Текст книги "Русская германистика: Ежегодник Российского союза германистов. Том 1"

С. В. ТУРАЕВ
МОИ ВСТРЕЧИ С В. М. ЖИРМУНСКИМ

Ленинград. Университетская набережная, 11. Трехэтажное здание, весьма скромное на фоне архитектурных шедевров города на Неве. В 30-е годы здесь размещался Ленинградский институт истории, философии, лингвистики (ЛИФЛИ). Московский аналог – МИФЛИ – существенно уступал ленинградскому, прежде всего по диапазону изучаемых языков. В те годы было неспокойно на Дальнем Востоке, и в ЛИФЛИ училась большая группа переводчиков с японского. Им платили повышенную стипендию и на завтрак давали белый хлеб. На литературном факультете работали многие выдающиеся ученые. Было что-то от актерского мастерства в лекциях Стефана Стефановича Мокульского по литературе XVIII в. В другой манере выступал Наум Яковлевич Берковский. Он двигался по аудитории, как бы про себя размышляя, не обращая внимания на слушателей. Темпераментный Григорий Александрович Гуковский рассказывал о русских писателях XVIII в. в таком тоне и с такими деталями, что казалось, он будто вчера побывал в гостях у Державина.

В сентябре 1935 г. в аудитории, где собралась небольшая немецкая группа западного отделения литфака, студенты впервые встретились с Виктором Максимовичем Жирмунским. Ему в это время было 44 года: он родился 21 июля 1891 г. в Петербурге. Жирмунский начал читать курс средневековой немецкой литературы, но успел прочесть только четыре или пять лекций – и в конце сентября был арестован. К сожалению, в те годы мы не раз в такой форме расставались со своими учителями. Бесследно исчез доцент Раков, который читал историю античного общества. Он работал в Эрмитаже и по совместительству в ЛИФЛИ. Читал он в приподнятом тоне и восхищался Периклом, который, по его словам, был бдительным без подозрительности. Я думаю, что в этом усмотрели намек на нашу тогдашнюю действительность. На пять лет был осужден профессор Сергей Малахов – за то, что голосовал за троцкистов. Его красивая, умная и энергичная жена дошла в Москве неизвестно до каких высоких чинов, но добилась его освобождения. Бывало и такое.

Рассказывали, что кто-то из высокопоставленных людей заступился за Жирмунского – по-видимому, это был Н. И. Бухарин, с которым Жирмунский встречался в Академии наук и имел постоянный контакт во время юбилея Гёте в 1932 г. В январе Жирмунский снова появился в институте. Читал он академически строго, сидя за столом и перебирая маленькие листочки с цитатами. Вскоре он прочел нам курс «Гёте и его время». В центре его внимания был молодой Гёте. Именно об этом периоде он обстоятельно рассказывал. Он подробно характеризовал окружение Гёте и так часто употреблял слова «друг молодого Гёте», что мы стали воспринимать это выражение с какой-то веселостью. Странно, но я совершенно не помню, что он говорил о позднем Гёте. Во всяком случае, об отношениях поэта с романтиками говорилось как-то мимоходом, может быть, потому, что в это время Н. Я. Берковский читал спецкурс по немецкому романтизму. Незадолго до окончания пятого курса Виктор Максимович устроил проверку знаний немецкого языка. Всем нам были розданы немецкие тексты, предоставлено минимальное время для подготовки без словарей. Каждый должен был перевести ему страничку предложенного текста. Иностранные языки на литфаке – их было два – изучались только пассивно, так что мы могли читать и понимать текст. Преподаватель говорил с нами только по-русски. Считалось, что разговаривать с немцами нам не придется: в Германии у власти были фашисты. И вообще разговаривать с иностранцами не разрешалось.

