Текст книги "Жизнь Христофора Колумба. Великие путешествия и открытия, которые изменили мир"

Глава 19
Ориенте (20.11–05.12.1492)

…Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему.

Матф., 2: 2

Принять решение о возвращении в Танамо было намного проще, чем реализовать его на практике. Следующие несколько дней были переполнены разочарованиями и неудачами, от которых, впрочем, не застрахован ни один моряк. Танамо лежал примерно на зюйд-зюйд-весте под углом в 8 румбов относительно ветра, но расстояние было слишком велико (около 71 мили), чтобы флот мог пройти его в тот же день, особенно с учетом сноса течением с подветренной стороны. С наступлением темноты 20 ноября Колумб решил предпринять еще одну попытку выйти к Бабеке. Он приказал флоту развернуться и какое-то время шел на северо-восток под сильным ост-зюйд-остом. В третью ночную вахту (около 3 часов ночи 21 ноября) ветер стал умеренным и приобрел переменный характер между зюйдом и зюйд-остом. Таким образом, стало возможно идти восточным курсом. На восходе солнца 21 ноября Танамо находился с юго-западной стороны на расстоянии около 35 миль. Как только в тот вечер появилась Полярная звезда, находящаяся (по моим точным расчетам) на 20°52′ северной широты, Колумб снова попробовал себя в астронавигации и получил все тот же плачевный результат в 42° северной широты, как и 2 ноября, причем по той же причине: он принял Альфирк за Полярную звезду. Сам Адмирал казался озадаченным и, как говорят, ссылался на сбитый прицел квадранта, поскольку прекрасно понимал, что не может находиться так далеко от экватора. Замечу, что многие мореплаватели лучше Колумба даже в нашем столетии с отвращением отказывались от «звездных прицелов» и полагались на «старое доброе навигационное счисление», да и сам Колумб не обращал никакого внимания на звезды даже с эстетической точки зрения. Множество раз в своих четырех путешествиях он восторженно комментировал красоту тропических пейзажей, иногда восхищался великолепием моря, но никогда не замечал блеска тропических звезд. Он ни разу не упоминает Южный Крест, огромное созвездие корабля Арго или яркий Канопус, должно быть увиденные впервые еще во времена африканских путешествий. Его взгляд не поднимался выше облаков, предвещающих ветер или дождь. У Адмирала и так хватало дел – он следил и за этими облаками, и за картушкой компаса, и за поверхностью океана, и за навигационными расчетами, и за состоянием парусов. Почти любой судовладелец старых времен мог построить точную модель судна, за которое когда-то отвечал, но только обученный астронавигатор умел определить звезды, не сверяясь со звездной картой, а между тем без постоянной практики такие знания очень быстро забывались. Колумб же, повторяю, относился к поклонникам навигационного счисления, а не звездной навигации.

Самовольный уход Мартина Алонсо Пинсона на «Пинте» беспокоил Адмирала гораздо больше, чем выяснение причин ошибки вычисления широты. Во время утренней вахты (с 3 до 7 часов утра) 22 ноября переменившийся ветер дал Адмиралу надежду быстрее достигнуть суши. «Нинья» послушно следовала сзади, но Мартин Алонсо «без разрешения или желания Адмирала» воспользовался переменой ветра и под этим предлогом стал отводить «Пинту» на восток. Только на второй неделе нового года Колумб снова встретился с каравеллой Пинсона уже в Монте-Кристи. По словам Адмирала, единственной причиной неподчинения Мартина Алонсо была его алчность. Проводник-индеец на борту «Пинты» «нашептал» Пинсону о «золоте Бабеке», и хитрый испанец захотел попасть туда первым.

