Текст книги "Жизнь Христофора Колумба. Великие путешествия и открытия, которые изменили мир"

Глава 21
Ла-Навидад (24.12.1492-16.01.1493)

…А которые в укреплениях и пещерах, те умрут…

Иез., 33: 27

В предсказуемое время с востока подул пассат – на севере Эспаньолы он обычно идет параллельно побережью, – и два судна провели утомительный день, держась наветренной стороны, отходя длинными галсами от берега, почти не продвигаясь вперед, поскольку сам ветер был слаб, а течение – западным. Колумб воспользовался случаем, чтобы описать маршрут плавания к заливу Акул-Бей и похвалить туземцев (эту запись мы уже цитировали). Наступившая ночь в канун Рождества застала «Санта-Марию» и «Нинью» у высокого скалистого мыса, названного Адмиралом Пунта-Санта в честь приближающегося праздника (современное название – мыс Аитьен). К 11 часам вечера после смены вахты выяснилось, что «Санта-Мария» продвинулась дальше мыса всего лишь на лигу. Шум ветра затих, и только редкие легкие порывы ветра не взъерошивали спокойную поверхность залива. Наступившую тишину нарушал только плеск далекого прибоя о коралловые выступы гавани Кейп-Аитьен и о барьерный риф, отделяющий залив Караколь от океана. Это была именно такая ночь, предшествовавшая дню Рождества Христова, о которой писал поэт Джон Мильтон[184]184
  Джон Мильтон (1608–1674) – английский поэт, политический деятель и мыслитель. Приведены строки из стихотворения «В утро Рождества Христова».


[Закрыть]:

 
Плавно текут воды,
Нашептывая новые радости мягкому океану,
Который совсем забыл о штормах.
Птицы спокойствия сидят, задумавшись, на зачарованных волнах…
 

Очень не хотелось поднимать очередную вахту, поскольку две предыдущие ночи на борту прошли без сна из-за любопытных туземцев, кишевших по всему флагману. Курс к месту назначения казался совершенно ясным – он уже был изучен людьми, совершившими «разведывательный» выход на шлюпке. Фактически это было первое ночное плавание за все время путешествия, когда курс был нанесен на карту заранее. Более быстрая «Нинья», как обычно, вырвалась вперед, и в слабом свете молодой заходящей луны можно было смутно разглядеть рангоуты каравеллы и обвисшие паруса. И все же пятидневная луна была слишком молодой и низкой для того, чтобы разглядеть белую рябь на воде в том самом месте, где мелкая зыбь лениво разбивалась о три коралловых рифа почти прямо по курсу. Чувство полной безопасности – самое фатальное заблуждение, какое только может быть у моряка. Именно оно, подобно сонному оцепенению, и охватило людей на борту «Санта-Марии». Подавляющее большинство морских инцидентов происходит не из-за буйства стихии или неисправности судна, а из-за потери чувства опасности, невежества и чрезмерной уверенности в местоположении судна.

Представим себе эти минуты. Одиннадцать часов вечера, за час до Рождества. Вахтенный громет переворачивает амполету, лоцман нацарапывает на своей грифельной доске очередные мили, которые, по его подсчетам, «Санта-Мария» прошла за последние четыре часа, происходит смена рулевого, и все свободные от дежурства сворачиваются калачиком в кают-компании или вдоль фальшбортов и вскоре крепко засыпают. Колумб несколько минут меряет шагами шканцы, обменивается несколькими несущественными замечаниями с Хуаном де ла Косой, новым вахтенным офицером, и удаляется в свою каюту. Он благодарит Бога за еще один день безопасного плавания и за то, что Он послал Своего единородного Сына исправлять мир. Несколько мгновений он размышляет об известной сцене в вифлеемской конюшне[185]185
  Согласно упоминанию в Евангелии от Луки (2: 7), Иисус был рожден в хлеву.


[Закрыть], затем произносит «Аве Мария» и проваливается в глубокий сон – первый за последние сорок восемь часов.

