.

Вацлав опустил глаза и стал смотреть на лошадь» которая щипала траву. Он провел рукой под седлом. Шкура животного была все еще горячей и скользкой от пота. Ему казалось, что они прямо-таки пролетели весь путь над холмистой местностью к востоку от Праги, постепенно отдаляясь от города, и приземлились здесь, на дороге, к которой вплотную подступали лес и потемневшие холмы Моравии. Но тут боль во всем теле подсказала ему, что это был никакой не полет, а бешеная скачка, которая к тому же, напомнил он себе, пока не привела их к цели.

– Еще несколько мгновений, – заметила Агнесс. – у нас нет лошадей, кроме этих двух. Если мы их загоним до смерти это никому не поможет.

– Ты знаешь, куда нам ехать дальше? Я еще никогда не был в этих местах.

– Скоро мы должны подъехать к развилке. Недалеко от нее расположен старый монастырь – Фрауенберг или как-то так, я точно не знаю. Оттуда одна дорога ведет на юго-восток, в сторону Брюна, а другая – на юг, к Вене.

– Сколько нам еще ехать до Брюна?

– От развилки – еще один день.

– Мы поедем прямо туда?

– Да. Вилем снабдил нас рекомендательными письмами для каждого второго, начиная с главы правительства. Мы не должны попусту тратить время. Не говоря уже о том, что до самого города здесь ничего нет. На полпути дорога ответвляется на Пернштейн. Раньше это было крупное поместье, где мы могли бы найти союзников, но сегодня там почти никого не осталось. Его хозяин разорился.

Вацлав увидел, как лицо Агнесс вдруг окаменело, – наверное, она подумала о том, что фирма «Хлесль и Лангенфель» тоже разорилась.

– Жена рейхсканцлера Лобковича родом оттуда, – продолжила Агнесс, – но сейчас это нам тоже не поможет. Рейхсканцлер в Вене, и он вряд ли сумеет сделать для нас больше, чем уже сделал.

– Так, значит, мы едем прямо в Брюн. Стоит ли пытаться заночевать в монастыре?

– Нет, еще слишком рано. Мы не будем там останавливаться.

Вацлав кивнул. Он снова провел рукой под седлом, чувствуя, что уже сходит с ума от нетерпения.

10

Филиппо, спотыкаясь, брел по лесу. Он по-прежнему был растерян. Генрих просто спустил курок. Судя по его лицу, он испытывал ужасные мучения, но… все равно спустил курок. Филиппо был потрясен, увидев лицо человека, на котором отразилась борьба между добром и злом, битва за его собственную душу. И он был тем более потрясен, когда стал свидетелем победы его темной стороны. А девушка? Очевидно, она до самого конца смотрела Генриху в глаза. Она даже не вздрогнула, почувствовав холодный ствол пистолета, приставленного к ее лбу, хотя наверняка знала, что это последнее мгновение жизни, которое остается человеку между ударом курка по пороховой полке и возгоранием пороха от искры. Она просто пристально смотрела на него. У Филиппо создалось впечатление, что он смотрит, как демон убивает ангела. Он не стал медлить, когда чуть позже Генрих заорал, повернувшись к нему: «Исчезни! Бегом!» Он повернулся, схватил идиотку за рукав и убежал вместе с ней.

Спустя какое-то время Филиппо наконец остановился и прижался к дереву, чувствуя, как кружится голова. Находясь в Пернштейне, он особенно не задумывался, каково это – предать себя в руки дьявола. Теперь он знал это. Генрих продал душу дьяволу. Он, Филиппо, поступил так же. У него сдавило горло.

Да, в нем что-то жалобно простонало, когда он наблюдал за Валленштейном, но его чувства уже не имели значения. Те клирики в соборе Пассау, которые регулярно насилуют ребенка в исповедальне, ничем не лучше, а ведь они, несомненно, считают себя божьими людьми!

Разница, ответил он сам себе, в том, что до сих пор ты не принадлежал к ним. Теперь же ты очень близок к этому.

Когда Генрих спустил курок, раздалось громкое «Щелк!» Его пистолет тоже не был заряжен. Судя по выражению его лица, он не был бы доволен, если бы застрелил девушку. Вероятно, он собирался вырвать из нее жизнь голыми руками Филиппо не сомневался, что Генрих удушил ее, пока он, священнослужитель, католик, христианин, бежал оттуда прочь.

Выплюнув горячую струю желчи, которая огнем жгла его горло, Филиппо охнул и сел на землю. Желчь снова поднялась к горлу, и он чуть не задохнулся от нее. Слезы бежали у него из глаз, а он беспомощно стоял на четвереньках и раскачивался. Мокрое пятно на лесной почве пахло так, как будто это были испражнения демона. Он мучительно закричал, осознавая, что это вышло из его внутренностей.

«Я потерян, – думал он. – Боже, почему ты меня оставил? Нет, это я оставил тебя…» Quo vadis, domine? Филиппо подозревал, что Петр, стоя тогда на том месте за границей Рима, где сегодня находится церковь Санта-Мария-ин-Пальмис, мог бы произнести еще что-нибудь; он упал бы на колени и умоляюще воскликнул бы: «Куда ты идешь, Господи? Пожалуйста, возьми меня с собой!»