Хотя уход «Пинты» и стал самым ранним упоминанием в «Журнале» о трениях, возникших между Адмиралом и его старшим капитаном, очевидно, некие инциденты случались и раньше. По крайней мере, запись от 21 ноября заканчивается фразой «Много было и другого, что он сделал и сказал мне». Мартин Алонсо умер вскоре после окончания плавания, и в долгом разбирательстве, начавшемся в 1512 году, в качестве единственного объяснения этого грубейшего нарушения дисциплины, предложенного его друзьями и сторонниками, мы слышим лишь невнятный лепет о том, что «Адмирал заблудился, а Пинсон пошел правильным курсом». Поэтому можно предположить, что только алчность, приписанная ему Колумбом, выступила единственным мотивом этого поступка. Справедливости ради заметим, что допустима и несколько иная ситуация. Каравелла «Пинта» была более быстрым парусником, чем нао «Санта-Мария», особенно при слабом ветре и сильной встречной зыби, преобладающей 21 ноября. Неудивительно, что Пинсон мог быть раздражен постоянной уборкой части парусов, дабы не обгонять флагман. Когда 22 ноября ветер задул в сторону Бабеке, но Адмирал продолжил держать курс на Кубу вместо того, чтобы повернуть на восток, Мартин Алонсо вышел из себя. Будь он проклят, если и дальше будет следовать за этим генуэзским выскочкой! По его мнению, правильнее всего было отправиться за золотом. И хотя на Большом Инагуа Пинсон не нашел ни крупицы, он открыл Гаити и первым обнаружил следы золота на Сибао.

Слова Колумба «о многом другом, что он сделал и сказал мне» наводят на ряд мыслей. Трения между этими двумя сильными, волевыми людьми в любом случае были неизбежны. Местное влияние Мартина Алонсо оказалось очень важным при вербовке людей в предстоящую экспедицию. Возможно, Колумб не выразил ему должного уважения за эту практическую деятельность. Как мы видели, незадолго до высадки на Багамские острова между Адмиралом и Пинсоном тоже возникали разногласия, и Колумб, возможно разозлив Мартина Алонсо, заставил его наговорить нелицеприятного, на что намекает запись в «Журнале». К сожалению, гениальные начальники далеко не всегда адекватно относятся к своим подчиненным. Однако и здесь стоит обратить внимание на лояльность младшего Пинсона – Висента Янеса, который, имея такое же искушение повернуть свое судно к Бабеке, в отличие от самовольного Мартина Алонсо, послушно направил «Нинью» вслед за адмиральским флагманом.

22 ноября ветер был настолько слаб, что оторвавшаяся «Пинта» весь день оставалась на виду и корабли почти не продвинулись вперед. Когда в пятницу, 23 ноября, в таких же погодных условиях западное течение стало сносить «Санта-Марию» и «Нинью» в большей мере, чем они перемещались на юг, индейские проводники пришли в ужас, поскольку пребывали в уверенности, что лежащая впереди земля принадлежит народу, который они называли «канибалес», то есть карибам, периодически совершающим набеги на тайное и обращающим их в рабство. Наконец, в 9 часов утра 24 ноября «уменьшенный» на один корабль флот встал у «плоского острова» Кайо-Моа-Гранде. Проходя мимо него десятью днями ранее, Адмирал не решился войти в гавань из-за сильного волнения. Не стоит его за это винить. Вход в Пуэрто-Кайо-Моа через заужение при большой волне – довольно сложная задача даже при наличии карты.

Теперь же море успокоилось, и вход в бухту уже не казался таким опасным делом. Со шлюпки «Санта-Марии», посланной на промер, сообщили о глубине 20 саженей в фарватере прохода и о 6 саженях хорошего чистого песчаного дна внутри самой бухты (как и в наше время). Корабли Адмирала «повернулись носом на юго-запад, а затем строго на запад, держа плоский остров по северу близко к борту» (в июне 1940 года эта запись очень нам пригодилась). Далее флот оказался в «лагуне, где могли поместиться все корабли Испании, сохраняя полную безопасность от ветров с любой стороны». Таким образом, утром 24 ноября самый малоэффективный этап Первого путешествия подошел к концу. За пять дней «Санта-Мария» и «Нинья» прошли около 200 миль, из которых лишь двадцать пять принесли практическую пользу.

Пуэрто-Кайо-Моа не похож ни на одну другую гавань кубинской провинции Ориенте. Будучи около 8,5 мили длиной и 1,5 мили шириной, этот залив проходит вдоль основания горного хребта. С севера его защищает «плоский остров» (Кайо-Моа-Гранде) и «вытянутый риф длиной с гору, похожий на сплошную перекладину». В этом рифе Колумб нашел два места, годных для прохода кораблей и отмеченных затем в «Журнале». По сьерре стекало несколько ручьев, образуя короткие дельты и отмели в местах впадения в гавань. Адмирал приказал людям пройти на шлюпках по Рио-Моа, в русле которой обнаружились признаки ценных минералов, в частности – железного колчедана, который хотя и блестел, но золотом отнюдь не являлся. В то время как Колумб с офицерами занимались разведкой, «грометы дали знать, что увидели настоящие мачтовые сосны; и действительно, со стороны сьерры стояло множество больших и чудесных деревьев; их высота и стройность годились для мачт лучших кораблей Испании». В наше время стволы потомков этих pinus cubenses распиливают на доски у лесопилки горного ручья, и именно здесь Адмирал приказал изготовить новую бизань-мачту и рей для «Ниньи». К сожалению, идея обустройства в этом месте грандиозной судоверфи, которую он выдвинул монархам, так и не осуществилась. За исключением нескольких рыбацких хижин на берегу и деревообрабатывающих кустарных лесопилок среди сосновых рощ в сьерре, гавань по-прежнему чиста от человеческого присутствия.