ЛИФЛИ в последние месяцы моего пребывания в нем был включен в состав университета, и дипломы мы уже получили университетские. Все окончившие ЛИФЛИ были отправлены на работу в периферийные вузы. Следующий год я читал курс западной литературы в Чувашском пединституте. Осенью 1938 г. по договоренности с Виктором Максимовичем я сдал экзамены в аспирантуру. Со скандалом уйдя из Чувашского пединститута, я начал учиться в аспирантуре. Виктор Максимович был строгим руководителем, но никогда не навязывал аспиранту своих взглядов. Он вкратце рассказал мне, как он оценивает творчество Вакенродера. На что я ему ответил, что это общая точка зрения немецких ученых и диссертация не должна их механически повторять. «У меня другая точка зрения, – сказал я ему, – иначе незачем писать диссертацию». И когда мы с ним встречались, как правило раз в месяц, он мне обычно говорил: «Если стать на Вашу точку зрения, то Вам целесообразно прочесть то-то и то-то». В частности, он рекомендовал всерьез заняться историей живописи. Он договорился с руководством Эрмитажа, чтобы мне выдали полугодовой пропуск, и я ходил в Эрмитаж как на работу: в замечательной библиотеке Эрмитажа можно было познакомиться не только с трудами искусствоведов, но и увидеть репродукции тех картин, о которых писал Вакенродер.

Виктор Максимович строго следил за сроками выполнения плана работы над диссертацией и требовал, чтобы диссертация была готова в апреле, чтобы ее можно было защитить до конца учебного года. Никаких обсуждений не было. Он сам решал вопрос о готовности диссертации. И мне очень повезло: защита была назначена на 24 июня 1941 г., в тот день, когда я должен был, согласно мобилизационному листку, явиться на призывной пункт. Авторефератов тогда не было, и печатались только тезисы на 4-х страничках. Защита прошла хорошо, на каком-то эмоциональном подъеме. Виктор Максимович трогательно со мной простился, и я сразу же, не заходя домой, отправился на призывной пункт.

Жирмунский эвакуировался не в Саратов с университетом, а с Академией наук в Ташкент. Виктор Максимович никогда не терял зря времени и скоро оказался в составе группы, изучавшей персидский язык. В группе было всего четыре человека, в том числе и Нина Александровна Сегал. Как мне рассказывала одна из участниц этих курсов, вскоре стали заметны взаимные симпатии Виктора Максимовича и Нины Александровны. И стихи Хафиза о любви обрели эмоциональную интерпретацию. По возвращении в Ленинград Виктор Максимович развелся со своей первой женой и женился на Нине Сегал.

Нина Александровна была крупным ученым, специалистом по французской и немецкой литературе XVII–XVIII вв. Выступала она и как переводчица. В частности, заново перевела «Ундину» Фуке, соревнуясь с В. А. Жуковским. После кончины Виктора Максимовича она отодвинула в сторону все свои научные планы и несколько лет посвятила себя изданию его трудов: как известно, под ее редакцией вышло 7 томов собрания сочинений Жирмунского.

Разумеется, в 50-е годы Виктор Максимович был очень обижен, когда его отстранили от издания «Истории немецкой литературы». Где-то в кулуарах он сказал: «А какое, собственно, отношение к немецкой литературе имеет Самарин?». Дело в том, что кандидатская диссертация Романа Михайловича была посвящена французской литературе XVI в., а докторская – Мильтону.

Не могу не рассказать об одном эпизоде. В июне 1968 г. в связи с подготовкой пятого тома «Истории всемирной литературы» я организовал научную сессию по проблемам просветительского реализма в ИМЛИ. Директор института Борис Леонтьевич Сучков отказался председательствовать на сессии, заявив, что он не согласен с концепцией Тураева, но не возражает против проведения сессии. Возглавить сессию он поручил Р. М. Самарину. Народу собралось довольно много. Приехали из Ленинграда, западники и востоковеды. Появился и Виктор Максимович с Ниной Александровной. Он сказал мне: «Я пришел, чтобы поддержать Вас». Было время открывать. Я предложил Жирмунскому, Благому и другим видным ученым занять места в президиуме. А Самарин не появлялся. Я пошел его разыскивать. Он раздраженно сказал, что не хочет сидеть рядом с Жирмунским. Я спрашиваю, что же делать. Открывайте сами – был ответ. Я сказал, что не могу, потому что выступаю с первым докладом. Наконец, мы договорились, что Роман Михайлович откроет заседание, выслушает мой доклад и передаст мне руководство. Больше он на сессии не появлялся.

