Текст книги "Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера"

⁴⁰ Сонька – Софья Константиновна Ляхович (1914–1993), внучка В.Г. Короленко.

⁴¹ Ю.В. Будаговская – Юлия Васильевна Будаговская (1857–1920), жена доктора А.В. Будаговского, хозяйка дома, в котором семья В.Г. Короленко арендовала квартиру.

⁴² Муравьев – Михаил Артемьевич Муравьев (1880–1918), офицер русской императорской армии, революционер (эсер), командир отрядов Красной гвардии и Красной армии. 9 (22) декабря 1917 г. назначен начальником штаба по борьбе с контрреволюцией на юге России. В январе-феврале 1918 г. командовал группой войск на Киевском направлении. 19 января вошел в Полтаву, где разогнал нелояльный к нему местный Совет, заменив его Ревкомом. При занятии Полтавы приказал расстрелять 98 юнкеров и офицеров местного юнкерского училища.

⁴³ Сергей Малышев – Сергей Андреевич Малышев (1854–1921), муж А.С. Малышевой (урожд. Ивановской), сестры жены В.Г. Короленко, бывший участник революционного движения.

⁴⁴ Каледин – Алексей Максимович Каледйн (1861–1918), русский военачальник, генерал от кавалерии, деятель Белого движения.

⁴⁵ П.Д. Долгоруков – князь Павел Дмитриевич Долгоруков (1866–1927), общественный и политический деятель, крупный землевладелец, один из основателей партии кадетов.

⁴⁶ Раковский – Христиан Георгиевич Раковский (1873–1941), советский политический, государственный и дипломатический деятель. Участвовал в революционном движении на Балканах, во Франции, в Германии, России и Украине.

⁴⁷ Костя – см. Ляхович Костя.

⁴⁸ Авдотья Семеновна – Евдокия Семеновна Ивановская (по мужу – Короленко) (1855–1940), русская революционерка, народница, жена писателя Владимира Короленко.

⁴⁹ Прасковья Семеновна – Прасковья Семеновна Ивановская (по мужу Волошенко) (1852–1935), российская революционерка, террористка, член партии «Народная воля» и партии социалистов-революционеров. После смерти мужа в 1908 г. жила в семье В. Г. Короленко.

⁵⁰ Георгий Егорович Старицкий – Георгий Егорович Старицкий (1867–1945), адвокат, 25 мая 1917 г. был назначен обер-прокурором I Департамента Правительствующего Сената. Во время занятия Полтавы Добровольческой армией – губернатор Полтавы.

⁵¹ Володарский – В. Володарский (настоящее имя Моисей Маркович Гольдштейн) (1891–1918), деятель российского революционного движения, с 1917 г. – большевик.

⁵² Михаил Александрович – великий князь Михаил Александрович (1878–1918), младший брат Николая II; в его пользу Николай II отрекся от престола 2 марта 1917 г. Передал свои права Временному правительству. В марте 1918 г. по решению Совнаркома был отправлен в Пермь, в ночь с 12 на 13 июня 1918 г. убит большевиками.

Зинаида Денисьевская

Зинаида Антоновна Денисьевская (1887–1933) – сельская учительница, сотрудница Воронежского сельскохозяйственного института.

Зинаида Денисьевская родилась в 1887 г. в семье, принадлежащей к воронежской образованной элите. Зинаида научилась читать, когда ей было 4 года. Она с детства отличалась тихим и замкнутым характером. Лучшим ее другом, по ее признанию, был ее отец, учитель естествознания, а затем и директор гимназии, где училась его дочь. Еще в гимназические годы Денисьевская мечтала о преподавательской деятельности.

Окончив университет, Зинаида Денисьевская стала сельской учительницей, учила дорогих ее сердцу мальчишек. Затем в течение 10 лет работала на птицеводной опытной станции, незадолго до смерти начала читать лекции в Воронежском сельскохозяйственном институте.

