Текст книги "Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера"

Но вот внезапно толпа колыхнулась и дрогнула.

– Бем, Бем! – пронеслось. – Бьют Бема!

Дело в том, что тут же присутствовал генерал Бем²³, которого солдаты страшно ненавидели за его жестокое и несправедливое обращение с ними. К тому же ходили слухи, будто он, немец, предал два корпуса на Карпатах.

Желая узнать, в чем дело, еще не веря тому, что Бема бьют, я и Юрий врезались в толпу. Около самого здания Городской думы плотной стеной стояли солдаты. Что происходило в этой серой, как волны моря, колыхающейся массе, я не знал. Я видел только море кричащих солдатских голов. В воздухе стоял сплошной, оглушающий и поэтому какой-то беззвучный крик:

– А-а-а-а…

Толпа колыхалась из стороны в сторону, увлекая за собой и нас. Все деревья возле Думы были облеплены гроздьями солдат, и оттуда слышались крики:

– Довольно бить! Довольно!

Я чувствовал, что происходит что-то страшное, и поэтому, не щадя глотки, вместе с Юрием, кричал:

– Довольно! Довольно!

Но вряд ли эти немногочисленные крики было слышно в том реве, который стоял в воздухе. Мы выбились из этой толпы на более свободное место. Юрий видел все-таки, как Бема стиснули со всех сторон, сорвали с него погоны и фуражку и сыпали на его лысую голову снег. Затем эта лысая голова исчезла, видимо, очутившись под ногами толпы солдат.

– Что с Бемом? – спросили мы какого-то солдата.

Тот равнодушно ответил:

– Убили.

– Чего убили! Вот он, пошел сам, – вмешался другой солдат с бородатым симпатичным лицом, указывая на хлынувшую в другую улицу толпу. Но я не видел ничего, кроме солдатских серых спин. Затем мы решили идти на собрание литературного кружка.

<…> Но вот прибыли гимназисты, рассказывая, что толпа солдат убила Бема окончательно. Передавали, что озверение солдат дошло до крайних пределов. Несчастного Бема толпа всего истоптала. Сапоги солдат были обрызганы кровью. Но всего возмутительнее, всего отвратительнее были надругательства над телом. Какова же была ненависть солдат к нему, если каждый из них считал своим долгом ударить безобразный, истоптанный, кровавый труп или плюнуть на него. Всю одежду с Бема сорвали клочьями, и труп валялся совершенно обнаженным. Мне потом очевидец рассказывал, как на его глазах солдат подбежал к стоявшим офицерам и, протягивая клочок красной подкладки шинели растерзанного Бема, в исступлении кричал:

– Вот она, солдатская кровь! Вот теперь сохраню на память!

А офицеры, ни один, не сделали попытки спасти генерала от озверелой толпы. Говорят даже, что какой-то прапорщик первый сорвал погоны с Бема. Впрочем, то же самое утверждают и о гимназистах, и даже о студентах.

Как я и Юрий потом узнавали от солдат, вся сцена убийства произошла таким образом. Бем вышел из здания Городской думы, сел на лошадь и накинулся на солдат, крича, что эта манифестация недопустима. Тогда Бема хотели арестовать, но он отказался.

Разъяренная толпа солдат кинулась к нему, опрокинула его лошадь, стащила его, сорвала погоны и шапку и, стиснув со всех сторон, прижала его к Городской думе. Эту-то сцену мы с Юрием и видели. Говорят, будто Бем пытался стрелять. Затем его сбили с ног и принялись топтать ногами. Это происходило в двух шагах от остальных офицеров.

Наконец кое-как окровавленному Бему удалось освободиться. Он поднялся и инстинктивно сделал несколько шагов. Но тут, видя, что добыча ускользает из рук, один из солдат закричал:

– Ребята, неужто мы его отпустим?

