Текст книги "Жизнь Христофора Колумба. Великие путешествия и открытия, которые изменили мир"

Кроме того, туземцы повсеместно носили коралловые украшения, а Колумб где-то читал, что в Кимбе кусочки коралла использовались в качестве денег. Из немых рассказов следовало, что сигуарианцы (или жители Кимбы) были великими торговцами и вели дела на всем побережье. Люди Сигуаре не были голыми дикарями, а ходили в богатых одеждах, вооруженные мечами и панцирями. В качестве «доказательства» того, что они были цивилизованными жителями Востока, Колумб «приукрасил действительность», сообщив государям, что туземцы используют в бою кавалерию и имеют военные корабли, оснащенные артиллерией, а река Ганг находится всего в десяти днях пути от их берегов. В этом месте своего Lettera Rarissima[318]318
  Редкое письмо, манускрипт (ит. у


[Закрыть] к монархам Колумб лишь повторил старые аргументы Маринуса Тирского, а затем сослался на полное затмение, которое наблюдал у Кубы в 1494 году, как на обстоятельство достижения долготы Восточного Китая. По его теории выходило, что тогда он плыл вдоль Золотого Херсонеса, куда Соломон послал Хирама за чистым золотом, и находился недалеко от центра крупнейшего в мире хранилища драгоценных металлов.

Как ни странно, но факт нахождения на перешейке положил конец изысканиям пролива. Ни в одном отчете о путешествии (кроме Чирики), нет больше намеков на этот поиск. В Верагуа Адмирал с сыном оставались более трех месяцев, часто общаясь с туземцами, но ни разу в бумагах Колумба не упоминался ни перешеек, ни пролив. В гавани, где сейчас начинается Панамский канал, он провел Рождество и Новый год, не подозревая, что в его руках лежит ключ от Тихого океана. Единственное объяснение этому безразличию, которое я могу предложить (особенно учитывая прежнее адмиральское «всепогодное» упорство), состоит в том, что сообщения о Сигуаре убедили Колумба в отсутствии пролива как такового. Конечно же, у него не было возможности перейти Кордильеры: даже для менее трудного перехода Бальбоа потребовалось несколько сотен испанцев и не менее тысячи индейцев.

Каковы бы ни были причины, после Чирики Колумб сосредоточился на второстепенной цели этого путешествия – на золоте. Поиски пролива были окончательно завершены.

Глава 45
Верагуа (17.10–31.12.1502)

Но Он сказал им: это Я; не бойтесь.

Иоанн, 6: 20

Итак, десять дней флот провел в исследованиях прекрасной лагуны Чирики, одновременно обменивая золото и собирая небылицы о Сигуаре. Вероятно, последней гаванью, где они бросили якорь, был нынешний Блуфилде-Крик – по крайней мере, это было лучшее, что можно найти до Порто-Белло.

17 октября, выбрав день с западным ветром, флот вышел в море по Тигровому проливу (названному так из-за «любопытных глаз» красных бухт у входа), обогнул Пунта-Чирики и обнаружил маленький остров, по форме напоминающий испанский герб, который Колумб назвал El Escudo[319]319
  Щит (исп.).


[Закрыть] (он и до сих пор называется Эскудо-де-Верагуа). Теперь они находились в лишенном гавани Гольфо-де-лос-Москитос.

Повернув на юг, к Мейну, каравеллы бросили якорь у устья реки под местным названием Гуайга, после дневного перехода в 38 миль. Здесь начинался регион, который туземцы называли Верагуа, важный источник золота (по крайней мере, так они сообщили испанцам, и при этом, вопреки обычному поведению, не соврали). Когда в 1536 году дочь Колумба донья Мария де Колон-и-Толедо отреклась от привилегий во имя своего сына дона Луиса Колона (внука Адмирала), свои наследственные титулы и привилегии над всей Испанской Индией он получил в качестве компенсации от императора Карла V. Это были владения площадью в 25 квадратных лиг. Параллельно наследник получил титул герцога Верагуа, который потомки Колумба носят и по сей день.