Колумб-поэт оценил Пуэрто-Кайо-Моа так же высоко, как и Колумб-моряк: «Земля и воздух стали мягче, чем до сих пор, благодаря высоте и красоте сьерры». У него, как и у нас, не хватало слов, чтобы описать необычную естественную прелесть этой гавани, безмятежно покоящейся между суровыми горами и дугой рифов, окруженной бурлящими водами. Как писал Лас Касас, «даже если видевшие эти места были объяты изумлением, то остальные просто не смогут поверить, не увидев».

На рассвете 26 ноября флот неспешно снялся с якоря в Пуэрто – Кайо-Моа и, подгоняемый легким зюйд-вестом, медленно пошел к Пунта-Гуарико (Адмирал окрестил этот мыс Кабо-дель-Пико). Далее береговая линия делала поворот на юг, откуда виднелся самый выступающий мыс этой части Ориенте, названный Колумбом Кабо-Кампана («мыс Колокола»). Между Пико и Кампана «он отметил девять замечательных гаваней и пять крупных рек, поскольку всегда плыл близко к берегу, чтобы все хорошо рассмотреть». Он, вероятно, шел ближе к береговой линии, чем «Мэри Отис» с такой же осадкой: мы смогли разглядеть только семь гаваней, в том числе Баиас-Канете и Яманиге, описанных Адмиралом отдельно. Тем не менее наша экспедиция была готова согласиться с мнением Колумба, что «во всей этой стране есть очень высокие и красивые горы, не сухие и не скалистые, но доступные; есть и прекраснейшие долины, покрытые густыми и высокими лиственными деревьями, на которые приятно смотреть».

Поскольку в тот вечер у мыса Кампана ветер стих, а погода была ясной, Колумб решил не входить ни в одну из этих многочисленных гаваней и лег в дрейф. Когда 27 ноября рассвело, он находился от берега так далеко, а облака висели так низко, что вся местность за Баракоа казалась морской бухтой с «высокой и квадратной горой, похожей на остров», выделяющейся посередине. Это была Эль-Юнке, гора в форме наковальни, которую можно увидеть на расстоянии в 50 миль. Этот ориентир известен всем, кто ходил в этих водах. Под юго-западным бризом, дующим с берега в левый борт, флот вернулся к мысу Кампана, чтобы возобновить исследование побережья. Затем ветер сменился на северо-западный, и каравеллы живо прошлись вдоль берега, отметив еще восемь небольших гаваней и V-образные устья рек. Ярко-зеленые предгорья с ощетинившимися королевскими пальмами возвышались над кромкой белого прибоя. Чуть дальше виднелись высокие, покрытые лесом горы, упирающиеся в нагнанные пассатами облака, которые то и дело скапливались в тучи и изливались короткими ливнями. Достигнув Пуэрто-Марави в конце череды этих маленьких гаваней, Адмирал понял, что все они являются частью единой бухты.

На протяжении всего живописного путешествия вдоль северного берега Ориенте индейские «пассажиры» Колумба тряслись от ужаса при мысли о высадке на так называемый остров Бохио, который, как они предполагали, был землей, откуда пришли их враги-карибы. Обратимся к Лас Касасу: «После того как они увидели, что он прокладывает курс к этой земле, индейцы не могли говорить из страха, уверенные, что станут их [карибов] едой, и он не смог эти страхи успокоить; и они рассказали, что у этих людей был только один глаз и собачьи морды. Адмирал же считал, что они лгут». С другой стороны, вовсе не исключено, Колумб мог предположить, что карибы – подданные великого хана, или, другими словами, китайские солдаты! Он мыслил шире, чем простые туземцы.