Толпа кинулась вдогонку, сбила Бема с ног и принялась топтать его снова. Так как благодаря этому он засыпался снегом, его откапывали снова и били его труп. Наконец его сволокли в соседний двор, но и тут не оставили в покое. Юрий, видевший его тело, рассказывал, что труп, желтый, замерзший, был совершенно голый. Голова представляла из себя бесформенную кровавую массу. Рассказы о том, будто бы солдаты разрезали живот и вытащили кишки, были вздорны, но половые органы у него были отрезаны. Каждый из прибежавших сюда солдат считал своим прямым долгом, своей обязанностью ударить ногой или плюнуть на это страшное, бесформенное тело.

Вот это-то гнусное надругательство, это варварство возмущало всего более. Пусть Бем заслуживал смерти, пусть он негодяй, но тогда проще было заколоть его или застрелить, нежели рвать на клочки и потом издеваться над трупом.

Отчасти тут вина самого Бема, который грубо накинулся на солдат и отказался сдаться в плен, но еще больше здесь виноват пензенский Исполнительный комитет, который не арестовал его раньше. И эта кровавая трагедия омрачила все торжество. Это было пятно, как выражался Юрий, которому очень понравилось, видимо, это выражение, пятно на белоснежной одежде Революции.

Мы потом не раз говорили солдатам, что лучше было его арестовать, нежели убить так зверски. Но почти все были довольны.

– Чего там арестовать! Тут, по крайней мере, своим судом эту сволочь.

<…> Перед домом, на улице выстроились солдаты. Барабан затрещал, раздалась команда, и эти солдаты, только что в озверении топтавшие бесформенный труп, повернулись и стройно, рядами пошли. Точно они исполнили свой долг и теперь в сознании этого пошли домой. Убийство Бема было жестокой солдатской казнью.

Казнили и спокойно разошлись.

Публика стояла по сторонам. Юрий замахал фуражкой и закричал:

– Свобода! Ура!

– Ура-а-а, – дружно подхватили солдаты с просветлевшими лицами, и вся проходящая мимо рота побежала, в то время, когда «ура» стало перекатываться по всей толпе.

Манифестация продолжалась по-прежнему. Гремело «ура», летели вверх шапки, плавно двигались мимо красные флаги и плакаты.

Я пошел с Юрием домой и через несколько времени отправился с ним в театр, где было заседание Исполнительного Пензенского комитета.

На улицах виднелась милиция – молодые люди с белыми повязками на рукаве. Некоторые гимназисты для чего-то получили красные повязки.

Публики в театре было много, и эта публика была преимущественно демократической. Конечно, вход был бесплатный.

<…>

Мы долго ждали перед закрытым занавесом. Наконец вышел какой-то господин, который извинился перед «гражданами» и заявил, что сейчас производятся выборы.

<…> Но вот раскрылся занавес. На сцене стоял стол, накрытый красной скатертью, вокруг которого сидели выбранные представители от города и от офицеров. Позади стояли делегаты от солдат.

Вся сцена была полна народом.

<…> Комитет решил из своей среды выбрать особое Бюро, состоящее из 15–12 членов. Большинством голосовавших было постановлено, чтобы в число их вошло двое делегатов от офицеров, четверо – от солдат, четверо, кажется, от рабочих и остальные депутаты от города.

<…>

19 марта (6 марта). Какое прекрасное, счастливое время, какое великое историческое событие мы сейчас переживаем. Как рад я и доволен, что я сейчас сознательный, разумный человек, а не двухлетний ребенок, и могу вполне наслаждаться событиями. Прав был полупьяный солдат, твердивший все время:

– Ваше благородие, Россия воскресла.

Да, она воскресла. Все то, к чему стремилась наша святая интеллигенция, наши герои революционеры, лучшая соль народа, за что они страдали, умирали, все это достигнуто. Первая ступень в царство вековечной мысли и света пройдена. Программа наших социалистов, по всей вероятности, будет введена в жизнь Учредительным собранием, которое в скором времени соберется. Да, а тогда еще один переворот, еще одна последняя революция, третья, и наступит царство социализма, царство труда и счастья.

