Текст книги "Русская германистика: Ежегодник Российского союза германистов. Том 1"

С. Р. АБРАМОВ (Санкт-Петербург)

Гучинская Н. О. Hermeneutica in nuce: Очерк филологической герменевтики. СПб.: Церковь и культура, 2002. 128 с.

Книга Н. О. Гучинской «Hermeneutica in nuce» подводит итог ее многолетним исследованиям по истории и методологии филологической герменевтики—в области гуманитарного знания, недостаточно развитого как у нас, так и за рубежом. В пределах западной христианской цивилизации герменевтика традиционно понималась как наука сугубо богословская, а ее секуляризированный вариант естественным образом включался в состав философских систем. По причине своего западного «протестантского» происхождения она считалась сомнительной как в российском православном богословии, так и в советской науке.

То, что писал С. С. Аверинцев о филологии в целом,[651]651
  «Житейское умение разбираться в людях представляет собой форму знания, достаточно инородную по отношению к тому, что обычно называется научностью; неустранимость этого элемента из состава филологии придает последней (как и всем собственно гуманитарным типам анализа) весьма своеобычную и по видимости архаичную физиономию» (КЛЭ. Т. 7. М., 1972. Стб. 975).


[Закрыть] о неустранимости элемента субъективности в ней, особенно справедливо в отношении филологической герменевтики, где субъективность перестает быть нежелательным и трудно устранимым «осадком», но объявляется конституирующим фактором текстового анализа. Герменевтика всегда настаивала на нераздельности субъекта и объекта в процессе толкования и понимания смысла, на неизбежно диалогическом их отношении (П. А. Флоренский называл это свойство познания «синергийностью»), на их слиянии в акте познания. Будучи наукой о понимании и толковании текста, «теорией искусства понимания» (Фридрих Шлейермахер), герменевтика оказалась органично связанной с филологией. И потому возникновение филологической герменевтики в России не случайно. Однако заполнить досадную лакуну стало возможным лишь с появлением трудов Г. И. Богина и Н. О. Гучинской в середине 80-х гг. XX в.

В рецензируемой книге Н. О. Гучинская акцентирует в составе гуманитарного знания момент человеческого понимания, не сводимого ни к субъективно эстетическому чувствованию, ни к рационалистическому исчислению. При этом объект анализа (Священное Писание, немецкая мистика, богословие И. Г. Гамана и философия И. Г. Гердера, романтическая поэзия) берется в перспективе современной духовной ориентации, постигается внутри ситуации диалога исследователя с автором: слово истолковывается как человеческий жест, а стиль – как жизненная установка.

Книга открывается кратким изложением истории герменевтики и теоретической главой, в которой очерчены границы поэтики, стилистики и герменевтики, тонко трактуются отношения мифа, языка и поэзии, высказаны оригинальные эстетические воззрения на природу символа и аллегории. Далее следует артистический анализ немецкой мистики и поэтического языка, богословско-философ-ских теорий И. Г. Гамана и И. Г. Гердера, романтической школы в Германии. Вторая часть книги представляет собой изложение новаторской научной концепции: исследована герменевтика образа, обосновано место метафоры как инструмента герменевтики и, наконец, осмыслены отношения языка, поэзии, лирики, музыки.

Характерными для научного стиля Н. О. Гучинской всегда были вдохновенный анализ текста в сочетании с острой литературно-критической аналитичностью и поистине энциклопедической эрудицией, а также подчеркнутое внимание к проблемам взаимодействия различных культур, преимущественно русской и немецкой. Н. О. Гучин-ская – автор блистательных переводов Мастера Экхарта, Ангела Силезского, Ф. Гёльдерлина, Ф. Ницше, Р. М. Рильке, М. Хайдеггера, некоторые из которых читатель впервые увидит опубликованными в этой книге. Замечателен и ее анализ русской поэзии, особенно творчества Елены Шварц (глава 10 целиком посвящена проникновенному толкованию ее лирики).