Как только Адмирал скрывается из виду, впередсмотрящие грометы и другие вахтенные выбирают места на палубе поудобнее, чтобы позволить себе ненадолго «закрыть глаза». Хуан де ла Коса несколько раз меряет шагами шканцы, сильно зевает, оглядывает горизонт, не видит никаких признаков усиления ветра, смотрит на идущую впереди «Нинью», приказывает рулевому ориентироваться по звездам и звать его, если будут какие-либо изменения ветра, и ложится внизу, чтобы возобновить сон. Довольно скоро рулевой, который уже раз или два задремал, решает, что больше не может этого выносить, пинком будит громет, в обязанности которого входит поворачивать амполету, поручает ему управление огромным, громоздким румпелем (что Колумб запретил при любых обстоятельствах) и тоже сворачивается калачиком. Итак, из сорока членов экипажа (не считая пленников-индейцев) на борту флагмана не спал лишь один неопытный громет, которому, вдобавок ко всему, «Нинья» была невидима. Находясь под темным и низким навесом, он имел в своем распоряжении только нактоуз и звездное небо. Скрип огромного руля, плеск волн о борт, поскрипывания и дребезг, которые издает любое парусное судно, заглушают шум прибоя.

Как раз в тот момент, когда песок в амполете закончился во второй раз за эту вахту, указывая на то, что началась рождественская ночь, «Санта-Мария» выскользнула на коралловый барьер в Караколь-Бее, причем настолько мягко, что никто из моряков даже не проснулся. Почувствовав, что руль коснулся земли, сонный громет поднял тревогу («показал язык», как писал Колумб). Первым оказался на палубе сам Адмирал, затем выбежал Хуан де ла Коса, и не прошло и нескольких мгновений, как спокойная ночь была нарушена криками, приказами, проклятиями и ругательствами.

Колумб быстро оценил ситуацию. «Санта-Мария» мягко села на мель носом вперед и в большей мере черпала воду. Лучший способ спустить флагман обратно на воду заключался в том, чтобы, пропустив канат через румпельный порт к большому брашпилю[186]186
  Брашпиль – палубный механизм лебедочного типа (в простейшем варианте – горизонтальный ворот для подъема якоря и натяжения каната при швартовке.


[Закрыть], «стянуть» судно назад, используя в качестве «точки опоры» шлюпку, зафиксированную якорем на большой глубине.

Он приказал капитану подтянуть корабельную шлюпку, которая буксировалась за кормой, и принять на ее борт якорь и канат. Вместо того чтобы, как подобает моряку, выполнить этот разумный приказ, Хуан де ла Коса с несколькими своими баскскими приятелями погрузились в шлюпку и отчалили к «Нинье», в большей степени заботясь о сохранности собственных шкур (напомню, что на «Санта-Марии» была только одна шлюпка). Висенте Янес наотрез отказался допустить трусливых беженцев на борт и приказал возвращаться, предварительно отправив экипированную шлюпку с «Ниньи» с приказом сделать все возможное, чтобы помочь Адмиралу.

Тем временем «Санта-Марию» сносило все выше на риф длинной волной, которая шла со стороны моря. Постепенно форштевень флагмана поворачивался так, что вскоре встал поперек, и каждая очередная волна поднимала и опускала с глухим стуком о скалу весь корпус. Добавлю для тех, кто не знает: коралловая порода способна пробивать дыры в деревянном корабле быстрее любого другого материала. Для облегчения судна Колумб приказал рубить грот-мачту. К тому времени, когда шлюпка «Ниньи» подошла к борту, было слишком поздно: деревянные швы разошлись от ударов, и корпус наполнился водой. Видя, что больше ничего не сможет сделать, Адмирал позволил переправить себя и свою команду на каравеллу Винсенте, где и простоял до рассвета.