Теперь зовут всех изгнанников и выпускают на волю всех политических. Скоро прибудут Плеханов²⁴, апостол анархизма Кропоткин²⁵, Лопатин²⁶, тот Герман Лопатин, который пытался воскресить партию «Народной воли»[264]264
  Революционная народническая организация (1879–1887), ближайшей целью которой было принуждение правительства к демократическим реформам, конечной – замена монархии Романовых социальной республикой. Основным методом политической борьбы «Народной воли» являлся террор.


[Закрыть], уже здесь. Он счастлив, видя исполнение того, за что он бился всю жизнь. Он был во время уличных петроградских беспорядков, вокруг него свистели пули, а он был рад погибнуть в эту минуту.

Теперь как-то радостно стало на душе. Идешь по улице, видишь солдат и офицеров, видишь публику и с теплым чувством думаешь: все это наши. Это все братья и товарищи. Теперь нам ничто не страшно и теперь мы добились свободы.

Люди те и как будто не те. Что-то их изменило, хотя уличная жизнь почти та же, все же чувствуешь что-то иное.

Идет коренная ломка всего старого. В мгновение, в одно только мгновение все стало вверх дном, все перевернулось и изменилось. И Боже мой, как хорошо себя чувствуешь в это время.

Царь отказался от престола в пользу брата Михаила Александровича²⁷, который ждет пока приговора Учредительного собрания. Но будет ли это конституционная монархия или республика, право, это не важно. Суть здесь та, что монархизм с бюрократией исчез навеки и наступила новая жизнь. Князь Львов²⁸, Керенский, Милюков, Гучков²⁹ и др. члены Думы стали пока министрами, и надо сказать, первые их шаги на этом поприще блестящи.

Вчера часов в 5 явился ко мне Юрий, и мы пошли в театр на митинг, первый свободный митинг народа.

Когда мы вышли на улицу, издалека доносилось громовое «ура». Скоро мы увидели бесконечные, стройные полки, идущие с музыкой, с красными флагами и плакатами на Московскую, главную улицу Пензы. Толпы публики сопровождали их. Впереди ехали на лошадях офицеры, за ними солдаты несли красное знамя с надписью на нем: «Да здравствует свободная Государственная дума. Низко кланяемся нашей доблестной армии». На других плакатах были надписи: «Да здравствует свобода», «Да здравствует свободная Россия». Солдаты, почти отдельно от офицеров, шли быстро и стройно, и по их рядам все время перекатывалось «ура». Их было, наверно, несколько тысяч. Когда голова манифестации достигла конца Московской, то позади, в начале улицы, все еще двигались бесконечные полки. Музыка гремела.

Какой-то студент высунулся из форточки с красным платком в руке (впрочем, скорее он был розовый) и, махая, закричал:

– Да здравствует свобода!

– Ура! – загремели полки, быстро под музыку идя по улице.

Дойдя до театра, солдаты повернули и прошли мимо. Большая же часть публики вошла вовнутрь. Вошли и мы.

Толпа идущих на митинг все прибывала и прибывала. Снаружи театра стояла масса публики.

Но вот наконец среди этой толпы я увидел массу странных людей в арестантских шапках и серых шинелях. Некоторые были в желтых овчинных сюртуках.

20 марта (7 марта). Продолжаю вчерашнее. Вся эта масса людей, которых, как потом оказалось, было человек 300–350, столпилась у дверей театра, понемногу впускаемая вовнутрь. Скоро дело выяснилось. Это были арестанты, каким-то образом, сами или с помощью тюремщиков, освобожденные из тюрьмы, явившиеся сюда просить помощи и суда. Почти все были солдаты, осужденные на каторжные работы за всякую ерунду.

<…> Публика, окружавшая их, относилась к ним тепло и сочувственно. В самом деле, поступок этих арестантов был в высшей степени красивый. Каким-то образом вырвавшись на волю и разгромив тюрьму, большая часть их (всего было 600 человек) не разбежалась по сторонам, что она свободно могла сделать, а явилась на суд народа, может быть, чтобы опять быть заключенными в тюрьму. Каким образом они освободились – темно и неизвестно. По всей вероятности, как потом на митинге говорил полковник, здесь была провокация со стороны полиции, выпустившей на волю народ, среди арестованных солдат и массу грабителей и мошенников.