Однако Жирмунский был включен в состав редколлегии «Истории немецкой литературы» и оказывал нам серьезную помощь. Вспоминаю одну любопытную встречу. Я навестил Виктора Максимовича в номере гостиницы «Москва». Разговор зашел об Эйхендорфе, которого тогда было принято относить к реакционным романтикам. Виктор Максимович вспомнил свою молодость, когда он учился в Германии, и рассказал о традиции странничества, когда в каникулы студенты странствовали по стране, о чем мы имели представление по «Путевым картинам» Гейне. Виктор Максимович схватил трость, запел песню Эйхендорфа и прошелся по комнате, вызвав улыбку у меня и у Нины Александровны. Этим он напомнил, что песни Эйхендорфа стали народными песнями, и это надо иметь в виду при создании «Истории немецкой литературы».

В послевоенные годы я как-то встретился с Виктором Максимовичем и задал ему довольно наивный вопрос, как он думает, стоит ли писать докторскую о творчестве Ленау, над которым я начал работать. На это Виктор Максимович строго отпарировал: «Сейчас многие молодые кандидаты ставят в план кафедры тему своей будущей докторской диссертации. Это несерьезно и несолидно и не имеет ничего общего с подлинным научным исследованием. Тема докторской диссертации формулируется лишь после многих поисков, публикаций, каких-то отдельных открытий…». Так Виктор Максимович продолжал меня воспитывать. Я не стал с ним спорить, хотя изучение творчества Ленау тоже было для меня поиском.

В своих мемуарах «Мои учителя, мои старшие коллеги» я подробно рассказал о той непростой ситуации, которая сложилась при подготовке «Истории всемирной литературы» (5-й том, посвященный XVIII в.). В нашем большом авторском коллективе произошел раскол: одни авторы стояли на позиции академика Конрада, который пытался доказать, что страны Дальнего Востока прошли в XVIII в. через этап Просвещения, как и страны Запада. Другие авторы считали теорию Конрада необоснованной, механически переносившей термины и понятия западной культуры на культуру Востока. Редколлегия 5-го тома после ряда дискуссий отказалась принять концепцию Конрада. И тут мы получили неожиданную поддержку: видный специалист по китайской литературе профессор Л. З. Эйдлин выступил с обстоятельной статьей, в которой буквально разгромил Конрада. Виктор Максимович был связан с Конрадом многолетней дружбой, однако его идеи восточного Просвещения не разделял. В этот спор он не вмешивался, так как не занимался литературой Дальнего Востока и потому не считал себя компетентным в этом вопросе. Но статья Эйдлина встревожила его, он понимал, что Николай Иосифович не переживет этого удара. И в самом деле: вскоре Конрад скончался. На похоронах Жирмунский выступил с гневной речью, в которой обвинял профессора Эйдлина. Ситуация была сложной. «Ведь прав все-таки Эйдлин», – говорил я Виктору Максимовичу. Он соглашался со мной, но считал, что академические споры следует вести в достойной форме.

В 1971 г. научная общественность готовилась отметить 80-летний юбилей Виктора Максимовича, но сборник, подготовленный в его честь, пришлось посвятить его памяти. В статье-некрологе в «Известиях ОЛЯ АН СССР (том XXX, вып. 4, 1971) Ефим Григорьевич Эткинд писал: „Пример многогранной научной деятельности Жирмунского-литературоведа свидетельствует о том, насколько плодотворно соединение различных и, казалось бы, далеких друг от друга областей филологии, насколько важно для историка литературы быть теоретиком, для теоретика – историком, для того и другого – лингвистом“.

РЕЦЕНЗИИ

И. В. КЛИМОВА (Москва)
ДИАЛОГ СО СРЕДНЕВЕКОВЬЕМ

Колязин В. Ф. От мистерии к карнавалу: Театральность немецкой религиозной и площадной сцены раннего и позднего Cредневековья. М.: Наука, 2002. 208 с.