Флот, по-видимому, пробыл несколько дней в Гуайге в надежде установить контакт с туземцами, поскольку индейские деревни Верагуа располагались на реках на некотором расстоянии от побережья. 20 октября эта надежда воплотилась в явь, и испанцы обнаружили, что индейцы Гуайги гораздо более воинственны, чем кто-либо из тех, кого они встречали в этом путешествии. Фернандо (теперь ему исполнилось четырнадцать, и он стал полноправным членом команды) вспоминал, что шлюпки, причалив к берегу, были встречены более чем сотней индейцев, которые яростно напали на непрошеных гостей, вбежав в воду по пояс, размахивая копьями, трубя в рога, ударяя в барабан и отплевываясь в сторону христиан какой-то мерзкой травой, которую они все жевали. Испанцы попытались умиротворить негостеприимных хозяев, причем даже с некоторым успехом, поскольку им удалось подобраться достаточно близко, чтобы обменять шестнадцать «зеркал» из чистого золота стоимостью 150 дукатов на два или три колокольчика за штуку. На следующий день они попытались снова возобновить обмен, но оказалось, что туземцы заняли оборонительные позиции и были явно не готовы к радушному приему. Испанцы отказались высаживаться без какого-либо ободряюще-пригласительного жеста, а индейцы бросились в воду тем же способом, что и накануне, и знаками пригрозили метнуть свои копья, если шлюпки не повернут назад. Моряки ответили выстрелами, ранив одного индейца в руку, после чего агрессивные воины выбежали на берег. После этого инцидента были получены еще три золотых диска, а затем туземцы жестами пояснили, что у них больше ничего нет, поскольку явились на берег сражаться, а не торговать. «Но на этом этапе Адмирал и не искал торговли, а лишь собирал образцы», – замечает Фернандо. Если это так, Колумб, безусловно, получил неплохой ассортимент от этих индейцев гуайми.

Вдоль побережья Верагуа флот прокладывал себе путь против пассата. Хотя берег Гольфо-де-лос-Москитос и привлекателен внешне, но в своей основе крайне негостеприимен. От лагуны Чирики до залива Лимон (карибский вход в Панамский канал) на расстоянии более 125 миль практически нет гаваней (за исключением тех случаев, когда в устье реки имеется относительно глубокая для прохода судов отмель; в настоящее время таковые отсутствуют вообще). Прибрежная равнина очень узка – в некоторых местах не более нескольких ярдов, – а за ней сразу начинаются пересеченные возвышенности, покрытые непроходимыми джунглями и высокими, покрытыми зеленью горами. На побережье, состоящем из длинных песчаных пляжей, разделенных скалистыми утесами, задувают пассаты, что делает опасной (а зачастую и невозможной) высадку со шлюпок. Годовая норма осадков настолько велика, что ведение крупномасштабного сельского хозяйства здесь просто нерентабельно. Немногочисленные обыватели, освоившие это побережье, не имеют никаких средств связи с внешним миром, кроме выдолбленных каноэ, да и то в нечастые моменты, когда море спокойно. Эти каноэ могут проникать далеко вглубь страны по рекам, но здесь нет даже своего рода «пешеходных дорожек», которые соединяли бы их с населенными районами. Мы, участники Гарвардской экспедиции Колумба, пришли к выводу, что этот район – самая трудная часть открытий Адмирала, причем только благодаря сотрудничеству с правительством Панамы, предоставившим нам местный шлюп и лоцманов, удалось совершить (после нескольких почти акробатических кувырканий в прибое) высадку у Рио-Белен.