Блистательная литературная одаренность, соединяющая проникновенность интонаций с виртуозным научным аппаратом, мышление афористическими формулировками, заключающими в себе и научный вывод, и художественное совершенство, умение видеть привычные, хрестоматийные тексты с новой точки зрения, художественная выразительность, подлинное остроумие, т. е. проникновение в скрытую от беглого взгляда суть вещей, мгновенная вспышка образа, открывающая нежданную близость или, напротив, столь же неожиданное различие, – все эти качества научного стиля Н. О. Гучинской вполне проявились в ее посмертной книге. Она была христианкой не просто в «безбожном мире», но в конкретной культурно-исторической ситуации, и всегда видела в христианстве положительную духовную силу, оплодотворяющую и, если надо, «исправляющую» культуру. Рецензируемая книга—лишь часть замысла; целому не суждено было осуществиться. Преждевременная кончина Н. О. Гучинской прервала ее работу едва ли не в начале. Однако нам осталась «радость узнавания», ибо автор рано нашел этот ключ понимания вещей – чудесный ключ, который открывает не только умственные, религиозные, художественные сокровища прошлого, но и события современности, еще не нашедшие воплощения.

В. И. ГРЕШНЫХ (Калиниград)

Ботникова А. Б. Наследие немецкого романтизма: Диалог художественных форм. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2003. 341 с.

Монография известного германиста, профессора Воронежского государственного университета А. Б. Ботниковой представляет собой обширный труд по истории, теории и художественной практике немецкого романтизма. Однако следует подчеркнуть, что в книге наряду с этим германским материалом возникает широкий историко-литературный европейский контекст, важное место в котором принадлежит русской литературе.

В первом разделе монографии (Романтизм: мирочувствование, эстетика, культура) А. Б. Ботникова выбирает особую логику повествования и современной интерпретации культурного наследия романтиков. Исследуется общий характер романтической эпохи, внутриромантические коммуникативные каналы, доминирующие жанры эпохи, полилогизм повествования, проблема автора, структура романтической фантастики. С особым вниманием А. Б. Ботникова обращается к романтической иронии, которая, по ее мнению, активно провоцирует диалог художественных форм в литературе немецкого романтизма, «разрушает гармонию единого стиля» и приводит к возникновению «потенции новой художественности».

Два первых параграфа монографии создают два взгляда на романтическую эпоху: первый – это академически выверенный взгляд историка литературы XXI в., взгляд общий, проблемно-панорамный. Второй – это взгляд «изнутри», при котором историк литературы, используя документы эпохи, эпистолярий романтиков, обнаруживает чрезвычайно интересный аспект осмысления тех нюансов романтической культуры, которые достаточно часто игнорируют историки литературы (с. 26–35). Отмечая особую значимость эпистолярия в «самоосознании личности» романтиков, исследуя некоторые документы «общения» в романтическую эпоху, их содержание, автор монографии четко и точно формулирует общий смысл коммуникативного дискурса: «Текст жизни стал текстом искусства».

Вполне понятно, что и взгляд «изнутри» в конечном счете создан нашим современником, он также исследовательски субъективен, и все-таки этот взгляд во многом помогает читателю по-новому прочувствовать и ощутить атмосферу духовных исканий романтиков, реконструировать в своем сознании целостность литературного процесса. Надо сказать, что эти два параграфа рождают и утверждают диалогическое начало, проходящее через всю книгу: плодотворный диалог автора монографии с исследуемым материалом и диалог самого материала. Как автор А. Б. Ботникова структурирует исследование согласно своим историко-литературным интересам, выбирает материал, анализирует его с позиций филолога XXI в., т. е. вступает в аналитический диалог с романтической эпохой и ее крупнейшими представителями. С другой стороны, обращение к различным формам самовыражения романтиков (теоретические документы, письма, различные жанры) позволяет исследователю обнаружить и представить постоянно изменяющуюся диалогическую тональность в историческом существовании их произведений. Кроме того, в монографии (см. раздел 3) представлена конкретная картина диалога двух литератур – немецкой и русской. Этот раздел существенно расширяет диапазон исследуемого материала и его проблематику.

Заключительный параграф первого раздела следует отметить особо. Его теоретический и фактографический уровни – это в высшей степени аналитическое подведение итогов деятельности романтиков, своеобразная историко-культурная интерпретация его идей, значимый разговор об актуальности романтизма в развитии современной литературы. Это своеобразный взгляд в будущее.

Итак, первый раздел монографии вводит читателя в атмосферу многообразия форм романтического мирочувствования, существенно углубляет наше представление о стиле мышления романтиков, о характере романтической иронии, о развитии «многоголосия», об особой фигуре автора и проблеме фантастического в системе развивающейся поэтики романтической литературы.