1916–1918. 29 лет – 31 год. Воронеж

1916

18 октября (5 октября). Утро. Меня удивляет вот что: живу я на земле в такое время, которое, может быть, не будет иметь себе подобного во всей будущей истории человечества, а между тем занимаюсь мелочами, и мысли и переживания мои какие-то узколичные или профессиональные. Отчего так?.. Мне стыдно перед самой собой. Хочется ближе слиться с общею жизнью, сознавать руководящую идею всего происходящего, а мне некогда! Ежедневная работа отнимает все время и силы.

26 ноября (13 ноября). <…> Вообще я ни во что определенно не верю, кроме того, что все идет по неизбежным определенным законам, что от судьбы не уйдешь. Если России суждено быть счастливым государством, она станет им, если нет – ничьи отдельные усилия не помогут. А мое дело в жизни – воспитание мальчишек. Как идут некоторые люди по призванию к крестьянам, так я иду к мальчикам моим. И в этом понятный мне смысл моей жизни.

1917

19 марта (6 марта). Ах, Господи, как поумнел русский народ!.. Читаю запоем газеты. Все вдруг поняли значение порядка в жизни, все рассуждают как-то разумно. Даже мальчики и девочки. Правда, часть из них требует немедленно прекратить войну, часть путает «монархию» и «анархию» (Башкатов, III кл.), но на то они и дети. <…> Думаю, что надо будет объяснить ученикам значение наиболее употребительных теперь выражений: конституция, монархия, республика, верховная власть и т. п. Как хорошо! Я все больше и глубже радуюсь, и так хочется энергичнее и активнее принять участие в общей жизни. Я не бываю на собраниях и митингах. Но утешаю себя тем, что все силы свои отдаю учительству. Я вкладываю душу в своих мальчиков, все мысли и чувства стараюсь перелить в них. <…>

7 мая (24 апреля). <…> Как я отношусь ко всему происходящему в России? Мне немножко тревожно и досадно, что в России революция идет так безалаберно, что узость классовых интересов заслоняет общечеловеческие, что рабочие и солдаты не могут понять исторических задач государства. Временному правительству я верю, люблю его, уважаю и восхищаюсь им. <…> Я не живу – я смотрю. Работа моя – учительство – больше захватывает меня.

2 октября (19 сентября). Меня изумляет и огорчает то злорадство и брюзжание, которое теперь приходится слышать почти везде от интеллигентных людей. Нет правильного исторического взгляда на события, везде полное непонимание общих причин, исторических законов; везде и на все – личная точка зрения.

17 ноября (4 ноября). Вечер. 6 час. <…> Папа говорит, что большевики, в общем, побеждают в Петрограде и в Москве, что Керенский¹ исчез. Я не верю в провокаторство Керенского. И меня тревожит и пугает победа большевиков. Я им не верю. У них нет ни честности, ни ума; я не говорю об исключениях, но масса их темна и зла. Я думаю о социализме. В нем высшая справедливость и высшая любовь, но он не может быть достигнут путем большевистского бунта. Потому что сущность людей не меняется сразу. А в человечестве, возможно, наши русские слова о мире всего мира, о братстве произведут сотрясение и дадут толчок к движению к добру. Не знаю, не знаю. Я пытаюсь осмыслить, понять, разобрать происходящее и делюсь на две части – мысль все принимает, и хорошее, и плохое, как камни для построения здания революции, сердце – болит и тоскует и жадно ищет пути доброго и красивого.

25 ноября (12 ноября). <…> Я – обыкновенный русский человек. Я люблю природу, люблю детей и люблю полезный труд. Ни зависти, ни злобы у меня ни к кому нет. Я хочу работать, жить, никому не мешать, и чтобы мне никто не мешал. Я испытываю отвращение ко всякому насилию. И вот судьба помещает меня в котел русской революции. Стать в ряды борцов какой-либо партии я не могу, я не способна к борьбе. Мирная работа сейчас очень затруднена. Кругом кипят партийные страсти. И во мне они вызывают, главным образом, тоску и отвращение. Не то нужно. Нужна любовь, а не зверство. Нужна честная борьба, а не вербовка в партию громкими лозунгами темных людей, что делается сейчас кругом. Я понимаю: русский народ настрадался и потому полон бессмысленной злобы. Все это перегорит. Но… ах, Боже мой, зачем же так страшно развилось опять пьянство по деревням и городам?! Отравляет и тело, и душу свою народ. Отчего с этим злом не борются партии?.. А впрочем, может быть, после установления общего порядка и начнется с ним борьба. Сразу всего охватить невозможно. Только безумно жалко случайные жертвы, павшие в революции. Какой в них смысл? Я не понимаю, но, верно, в конечном счете, он есть. <…>