Индейские проводники Адмирала страдали ярко выраженными приступами «карибофобии». Сразу за Пуэрто-Марави на побережье расположилась большая деревня. Увидев флот, «бесчисленное множество людей вышли на берег моря с громкими криками, все голые и с дротиками в руках». При этом ужасном зрелище индейцы, находившиеся на борту, быстро запрыгнули в трюм и стали настолько бесполезны от охватившего страха, что Колумб даже не стал предпринимать усилий доставить их на берег в качестве переводчиков. Флот встал на якорь, и Колумб отправил обе шлюпки на берег с приказом успокоить вопящих туземцев обменными товарами. Шлюпочные экипажи подошли к Плайя-де-Дуаба (к западу от Баракоа), выкрикивая какие-то умиротворяющие фразы, перенятые у тайное, но все местное население обратилось в бегство.

В полдень 27 ноября оба судна снялись с якорной стоянки у этого ныне пустынного пляжа и направились на восток к мысу Майей. Не прошли они и двух миль, когда на небольшом расстоянии к югу открылась «самая необычная гавань» (Пуэрто-Баракоа), окруженная ровной местностью и большими деревнями. Такого Колумб пропустить не мог и, пройдя широкий фарватер в 300 ярдов, «Санта-Мария» и «Нинья» оказались в гавани, «круглой, как кастрюля», с узким пляжем и рекой «такой глубины, что в нее могла войти галера». Адмиралу не понадобилось много времени, чтобы прийти к выводу, что эта гавань, названная им Пуэрто-Санто, была лучшей из увиденных для возведения города и крепости: «хорошая вода, хорошая земля, хорошие окрестности и много леса». Позже, в 1512 году, по рекомендации Адмирала здесь и было основано первое испанское поселение на Кубе. Сегодня Баракоа – самый крупный город на маршруте Первого путешествия Колумба, процветающий экспортом бананов и кокосовых орехов[181]181
  По состоянию на 1940 г. В настоящее время Баракоа – крупнейший кубинский центр производства какао и шоколада.


[Закрыть]. Местные шлюпы и лихтеры до сих пор разгружаются на реке, протекающей по краю гавани за пляжем, «в которую может войти галера».

Плохая погода задержала «Санта-Марию» и «Нинью» в Баракоа на неделю. Моряки сходили на берег и стирали одежду в пресной воде, другие группы прогуливаясь по внутренним районам, нашли земли с культивируемыми ямсом, кукурузой и тыквами. Они приближались ко многим деревням тайное, но все туземцы бежали при их приближении. Моряки рассказали, что в одной из хижин нашли «голову человека в корзине, накрытую другой корзиной и подвешенную к столбу». Адмирал предположил, что такие головы, должно быть, принадлежали предкам семьи, хотя, как известно, тайное не сохраняли черепа своих родственников подобным образом. Можно предположить, что морякам просто нравилось подшучивать над своим Адмиралом. В прибрежной деревне было замечено несколько огромных каноэ, аккуратно размещенных под навесами из пальмовой соломы. Одно из них превосходило 70 футов в длину и было способно вместить до 150 человек. Моряки воздвигли большой крест на наветренной оконечности гавани Баракоа в том месте, где сейчас находится разрушенный форт.

Неблагоприятные ветры дали Колумбу повод задержаться и исследовать на шлюпках лодке следующую бухту к востоку от Баракоа. Там он вошел в устье реки Миэль глубиной в лишь в сажень над отмелью и обнаружил внутри огромную лагуну. Гребя вверх по течению, он нашел в заводи пять больших каноэ с навесом и, оставив шлюпки, поднялся по склону холма, пока не достиг равнины с возделанными тыквенными полями и множеством хижин. Здесь ему наконец-то удалось установить контакт с туземцами, послав вперед «Диего» с запасом медных колец, стеклянных бус и соколиных колокольчиков. Туземцы были готовы к обмену, но все их «ценности» состояли из деревянных дротиков с закаленными в огне наконечниками. Вернувшись к своим шлюпкам, Колумб послал еще одну группу моряков по склону холма, чтобы исследовать скопление хижин, которые он принял за ульи. Пока посланцы отсутствовали, вокруг испанцев собралось большое количество туземцев, и, как пишет Лас Касас, «один из них вошел в реку рядом с носом шлюпки и произнес пространную речь, из которой Адмирал не понял ровным счетом ничего, в то время как время от времени другие туземцы возносили руки к небу и издавали великие крики. Сначала Адмирал подумал, что они таким образом его приветствуют, и приход им приятен; но он увидел, как лицо индейца, взятого с собой, изменило цвет и стало желтым, как воск, он сильно задрожал, показывая знаками, что Адмиралу лучше покинуть реку, поскольку их попытаются убить. И тот индеец подошел к христианину, взял у него заряженный арбалет, показал туземцам, и Адмирал понял, что он сказал туземцам – все они будут убиты, ибо этот арбалет стреляет очень далеко. Также он взял шпагу, вытащил из ножен и, размахивая ею, повторил то же самое. Услышав это, туземцы обратились в бегство, а упомянутый индеец, дрожащий и от трусости, и от проявления малой храбрости, был человеком хорошего роста и сильным».