Книга Владимира Колязина «От мистерии к карнавалу» представляет собой исследование не только своевременное, но и долгожданное. Немецкая мистерия, как и немецкий карнавал, – совершенно неизученные в отечественной науке о театре явления народной и театральной культуры средневековой Германии. Автор вводит в научный обиход малоизвестный или совсем неизвестный до сих пор материал, многогранность и красочность которого буквально ошеломляют.

В России начиная со второй половины XIX в. установилась традиция рассматривать средневековый театр в основном на французском материале. Это не только ограничивает, но и обедняет общую картину театра Средних веков. Книга В. Колязина – первое отечественное исследование, посвященное непосредственно проблемам старонемецкой сцены и немецкого карнавала.

Каждая из шести глав монографии имеет собственный сюжет и в то же время подчинена общим идеям всего исследования. Здесь представлен яркий и красочный мир средневековых немецких зрелищ от церковных инсценировок до масленичных игр и карнавальных шествий. Автор не только подробно описывает, но и предпринимает попытку проанализировать различные виды старинного немецкого театра, проследить, как зарождались основные формы немецкоязычной сцены, постепенно определялись национальные традиции и принципы немецкой театральности.

Вполне закономерно, что мистерия, занимающая центральное место в религиозном средневековом театре, рассматривается не изолированно, а как составная часть средневековой культуры, с точки зрения взаимодействия ее с карнавалом. С разных сторон рассматривает В. Колязин мистериальное представление в период раннего и позднего Средневековья, выявляя специфику театрального языка мистерии. Любопытна в данном случае мысль автора о своеобразном «литургическом классицизме» первых религиозных игр, разворачивавшихся в пределах церкви. С большой убедительностью и наглядностью проведен анализ игрового пространства мистерии, его специфических особенностей, связанных в первую очередь с культурой немецкого средневекового города.

Для историка театра особенно интересны страницы, посвященные непосредственно описаниям мистериальных представлений и карнавальных шествий.

Есть в книге особая тема, представляющая самостоятельный интерес, которую сам автор определяет как «пути корреспондирования религиозного театра и средневековой живописи». В связи с этим, исследуя мистерию, он обращается к картинам средневековых мастеров, рассматривает миниатюры и гравюры как иконографические примеры, позволяющие в некоторой степени реконструировать постановки религиозных игр. Здесь он выступает преемником немецкой школы историков театра, учитывая методологию профессора Берлинского университета Макса Германа, предложенную им в книге «Forschungen zur deutschen Theatergeschichte des Mittelalters und Renaissance» (Berlin, 1914). Необходимо заметить, что В. Колязин очень хорошо знаком не только с первыми и основополагающими достижениями немецкой школы историков театра, но и с развитием научной мысли в современном немецком театроведении. Об этом красноречиво свидетельствует широкий круг работ немецких ученых, к основным положениям которых он обращается в своем исследовании, соглашаясь или полемизируя с ними.

Главы, посвященные немецкому карнавалу, – самые увлекательные. Работ по истории немецкого карнавала в России практически нет. Именно поэтому принципиальное значение имеют страницы, предваряющие разговор о формах немецкого карнавала, где автор рассказывает о немецкоязычной традиции его анализа и о русской школе карнаваловедения, а также о различиях двух школ в подходе к изучению карнавала как явления народной культуры. Разговор о карнавале, как его принято рассматривать в немецкоязычной традиции, необходим прежде всего для выявления составных частей немецкой театральности. Автор не только определяет границы карнавального празднества в Германии, но и обращает внимание на то, что в немецкоязычных странах карнавал называется чаще всего региональными синонимами. Например, Fasching – в Мюнхене, Fastelovend—в Кёльне, Schembartlauf– в Нюрнберге и т. д. Карнавал в той или иной области Германии имеет свою особую историю возникновения и отличительные черты. Так, франкфуртские карнавалы связаны со светом, огнем и шумом, а базельский фаснахт отличается сугубо светским характером. Среди всех карнавалов средневековой Германии подчеркивается исключительность нюрнбергского Шем-бартлауфа, превратившегося со временем из хода ряженых в «гиперболическое многочастное зрелище», в котором одно из центральных мест занимали «адовые повозки». Кроме того, в многообразии карнавальных обычаев средневековой Германии автор усматривает корни фастнахтшпиля – жанра, известного только в немецкоязычных странах и основанного исключительно на национальных традициях. Мысль о развитии фастнахтшпиля внутри карнавала представляется ему наиболее аргументированной.