Поскольку это было одно из самых примечательных кораблекрушений в морской истории, сделаем небольшую паузу, чтобы его прокомментировать. В затянувшейся тяжбе между наследниками Колумба и короной о нем не говорится ни слова, хотя в ходе слушаний делалось все возможное, чтобы облить грязью покойного Адмирала. Отсюда естественно сделать вывод, что собственный рассказ Колумба об инциденте наиболее достоверен. Основная вина возлагается на Хуана де ла Косу, который был не только мастером и совладельцем «Санта-Марии», но и исполнял в ту ночь обязанности вахтенного офицера. Другими словами, ему вменялось следить за соблюдением надлежащей дисциплины всей вахтой, и уж тем более он не имел права оставлять палубу и допустить, чтобы управление судном оказалось на попечении молодого громета. После того как корабль потерпел крушение, он проявил грубое неповиновение и нарушил общепринятые законы мореплавания, не подчинившись приказу Адмирала. Оставление «Санта-Марии» на произвол судьбы и бегство на «Нинью» следует рассматривать как открытый мятеж. Была ли это трусость? Сам Колумб формулирует мастера и его приятелей как traicion[187]187
  Предательство (исп.).


[Закрыть], но нигде не использует слово cobardia[188]188
  Трусость (исп.).


[Закрыть]. Лично я согласен с Колумбом и воспринимаю поведение де ла Косы как предательство чистой воды. Для людей, которым впервые удалось пересечь целый океан, мягкая посадка на мель в тихую ночь в нескольких милях от берега не была поводом для паники. Если читать между строк, кажется, что Хуан де ла Коса принадлежал к той презренной породе моряков, которые завидуют вышестоящему офицеру и сеют раздоры среди команды. Возможно, он считал себя лучшим моряком, чем Колумб, и его задетая гордость проявлялась через частое нарушение приказов, а сам Адмирал, будучи гением, проникнутым великой идеей, не всегда был внимателен к подчиненным. Не исключено, что между ними произошел какой-то спор по поводу курса, которым они шли в ту роковую ночь. Полагаю, первой мыслью Хуана де ла Косы, когда он проснулся и обнаружил, что его корабль сел на мель, была «черт бы побрал Адмирала, это он посадил мой корабль на мель, а дальше – его заботы». Далее де ла Коса повиновался предательскому импульсу спасти себя и своих закадычных друзей, предоставив кастильцам выкручиваться как могут. Столь необычный поступок капитана и судовладельца вряд ли можно объяснить иначе, нежели серьезным недостатком характера.

Итак, первое Рождество в Новом Свете было отмечено не мессами и гимнами, пиршествами и весельем, а неустанным тяжким попыткам спустить «Санта-Марию» на воду и спасти припасы, груз и снаряжение, находящиеся на ее борту. На рассвете Колумб послал на берег Диего де Харана и Педро Гутьерреса просить помощи у Гуаканагари, а сам на другой шлюпке направился прямо к флагману, застрявшему на линии рифов. К тому времени, когда солнце взошло высоко, Гуаканагари отправил все свои каноэ и множество туземцев помочь разгрузить корабль, и эта тяжелая задача была почти завершена в тот же день Рождества. Касик со своими братьями внимательно следили, чтобы ни на борту, ни на берегу не было ничего украдено из груза и снаряжения. Как отмечает Колумб, не было украдено ни одного шнурка, доски или гвоздя, хотя в палубе и бортах пришлось пробивать отверстия, чтобы добраться до части груза. По словам Лас Касаса, «время от времени касик посылал одного из своих родственников к безутешному Адмиралу, чтобы успокоить, и говорил, что ему не стоит так расстраиваться и он отдаст ему все, что сам имеет». На рассвете 26 декабря Гуаканагари поднялся на борт «Ниньи», на которую Адмирал передал флагманский штандарт, и, «чуть ли не плача, говорил ему, что не должно показывать скорби, и отдаст ему все, что у него есть. Касик дал христианам, которые были на берегу, два очень больших дома, а при необходимости дал бы и больше… До такой степени, как говорил Колумб, они лояльны и не жадны к чужой собственности, а этот король был добродетелен превыше всего».