Второй раздел (Сказка немецкого романтизма) представляет собой фундаментальное исследование привилегированного жанра романтиков – сказки. Автор книги воспроизводит общую картину развития этого жанра и, подробно анализируя произведения Новалиса, Л. Тика, К. Брентано, Э. Т. А. Гофмана, В. Гауфа, выявляет внутри-жанровые движения и изменения, подчеркивает специфические хронотопические параметры романтической сказки.

Размышляя об особом характере художественного творчества романтиков, автор пишет: «Задачи художественного творчества подверглись переосмыслению. Максималистские цели романтического поэта простирались в беспредельное. Он стремился не изобразить или воссоздать действительный мир, а пересоздать его, угадать и выразить заключенную в нем тайну. Главная роль отводилась не наблюдению, а воображению» (с. 96). Это чрезвычайно важный тезис в осмыслении художественного мышления романтиков. Он позволяет нам углубить свои представления о «механизме» мышления романтиков, понять, что именно воображение обгоняет мысль. Когда-то Э. Т. А. Гофман признавался: «Должен тебе сказать, благосклонный читатель, что мне – может быть, ты это знаешь по собственному опыту – уже не раз удавалось уловить и облечь в чеканную форму сказочные образы – в то самое мгновение, когда эти призрачные видения разгоряченного мозга готовы были расплыться и исчезнуть, так что каждый, кто способен видеть эти образы, действительно уз-ревал их в жизни и потому верил в их существование». Согласимся со знаменитым немецким писателем, равно как и с автором монографии, совершенно справедливо заключающим, что романтическая сказка «каждый раз заново творила новую действительность». И добавим: каждый раз художник создавал ситуацию воображения, стремился запечатлеть ускользающий образ, конструировал саму бесконечность движения, творил особый мир и процесс его узнавания.

Особое внимание в книге А. Б. Ботниковой уделяется сказкам Э. Т. А. Гофмана, поскольку они, в сущности, являют собой не только плод индивидуального творческого сознания писателя, но предстают как своеобразная история существования этого жанра в немецкой романтической литературе. «Именно в творчестве Гофмана, – пишет автор, – романтический жанр обрел свое высшее выражение и, как это ни парадоксально, – свой конец». По мнению исследователя, сказка в творчестве Гофмана преодолевает многие традиционные микроформы своего родового жанра и знаменует «исчерпанность большой литературной традиции».

Третий раздел монографии (Немецкий романтизм и русская литература) исключительно интересен для историка литературы. А. Б. Бот-никова демонстрирует здесь возможности современной компаративистики и герменевтики. Сравнительный анализ сказок А. Погорельского и В. Ф. Одоевского с произведениями немецких писателей показывает, с одной стороны, творческое восприятие русскими писателями традиций литературной сказки Германии, с другой – утверждение национального колорита, русской ментальности. И, конечно же, в этом разделе выделяется материал об Э. Т. А. Гофмане, в котором автор поистине виртуозно представляет судьбу этого писателя в России. Здесь словно в концентрированном виде проявляется историко-литературный талант автора монографии, блестящие интерпре-таторские качества современного исследователя.

В Приложении публикуются тексты лекций, прочитанных автором книги в отечественных вузах и за рубежом. Это лекции о Гофмане, Шамиссо, Гейне и Гауфе. Содержание лекций органично вписывается в сюжетный рисунок книги.

Монография А. Б. Ботниковой сочетает в себе строгость научной логики с изящным стилем повествования. Это вклад в современную германистику, значение которого трудно переоценить.

Г. И. ДАНИЛИНА (Тюмень)
«УЙТИ ИЗ МУЗЕЙНОГО МИРА В ЖИВУЮ ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ВРЕМЕН»

Немецкая литература между романтизмом и реализмом. 1830–1870: Тексты и интерпретации / Сост. Й. Шмидт, А. Г. Березина. СПб., 2003.

Что это сегодня значит – изучать немецкую литературу середины XIX в.? Для многих студентов-германистов это полузабытая эпоха, давно и прочно отошедшая в прошлое, им по сути и неизвестная, и неоткрытая: эпоха, размещающаяся в неясном пространстве «между романтизмом и реализмом».