Особое внимание в разговоре о своеобразии немецкого карнавала уделяется фигуре карнавального шута и шутовству как формообразующим элементам праздничной культуры средневекового города, в частности швабско-аллеманскому фаснету, богатому своими шутовскими масками и костюмами с их животными мотивами, появившимися благодаря оригинальным местным обычаям. Немецкий карнавал представлен на страницах книги во всем его своеобразии, при этом особое внимание автор старается уделять его театрально-зрелищной стороне.

Бесспорным достоинством книги является обширный и яркий иллюстративный материал, позволяющий в полном объеме воссоздать специфику и характерные особенности театрального языка средневековых немецких зрелищ.

Книга В. Колязина обладает еще одним важным свойством – она побуждает к диалогу, и не только с автором, но и с теми явлениями, которые он так пристально рассматривает в своем исследовании. Более того, подробно разбирая основные конструктивные элементы старонемецкой сцены, он не замыкается исключительно в этом круге проблем, а пытается проследить, какое влияние оказала средневековая немецкая культура на современное театральное мышление Германии.

Л. П. ШАМАНСКАЯ (Москва)
ВОКРУГ «ВЕЛИКОГО НЕМЦА»

Тураев С. В. Гёте и его современники. М.: ИМЛИ РАН, 2002.

В истории мировой литературы есть периоды, которые постоянно притягивают к себе внимание исследователей. Один из таких периодов – рубеж XVIII–XIX веков, «эпоха Гёте». С. В. Тураев посвятил ей более пятидесяти лет, и представленный сборник избранных трудов ученого является своеобразным итогом главного дела его жизни – изучения творчества И. В. Гёте.

Книга составлена из статей разных лет, но все они связаны внутренней логикой, образуя целостный труд, не только освещающий многогранную личность Гёте, но и рисующий широкий контекст европейской литературы от периода «Бури и натиска» до начала 30-х гг. XIX в.

Структура книги отражает многообразие проблем, связанных с «эпохой Гёте»: первая часть («И. В. Гёте») раскрывает важнейшие особенности миропонимания и эстетики «немецкого гения» на разных этапах его жизни («Гёте периода „Бури и натиска“, „Кризис движения „Бури и натиска“ и веймарский классицизм“, „Преодоление метафизических концепций в литературе позднего Просвещения (От „Племянника Рамо“ Дидро к „Фаусту“ Гёте)“, „Фауст“), восприятие его творчества в культуре более поздних периодов („Фауст, Мефистофель и XX век“, „Бальзак и Гёте“). Вторая часть рисует широчайший контекст европейской литературы рубежа XVIII–XIX вв. Автор соотносит творчество наиболее видных писателей этого времени с творчеством Гёте и с важнейшими событиями в немецкой и, шире, европейской литературе („Шиллер в переводах В. А. Жуковского“, „Байрон в движении времени“, „Байрон, немецкие романтики и Гёте“, „Гейне и Гёте“, „Гейне о Фаусте и „Фауст“ Гейне“).

В самостоятельный раздел автор вынес статьи, посвященные проблеме национального характера в литературе «эпохи Гёте», прослеживая формирование и развитие этой проблемы в творчестве писателей «Бури и натиска» и романтиков. Этот раздел книги привлекает особое внимание не только тем, что в нем помещены не публиковавшиеся ранее работы, но и важностью темы для современных читателей. Проблема национального самосознания, пожалуй, в последние десятилетия выходит на первый план в культурах многих народов. Глобальные политические изменения, происшедшие в Европе с 1989 г., заставляют по-новому взглянуть на этот вопрос, и в первую очередь это касается немцев. Эйфория по поводу объединения двух Германий (1989–1990 гг.) понемногу проходит, а проблемы, возникшие перед немцами, прожившими почти полсотни лет в разных системах с разными идеалами и общественными устремлениями, становятся первоочередными. Далеко не простые взаимоотношения немцев из бывших Западной и Восточной Германий, несомненно, отразились и в литературе. «Воздействие вне-литературных фактов оказывается настолько существенным для развития собственно литературы, что будущие германисты просто вынуждены будут. изучать проблему литературы ГДР в литературе ФРГ».[648]648
  Гугнин А. А. Основные этапы развития серболужицкой литературы в славяно-германском контексте: Научный доклад на соискание уч. степени доктора филол. наук. М., 1998. С. 3.