1918

Странное положение занимаю я в жизни: ни к какой партии, ни к какому классу я не принадлежу целиком, никакую национальность я не презираю и не возвышаю, ничьи взгляды не разделяю безусловно. И потому я вечно между двух стульев, вечно «не горячая и не холодная». И потому одинока. Я не большевичка, но и не браню их огульно, я считаю, что нашествие немцев, полезное для упорядочения жизни текущего момента, глубоко вредно для России, и мне грустно за русский народ, за его судьбу. А сейчас почему-то очень многие с радостью ждут прихода немцев. Бранят социалистов. Большевики как будто подписали мир, но война продолжается. Взяты Нарва, Псков, Гомель, Киев. Что ждет Воронеж?.. <…>

<…> Отступающая, недисциплинированная Красная армия начинает вести «внутреннюю войну с капиталом и буржуазией» в виде грабежей и насилия над всеми, кто кажется им побогаче. К буржуазии же причислена и вся интеллигенция, хотя бы и такая пролетарская, как учительство. Ах, сколько сейчас всевозможных ужасных переживаний у людей! Слушаешь рассказы, и то все холодеет. Эти обыски пьяными, грубыми не то солдатами, не то жуликами, постоянная угроза револьверами, убийства, стрельба по улицам. В каких тяжелых условиях заканчиваем мы учебный год! Напрягаю последние силы. Сердцу становится все хуже и хуже. Тревога за папу и маму и других людей, страх и за себя – расшатали совершенно нервы. Жизнь обратилась в почти сплошное мученье. А тут еще угроза прихода немцев и голода. Господи, Господи, долго ли еще терпеть?! Дай сил на это терпенье, дай бодрости! Вероятно, во всех этих несчастьях есть великий смысл и глубокое значение для русского народа и, может быть, для человечества. Я покоряюсь неизбежному, но только прошу: сохрани близких мне живыми и дай мне силу и крепость!..

Страстная Суббота. <…> Я устала. И, должно быть, все-таки я много пережила тяжелого, иначе почему бы я была такая невеселая теперь!.. Верно, так незаметно одна за другой обрывались струнки в душе, и она опустела. Раньше она умела находить в себе отзвуки весны, а сейчас – пусто, одиноко и скучно в ней. И даже писать о таком состоянии скучно и не хочется. Я не верю, чтобы это была духовная смерть. Это – болезнь. Я растерялась под напором революции, перед этой вечной угрозой смерти, грабежа, испуга, потери близких людей – и еще не могу «принять» действительности.

Сноски

¹ Керенский – Александр Федорович Керенский (1881–1970), русский политический и государственный деятель. Министр юстиции, затем военный и морской министр, министр-председатель Временного правительства и Верховный главнокомандующий (1917).

Константин Ананьев

Константин Васильевич Ананьев (1897 – ?) – прапорщик 405-го пехотного Льговского полка, участник Первой мировой войны.

Константин Ананьев родился в мещанской семье весной или летом 1897 г. в Санкт-Петербургской губернии. Он окончил 6 классов Придворной певческой капеллы.

Сразу после окончания обучения юноша, движимый патриотическим чувством, поступил во Владимирское военное училище, куда был зачислен 14(1) января 1916 г. на четырехмесячный курс ускоренной подготовки офицеров. 14 (1) мая К.В. Ананьев получил офицерский чин прапорщика и был направлен на службу в 159-й пехотный запасной батальон. Однако при первой возможности он ушел на фронт – в 405-й пехотный Льговский полк 102-й пехотной дивизии.