Единственный интерес Колумба на этом побережье заключался в поисках источника золотых украшений, так популярных у индейцев. Переводчики кое-как растолковали, что в этом регионе находятся копи этого металла, откуда и пришло все богатство. Продвижение Адмирала на восток невозможно проследить с какой-либо точностью, поскольку Фернандо, единственный из рассказчиков дающий какие-либо подробности, не называет расстояний, указывает мало дат и упоминает только индейские названия мест, не сохранивших такой исторической устойчивости, чтобы сохраниться на картах. Следующим заходом флота после Гуайги (вероятно, реки Чирики) было место под названием Катеба или Катива, где был «брошен якорь в устье великой реки». Местные туземцы подняли такую же тревогу с помощью труб и барабанов, однако быстро успокоились после состоявшегося обмена испанскими побрякушками на золотые диски. Даже их касик, защищенный от дождя огромным листом какого-то дерева, принял христиан на берегу и поучаствовал в «бизнесе», сдав один из своих дисков взамен на какие-то безделушки.

Сообщение Фернандо об одной находке в Кативе хорошо отражает его более поздние интересы как ученого и гуманиста. «Это было первое место в Индии, где увидели признаки настоящего здания, – писал сын Адмирала. – Это была большая гипсовая лепнина; отец приказал взять ее кусок, как память о местной древности». Этот странное упоминание больше не встречается ни в одном из отчетов об этом путешествии. Майя никогда не забирались так далеко на восток, и, конечно, испанцы достаточно хорошо знали разницу между грудой естественных скал и разрушенным зданием. Если бы Колумб увидел подобное, он обязательно упомянул бы об этом в письме к монархам как о свидетельстве какой-нибудь павшей восточной империи. Признаюсь, лично я совершенно сбит с толку этим замечанием Фернандо.

«Отсюда, – пишет Диего де Поррас, – он [Колумб] направился в другую провинцию, называемую Кобраба, и, поскольку там не было гавани, не стал заниматься исследованиями, а взял индейца-переводчика; он быстро прошел вдоль побережья Верагуа, так и не узнав его секретов, за исключением того, что нужно идти вперед и открывать новые страны; и как только он пересек их, золота стало меньше». После «Кобравы» (sic), как говорит Фернандо, флот прошел «пять деревень большой торговли», одной из которых была Верагуа, где, со слов индейцев, было собрано золото и изготавливались «зеркала» (именно здесь люди аделантадо похитили касика в феврале 1503 года). На следующий день испанцы пришли к деревне под названием Кубига, где, как говорили индейцы из Кариаи, находилась «торговая страна», тянущаяся от залива Альмиранте на 50 лиг вдоль побережья.

В связи с этим Колумб принял решение вернуться к центру золотоносной деятельности возле Верагуа и продолжить там исследования. Как оказалось, прошло два месяца, прежде чем он смог осуществить это на практике. Наступил сезон дождей, необычайно бурный, с порывистыми северным и западным ветрами. В ту самую ночь, когда он отошел от Кубиги, «…поднялась такая сильная буря, что мы были вынуждены идти, куда бы она ни несла нас, – писал Адмирал. – Я шел по ветру, не в силах сопротивляться». Колумб провел флот мимо входа в будущий Панамский канал и волей провидения вошел в замечательную гавань, которую так искал. Он назвал ее Puerto Bello, «потому что она довольно большая, красивая, населенная и окруженная хорошо возделанной местностью». Флот вошел в нее 2 ноября, «…пройдя между двумя островами. Окружающая местность возделана и полна домов, расположенных на расстоянии одного броска камня или арбалетного выстрела. Она красива, как самая прекрасная картинка из когда-либо вами виденных. В течение семи дней, которые мы провели там из-за дождя и ненастной погоды, из окрестностей постоянно прибывали каноэ, чтобы обменять всевозможные съестные припасы и мотки тонкой хлопковой пряжи на медные безделушки».

Подобное описание Портобело остается в силе и в наши дни, за исключением того, что на некогда хорошо возделанных полях индейцев куна-куна выросли джунгли. Эта гавань настолько просторна, хорошо защищена и легка для захода, что в этом же столетии испанцы выбрали ее в качестве конечной точки Карибского маршрута для пешего перехода через Панамский перешеек. Во время ежегодной шестинедельной ярмарки, когда испанские галеоны обменивали свои грузы на сокровища из Перу и Дарьена, Портобело стал самым процветающим городом на Американском континенте. Сэр Фрэнсис Дрейк погиб на борту корабля, когда собирался напасть на Портобело в 1596 году; Томас Гейдж, побывавший там в 1637-м, сообщил, что видел караван из двухсот мулов, груженных серебряными слитками, сваленными затем на рыночной площади, словно дрова. В восемнадцатом веке, когда торговые отношения закончились, город превратился почти в ничто. Только остатки нескольких фортов, которые когда-то его защищали, и развалины огромной aduana (таможни) свидетельствуют о былом величии Портобело.