[Закрыть] В этой ситуации обращение к проблеме национального характера в литературе рубежа XVIII–XIX вв., эпохи объединения феодальной Германии, оказывается более чем своевременным и значимым.

С. В. Тураев рассматривает этот вопрос в развитии от эпохи «Бури и натиска» к творчеству писателей-романтиков. Проанализировав причины формирования космополитического типа мышления у Шиллера, автор приходит к выводу, что «просветительская программа. полностью игнорировала национальный момент, патриотизм» (с. 195). Опираясь на статьи Гёте и Гердера, помещенные в коллективном сборнике «О немецкой манере и искусстве» (1773), С. В. Тураев особое внимание отводит драме Гёте «Гёц фон Берли-хинген» и отклику Ленца «О „Гёце фон Берлихингене“» (доклад, прочитанный в Страсбургском обществе в 1774 г.). Ленц утверждает исключительность драмы Гёте «как явления общенационального» (с. 199), а образ Гёца фон Берлихингена, по его мнению, воспитывает в людях «прометееву искру». Здесь С. В. Тураев обнаруживает специфику штюрмерского восприятия античности (образ Прометея), явно противоречащего «традиции античности в литературе французского классицизма» (с. 199).

Развитие темы автор прослеживает в дискуссии, развернувшейся в 1774–1775 гг. по поводу романа Гёте «Страдания юного Вертера».

Различные черты национального характера Гёте воплощает и в «заурядных членах немецкого общества» Шарлотте и Альберте, и в образе Вертера, «распятого Прометея» (Ленц), «мученика мятежного» (Пушкин). С. В. Тураев констатирует: «По сути перед нами – три варианта, три ипостаси немецкого национального характера, представленные образами Вертера, Шарлотты и Альберта. Более того, именно в совокупности и в единстве эти образы дают представление о богатстве этого характера, ни один из них в отдельности не исчерпывает его» (с. 202).

Особое место в статье занимает анализ расхождений в позициях Шиллера и Гердера, возникших в связи с полемикой вокруг статьи Шиллера «О стихотворениях Бюргера». С. В. Тураев выделяет несколько направлений в этих расхождениях: первое – в вопросе о национальном характере лирического героя поэзии. Для Шиллера поэзия должна создавать свой собственный идеальный мир, чтобы «понизить область действительности». Автор статьи утверждает, что «в таком контексте не может быть и речи о национальном характере лирического героя» (с. 209). Однако подобное утверждение кажется нам несколько категоричным. Несмотря на то что в 1790-е гг. Шиллер был очень увлечен теоретическими изысканиями в области эстетики Прекрасного и образцы античного искусства считал бесспорными и абсолютными, понимание Поэзии как идеализирующего искусства не отвергает выражения индивидуального (национального), воплощенного в действительности. Шиллер требует, чтобы поэзия «шла вперед в ногу с веком», а потребностью века в Германии было определение национального характера, поэтому «нравы, характер, всю мудрость своего времени должна она (поэзия.—Л. Ш.) собрать в своем зеркале… и силой идеализирующего искусства создать из самой современности образец для этой современности»[649]649
  Шиллер Ф. О стихотворениях Бюргера // Шиллер Ф. Собр. соч.: Т. 6. В 7 т. М., 1957. С. 609.