Скоро вестибюль театра был битком набит арестантами. Мы с Юрием были здесь же в публике. Энергичный старичок с белой повязкой на рукаве, указывавшей на то, что это был член Пензенского Исполнительного комитета, взобрался на стол и, возвышаясь над массой голов, пытался с ними говорить.

Интересны были слова солдат. Они говорили, что среди них есть и грабители, и воры, но они сами будут следить за ними и, в случае чего, сами их выдадут.

Что касается того, где разместить арестованных, то часть их была отправлена под конвоем обратно в тюрьму, часть же помещена в пустых казармах.

И то же теплое настроение царило все время. Во время речи делегата какой-то арестованный солдатик позади не мог сдержать своего воодушевления и крикнул:

– Браво, гражданин, браво!

Затем мы отправились на самый митинг. Над оркестром был устроен помост, на котором стоял стол и несколько стульев. Публики была масса, еще больше, чем вчера, во время заседания Комитета, и надо было видеть, как внимательно, как почти благоговейно относилась эта публика ко всему происшедшему. Какое хорошее время переживаем!

Всего говорило до 30 ораторов, выходивших из публики. Все, что накипело на душе за долгие годы молчания, все, что переполняло их сердца, все это вылилось теперь в горячих, пламенных, свободных словах. А с каким сочувствием встречала эти речи публика, простая демократическая публика – солдаты, рабочие, приказчики и тому подобный люд.

<…> В числе ораторов, которых было, как я сказал, до 30, выступало человек 6–7 солдат и столько же офицеров.

Всех, конечно, я перечислять не буду, коснусь только наиболее интересных. Содержание речей было самое разнообразное. Одни призывали к спокойствию, просили солдат не смещать начальников и не пьянствовать, т. к. теперь именно надо быть трезвыми, другие разъясняли происшедшие события и дарованные народу свободы, касались отчасти и истории, третьи были о более специальных вопросах.

Я видел, что население, даже солдаты, вполне понимает происшедшее. Простым даже мужицким языком солдаты делились своею радостью с собравшимися. Оригинальна и забавно мила была речь последнего оратора – солдата. Не смущаясь ничем, он вышел на эстраду, чтобы поделиться своим возмущением по поводу слов одного человека. Этот солдат, слыша, что какой-то из публики, одетый в шубу, «которую по нынешнему времени он бы оценил рубликов примерно в 500» (в зале мелкий смешок), сказал, что все толкуют о свободе, а желудок у него тоже равноправный и есть хочет. Оратор предлагал, чтобы такого человека вывести на общее собрание, ткнуть в него пальцем «как бы на вора», чтобы каждый знал его.

Хорошо говорил Малкин, представитель газеты «Чернозем», маленький господин с наружностью поэта. Но из произведших сильное впечатление были речи двух евреев. Один из них, высокий молодой человек, стал говорить истеричным хриплым голосом о том, как он, в эти великие дни, сейчас был огорчен и оскорблен словом «жид». Затем он передал слово другому. Второй оратор был красивый молодой человек в военной форме. Кажется, врач. Литературным, чистым языком, без всякого признака акцента, этот человек рассказывал толпе о травле его народа старым правительством, о тех ужасах, которые терпел этот народ, о науськивании на него многих масс правительством. И хотя это была средняя речь, хотя все уже были более или менее утомлены, все же вся публика с глубочайшим вниманием слушала ее. В этом громадном, многолюдном, точно замерзшем зале только и слышался простой, спокойный, но в то же время хватающий за сердце голос этого человека, рассказывающего о мучениях своего народа. Он стоял, слегка нагнувшись, и у него почти только один жест: он как бы отрывал от сердца что-то рукой, сжатой в кулак, и этот жест еще больше подчеркивал искренность этого человека.