9 ноября флот вышел из этого привлекательного места, обогнул мыс Мансанильо и прошел еще 15 или 20 миль, но 10 ноября снова подул ветер с востока, вернувший Адмирала на 13 миль, и, пишет Поррас, «они оказались среди островков рядом с континентом, где сейчас находится Номбре-де-Диос; и поскольку все эти побережья и островки были полны кукурузы, они называли [их] Puerto de Bastimentas[320]320
  Гавань Провизии (исп.).


[Закрыть]». Там флот оставался двенадцать дней, ремонтируя корабли и бочки. Фернандо сообщает забавный случай из их пребывания. Одна из корабельных шлюпок, увидев индейское каноэ, полное гребцов, решила их окликнуть, но те попрыгали за борт своего судна и нырнули под воду. Всякий раз, когда тот или иной индеец всплывал на поверхность, шлюпка пыталась подойти ближе, однако туземец снова нырял и появлялся с другой стороны на расстоянии одного-двух выстрелов из лука. В течение нескольких часов шлюпка продолжала эту бесполезную погоню, в то время как люди на борту кораблей громко смеялись «над яростью собак и ловкостью зайцев».

23 ноября флот покинул Номбре-де-Диос (как Никуэса[321]321
  Диего де Никуэса (? – пропал без вести 1511) – испанский конкистадор и исследователь, получил земельный надел в Верагуа от Фердинанда II Арагонского, основатель и губернатор Кастилия-де-Оро на территории Панамы (одного из первых двух испанских поселений на материковой части Америки).


[Закрыть] переименовал в 1508 году Пуэрто-де-Бастиментас) и в тот же день причалил к месту под названием Гигуа (вероятно, устью Рио-Куле-бра). Там шлюпки, вышедшие на берег, опять повстречали толпу индейцев, с которыми завязалась небольшая торговля. Адмирал не упоминает об этом заходе, но утверждает, что после прохождения 15 лиг «с большими усилиями» к востоку от Номбре-де-Диос ветер и течение отбросили флот назад. «Но, снова направляясь в бухту, из которой вышел раньше, я нашел по пути другую, которую назвал Retrete[322]322
  «Чулан» или «маленькая комната» – слово тогда не имело значения «отхожее место». (Примеч. авт.)


[Закрыть], где укрылся, пребывая в большой опасности и сожалении; и очень устали как я, так и корабли и мои люди». Была суббота 26 ноября.

Говоря о гавани Эль-Пуэрто-дель-Ретрете как о следующей остановке, Поррас упоминает ее очень малые размеры. Фернандо рассказывает более подробно. Флот встал снаружи, в то время как люди с высланных шлюпок просигналили о возможности входа в бухту. Одна из них вернулась обратно и привезла с собой благоприятные отзывы об этом месте. Внутри оказались крутые берега, к которым кораблям пришлось бы непосредственно пристать, поскольку гавань оказалась такой маленькой, что «не смогла вместить пять или шесть кораблей вместе». Ширина прохода, с обеих сторон которого торчали камни «острые, как алмазы» составляла всего 75—100 футов, а сам канал был очень глубок. Что это за крошечная уединенная гавань? Обычно ее идентифицируют как современный Пуэрто-Эскрибанос, примерно в 20 милях к востоку от Номбре-де-Диос, однако ширина входа по каналу глубиной от 10 до 12 футов между скалами там ближе к 100 ярдам, чем к 100 футам. Кроме того, Эскрибанос намного больше, чем описывает Фернандо, и в ней могли свободно разместиться на достаточной глубине не менее тридцати – сорока адмиральских каравелл.