Тем временем другие тайное собрались на противоположном берегу Миэль, куда переправился Адмирал. «Их было очень много, все раскрашенные в красный цвет и голые, как их рожали матери, у некоторых на голове были перья, у других плюмажи, у всех связки дротиков». Эти дротики обменяли на привычные безделушки и кусочки панциря черепахи, убитую грометами. Колумб вернулся на борт, восхищенный мастерством изготовления каноэ и возведения хижин, но разочарованный полным отсутствием золота и пряностей, а также полный презрения к мужеству туземцев: «Десять человек могут обратить в бегство десять тысяч, настолько они трусливы и робки». Если даже относительно гуманный Колумб отреагировал таким образом, неудивительно, что простые моряки считали тайное презренными дикарями, годными только на то, чтобы быть рабами.

4 декабря «Санта-Мария» и «Нинья» вышли из Баракоа при легком попутном ветре, обогнули побережье, заглянув по дороге в Пуэрто-Бома, узкую V-образную гавань с высокими берегами, и в Пуэрто-Мата, одну из круглых гаваней с узкими горлышками входов, распространенных на этом побережье. К закату флот был у Пунта-дель-Фрайле (названного Колумбом Кабо-Линдо, «Красивый мыс») в пределах видимости пролива между Кубой и Эспаньолой. Дважды обманутый бухтами, которые Адмирал ошибочно принимал за проливы, Адмирал снова решил, что находится в глухой гавани, и обнаружил свою ошибку только утром после ночи, проведенной в дрейфе. На рассвете 5 декабря он увидел оконечность мыса Кейп-Майси, от которого береговая линия уходила на юг, а затем на юго-запад. Обнаружив в этом направлении темный высокий мыс Пунта-Негра, Адмирал понял, что находится в проливе, и назвал самую восточную оконечность Кубы «Мысом Альфа и Омега», символически обозначив, по его мнению, оконечность Евразийского континента, соответствующую мысу Сент-Винсент в Европе.

До полудня 5 декабря Колумб планировал достичь Большого Инагуа (Бабеке) и сделать его следующей остановкой, поскольку полагал, что давно уже следовало собрать немного золота, прежде чем Мартин Алонсо переправит все найденное в трюм «Пинты». Утром с северо-востока задул пассат, который индейские проводники совершенно верно определили как попутный на Бабеке, но, когда «Санта-Мария» легла на левый галс, держа курс на восток, Адмирал увидел землю по правому борту. Это был очень большой остров, который, как он уже слышал от индейцев, назывался Бохио. Мы же называем его Гаити – остров, вид которого приветствовался испанцами и одновременно ставший глубоким разочарованием для проводников Гуанахани и Гибара. Считая себя успешно избежавшими смерти и не съеденными кровожадными жителями Баракоа, они теперь пытались привлечь внимание Адмирала к Большому Инагуа, населенному их соплеменниками. Называя Гаити «бохао», то есть «домом», они таким образом сохраняли традицию считать этот остров своей родиной, хотя и были свято уверены, что сюда давно переселились злобные карибы, жаждущие мяса тайное.

Колумб быстро поменял свои планы (что было для него нехарактерно) и решил использовать попутный ветер для курса на Гаити, вместо того чтобы идти на Инагуа. Взяв направление на зюйд-ост-ост, чтобы немного отклониться от наветренного курса (он заметил суточное изменение пассата с норд-оста на зюйд-ост), Адмирал прошел Наветренный пролив и с наступлением темноты встал в устье большой гавани, «похожей на Кадисский залив». Ночью проходило всенощное бдение в честь праздника святого Николая. В его честь Колумб назвал эту гавань Порт-Сент-Николас, которая так и называется до сих пор. Примечательно, что это первое из географических наименований Нового Света, придуманных Колумбом, которое никогда исторически не менялось.