Часть слез Адмирала высушило золото. Как раз в то время, когда Колумб получал раннее утреннее утешение от Гуаканагари, к нему подошло каноэ из других мест, гребцы которого кричали «Чуке! Чуке!», имитируя таким образом звук маленьких звенящих колокольчиков, которыми безумно хотели обладать. При этом туземцы демонстрировали множество кусочков золота, привезенного для обмена. Гуаканагари стоял в почтительном молчании, пока этот неуместный торг не подошел к концу, а потом заметил, что, если Адмирал даст ему один колокольчик, он заплатит «четыре золотые монеты величиной с ладонь». Услышав это, Колумб несколько повеселел. Пришедший с берега моряк поведал о настоящих чудесах: христиане на берегу обменивали золотые монеты практически даром – за один шнурок туземцы давали золотых монет на сумму, превышающую два кастельяно. Чего же тогда можно ожидать через месяц? Увидев Адмирала повеселевшим, касик обрадовался. Он понял желание «людей с Небес» обрести много золота и знаками пояснил, что знает поблизости место, где оно есть в большом изобилии. Гуаканагари не хотел, чтобы гость находился в плохом настроении, и пообещал дать Колумбу столько золота, сколько он пожелает. Особенно много его было в Чипангу, который они называют Сибао, где золото можно было взять сколько угодно и даром.

После этой долгожданной информации касику была подарена рубашка и пара перчаток, которые ему очень понравились. В таком виде его и пригласили на ужин на борту «Ниньи», что, вероятно, было испанцам не очень приятно. После этого Гуаканагари угостил Адмирала тем, что он считал настоящим ужином. Колумб попробовал «два или три вида „аджеса“ (батата, или сладкого картофеля), жареную хутию, лобстеров и их хлеб, называемый „какаби“». Касик ел чисто, пристойно и даже мыл руки после еды, натирая затем травами, за что Колумб посчитал Гуакангари истинным джентльменом природы. После ужина касик повел своего гостя на прогулку по playa – полосе ровного белого песка между его деревней и мангровыми болотами, окаймляющими Караколь-Бей. Здесь он пожаловался Адмиралу на ужасных карибов, и их луки со стрелами, которые так пугали тайное. В ответ Колумб приказал одному из своих людей устроить небольшие «показательные выступления» стрельбы из турецкого лука, спасенного с места крушения флагмана, а также произвел несколько выстрелов из ломбардов и мушкетов, которые привели туземцев в ужас, а заодно и убедили Гуакангари в том, что его гости – достойные союзники. Без какой-либо иронии он вручил Адмиралу большую маску с золотыми ушами и глазами.

Ни в одной журнальной записи не выражалась так ясно работа разума Колумба, как в тот день после первого Рождества в Новом Свете. Он пришел к выводу, что кораблекрушение было предопределено волей Бога, позволило обнаружить золотую жилу Си-бао, да еще и заключить соглашение с туземцами на ее использование. Лас Касас приводит точную цитату Колумба: «Так много всего случилось, что, по правде говоря, это была не катастрофа, а большая удача; ибо несомненно, что если бы я не сел на мель, то держался в море, не бросая якорь в этом месте, потому что оно расположено в большой бухте… Также в этом путешествии я не мог оставить здесь людей, или если бы я и захотел оставить их, то не смог бы дать им хорошее снаряжение или так много оружия или припасов». Даже потерянная «Санта-Мария» теперь была списана со счетов Адмирала, поскольку была «очень тяжелой и не годилась для совершения открытий». Эта запись завершается выражением благочестивой надежды, что люди, которых он оставляет, получат баррель золота по бартеру, а также найдут «золотую жилу и пряности», владея которыми монархи смогут уже через три года «пойти и завоевать Гроб Господень». «Ибо, – пишет Колумб, – когда я объявил Вашим Высочествам, что вся прибыль от моего предприятия должна быть потрачена на завоевание Иерусалима, Ваши Высочества улыбнулись и ответили, что это Вам приятно и даже без того у Вас есть сильное желание». Улыбайтесь, если хотите, но в искренности Колумба на этот счет не может быть никаких сомнений. Даже в такой критический момент путешествия его мысли устремлялись к возможности вновь обрести Иерусалим.