Летом 1916 г. Льговский полк выступил на фронт и занял позиции на реке Стоход. Осенью дивизия была включена в состав Особой армии генерала В. И. Гурко, пытавшейся развить наступление на Ковель, закончившееся неудачей. Несколько месяцев Льговский полк стоял на Стоходе, неся значительные потери. Он был снят с фронта и переведен в резерв после Февральской революции 1917 года.

Прапорщик Константин Ананьев оставался на фронте до конца 1917 г. Как сложилась его дальнейшая судьба, неизвестно.

1915–1917. 18–19 лет. Волынская губерния, в районе реки Стоход[330]330
  Небольшая, но местами глубокая река; протекает по болотистой местности Волынской области Украины, разделяясь на многочисленные рукава (отсюда происходит ее название: «сто» и «ход»). По этой реке в 1916 г. проходила линия фронта между русскими и австро-германскими войсками.


[Закрыть]

Печатается по изданию «Господи! Скоро ли кончатся наши муки!..»: дневники прапорщика К.В. Ананьева // Первая мировая: взгляд из окопа / Предисл., сост. и коммент. К.А. Пахалюка. М. – СПб.: Нестор-История, 2014.

1915

24 января (11 января). Сегодня поехал в Капеллу[331]331
  Императорская придворная певческая капелла; основана в 1713 г. в Петербурге.


[Закрыть] и узнал, что все товарищи приняты в училище и зачислены на январский курс. Сразу же я отправился во Владимирское военное училище[332]332
  Владимирское военное училище (1910–1917) в Петербурге (Петрограде).


[Закрыть] на мед. осмотр, и там мне сказали: «Желаете, являйтесь сегодня». Я, конечно, согласился и за 2 часа приехал в Капеллу, успел сыграть выходной экзамен на контрабасе и получить «5».

К 3 ½ час. дня я, радостный и довольный, почти бежал к трамваю, и мне казалось, что он так тихо меня везет, как никогда. Все-таки я благополучно дошел до училища и с робостью и боязнью вступил на его порог, последний раз – штатским. Явился к дежурному офицеру. Минут через 40 я, уже одетый в юнкерское одеяние, шествовал в зал для слушания лекций…

Перенесусь на ½ года вперед…

1916

14 июля (1 июля). Я уже 1 мая надел офицерские погоны – теперь лечу на позицию.

Итак, мое желание осуществилось – попасть с офицерскими погонами на позицию. Не мог я усидеть больше 1½ месяцев в 159 пех. зап. полку: тоска, хоть и в город съездишь, и на занятиях иногда перестараешься, но все хочется чего-то другого, более существенного, чем это, – это прозябание по году и ½ года в запасном полку. Видишь, как многие стараются остаться в полку как можно дольше и бледнеют при вести о командировании…

Невероятно долго тащится поезд, сейчас 10 час. вечера, а выехали в 4 часа, до Луцка всего 12 верст. Поезд остановился где-то в лесу у землянок, видно, что зимовала какая-то большая часть. Почти по всему пути телеграфные столбы подпилены и поставлены новые. Побродив, мы пришли в вагон и улеглись спать…

26 июля (13 июля). Толчок – я проснулся, посмотрел на часы – 8 час. утра – и это поезд все тащится до Луцка. Какие-то разоренные избы, поля – все застыло, несмотря на близость войны.

Проехав еще минут 10, мы узнали, что дальше поезд не идет, т. к. вокзала не существует – разрушен до основания. Вынесли под откос вещи офицеров на фронт; и не можешь оставаться среди таких…

Многие говорят: «Вы подумайте, что, быть может, ожидает вас там». Действительно, может случиться и нечто ужасное – все бывает, но неужели можно думать – на занятиях, лежа в тени на траве, когда кадр стареет,[и при этом] учить, что здесь приносишь пользу. Правда, не все такие, есть и такие, которые приносят и здесь громаднейшую пользу – подготавливая будущих и воодушевляя старых бойцов за Родину.

Конечно, само собой понятно, что рвение попасть на фронт не ограничивается желанием пострадать за Родину, здесь, помимо всех патриотических чувств, проглядывает и черточка эгоизма, т. е. одновременно оно приносит пользу как другим, так и себе, кто этого не скажет по чистой совести.