Знакомство с книгами, написанными полтора века назад и зачастую лишь упоминаемыми в вузовских учебниках, грозит обернуться праздной студенческой экскурсией среди пыльных библиотечных полок, где эти книги выставлены в качестве музейных экспонатов. Образ музея закономерно возникает в научных исследованиях, вошедших в книгу, – важный для самой литературы XIX века, он достигает особой смысловой глубины и метафорической силы в романе Т. Фонтане «Штехлин» (1898), ставшем своего рода итогом самоосмысления целой историко-культурной эпохи. История, хранящаяся в музее, кончилась, это мертвая история, и посетитель музея к ней уже не может иметь внутренней причастности. Чтобы произведение для современного читателя состоялось, литературная история должна, очевидно, снова стать самой собой – ожить, заговорить и рассказать о себе.

В этой книге говорят прежде всего сами произведения (раздел «Тексты»): стихотворения Э. Мёрике и Г. Гейне, новелла Г. Бюхнера «Ленц», повесть Ф. Грильпарцера «Бедный музыкант», драма Ф. Геб-беля «Мария Магдалина», повести А. Штифтера «Горный хрусталь» и «Замок дураков», новелла Э. Мёрике «Моцарт на пути в Прагу», рассказы Г. Келлера «Сельские Ромео и Джульетта» и «Платья делают людей». Здесь участвуют авторы, создавшие свой неповторимый стиль музыкой слова и строя, тонко дифференцированной интонацией и выразительным поэтическим и повествовательным ритмом. Немецкие, австрийские и швейцарские тексты воссоздают пространство немецкоязычной литературной культуры в жанровой динамике и переплетении национальных эстетических традиций.

Во втором разделе книги («Интерпретации»), включающем десять работ фрайбургских и петербургских литературоведов, эпоха предстает в современном научном восприятии, в свете разных исследовательских подходов и принципов филологического чтения. Вошедшие в первый раздел произведения рассматриваются в соотнесении с основной темой творчества писателя, с точки зрения жанровой поэтологии и характера дискурсивных практик, в социальном, биографическом, психоаналитическом контексте. При изучении произведений обнаруживается, что их авторам присуще обостренное чувство времени и истории, сказавшееся в напряженных размышлениях о назначении искусства и судьбе художника. Выявление этого экзистенциального опыта, характера творческого переживания истории раскрывает литературную жизнь эпохи в ее существе: ее «эпиго-нальном характере», ностальгии по уходящему и утраченному и конфликтном становлении новых культурно-исторических смыслов. Так, Г. Кайзер отмечает: «Идиллия у Гёте открыта для истории, у Келлера же она раскалывается… историческим процессом» («Сельские Ромео и Джульетта Г. Келлера», с. 671). «Ключевой текст для эпохи историзма в целом, – по мнению К. Грэц, – „Замок дураков“ А. Штифтера» (с. 630), в котором писатель «пытался определить свое место в историческом процессе и по отношению к прошлому», мечтая «перенестись из музейного мира в живую преемственность времен» («Обрыв традиции и реконструкция прошлого под знаком историзма. О „Замке дураков“ А. Штифтера, с. 623).

Для авторов книги выявление живой исторической связи и преемственности стало своего рода методологическим принципом. Немецкая литература «между романтизмом и реализмом» раскрывается ими в своей сложной содержательно-эстетической устроенности, не подчиняющейся схематизму привычных представлений о направлении и жанре. Пристальный анализ поэтики лирических стихотворений (Г. Кайзер: «Генрих Гейне как лирический поэт»), повести (Й. Шмидт: «Повесть Г. Бюхнера „Ленц“»), мещанской трагедии и социальной драмы (Х. П. Херрманн: «Драма Фридриха Геббеля „Мария Магдалина“»), «онтологического» стиля (Л. Полубояринова: «„Горный хрусталь“ А. Штифтера»), «новеллы о художнике» (Й. Шмидт: «Новелла Э. Мёрике „Моцарт на пути в Прагу“) и прозаического цикла (В. Шван: „„Платья делают людей“ Г. Келлера“), осмысление эстетики „поэтического реализма“ и бидермайера раскрывают особенности художественного мышления писателя во взаимоотношениях с национальной и общеевропейской традицией. Отмечая, что повесть

Ф. Грильпарцера «Бедный музыкант» «лежит в основании оригинальной линии развития австрийской прозы», Л. Полубояринова ставит задачу уяснения ее «связи с традицией и ключевыми чертами национальной культуры» (с. 564). В то же время художник «ни для кого не устанавливает никаких норм, но пережитое им становится импульсом для других», – этот вывод Г. Боссе (с. 486), сделанный на основе анализа поэзии Э. Мёрике, значим для понимания немецкой литературы XIX в. в целом.