Немало было инцидентов. <…>

Бывший тут же почтенный полковник напугал всех, объявив о выпущенной на волю полицией своре арестантов, но сейчас же, впрочем, заявил, что солдаты, защитив народ от правительства, защитят его и от преступников. <…>

Говорил молодой мастеровой, в черном длинном пальто и картузе, но говорил так литературно (цитировал даже Канта), что я удивился. Он коснулся монастырей и жизни монахов.

– Монахи – тунеядцы, – говорит он.

– Верно, правильно. Верно, – прокатывается по залу.

<…>

22 марта (9 марта). Никогда, кажется, я не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас, в эти дни всеобщего братства и торжества. Наступило то, к чему я стремился, о чем мечтал почти всю свою недолгую жизнь, и теперь я выброшен совершенно за борт. Я чувствую себя совершенно непригодным, совершенно лишним и одиноким, страшно одиноким.

Право, я бы более рад был, если бы сейчас на улицах лилась кровь, если бы бились на баррикадах, т. к. тогда я мог бы принести пользу, мог хотя бы погибнуть.

А теперь, когда все мои товарищи-кружковцы заняты службой в милиции, когда здесь организуются всевозможные партии и союзы, я чувствую себя отщепенцем.

Раньше, до революции, будучи в кружке, окруженный товарищами, творя известную работу, я и себя чувствовал человеком. Теперь же, когда исчезло самое для меня драгоценное – товарищеская семья (я в конце концов видел, что никакой практической пользы кружок наш не принесет), теперь я чувствую себя очень скверно.

Нет, я вижу, что мне необходимо излечиться от заикания. Трудный это путь, о, какой трудный, но я должен пройти его. Немало я выстрадал в прошлом году, безуспешно стараясь вылечиться, и немало я перенес того, о чем никто в мире не знает, но, видно, снова я должен приняться за это, т. к. иначе я жить не имею права.

25 марта (12 марта). 10 марта справлялся праздник[265]265
  Похороны жертв революции.


[Закрыть] свободы, праздник, затмивший все официальные тезоименитства, дни рождения царской семьи и прочие.

Утром были молебны. Затем в 12 часов парад революционных войск и манифестации, а вечером митинги. Я пошел на площадь перед собором, где обыкновенно бывали парады часов в 11 утра. День был серый, пасмурный. Все было затоплено бесчисленными толпами публики. Все мало-мальски возвышенные пункты были заполненные любопытными. Деревья были усеяны гроздьями взобравшихся туда мальчишек. Ограда сквера, соборная колокольня, крыши домов – везде была публика. А посередине колыхались раздуваемые легким весенним ветерком красные знамена и плакаты.

Со всех сторон прибывали новые толпы с новыми флагами, и это еще больше оживляло собравшуюся публику. Пришла толпа с двумя флагами. На одном, черном, была надпись «Вечная память павшим за свободу», на другом, красном, знамени – «Да здравствует рабочий союз». Маленький человек пробился сквозь массу публики, неся красное знамя с надписью «Да здравствует социализм»… Пришла толпа поляков с национальными флагами и двумя красными плакатами. На одном была надпись: «За вашу и нашу свободу». То же самое было написано на другом плакате по-польски.

Я был далеко от войск и поэтому самого парада не видел. Но вот вдали раздались звуки полковых оркестров. Играли французскую «Марсельезу» вместо обычного «Боже, царя храни».

И вот наконец среди тысяч народа стройно, в полном порядке двинулась манифестация, направляясь вниз по Московской. Впереди стройно шла организация железнодорожников с красным знаменем, на котором была надпись «Слава павшим борцам за свободу».

Рабочие, пожарные, гимназисты-милиционеры, весь пензенский гарнизон, т. е. тысяч 80 солдат, – все это стройно под звуки нескольких оркестров бесконечной лентой шло мимо. Ярко краснели и колыхались в воздухе знамена и плакаты. Надписи на них были интересные: «Да здравствует республика. Долой монархию!» (это несли солдаты), «Да здравствует социал-демократическая республика», «Да здравствует Учредительное собрание». Почти все солдаты были украшены красными ленточками или же красными цветами на груди. Грозная щетина штыков была залита тем же красным цветом – они были обвязаны красными лентами. Не довольствуясь этим, многие солдаты воткнули в свои винтовки красные флажки, теперь трепетавшие под дуновением ветра.