Хотя действительно будет тяжело на позициях, но ведь миллионы людей выносят все, так почему же мне, здоровому, молодому, не вынести – пустяки. Нуда там видно будет. Что будет, то будет?!

14 мая (1 мая}. Сегодня день великий, день, который останется навсегда в памяти каждого юнкера, произведенного сегодня. Как-то не верится, что через несколько часов будешь офицером… Хотя все приготовленные одеяния: китель, офицерское снаряжение, – все говорит о чем-то радостном, которое произойдет очень скоро… и которого так нетерпеливо дожидались 4 месяца.

Наконец в 9 час. послышалось известие: «Стройся на производство», и мы на скорую руку становились, толпились и весело болтали, называя друг друга прапорщиками и гг. офицерами. Вот мы уже стоим в зале, где нас при поступлении исследовал медицинский осмотр, куда мы вошли статскими, а выйдем… офицерами, почти не слушая чтение разных приказов и пр., мы ждали телеграммы Государя Императора[333]333
  К. Ананьев возвращается в своем дневнике назад, к уже прошедшим событиям.


[Закрыть] о производстве, которую с большой торжественностью прочитал нам начальник училища г[енерал]-м[айор] Пестриков. Долго мы кричали «ура!» Государю и семье и начальствующим миром и пели гимн раза 4. После этого нам каждому выдали по приказу о производстве, и каждый, найдя свою фамилию, складывал приказ в длину вдвое и клал под погон. После этого нас поздравляли свои офицеры. Итак, я – офицер.

Затем был молебен, после которого мы, счастливые и довольные, толпой, не строем, пошли переодеваться. Переодевшись, я пошел на улицу искать извозчика. Надев 1-й раз в жизни офицерский мундир, мне как-то не верилось, что я действительно в нем, и, идя, первое время не мог не улыбаться и косо поглядывать на стекла, в которых было мое отражение!!! Но иногда, хотя и странно, я готов был опять превратиться в юнкера, но все-таки в конце концов я сладил с собой и понял, что из себя представляю.

Был у многих знакомых. Все с довольными лицами поздравляли меня.

18 мая (5 мая). Сегодня еду в Аткарск. С училища был расчет 3-го[мая], и вечером я был у мамы крестной, а 4-го, распрощавшись с миленькими Лисяшей и Масяшей, я уехал на Сиверскую[334]334
  Железнодорожная станция в 68 км от Петербурга.


[Закрыть].

Утром до поезда с Зиной съездили на кладбище на могилу папы. Ах! Папа! Папа! Зачем тебя нет сейчас, почему ты так рано умер, не благословил нас на войну, прости, прощай! Вечером, распрощавшись с провожавшими меня родными, я уехал к месту своего служения.

Во все время прогулок я был в веселом расположении духа, да как же: новая жизнь, служба и пр. – все кажется как-то радостно и весело. Приехал также и Леня с позиций, когда узнал, что я еду, приехал на вокзал. Как все-таки обидно – почему его до сих пор не произвели в чиновники, а мне пришлось стать чином выше его, даже как-то неудобно, ведь я младший брат и только 20-го мне исполнилось 19 лет.

Наконец наш Всеславный Аткарск. Остановились компанией 4 человека в гостинице.

21 мая (8 мая). Вскоре мы уже ехали по двое в лагерь, в полк, представляться полковому ком[анди]ру и всему нач[альст]ву. Я ехал с прапор[щиком] Красовским, мы очень хотели попасть в одну роту. Как забились наши сердца, когда мы завидели ряды блестящих на солнце палаток! Что-то ожидает нас здесь? Въехали в лагерь: как здесь кипит жизнь, солдаты так и снуют по всем направлениям… Вот мы уже, подтягиваясь, стоим у полковой канцелярии. Вскоре представились адъютанту. Меня и Красов[ского] назначили в одну роту – 4-ю. Здесь случайно находился и наш ротный ком[анди]р подпоруч[ик] Тибенко, георгиевский кавалер, довольно симпатичный человек.