[Закрыть] (подчеркнуто мной.—Л. Ш.). Такое определение задач поэзии никак не исключает проблем национального. Объясняя, что он понимает под словом «народ», Шиллер фактически констатирует то плачевное положение немецкой нации, свидетелем которого он был: «Теперь между избранным меньшинством нации и массой замечается громадное расстояние. тщетным поэтому было бы стремление произвольно определить в одном понятии то, что давно уже не представляет единства». Отсюда Шиллер выводит «труднейшую» задачу «народного поэта» «величием своего искусства заполнить огромное расстояние между ними. угодить придирчивому вкусу знатока, не становясь оттого недоступным для толпы, – не жертвуя ни малой долей достоинства искусства, приспособиться к детскому пониманию народа».[650]650
  Там же. С. 611–612.


[Закрыть] Конечно, пытаясь уйти от «грязи действительности», Шиллер создавал абстрактные образы героев, однако при всей абстрактности они несут на себе «знаки национального характера». И с этим согласился автор статьи, напоминая читателю об образах Вал-ленштейна, Жанны д'Арк, Вильгельма Телля.

Тема формирования национального характера находит развитие в следующей статье раздела «К вопросу о национальном характере в литературе романтизма», где на примере творчества английских (Байрон), немецких (Кернер) и в большей мере французских (Ж. де Сталь, Стендаль, Ш. Нодье, Мериме) романтиков С. В. Тураев показывает различные подходы к изображению национального характера.

Исходя из интерпретации немецкими романтиками понятия «Bildung» как самовоспитания и саморазвития, автор выделяет специфические черты в изображении национального характера писателями романтической школы. Он констатирует, что «национальное своеобразие, национальные черты романтического героя проявляются независимо от того, куда автор поместил своего героя», и в значительной мере по контрасту с «экзотической национальностью, до конца не расшифрованной, но неизбежно противостоящей национальному типу современного англичанина» (с. 212–213) («восточные поэмы» Байрона). Автор подчеркивает неизбежную субъективность в изображении национального характера писателем-романтиком, так как «представление об этом характере определяется его идейной позицией» (с. 215). Остановившись подробно на романе Ж. де Сталь «Коринна, или Италия» (1807), С. В. Тураев показывает, что в творчестве французских романтиков национальное тесно переплетается с социальным, в то же время «национальный характер очерчивается в некоем противопоставлении какому-то другому характеру» (с. 221).

Представив разные подходы писателей той поры к изображению национального характера, автор в последней статье раздела углубляется в отдельный аспект национального характера в литературе романтизма, а именно в трагический («Трагический аспект национального характера в литературе романтизма»). Констатируя, что проблемы трагического в эпоху романтизма обретают иной смысл и другие масштабы в сравнении с предшествовавшими литературными эпохами, автор показывает, что романтический герой, как правило, – жертва «роковых обстоятельств», жертва «взаимонепонимания, сложившегося в этом абсурдном мире». В результате трагическое «может обрести обреченно-фаталистическую интонацию» (с. 224).

На примере драмы Г. фон Клейста «Принц Фридрих фон Гомбург-ский» автор показывает, что «главное в пьесе не события военной истории Бранденбурга и даже не боевые заслуги героя, а развитие его самосознания, размышления о вине и ответственности, о жизни и смерти, о страхе смерти и преодолении этого страха, своего рода „хождение по мукам“, во время которого испытывается на прочность прусский характер героя» (с. 233).

Книга «Гёте и его современники» вышла в канун 90-летия С. В. Ту-раева. На протяжении всей жизни не ослабевал интерес ученого к личности и творчеству Гёте, и работы, собранные в книге, охватывают значительный период его литературоведческой деятельности. Несмотря на то что коллеги автора высказывали сомнения в том, уместно ли переиздавать статьи, хранящие отпечаток холодной войны 60-х гг., автор счел необходимым включить их в сборник. К сожалению, в последнее время нередко приходится сталкиваться с ситуацией, когда ученые, преданно провозглашая в прежние годы верность тем или иным идейным позициям, теперь огульно охаивают все, созданное отечественным литературоведением в советский период. На этом фоне строчки примечания С. В. Тураева к статье о Шиллере, написанной в 60-е годы («автор полностью разделяет взгляды, высказанные в этой статье, и по-прежнему считается с авторитетом В. Г. Белинского, А. М. Горького и Т. Манна», с. 123), свидетельствуют об истинной научной принципиальности и мужестве автора.