Теми же красными ленточками и цветами была украшена и публика.

Это была поистине грандиозная манифестация. Часа два тянулась мимо эта бесконечная лента солдат, одних с винтовками, других – без них, и рабочих. Гремела военная музыка, перекатываясь громовым «ура». В воздух летели шапки.

Раздавалось стройное, хотя негромкое пение «Марсельезы»:

 
Вставай, подымайся, рабочий народ.
Иди на врага, люд голодный,
Раздайся клич мести народной:
«Скорее вперед, вперед, вперед, вперед!»
 

Это пели солдаты и рабочие – по большей части пожилые, зрелые люди.

Какое-то неизвестное до сих пор, захватывающее одушевление мало-помалу охватывало холодную пензенскую публику.

Боже мой! Кто мог бы дней десять тому назад вообразить себе, что всенародно, публично, наши солдаты – эта гроза и пугало бунтовщиков, шли бы с красными знаменами и вместе с рабочими пели «Марсельезу»? Кто бы мог себе это представить? Снилось ли это кому-нибудь из наших революционеров?

И эти солдаты не только несли красные флаги, не только кричали «ура» в честь революции, но их благословляло само духовенство, духовенство, бывшее второй приспешницей правительства. Поистине мы живем в самую странную, самую фантастическую, но в то же время в самую прекрасную и великую эру истории России.

Кто теперь может пойти против нас? Да, «мы сила», как сказал на митинге один офицер, и теперь нам ничто не страшно.

Несколько недель назад за это бы нас расстреливали, вешали и ссылали в тундры Сибири, а теперь это сделалось самым обычным и законным делом. Все понятия и воззрения русских обывателей пошли вверх дном.

Но всего удивительнее спокойствие и всеобщий порядок. Действительно, эта революция почти бескровная. Только сначала в Петрограде лилась кровь, затем в провинции кое-где были эксцессы толпы, но, в общем, удивительно спокойно, мгновенно и в величавом порядке прошел этот великий переворот. Видно, много насолила династия Романовых России, если даже в среде темного монархического крестьянства в защиту их не прозвучало ни одного слова.

И потом на митинге я увидел, как ненавидит теперь общество царизм и царя.

Вечером я пошел на митинг в Народный Дом.

Должен сказать, что теперь почти каждый день происходят всевозможные митинги, собрания, заседания, и так много желающих, что далеко не все туда попадают. Я три раза не мог попасть.

Перед театром происходило что-то ужасное. Толпа публики что было силы напирала на дверь, стараясь пробраться вовнутрь. То и дело раздавались пронзительные визги женщин. В воздухе стоял сплошной гам. Я, видя, что тут не пробраться, после нескольких попыток, во время которых только насквозь промочил себе ноги, очутившись в громадной луже, в конце концов взобрался на сугроб, на котором уже стояли стеной солдаты.

– Ну и что за народ, – громко возмущался молодой солдат, глядя на колыхавшуюся внизу из стороны в сторону, слепо лезшую вперед толпу, – что за такой народ! Кажется, говорят ему, что местов нету, – нет, он лезет вперед.

– Поставить бы насупротив штыки. Пущай лезут, – сказал другой.

– Нет, что за народ! Просто какое-то…

– Стадо, – подсказал я.

– Вот-вот, просто бесчувственное стадо.

Пошел крупный весенний дождь. Один из пожилых солдат наконец не выдержал и принялся кричать на толпу, которая слепо перла вперед, не обращая ни на что внимания. Кажется, эта ругань подействовала на них. Вообще удивительно бараноподобна всякая толпа.

Я пошел в «Олимп», где тоже был митинг. Там я наконец нашел себе место.

Говорило ораторов до десяти. Председателем был выбран, как и в Народном Доме, доктор Совков.