Узнали, что идет полковой командир, ген[ерал]-м[айор] в отставке полковник Гаврилов, мы по-юнкерски разобрали складки, заволновались. Начали представляться, волнуются, запинаются, но моя очередь прошла довольно сносно. Сказав небольшую речь, он ушел, мы вздохнули посвободнее…

Вот я и Крас[овский] уже в палатке заместителя ротного – прапор[щика] Ляшенко, познакомились, и, узнав, что можно приехать завтра, мы уехали в город, где провели остаток сегодняшнего и до 9 вечера следующего дня, шатаясь по саду, в кинотеатр и пр.

23 мая (10 мая). Стали посещать занятия, вперед все интересовало, но в конце концов только и думаешь, как бы удрать отсюда куда-нибудь подальше… Полк не совсем сформированный, своих кухонь нет, обоза нет. Людей в ротах тоже не хватает. Полковой ком[анди]р полк[овник] Гаврилов, ген[ерал]-майор в отставке, делами полка почти не заведует, а все делает адъютант. Живет он со своей племянницей (женой), которая тоже оказывает свои давления, что чувствуется на парадах и смотрах. На занятиях никогда не бывает, поэтому гг. офицеры почти все ленятся да покуривают. Между прочим, он носит погоны полковника и заставляет всех, не исключая и гг. офицеров полка, называть его Превосходительство. На этой почве были инциденты, некоторые отказывались так его называть. На параде полк ответил: «Превосходительство!», а сотня казаков: «Ваше сок родь!»[335]335
  «Ваше высокородие».


[Закрыть] Я, приехав в полк, почти сразу увидел это, и как-то не по себе показалось мне здесь, не видя той железной училищной дисциплины, и через 3 недели подал рапорт о назначении в действ[ующую] армию и скоро, не видя назначения, выхлопотал разрешение ехать с маршевой ротой – с 4-й, т. е. нашей. Но…

5 июля (22 июня).…пришло извещение о назначении 14 офицеров в действующую армию одиночным порядком, я сразу же полетел к полковому ком[анди]ру и попросил меня назначить в списки этих офицеров, а меня заменить другим офицером, и таким путем я был назначен ехать на фронт.

7 июля (24 июня). В 2 час. прощался со своей ротой, сказав несколько слов, и поспешил уйти, чтобы не разволноваться, но солдаты, догнав меня, начали мне крики «ура!» кричать. И через 15 мин. мы, распрощавшись с денщиками, под крики «ура!» выстроенной нашей роты, махая им фуражками, выехали из лагеря, а в 11 час. вечера, искренне и сердечно распрощавшись с офицерами, провожавшими нас, мы уехали из Аткарска и долго смотрели на светящийся в темноте ночи наш лагерь, где все-таки иногда время проводили очень хорошо.

10 июля (27 июня). Приехал к Тане в Михайловку, обрадовав их приездом.

Время проводили: утром и день дома, а вечер с Марусей Шумиловой, которая, правда, производит на меня очень милое и славное впечатление. По правде скажу, мы иногда очень страстно целовались, но дальше ничего, да и действительно, что потом было бы с ней, когда я уехал на позиции. Она бы пропала во цвете лет, и на моей совести лежал бы большой грех, а она так хороша и мила, и я к ней привязался и даже полюбил, и она отвечает мне этим же. Ах! Как жаль расставаться с нею в последний раз, и я пожелал ей «никогда не заходить дальше поцелуев»…

…Как быстро пролетело время, и я уже мчусь, сделав пересадку в Воронеже, в Киев, в этот старый таинственный город для меня.

Киев особенного ничего не представляет, жизнь идет, как и везде, почти нигде, за исключением вокзала, не заметно войны.

Прогуливался по городу – город красивый, по улице вниз-вверх, и только масса старинных церквей, и Киево-Печерская Лавра, и Софийский собор, где я купил себе иконку и прикладывался к мощам святых.

Замечательный вид с Царского сада – люди прямо как муравьи. А внизу под обрывом течет Днепр, по которому скользят беленькие пароходики. Был в театре. Остановился в гостинице «Ялта» <…>, встретил наконец товарищей – решили дальше действовать вместе.