Во время поисков таинственной Ретрете в январе 1940 года я прочитал вслух описание Фернандо опытному местному лоцману, который тут же сказал, что это место напоминает крошечную гавань-убежище в 2 милях к западу между Эскрибаносом и Рио-Кулеброй, под названием Эль-Портете. В начале нашего века эта маленькая дыра в рифах играла некоторую полезную роль, как место для погрузки кокосов. Шхуны длиной от 14 до 15 футов заходили туда и вставали вдоль берегов. Плоская местность вокруг бухты совпадает с окрестностями Ретреты, описываемыми Фернандо. За последние полвека размеры этой гавани стали намного меньше из-за роста коралловых рифов, ширина входа теперь составляет едва ли 15 футов, а внутри не нашлось бы места для четырех каравелл Колумба, даже если поставить их борт в борт. С другой стороны, никто идущий вдоль берега не заподозрил бы, что в этом месте есть гавань, и не выслал бы шлюпки, а при подходе с востока Эскрибанос открывается в первую очередь. На самой ранней французской карте 1570 года, изображающей Ретрету как нечто большее, нежели неясное пятно, эта бухта имеет чашеобразную форму и находится в положении, соответствующем Эскрибаносу. После долгих дебатов Гарвардская экспедиция пришла к окончательному выводу, что, несмотря на преуменьшение Фернандо размеров гавани, местом стоянки Колумба все-таки стала Пуэрто-Эскрибанос, а последующее землетрясение, случившееся уже после визита Колумба, сильно увеличило ее поверхность.

Из-за небольшой площади Ретреты в 1502 году каравеллам пришлось встать непосредственно у берега, что дало морякам возможность поучаствовать в долгожданной частной торговле. Ночью, или же всякий раз, когда офицеры не проявляли бдительности, они по двое-трое сбегали на берег и, проследовав индейскими тропами в туземные деревни, подпольно торговали оружием, а также, как говорит Фернандо, «совершали тысячу бесчинств, из-за чего индейцы были спровоцированы на изменение манер, нарушали мир и затевали драки». Кончилось тем, что возмущенные индейцы в большом количестве собрались возле судов, стоявших у берега. Колумб пытался склонить их на свою сторону терпением и вежливостью, но, «…заметив их высокомерие, велел выстрелить из артиллерийского орудия, чтобы вселить ужас, на что те ответили криками, угрожающе колотили дубинками по деревьям и показывали, что не боятся шума, почитая выстрелы за гром. Чтобы сбить с них гордыню, Адмирал выстрелил в группу собравшихся на холме, чтобы ядро, упавшее посреди них, дало понять, что этот гром несет и удары молнии. После этого туземцы не осмеливались выглядывать из-за холмов. Жители этой страны были самого правильного телосложения, какого еще не видели среди индейцев: они были высоки, худощавы, без вздутия живота и с красивыми лицами». Таким образом, местное население, по-видимому, представляло собой другую расу, отличную от индейцев куна-куна или сан-блас, имеющих коренастое телосложение, широкую грудь и ненормально короткие ноги, ослабленные многими поколениями проводящих жизнь в каноэ.

Ретрете – первое место в этом путешествии, когда Фернандо упомянул аллигаторов: «В гавани обитали огромные ящерицы или крокодилы, которые выходят на берег, чтобы заснуть, и распространяют определенный запах, как будто собран весь мускус в мире; они настолько прожорливы и жестоки, что если найдут спящего на берегу человека, то потащат в воду, чтобы сожрать, хотя трусливы и бегут, если на них нападают. Эти ящерицы водятся во многих других частях материка, и некоторые говорят, что они такие же крокодилы, как и нильские».