До кораблекрушения у Колумба не было намерения основывать здесь поселение, поскольку работы на судах хватало сполна. Теперь же заключение соглашения с касиком дало ответ на вопрос, что делать с экипажем «Санта-Марии». Между тем никто не знал, что стало с «Пинтой», и сорок человек с «Санта-Марии» заполонили маленькую «Нинью» с ее командой из двадцати двух человек. Гуаканагари оставался дружелюбен и даже ласков; Чипангу-Сибао лежал совсем неподалеку, и испанцы просили у Адмирала разрешения остаться, дабы первыми получить золото, прежде чем вся Кастилия сбежится скупать «одно кастельяно по два пенни». Исходя из этих соображений Колумб приказал воздвигнуть на берегу «башню и крепость» и назвал ее Ла-Навидад в честь дня бедствия, которое так неожиданно обернулось выгодой – как он полагал. Эта мелководная бухта, в которой судьба распорядилась обосноваться первому злополучному европейскому поселению в Новом Свете, до сих пор остается безымянной, хотя в восемнадцатом веке она представляла собой один из самых богатых населенных пунктов во всей Америке. Залив около двенадцати миль длиной и трех шириной был ограничен скалистым полуостровом мыса Аитьен (Пунта-Санта). Позже французы построили здесь свой веселый «Париж Антильских островов» – в богатой наносной равнине, окруженной зарослями мангровых болот со стороны суши и барьерным рифом со стороны моря. Немного позади берега в ее восточной части, которую испанцы назвали Караколь, как раз и находилась деревня Гуаканагари. Напротив рифа, на котором потерпела крушение «Санта-Мария», недалеко от середины залива и примерно в двух милях к югу, находится длинный песчаный пляж. Где-то недалеко от его восточной оконечности Колумб выбрал место для Навидада.

На этом месте французы выстроили пристань для богатого прихода, который накануне Великой французской революции располагал тридцатью семью сахарными заводами с годовым производством в восемь миллионов фунтов стерлингов, а также многочисленными кофейными плантациями, заводами по производству индиго и рома. Все это сейчас разрушено. На этом месте осталась лишь маленькая гаитянская рыбацкая деревушка Борд-де-Мер, а в адмиральском Пуэрто-де-ла-Навидад рыбаки и сегодня пришвартовывают небольшие суда, за исключением тех случаев, когда их туда не пускает северный ветер. С моей точки зрения, Колумб поступил бы более рационально, если бы разбил эту первую колонию в гавани Кейп-Аитьен. Но в данном случае сыграло свою роль очевидное удобство расположения рядом с местом крушения. Что же касается неправильного поведения гарнизона, то оно привело бы к закономерному печальному результату, где бы испанцы ни разместились.

Форт Навидад был построен в основном из досок, бревен и креплений «Санта-Марии» и снабжен «большим погребом» для хранения вина, печенья и других припасов, спасенных с флагмана. Колонистам оставили семена для будущих посевов и запас безделушек для обмена на золото. Тридцать девять человек, отобранные с двух каравелл, были переданы под командование корабельного маршала Диего де Хараны, троюродного брата любовницы Адмирала. Кроме профессиональных моряков, в число оставшихся вошли и несколько добровольцев, включая портного Хуана де Медину, бондаря Доминго Вискайно, боцмана-баска Чачу, художника Диего Переза (по совместительству весьма опытного артиллериста), обращенного переводчика-еврея Луиса де Торреса, секретаря Родриго де Эскобедо, двух корабельных врачей маэстро Хуана и маэстро Алонсо и бывшего дворецкого Педро Гутьерреса. Все они считали, что им крупно повезло остаться на берегу. Для исследования побережья, поисков золотой жилы и возможности подобрать себе гавань получше, чем Навидад, для постоянного поселения гарнизону была оставлена шлюпка с «Санта-Марии».