Получили из Киевского распределительного пункта предписание отправиться в штаб 36 бригады в Ровно, и, проведя последний вечер очень хорошо, мы на следующий день, ничего не купив, хотя и собирались, выехали из Киева.

21 июля (8 июля). Придя на вокзал, мы нашли наш поезд уже набитым сверх-сверх нормы, но заставили носильщика устроить вещи, хоть на крыше, т. к. ехать надо. Поезд тронулся – мы ехали в I классе, но внутри все было завалено вещами, и половина площадки тоже, и в остальном пространстве – считая и ступеньки – расположились 11 офицеров. Само собою понятно – как ни смешно и ни странно, – пришлось всю дорогу стоять на ступеньках вагона, прочно уцепившись и плотно закутавшись, погода была прескверная. Таким путем доехали до Казатина, дальше, пересев в крупный вагон, поехали в Ровно.

Местность уже с проволочным заграждением и окопами. Ехать тоже пришлось на площадке, народу тьма, и всё военные и военные.

Около 40 мин. стояли под горой наши поезда – не пропускали, и наконец, медленно подняв на гору при 2 паровозах, подкатили к ст. Ровно. Целый вокзал набит военщиной, и почти все боевые. Вещи оставили на вокзале, сами пошли к коменданту, который хотя и знал, но не сказал, где штаб 36-й бригады. <…>

В 12 час. пошли к этапному коменданту, откуда нас направили обратно на ст. Здолбуново. Поехали в товарном вагоне, откуда только что убрали лошадей, поставили кое-как доски и под свист дождя и под улыбки солдат поехали в Здолбуново. Там, к кому ни обратись, никто не говорит, где штаб бригады. Хорошо, что нашел товарища 159 полка, и он свел нас туда. С виду никто не скажет, что это штаб: небольшое здание, как все, но с небольшой бумажной красивой вывеской. Отсюда нас опять отправили в Ровно в штаб 34 бригады, а где он, опять никто не сказал. Обратно ехали с транспортом на возах, удобно и мягко. В Ровно с трудом отыскали штаб бригады, там ждали около 6-ти часов предписания и наконец получили – с назначением в 269 полк, а где он???

Кстати сказать, мы действуем вчетвером, и у одного 2 руб., ау остальных ни копейки. Сегодня не на что обедать, а что дальше – не знаем. А еще надо и в гостинице заплатить, и вещи выкупить из багажа, а также есть и завтра, и следующие дни. Да, никогда не был в таком бедственном положении – обращались и к комендантам, но нигде никаких авансов не дают. Сегодня ничего, товарищи накормили меня и других, но что дальше?!

24 июля (11 июля). Кого ни спрашивали, никто не говорит, где 269 бат[альон], наконец какой-то солдат смилостивился и сказал, с трудом и мытарствами отыскали батальон и канцелярию. Не успели подать рапорт о прибытии, как уже я пишу рапорт об отбытии в 102 дивизию в Льговский полк. 3-х остальных оставили прибыт., а я, как с начальной буквой «А», попал первым в 102 див[изию]. Так, значит, еще не все кончилось, еще пока найдут дивизию и полк, Господи!!!

Едем! Нашел товарищей будущих в 102 див[изии], и едем завтра на поиски дивизии. Вечером, встретив Савельева и Иванова, пошли в 269 бат[альон] брать аванс и только после долгих разговоров он дал на 5-х… 15 рублей, ой! Ой! До чего дошло! Ужас!

А есть хочется, живот так и подводит. Хорошо, Борис Иванович зазвал чай пить и угостил сыром, колбасой и даже пирожным. Но все-таки как же дальше, пока есть 3 руб., но это что, ведь как ничего?

25 июля (12 июля). <…>

В 11 час. мы, попив чаю, хотели уходить, но пришел Мальнов, посидели, поговорили и вспомнили про счет, который предъявил хозяин, – на 16 руб. 50 коп., а у нас всего 2 р. 80 коп. Я заявил, что за самовар и постель заплачу 1 руб., а за квартиру пусть идет к коменданту, хотя хозяин и хозяйка долго спорили с нами, говоря, что комендант им не платит. Но я все-таки, не имея совсем денег, не мог заплатить свою долю, так и выехал, скорее вышел, забрав свои манатки, на вокзал. Хорошо, что хоть нога немного прошла, а то совсем бы дело корявое было.