Основной лейтмотив речей был тот – готовьтесь к выборам в Учредительное собрание и добивайтесь республики. С этой целью одни из ораторов вкратце освещали историю, отношение Романовых к народу, другие говорили о том, что только одна республика более или менее пригодна России. <…>

Один из ораторов предложил почтить вставанием павших за свободу, и все встали, как один человек. Затем с шапкой стали обходить публику, собирать деньги в пользу освобожденных политических. Я дал 35 копеек, которые только и были при мне.

Всего собрали 120 рублей, сумму порядочную в сравнении с небольшим числом публики.

В числе ораторов, между прочим, были две женщины. Первая из них, вышедшая на эстраду из публики, была, очевидно, мещанкой. Она говорила о том, что старое правительство издевалось над народом, желало всех уморить с голоду, ввело особые карточки на провизию, содействовало возникновению хвостов. Люди стояли по целым дням в очереди и часто в конце концов возвращались домой без всего. Случалось, что, не вынося вида своих голодных детей, женщины убивали и их, и себя. Хотя язык этой ораторши далеко не был литературным, хотя она изящно говорить не умела, но благодаря чувству, которым были проникнуты ее слова, речь ее произвела впечатление. Я боялся, что она не выдержит и разрыдается тут же на эстраде.

Затем говорила какая-то барышня, как я думаю, принадлежащая к какой-нибудь партии или организации. Она говорила каким-то таинственным, интимным тоном, но говорила, в общем, очень недурно.

Но всего более интересна была речь социалиста-революционера рабочего-машиниста Сухорукова.

На эстраде появилась коренастая нескладная фигура и заговорила тоном Иванушки-дурачка.

Первое впечатление было странное. Сидевший рядом со мной, видимо, рабочий, повернулся ко мне и пробормотал о том, что этому оратору надо выступать в комических ролях и что зачем только таких пускают. Понемногу оратор завладел всеобщим вниманием. Его нескладная, но умная речь вся пестрела всевозможными замечаниями и остротами. Юмор был грубый, но самый подходящий для толпы, и благодаря этому в зале стоял громовой всеобщий хохот. Я сам хохотал, как, кажется, никогда в жизни. Этот на первый взгляд дурачок оказался очень неглупым и развитым парнем, привлекающим к себе всеобщее внимание. Как и почти все ораторы, он настаивал на республике, говоря, что конституционная монархия – «мыльный пузырь». Тут он пустился в историю, говоря, что часто даже республика превращалась в монархию, не говоря уже о конституционных государствах. Так было с Наполеоном, который превратил Французскую республику в империю, то же было в 1850 г. и с Наполеоном III, ставшим императором только что освобожденной Франции.

Этот человек, несмотря на свою неказистость, беспорядочную, нескладную речь, слишком грубые остроты, был, видимо, прирожденным оратором, именно оратором простонародья, и завладел всей публикой. Мой сосед, негодовавший на него сначала, теперь в восторге кричал:

– Браво, товарищ!

И в самом деле, невозможно было оставаться спокойным, когда он с блаженной улыбкой на лице объявлял, что сам не верит тому, что стал гражданином и что теперь нечего ему больше удирать от жандармов и полиции. Кончил он дрогнувшим голосом, говоря, что мы не можем и представить себе, что это счастье будет, когда у нас настанет республика, даже когда еще не воцарится царство социализма, «это когда не будет ни богатых, ни бедных». Затем он выступил еще в конце с короткой речью о женском равноправии. Он сказал, что баб сейчас нет, а есть женщины. Бабы были тогда, «когда крестьянки грудями кормили помещичьих кобелей».

Нам не смеяться надо над женскими митингами, а радоваться этому и ободрять. Разве отец насмехается, когда его «дите» начинает ходить? Нет, он оберегает его и ободряет его первые шаги. Через десять лет будут всякие женские общества с женщинами председателями, женщина, может быть, заткнет за пояс мужчину. И т. д.

По окончании речей Сухорукову была устроена настоящая овация.