Прошло несколько дней, пока люди трудились по устройству форта, а услужливые индейцы с удовольствием выполняли и легкую, и тяжелую работу. Колумб обменивался ежедневными визитами с Гуаканагари и его подданными касиками. 27 декабря прибыли индейцы с известием, что «Пинта» стоит в устье реки в двух днях плавания на восток. Гуаканагари предоставил каноэ, чтобы доставить гонца с «приветом» от Колумба, который, тактично скрывая свое недовольство дезертирством Мартина Алонсо, просил его вернуться, «поскольку наш Господь оказал всем такую милость». Колумб не хотел рисковать и исследовать неведомое побережье без корабля-спутника – еще одна посадка на мель в одиночестве могла оказаться роковой. Каноэ повернуло назад, не доставив письма, но гонец сообщил, что видел «короля» с двумя большими золотыми пластинами на голове. 30 декабря другой индеец, приплывший с востока, рассказал, что тоже видел «Пинту». Некоторые считали, что туземец лжет, однако Адмирал счел за лучшее поторопиться в этом направлении.

На этом фоне вспоминается еще один любимый пункт в коллекции лживых историй, распространяемых о Колумбе после его смерти. Утверждается, что Колумб заблудился на пути к Эспаньоле и только благодаря письмам и лоцманам, присланным Мартином Алонсо, ему удалось найти остров и присоединиться к «Пинте».

2 января 1493 года Гуаканагари и Колумб устроили прощальную вечеринку. Адмирал устроил бутафорский бой и заставил «Нинью» стрелять ломбардными снарядами через лежащий корпус «Санта-Марии», чтобы произвести впечатление на туземцев. «Касик, проявлявший к Адмиралу большую любовь, выразил великую скорбь при расставании, особенно когда увидел, как тот садится на корабль». После прощальных объятий и заверений во взаимной любви и уважении Колумб поднялся на борт своего нового флагмана «Нинья», намереваясь сразу же сняться с якоря, но ветер тем временем повернул на восток, а море снаружи было бурным. Поэтому Колумб оставался в гавани еще одну ночь и весь следующий день и лишь только в пятницу, 4 января, на рассвете снялся с якоря, и идущая впереди шлюпка вывела каравеллу на северо-западный курс, уводящий от рифа.

Теперь Колумб намеревался проложить курс прямо в Испанию, опасаясь, что Мартин Алонсо опередит его с новостями, чем избежит наказания, «которое заслужил за то, что поступил плохо, покинув флот без разрешения». Оставив позади линию рифов, Адмирал увидел на востоке нечто, похожее на остров «в форме очень красивого шатра», которому дал название Монте-Кристи – это имя остров носит и по сей день. Полуостров, как оказалось, выглядит точь-в-точь как большая желтая палатка с коньком, если смотреть на нее с моря, при этом, примерно на полпути от мыса Аитьен, его связь с берегом не видна и он действительно кажется островом.

В тот день из-за слабого ветра «Нинья» не смогла добраться до Монте-Кристи. Она прошла среди островков, называемых Семь Братьев, и встала на якорь у побережья непосредственно в море. 5 января была найдена гавань между Монте-Кристи и Исла-Кабра, «защищенная от всех ветров, кроме северо-западного, который редко бывает в этой стране». Такую розу ветров подтверждает и Лас Касас: «Адмирал никогда не испытывал ярости этих двух ветров». Утром 6 января, несмотря на воскресенье, Колумб отправился дальше – слишком уж ему хотелось поскорее продвинуться на восток под хорошим береговым бризом. В полдень подул свежий пассат, вынудивший «Нинью» отойти подальше от берега в сторону нескольких отмелей, на которые сел в 1781 году большой флагман графа де Грасса «Билль де Фан», спешивший в Чесапикский залив. Моряк, посланный наверх высмотреть глубокие места, высмотрел вместо них «Пинту», несущуюся к ним на всех парусах под попутным ветром. Поскольку поблизости не было ни одной якорной стоянки, «Нинья» развернулась и пошла обратно к гавани Исла-Кабра.