«Крокодилы – Нил – земной рай!» – такую логическую цепочку выстроил бы Колумб во времена Третьего путешествия, но теперь он стал опытнее и старше. Это был вовсе не рай, а суровый и дикий берег, на котором честным торговцам-мореплавателям было бы трудно заработать на жизнь. Ах, если бы только в этих вечных кордильерах образовалась брешь и пропустила бы его к Индийскому океану! Адмирал так устал ходить вдоль этого изрезанного берега, будучи убежденным, что никакого пролива не существует. Но ведь его можно было бы вырыть, поработив индейцев, или хотя бы построить дорогу через перешеек для вьючных мулов – почему бы и нет? Ведь путешествия купцов из Генуи в Венецию осуществляются ежедневно. Но это стоило бы немалых денег. Кроме того, Колумб очень хорошо понимал, какой неодобрительный взгляд получит от королевы и резкие слова от короля, если вернется домой без золота. Так что лучший выход для него заключался в дальнейшем поиске золота и жемчуга – единственных вещей, о которых говорили в Кастилии, – а не в построении прожектов. Так что прощай, Ретрете! Адмиралу следовало возвращаться в Верагуа на поиск приисков и рудников.

«В понедельник, 5 декабря, Колумб, видя, что ярость восточных и северо-восточных ветров не утихает, а с туземцами нельзя вести никаких дел, решил повернуть назад и проверить правдивость слов индейцев о рудниках Верагуа. В этот же день он отошел на 10 лиг к западу в сторону Портобело». 6 декабря флот прошел своим курсом всего несколько миль, когда ветер снова изменил направление, и в течение месяца каравеллы мотало взад и вперед где-то между Портобело и рекой Чагрес. Как заметил Фернандо, течения вдоль этого побережья всегда действуют заодно с ветром, поэтому движение с наветренной стороны ни к чему не привело.

Сам же Колумб пишет об этом ужасном месяце кратко, но красноречиво: «Поднялась буря и утомила меня так, что я не знал, куда обратиться; моя старая рана открылась, и в течение девяти дней я находил себя потерянным и без надежды на жизнь; мои глаза никогда не видели моря таким бушующим, сердитым и покрытым пеной. Ветер не только препятствовал нашему продвижению, но и не давал возможности укрыться за каким-либо мысом, поэтому мы были вынуждены держаться подальше от этого океана, бурлящего, как котел на горячем огне. Никогда небо не выглядело более ужасным; целый день и ночь оно пылало, как печь, и молнии вспыхивали с такой силой, что каждый раз я задавался вопросом, не снесло ли это мои рангоуты и паруса; вспышки были настолько яростны и ужасны, что, казалось, корабли взорвутся. Все это время с неба не переставала лить вода; я даже не говорю, что шел дождь, потому что это было похоже на новый вселенский потоп. Измученные люди жаждали смерти, которая положила бы конец их ужасным страданиям».

Фернандо рассказывает нам об ужасном громе и молнии, о проливном дожде, о том, как люди промокали насквозь целыми днями, не получая ни получаса отдыха, «борясь со всеми стихиями и одновременно страшась их всех, ибо в такие ужасные бури боятся огня из-за вспышек молний, воздуха – из-за ярости, воды – из-за волн, а земли – из-за рифов и скал неведомого побережья, которые иногда встречаются рядом с гаванями, куда хотелось бы зайти, но, не зная входа, предпочитают бороться с другими стихиями…Помимо этих водяных ужасов, пронесся опасный и чудной смерч, который во вторник, 13 декабря, прошел мимо кораблей, и, если бы он не растворился, благодаря чтению Евангелия от святого Иоанна, без сомнения, затопил бы все, на что обрушился бы; ибо он поднимал воду вверх к облакам, закручиваясь столбом, словно вихрь, и был толще водяной бочки». Считалось, что смерч изгнал сам Адмирал, который, прочитав из своей Библии рассказ о знаменитой буре у Капернаума, с восклицанием «Не бойся, это Я!», сжимая Библию в левой руке, обнаженным мечом в правой начертил в небе крест и ознаменовал флот защитным кругом.