После, когда публика расходилась, я увидел в зале кучку молодежи, окружившей его, и поспешил туда. Маленький, с помятым лицом, юркий, бойкий, он, куря папироску, вертелся во все стороны и одновременно разговаривал с десятью. Пожилая, почтенная дама с симпатичным лицом, видимо, заинтересованная им, вступила с ним в разговор.

– Господин Сухоруков, – обратилась она к нему и тут же поправилась: – Гражданин Сухоруков.

Между прочим, он сказал:

– Как только начнутся выборы в Учредительное собрание, мы все ахнем в деревню. Вы представьте себе: 80 миллионов крестьянской темноты, и вот туда съедутся монархисты. Что тут будет? Подумать страшно. Сколько крови прольется.

Затем запомнились мне следующие его слова:

– Как только настанет республика, я отойду в сторону. Мое дело сделано, и больше мне ничего не нужно.

Окружала его преимущественно еврейская молодежь, ученики здешнего реального еврейского училища Хайкина. Вертясь во все стороны, Сухоруков между прочим бросил:

– Искала, искала меня охранка, и все даром. Ну и напакостил, однако же, я ей!

Кругом раздался сочувственный хохот.

– Выберем вас, – сказала почтенная дама, отходя от группы.

26 марта (13 марта). Жизнь входит в спокойное русло, но это спокойствие относительно и условно. Каждый день, переживаемый нами, равняется нескольким годам, каждый день приносит все новые и новые известия, показывающие, что в государстве идет крупная ломка всего старого. По выражению Яблоновского, сотрудника «Русского слова»[266]266
  Ежедневная дешевая газета Российской империи (1895–1918).


[Закрыть], мы слышим ежедневно грохот геологических обвалов истории, обвалов грандиозных, поразительных, но мы к этому относимся вполне спокойно и сдержанно. Иначе и быть не может. У нас нет времени заниматься этим. Объявлены свободы, долгожданные свободы слова, совести, действий, собраний, объявлено всеобщее равенство, нет ни дворян, ни крестьян, нет «благородий» и «превосходительств», есть только граждане, объявлено возвращение политических ссыльных и эмигрантов, отменена смертная казнь – все эти великие, громадные явления встречаются нами сдержанно. И не потому, что Россия к этому равнодушна, а т. к. иначе быть не может и т. к. впереди у нас много важных, гигантских задач.

Теперь газеты полны известий об арестованной царской семье и о тех гадостях, которые происходили наверху, при дворе бывшего повелителя громадной России. Теперь исчезла вся мишура, весь поддельный блеск, все сусальное золото, покрывающее священное недавно слово «царь», и обнаружилась во всей своей красоте подлая шайка нравственных да, пожалуй, и физических дегенератов, 300 лет и 3 года державших под ярмом Россию.

Невольно удивляешься, каким колдовством зачарован народ, и не только народ, но и образованное общество, стонавшее под игом нескольких вырожденцев? Что ослепляло его? Что ему мешало сбросить с себя это проклятое ярмо, сбросить которое можно было так легко, как это показало недавнее?

<…>

…Эта свора, эта подлая, жалкая челядь – министры, мошенничающие вместе с шайкой жуликов и продающие за несколько сребреников Россию, в то время когда она истекает кровью в борьбе со страшным врагом. И когда эта окровавленная, голодная Россия просит хлеба, в ответ летят пули из сотен заранее спрятанных пулеметов. Видывал ли мир когда-нибудь что более позорное и страшное?

Как эффектно и с каким треском рассыпалось на куски самодержавие – это учреждение, «соответствующее всей истории России». Как мгновенно слетела со своего высокого пьедестала эта шайка дегенератов, очутившаяся теперь в тюремных казематах. И наконец-то с ними поступят по делам их. Ничего не забудут. Око за око, зуб за зуб.

4 апреля (22 марта) – последняя запись в 1917 году. – Ред.

Сноски

¹ Александр II – Александр II Николаевич (1818–1881), император Всероссийский (1855–1881), старший сын сначала великокняжеской, а с 1825 г. императорской четы Николая Павловича и Александры Федоровны. Царь-реформатор. В официальной дореволюционной историографии именовался Освободитель.