В тот же вечер на борт флагмана прибыл Мартин Алонсо, «чтобы извиниться, заявив при этом, что покинул Колумба против своей воли, и объяснив причины». Но, как пишет Адмирал, «все они были фальшивыми, поскольку с большой наглостью и жадностью он расстался с нами в ту ночь». По словам Колумба, он не знал, откуда взялись наглость и неверность, которые к нему были проявлены в этом плавании, о которых он «хотел забыть, чтобы не помогать злым деяниям сатаны, стремящегося помешать этому путешествию». Оказалось, что «Пинта», зайдя на Бабеке (Большой Инагуа) и не найдя на этом острове золота, направилась к Монте-Кристи и в течение трех недель стояла в одной из восточных гаваней на востоке (вероятно, в Пуэрто-Бланко). И вот там-то Алонсо ждал успех. По словам его сына Ариаса Переса, слышавшего историю этого путешествия из уст отца, Мартин Алонсо совершил экскурсию вглубь острова, добрался до территории могущественного Каонабо, откуда и привез много золота. Если это правда, а не просто часть «наращивания заслуг» Пинсона, то можно сказать, что Мартин Алонсо первым достиг Сибао – золотоносного региона, бывшего целью Колумба на Эспаньоле.

По-видимому, Мартин Алонсо уже был наслышан от индейцев о гибели «Санта-Марии» и, пойдя по ветру к месту крушения, встретил «Нинью». Надо думать, что и Адмирал, и капитан почувствовали взаимное облегчение, найдя друг в друге спутников для возвращения домой. Теперь Колумб решил, что может позволить себе исследовать остальную часть Северной Эспаньолы перед тем, как уйти в Испанию. Тем не менее я полагаю, что эта встреча была далека от дружественной. При всем своем уважении к Адмиралу, Висенте Янес предпочел родственные ценности и объединился с остальными членами семьи Пинсон против Колумба. Он не перестал подчинялся приказам, но «делал и говорил много неподобающих вещей против… И были они распущенными людьми и бунтовщиками». Исходя из этих соображений Адмирал решил возвращаться домой «как можно скорее». «Я не потерплю, – писал Колумб, – поступков похотливых людей, лишенных добродетели, которые, вопреки тому, кто оказал им честь, осмеливаются исполнять его волю с пренебрежением».

Два дня в Монте-Кристи ушли на конопачение «Ниньи», сбор дров и воды, а также на исследование нижнего течения Рио-Яке – дель-Норте. Со слов Колумба, в ней было столько золота, что крупинки металла прилипали к обручам бочек, когда они наполняли их речной водой, причем попадались кусочки размером с чечевицу. Лас Касас комментирует это замечание весьма скептически: «Я думаю, что на деле большая часть этого „золота“ оказалась „золотом самоварным“, а Адмирал был слишком склонен думать, что золото – это все, что блестит». Что ж, возможно, Лас Касас и был прав, но стоит помнить, что Рио-Яке берет начало в Сибао, главном источнике золота на Эспаньоле, и в его верховьях во время Второго путешествия в 1494 году Колумб построил первый внутренний форт. Даже сегодня в долине Яке находят золото. Деревенские женщины обрабатывают его, золотят индюшачьи перья и используют на рынках местных городов в качестве валюты. Поэтому я склонен думать, что именно здесь испанцы нашли первое чистое золото в Новом Свете.

На пути к Рио-дель-Оро, как Колумб назвал Яке-дель-Норте, «он увидел трех сирен (русалок), которые поднялись над поверхностью моря, но были не так красивы, как их рисуют, хотя в какой-то степени и имеют человеческий облик на лице». Адмирал упоминал, что видел таких же в Гвинее на побережье Малагеты. Уверен, что в Гвинее Колумб встречался с западноафриканскими дюгонями, а гаитянскими «русалками» были карибские ламантины или морские коровы, строение головы которых и похожие на руки передние конечности придают сверхъестественное сходство с человеком. Привычка Колумба к точным и честным наблюдениям подтверждается искушением привнести морских коров в разряд классической мифологии. Какую хорошую историю можно было бы сочинить для монархов, упомянув, что к первой золотоносной реке испанцев сопровождали прекрасные и обольстительные русалки!