Художник как главное действующее лицо литературной эпохи, с одной стороны, и, с другой стороны, исторический мир, в котором он осуществляет свое призвание, – тема третьего раздела («Приложения»). В его состав входят «Литературные портреты писателей» (авторы К. Хасс, О. Хильдебранд, X. П. Херрманн, К. Грэц, К. Миттермюл-лер), «Краткий очерк всеобщей истории от Венского конгресса (1815) до основания Германской империи (1871)» (Й. Шмидт) и «Синхронистическая таблица» (сост. Й. Шмидт, А. Березина при участии Е. Фетисова). Материалы всей аналитической части издания направлены на то, чтобы современный читатель и исследователь мог «подметить медленное прорастание иных духовных оплотов бытия и новой художественной логики» (А. Г. Березина: «О книге», с. 4) в немецкой литературе между романтизмом и реализмом, что создает возможность для сопричастного понимания этой пока мало изученной эпохи.

С. Н. БРОЙТМАН (Москва)
НЕКЛАССИЧЕСКАЯ КОМПАРАТИВИСТИКА

А. И. Жеребин. Вертикальная линия: Философская проза Австрии в русской перспективе. СПб.: Мiръ: Изд-во СПГУ, 2004. 304 с.

Эта книжка небольшая – одно из убедительных свидетельств того, что наша компаративистика вступила в новый век.

Прежде всего выразительна формулировка ее предмета – философской прозы Австрии в русской перспективе, – данная в кратком, но концентрированном предисловии, за которым следуют четыре главы: «Эрнст Мах, или Разрушение личности»; «Мадонна Ж: Отто Вейнингер и русская мысль»; Стратегия спасения (Людвиг Витгенштейн. Мартин Бубер. Рудольф Каснер»); «О прошлом одной иллюзии (Фрейд)».

К «философской прозе» принято, как известно, относить «жанры литературно-художественные – философскую повесть, притчу, „интеллектуальный роман“» (Т. Манн), всякое прозаическое художественное произведение, в котором «идея как принцип изображения сливается с формой или картина эмпирической действительности соотносится с бытийными универсалиями». Автор же книги считает, что «понятие „философская проза“ применимо и к философским сочинениям, которые, отличаясь глубиной научного анализа, представляют в то же время значительную художественную ценность, являются яркими произведениями литературы. Для их создателей работа мысли неотделима от работы над словом, и когнитивная функция слова неразрывно слита с функцией эстетической» (с. 5–6).

Очевидно, что предмет компаративистского изучения в книге А. И. Жеребина понят нетрадиционно: им оказывается особый тип философских сочинений, связанный с художественной литературой отношениями синкретизма.

Подобный подход по-своему реализует первичные установки компаративистики большого стиля, которая с момента своего возникновения была занята поисками меры между расширительным («история общественной мысли») и спецификаторским («художественная литература») пониманием своего предмета (см.: Веселовский А. Н. Из отчетов о заграничной командировке, 1863; Из введения в историческую поэтику, 1893 // Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1940). Эта мера была найдена благодаря историческому подходу к слову и к соотношению слова художественного и нехудожественного. В отличие от их жесткого противопоставления в филологии XIX в., у А. Н. Ве-селовского произошел чрезвычайно важный для истории поэтики поворот – осознание исторической изменчивости границ между художественной и нехудожественной прозой. Известно, что А. Н. Весе-ловский «настаивает на общности слова – на историко-культурном значении общности слова, но зато. в последующем развитии своей мысли ставит в центр всей „словесности“ поэтическое слово. Он. поступает при этом не как Штейнталь или, скажем, доброе большинство людей XIX в., которые принимают поэтическое, эстетическое как данность, и только, – поступая так по инерции (ибо для них обособленность поэтического стала самоочевидной). Он вычленяет поэтическое слово в пределах всей словесности, в пределах культурно-исторического единства слова» (Михайлов А. В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры. М., 1989. С. 10).