Иисус послал Петра в его последний путь одного. Это было свойственно Богу – испытывать веру человека именно в тот момент, когда приходится выбирать между смертью и жизнью. Девушка, имени которой он не знал, решилась идти по пути, указанному ей Иисусом. Филиппо был уверен, что Генрих спрятал бы пистолет, если бы только она опустилась перед ним на колени и стала умолять его о пощаде. А он, Филиппо? Он сбился с пути праведного, хотя ему даже не пришлось делать выбор между жизнью и смертью.

Quo vadis, domine?

Он взвыл, услышав у себя в груди голос Виттории: «Туда» куда ты больше не можешь идти, Филиппо».

Он вспомнил о распятии в палате дворца в Праге. Он подумал о том, как убедил себя оставаться наблюдателем и попытаться взять себя в руки, только если все зайдет слишком далеко. Он осознал, что все уже зашло дальше некуда, а он так ничего и не сделал.

Иисус молился на горе Елеонской: «Господи, да минет меня чаша сия».

Филиппо позволил ей миновать.

Или он еще может схватить ее?

Он неожиданно понял, что идиотка смеется и хлопает в ладоши и пытается ему что-то сказать. Он посмотрел на нее снизу вверх, усталый и разбитый. Она куда-то указывала. Через некоторое время он понял, что она лепечет.

– Парсифаль? – переспросил он. – Почему Парсифаль?

Она протянула руку. Филиппо увидел, что она указывает на поляну, по краям которой росли мощные деревья. Откуда-то сбоку шла тропа, ведущая к поляне, а на ней можно было разглядеть ветхую хижину. Поблизости, на фоне густого леса, смутно виднелись наполовину погрузившиеся в землю холмы, похожие на древние могилы. Это была заброшенная хижина угольщика, а также оставшиеся кучи древесного угля, заросшие густой травой. Он фыркнул. Парсифаль и его одинокий ночлег в лесу были архетипами невинности. Филиппо знал, что в окрестностях Пернштейна нельзя найти никакой невинности. Почему именно эта история втемяшилась в мутный, разум девушки, оставалось для него загадкой.

Он с трудом встал на ноги. Генрих не говорил, куда ему двигаться дальше. Лошадь Филиппо отстала, И он совершенно потерял ориентацию. Он мог с тем же успехом пойти к старой хижине в надежде, что Генрих отыщет его там и возьмет с собой в замок. Но ирония, заключавшаяся в том, что ему нужен эмиссар дьявола, дабы он мог отыскать верный путь, показалась ему еще горше, чем желчь, мучившая его.

Когда Филиппо подошел поближе, он понял, что хижина была ветхой только в той части, где, очевидно, раньше размещались животные и птица – козы, куры, возможно, свинья, делившие одиночество с семьей угольщика. Жилая часть бы немного повреждена и перекошена, но крыша, как и глиняные стены, оказалась целой. Филиппо распахнул дверь и, наклонившись, вошел внутрь.

К его удивлению, в хижине была мебель: длинный узкий стол наверняка принесенный из другого дома, и два гладко очищенных наждаком чурбана высотой до колена, которые использовались вместо стульев. В углу он заметил большую кучу соломы на которой лежали старые одеяла. Девушка вошла в комнату сразу за ним. Она засмеялась и захлопала в ладоши. Филиппо прищурился: даже темный лес казался светлым в сравнении со старой хижиной без окон, куда свет проникал только через открытую дверь и через дыру в крыше над очагом.

Зазвенела цепь. Под одеялами что-то зашевелилось. Слишком пораженный, чтобы делать что-то еще, кроме как таращить глаза, Филиппо увидел, что на соломе кто-то лежит, и этот кто-то сейчас начал подниматься. Снова зазвенела цепь. Она протянулась от столба в полу к куче соломы и оканчивалась на лодыжке. Мужчина с растрепанными длинными волосами и бородой внимательно смотрел на него. Если бы Филиппо постарался представить себе лицо Парсифаля, легенду о котором он тоже знал, оно в точности походило бы на лицо пленника. Не того Парсифаля, который впервые встретил в лесу рыцарей и решил, что перед ним ангелы, а Парсифаля, которому никак не давался в руки Грааль и который бродил по стране подобно разочарованному призраку, отрекшемуся от всего, кроме одного: веры, что он исправит все, как только вновь получит шанс.

Пленник произнес звучным голосом:

– Приятно наконец увидеть незнакомые лица. Сядьте, устраивайтесь поудобнее.

Не успел Филиппо найти подходящие слова, чтобы ответить, как услышал стук лошадиных копыт. Через несколько секунд дверь снова распахнулась. Он испуганно обернулся.

В низком проеме, склонившись, стоял Генрих; глаза его были безумны. Не удостоив взглядом ни Филиппо, ни идиотки, он, тяжело ступая, подошел к пленнику и вытащил пистолет. Филиппо услышал щелчок взводимого курка. Пленник смотрел на Генриха с той же непреклонностью, которую Филиппо увидел в глазах девушки. На одно мгновение в голове Филиппо смешались две картины: гордо выпрямившаяся девушка с дулом у лба и сидящий на соломе пленник, на которого тоже был направлен пистолет.

– У меня для тебя есть сюрприз, – каркнул Генрих. – Честно говоря, я несколько иначе представлял себе все это, но такой вариант тоже ничего. Конец в любом случае тот же. Твой конец.