Стремясь продолжить путешествие и одновременно разрушить клику Пинсонов, в полночь 8 января Колумб, невзирая на сильный юго-восточный ветер, вышел в море и взял курс ост-норд-ост. Нигде не останавливаясь в течение дня, с наступлением темноты оба судна бросили якорь под прикрытием мыса, который Колумб назвал Пунта-Роха (вероятно, современного Пунта-Русия). Богатые внутренние районы и лесистые горы соблазняли остаться, но в силу изложенных обстоятельств Адмирал двинулся дальше. 10 января каравеллы прибыли в Пуэрто-Бланко, где люди с «Пинты» в одиночку занялись самостоятельной торговлей с туземцами. Мартин Алонсо попытался назвать эту гавань собственным именем, однако Колумб, раздраженный такой самонадеянностью со стороны нелояльного капитана, изменил название на Рио-де-Грасиа (река Благодати). «Его злодеяние было печально известно, – писал Колумб. – Он оставил себе половину добытого золота и силой похитил четырех индейцев и двух девиц», которых Адмирал приказал высадить на берег. По-видимому, Адмирал полагал, что правом захватывать индейцев на борт обладал только он сам, а подобные действия со стороны других считал аморальными.

На следующий день перед глазами моряков возникла гора Лома-Изабель-де-Торрес, которую Колумб назвал Монте-Плата из-за серебристых облаков, покрывавших вершину. Он лишь заглянул в гавань у ее подножия (Пуэрто-Плата), но не стал в ней задерживаться. В этот день было открыто множество мысов и гаваней, а ночь ушла на осторожный проход вдали от залива Эскосеса-Бей в опасении сесть на мель. На рассвете 12 января обе каравеллы подняли паруса и быстро пошли вперед под свежим западным ветром, пропустив несколько заманчивых бухт и гаваней. В тот вечер они обогнули мыс Самана, который, по словам Колумба, напоминал Сент-Винсент, но он романтично назвал его Кабо-дель-Энаморадо, вероятно намекая на некий самоубийственный прыжок какой-то влюбленной парочки, увиденный в Испании[189]189
  От Cabo del Enamorado (исп.) – Мыс возлюбленных.


[Закрыть]. Продолжив путь вдоль побережья на юго-запад вокруг Пунта-Баландра, каравеллы бросили якоря в 12 саженях от устья Самана-Бей, между Кайо-Левантадо (Колумб описал его как una isleta pequenuela[190]190
  Крошечный островок (исп.).


[Закрыть]) и северным берегом.

Здесь, на этом красивом пляже к востоку от мыса, который до сих пор называется Лас-Флечас (Стрелы), Колумб, как еще никогда за время этого путешествия, не находился столь близко к опасной встрече с индейцами. Самана-Бей, по словам Лас Касаса, был населен племенем аигуайос – араваками, которые либо подверглись нападениям карибов, либо в целях самообороны переняли карибское оружие. Когда шлюпка подошла к берегу, чтобы раздобыть немного ямса – Колумб оказался слишком щедр, оставляя припасы для колонии на Навидаде, и хотел запастись на обратный путь, – его встретили уродливые туземцы, чьи лица были перемазаны углем вместо того, чтобы быть раскрашенными в яркие цвета тайное, а длинные жесткие волосы украшены по всей длине перьями попугаев. Но что было более важно, эти индейцы имели луки и стрелы. Это были первые вооруженные туземцы, встреченные испанцами за все время пребывания в Индии. Колумб, прошедший мимо Эскосеса-Бей так далеко от берега, что не видел земли в его начале, полагал, что мысы Самана и Баландра принадлежат отдельному острову, поэтому отнес этих недружелюбных туземцев к страшными карибам. Он попытался заговорить с одним из них через переводчика, но, как комментирует Лас Касас, тот не понимал языка. При вопросе о золоте переводчик уловил слово «гуанин» (сплав золота и меди, который индейцы выплавляли на материке), однако испанцы восприняли его как название острова. После этого туземца привезли на борт, чтобы соответствующим образом развлечь и выставить в качестве приманки для соплеменников. Его отправили на берег с набором безделушек и кусочков цветной ткани, но они не произвели на этих туземцев обычного впечатления.