Таким образом, озадачивающее на первый взгляд толкование понятия «философская литература» порождено традицией исторической поэтики—учетом ею тех неосинкретических тенденций, которые с рубежа XIX–XX вв. занимают все более важное место в истории культуры, и соответственно – в литературе и философии. А. И. Жере-бин идет в достаточно определившемся русле: уже А. Блок именно так понимал свою критическую «прозу» (см. об этом: Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981. С. 184), а его поздний современник М. М. Бахтин писал, что «в основе полуфилософских, полухудожественных концепций мира. – каковы концепции Ницше, отчасти Шопенгауэра, лежит живое событие отношения автора к миру, подобное отношению художника к своему герою, и для понимания таких концепций нужен до известной степени антропоморфный мир – объект их мышления» (Бахтин М. М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. М., 2003. С. 86).

Неклассичность такой постановки вопроса состоит в том, что здесь не литература рассматривается как недифференцированная составляющая культуры (так было в эпоху риторики), а новая философия – феномен «общественной мысли» – прочитывается также и с учетом ее эстетического компонента.

Вот как говорит А. И. Жеребин о новом синкретизме философии и литературы в главе об Э. Махе: «Монизм, отвергающий субъектно-объектные отношения в пользу интерсубъектного синкретизма, ведет к демистификации языка и обновлению стиля… Физика хочет стать здесь беллетристикой, философия естествознания накреняется в сторону художественной прозы. Следствием такого понимания становится инверсия, подобная той, которую исследователи новой поэзии отмечают в области образного поэтического слова – обмен функциями между бытийным и компаративным планами, между предметом, темой (абстрактной идеей, сферой субъекта) и образом (конкретно-чувственным воплощением идеи, сферой объекта)» (с. 52–53).

Для понимания рецензируемой книги важно: то, о чем она пишет, реализуется в самом ее стиле. Приведенное выше описание взаимодействия поэзии и философии говорит не только языком литературоведческих терминов, принадлежащих конкретным и узнаваемым авторам, но и языком образа. Мы имеем в виду использование не метафор (хотя и они не избегаются: «философия естествознания накреняется в сторону художественной прозы»), а более сложных форм уже «прозаического иносказания» (термин М. М. Бахтина). Так, А. И. Жеребин не просто указывает, например, на интерсубъектный синкретизм у Маха, но и воссоздает его в интерсубъектном же слове– своем и упомянутых, хотя не названных «исследователей новой поэзии»: их безыменность – часть эстетической стратегии автора.

Это отнюдь не означает смешения научного и художественного подходов и подмену одного другим (чему мы видим тьму примеров в современном литературоведении и культурологии). Перед нами исследование, автор которого досконально знает материал и предстает во всеоружии научных методов анализа. Тут строгая наука, но наука гуманитарная, имеющая, как известно со времен В. Дильтея и Г. Риккерта (сколь бы ни игнорировали это структуралисты и ни оспаривали постмодернисты), свои, отличные от естественных наук критерии: в них личностный (человеческий) фактор входит в сам предмет исследования и не может быть абстрагирован от него без невосполнимых потерь смысла. А. И. Жеребин не просто интуитивно осуществляет и даже не просто знает это: знание поднято у него на уровень самоосознания компаративистики и сформулировано как ее первичный методологический принцип.

Обосновывая в предисловии правомерность сопоставления австрийской и русской культур рубежа XIX–XX вв., исследователь с присущей ему точностью называет общие черты в их облике. Австрийская «литература бытия» (Literatur des Ist) обнаруживает в таком своем качестве существенное отличие от немецкой «литературы субъекта» (Literatur des Ich) и, напротив, близость к «русскому мировоззрению» (С. Франк) с его реализмом и онтологизмом философского мышления (с. 9). Из бытийной установки вытекают и такие свойства австрийской литературы, как эмпиризм и одновременно антирационализм, тяготение к мистическому онтологизму (в том числе и в «критике языка», что, заметим мы, породило диалогический тип философствования), к интуитивности и проникновению в трансцендентную реальность метафизического бытия через сочувственное переживание и др. (с. 11).