Покидая Кубу и пересекая Наветренный пролив, Колумб, должно быть, не раз задавался вопросом, каким образом на своем неуклюжем кастильском и с такими скудными доказательствами сможет убедить монархов, что это прекрасное побережье, вдоль которого он плыл в течение пяти недель, действительно принадлежит полусказочному Катаю. Он не встретил ни великого хана, ни властителей, ни мандаринов в шелковой парче. Ему попадались лишь голые (в лучшем случае – в хлопковых обмотках) дикари; вместо высоких китайских джонок здесь изобиловали примитивные каноэ; не изобильные города с тысячью мостов, а деревни с хижинами, крытыми пальмовой соломой, встречались ему по дороге; тут не нашлось ни крупинки золота или другого драгоценного металла, зато было полно артефактов из дерева, костей и ракушек; в этих местах не нашлось никаких продаваемых пряностей, кроме плохих заменителей корицы и перца; вместо новых чудовищ, неизвестных ранее человечеству, или чудес растительного царства в его запасе находились несколько странных орехов и морской окунь в маринаде… Мы, осознающие грандиозную пользу путешествия Колумба, вряд ли можем себе представить колоссальное разочарование Адмирала, после того как прошли первое удивление и восторг Сан-Сальвадора. Если бы не Гаити, где действительно было обнаружено золото, это путешествие, несомненно, было бы списано монархами со счетов как любопытное приключение и дорогостоящий провал. Очевидно, именно также считали и Пинсоны, и большинство попутчиков Колумба 5 декабря 1492 года. Но вера Адмирала в то, что Бог послал его вперед ради восславления Христа и на благо человечества, заставляла видеть и светлую сторону вещей. В довольно крупной записи в «Журнале», сделанной во время задержки в Баракоа, он отметил, что даже если бы не нашел западный путь в Азию, то все равно приоткрыл завесу над новым миром возможностей:

«Я не пишу, насколько велика будет польза, которую можно извлечь отсюда. Одно несомненно, Ваши Высочества, – там, где есть такие земли, должны быть и бесчисленные прибыльные вещи. Но я не задерживался ни в одной гавани, потому что стремился увидеть как можно больше стран, чтобы рассказать о них Вашим Высочествам. Я не знал языка: люди этих земель не понимали меня, и ни я, ни кто-либо другой на борту не понимали их. И своих индейцев на борту я тоже часто понимал неправильно, принимая одно за противоположное. Я не очень им доверяю, потому что они много раз пытались сбежать. Но теперь я молю Господа нашего, чтобы увидеть максимум того, что смогу совершить. Мало-помалу я приду к пониманию и знанию и заставлю людей из моей семьи выучить этот язык, потому как вижу, пока у всех язык единый. А потом станет известна польза и будет предпринята попытка сделать всех этих людей христианами, ибо будет это легко, поскольку нет у них ни религии, ни идолов.

И Ваши Высочества прикажут построить в этих краях город и крепость, а эти страны обратить в свою веру. И подтверждаю я Вашим Высочествам, что, как мне кажется, никогда не могло быть под солнцем [земель], превосходящих по плодородию, мягкости холода и жары, изобилию хорошей и чистой воды; и реки здесь не похожи на гвинейские, которые все чумные. Ибо, хвала нашему Господу, до настоящего времени среди всего моего народа ни у кого даже не болела голова, никто не ложился в постель из-за болезни, кроме одного старика с болью в животе, которой он страдал всю свою жизнь, да и тот через два дня стал совсем здоров. Итак, да будет угодно Богу, чтобы Ваши Высочества послали сюда… ученых мужей, которые установят истину всего… И я говорю, что Ваши Высочества не должны соглашаться с тем, чтобы какой-либо иноземец занимался торговлей или ступал сюда, кроме христиан-католиков, поскольку конец и начало всего предприятия должны быть направлены на укрепление и славу христианства, и никто, не являющийся добрым христианином, не должен приезжать в эти края».

Таким образом, не пробыв и семи недель в Новом Свете, Колумб в общих чертах обрисовал колониальную политику Испании, которая оставила свой неизгладимый отпечаток в Америке, предсказал «бесчисленные выгоды», которые там найдут европейцы, и предположил широкое распространение христианства в Новом Свете, которое стало возможным благодаря его открытию.