В ту же ночь «Висканья» потеряла из виду остальные каравеллы, но ей посчастливилось снова встретиться с ними после трех очень темных, ужасных дней. За это время она потеряла шлюпку и один раз вставала на якорь. Последовали два дня затишья, однако для суеверных моряков они были не менее ужасны, чем буря, поскольку корабли окружили огромные стаи акул. Моряки убивали их через борт крюками и цепями до тех пор, пока им не надоедал этот кровавый спорт. Хотя некоторые и считали акулье мясо дурным предзнаменованием, все были так голодны, а запасы иссякли до такой степени, что свежий стейк стал желанным угощением. К этому времени, пишет Фернандо, «из-за жары и сырости наши корабельные сухари стали такими червивыми, что, да поможет мне Бог, я видел многих, кто дожидался темноты, дабы съесть приготовленную из них кашу, не видя личинок; другие же так к ним привыкли, что даже не утруждались их выбирать, поскольку могли бы лишиться ужина».

В субботу, 17 декабря, флот встал в бухте, именуемой индейцами Уива, лежащей в 3 лигах к востоку от скалы под названием Пенон. В этой гавани, больше напоминающей большой пролив, моряки отдыхали три дня, наблюдая окрестных индейцев, живших на деревьях. 20 декабря флот вышел в море при благоприятной, но крайне неустойчивой погоде – через несколько минут буря снова разыгралась и загнала флот в соседнюю бухту, «откуда мы вышли на третий день, с погодой, которая, казалось, шла на поправку, но, как враг, подстерегающий человека, снова напала на нас и заставила отойти в Пенон. Когда мы уже надеялись туда войти, ветер, как будто играя с нами, поднялся с такой силой почти у самого входа», что буквально сдул корабли на старое место! «И здесь мы пробыли со второго дня праздника Рождества Христова (26 декабря) по третий день января 1503 года». Колумб писал, что они «вернулись в Пуэрто-Гордо… на Рождество в час мессы», поскольку не осмелился находиться в море из-за предсказанного противостояния Сатурна и Марса, что сделало бы погоду еще хуже. Это зловещее противостояние планет произошло 29 декабря, Адмирал никогда не пренебрегал своим альманахом.

Из сравнения рассказа Колумба с рассказом его сына вытекает, что Уива и Пуэрто-Гордо были одной и той же гаванью – вероятно, заливом Лимон, ныне гаванью порта Кристобаль, либо соседним заливом Мансанилья, гаванью панамского города Колон. В одном из описаний Пуэрто-Гордо помещен между Рио-де-лос-Лагартос (название реки Чагрес, данное Колумбом; теперь оно используется для ее южной ветви) и Портобело. Между этими двумя точками есть только одна другая гавань, и мы полагаем, что это бухта Лас-Минас к востоку от Мансанильи, но она вряд ли показалась бы испанцам «проливом». Под Пеноном, что означает «скалистый утес» (или «мыс»), скорее всего, подразумевался мыс устья Чагрес, где расположен Форт-Лоренцо.

Таким образом, мы можем считать достоверным, что флот Колумба провел Рождество и Новый год, стоя на якоре недалеко от нашей военно-морской базы Коко-Соло или в пределах видимости входа в Панамский канал в Кристобале, в то время как «Гальега» была оставлена на берегу неподалеку. Фернандо стал пророком, сам того не подозревая, назвав это место «проливом» (каналом). Остается лишь грустить о том, как много упустил Колумб. Ведь если бы теперь Адмирал интересовался проливом с таким же рвением, как и золотом, если бы только он подробнее расспросил индейцев (как сделал это в Чирики), то мог бы направить шлюпки на 5 миль вокруг мыса Торо и вверх по Чагресу, а затем подняться на туземном каноэ к точке, удаленной всего на 10–12 миль от линии тихоокеанских приливов! С другой стороны, можно понять, почему он так не поступил. Бывают времена, когда после ужасной морской тряски моряку остается только лежать в порту и зализывать раны, как собаке после драки с медведем. Колумб был настолько измучен и истощен, что у него уже не было сил на исследования, а офицеры и матросы только радовались возможности взять передышку. Таким образом, право «с дикой догадкой взирать» на Тихий океан с высоты в Дарьене осталось Васко Нуньесу де Бальбоа.