Такого видения предмета, казалось бы, достаточно для того, чтобы начать конкретное сопоставление австрийского и русского материала, – компаративист позитивистского стиля так бы и поступил. Но А. И. Жеребину этого мало. Он должен сделать еще один шаг – от сознания к самосознанию, – и в этом, может быть, главное своеобразие его книги и ее «неклассичность». Исследователь формулирует: «Возможность подобной трактовки австрийской самобытности открывается именно благодаря включению австрийского материала в русскую перспективу» (с. 11).

Получается, что сходство австрийской и русской культур не го-лообъективный и «вещный», а духовный факт. Он не дан, а задан, как сказал бы М. М. Бахтин. Исследователь имеет дело не просто с готовым предметом, абстрагируемым от человека, напротив – он сам участвует (в данном случае как представитель русской культуры) в создании своего предмета, который без него не был бы именно этим предметом. Говоря на другом языке, здесь совершается неклассический эйнштейнов переворот: автор перестает пониматься как привилегированный и внеситуативный зритель, позиция которого безразлична для результатов его исследования, а становится и «зрителем и участником драмы существования» (Н. Бор). Соответственно в становлении самого материала книги принимает участие ее метод, а труд становится творчеством, «правила» которого не даны до его начала, а формируются в его процессе (Ю. Лотман).

Если русская рецепция играет такую роль, если она имманентна книге, то естественно, что само «наличие русской перспективы не всегда предполагает эксплицитный сравнительный анализ. В широком плане русская перспектива означает лишь попытку авторского осмысления своей компетенции, своих возможностей понимания иностранного, инокультурного материала» (с. 11). Действительно, в разных разделах книги сравнительный материал занимает разный объем, что не связано, однако, напрямую с глубиной сопоставлений. Например, в первой главе, посвященной Э. Маху, на пятьдесят «австрийских» страниц приходится лишь девять русских (зато глава называется «Эрнст Мах, или Разрушение личности», т. е. предполагает своим смысловым фоном известную статью М. Горького). Напротив, в последней главе, посвященной З. Фрейду, русские параллели по объему вдвое превышают австрийский материал. Но даже и в этом случае исчерпать тему невозможно (прекрасно понимая это, мы не можем не посетовать на предельную беглость в освещении ситуации «Фрейд и Бахтин», которая, как нам кажется, является центральным событием рецепции Фрейда в России и не только в ней).

Мысль о факультативности синтагматического (горизонтального) развертывания сравнительного материала и акцентирование парадигматической (типологической) перспективы опираются на другую фундаментальную методологическую установку А. И. Жеребина. Указание на нее вынесено в заглавие книги («Вертикальная линия»), а смысл проясняется словами Вяч. Иванова из «Переписки двух углов» (1920): «Мало ли сколько планометрических чертежей и узоров возможно начертать на горизонтальной плоскости? Существенно, что она горизонтальна. Весь смысл моих к вам речей есть утверждение вертикальной линии, могущей быть проведенною из любой точки, из любого „угла“, лежащего на поверхности какой бы то ни было молодой или дряхлой культуры» (с. 3).

А. И. Жеребин опирается на типологию культур горизонтальных («имманентных», «исторических», ориентированных на конечно-размерные ценности) и вертикальных («трансцендентных», «метаисто-рических», ориентированных на бесконечное и безмерное целое) (см. об этом: Мамардашвили М. К. Наука и ценности – бесконечное и конечное // Вопросы философии. 1973. № 8). К последним относятся как австрийский, так и русский миры рубежа XIX–XX вв., согласно понимающие личность как ту вертикальную линию, по которой должна восходить культура (см. об этом в цитируемой автором «Переписке двух углов» Вяч. Иванова и М. О. Гершензона: Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 126, 127). Такой поворот темы позволяет автору перенести центр тяжести своего исследования на личностную проблематику. Первая глава книги поднимает вопрос о «разрушении» классического понимания личности. Третья глава своим названием – «Стратегия спасения» – контрастно перекликается с первой и ставит вопрос о движении личности вверх по вертикальной («божественной» и мистической) оси. Промежуточная вторая и завершающая четвертая главы, посвященные О. Вейнингеру и З. Фрейду, исследуют противоположное и дополнительное этому движение по вертикали в глубь человека («пол и характер», бессознательное»). Если учесть еще «дополнительность» (в смысле Н. Бора) австрийской и русской художественно-философских интенций, то значительность поставленных в книге проблем станет очевидней.