Бродя по вокзалу, я раздумывал и советовался с этим прапор[щиком], закусить здесь или нет, т. к. денег оставалось всего 1 руб. 35 коп., и все-таки не выдержал и заказал одно 2-е блюдо, иначе бы, наверное, набросился на хлеб, стоящий на столе. Прибежал Мацута, взял вещи с храпением, он говорит, что я должен заплатить, но я отказался от такой мысли. Смотрю, он через 15 мин. является и говорит – тоже еду, тоже форменным образом, как и я, сбежал с гостиницы, а тем, бедным, придется расхлебывать всю кашу.

Луцк – город довольно обширный, и здания в нем, за исключением очень немногих, и то на окраинах, остались все целы; жителей сравнительно немного, но все же есть и исключительно жиды, которые оставались здесь во время австрийского владения городом. Время от времени появляются австрийские аэропланы – обстреливать город. Были на питательном пункте – т. е. в товарном вагоне, приспособленном в столовую. Там нас бесплатно покормили обедом и чаем. Расписались в книге посетителей, я написал: «Обедал и нашел все в исправности. Прапорщик] Ананьев». В этой книге попадаются такие надписи, что тошно делается. Подождав с 12 час. дня до 6-ти часов вечера, мы наконец получили долгожданные подводы для отъезда в штаб дивизии. Сначала ехали все вместе – 10 подвод, но уже когда совсем стемнело, мы, 102 дивизия, очутились одни. Остальные 7 подвод исчезли. Стало уже совсем темно около 12 ночи. Попали на этапного коменданта и узнали, что поехали совершенно в другую сторону… Вот так фунт, это значит ночевать в телеге… Кстати, здесь нашлось помещение для проезжающих офицеров, и мы остановились там ночевать…

Попали мы сюда из-за артиллерийского] поручика, который будто бы знал дорогу и велел ехать прямо. Действительно, он попал, куда ему было нужно, а мы залетели черт знает куда. По шоссе всю ночь мчались автомобили, ехали обозы, транспорты, грохот стоял неимоверный.

27 июля (14 июля). Встал около 10 час. Напившись, мы отправились на поиски дивизии. Нашли мы дивизию только в 11 час. вечера, в какой-то несчастной Марииновке, из-за которой блуждали целый день.

Около часу дня захотелось есть до ужаса, хотели взять у солдат хлеба и хоть им закусить, но, скрепя сердце, поехали дальше, около 3-х час. дня нечаянно наскочили на штаб корпуса, здесь еще от нас отстало 2-е – назначили в 125-ю дивизию. Напились чаю – поехали дальше, почти у каждого спрашивая, где дер. Марииновка. Местность красивая, и, если бы не война, очень хорошо бы здесь жилось. Поля все кругом засеяны, и хлеб очень хороший. Везде по лесам стоят отряды кавалерии. Вдали слышна канонада. По небу разбросаны наблюдающие аэростаты, вдали в виде точек виднеются аэростаты противника. В пролетающие аэропланы наша артиллерия пускает снаряды, но, очевидно, безрезультатно – т. к. аэроплан продолжает лететь, держится на большой высоте. На пути закусили в передовом лазарете <…>. Уже начало темнеть, а мы в самом веселом расположении духа, посмеиваясь над войной. Все еще не можем найти дивизии. Наконец, спросив толкового писаря, узнали, что штаб дивизии недалеко, и поехали по верному направлению, и только, по пути заехав в 405-й полк, в 11 час. попали в 102-ю дивизию. Там нас устроили на ночлег в халупу, и, несмотря на мчавшиеся по дороге зарядные ящики, обозы с понтонными местами и пр., мы скоро заснули блаженным сном.

28 июля (15 июля). Проснулись под дребезжание стекол и дрожание земли от гула канонады, т. к. штаб дивизии[находится] всего в 3-х вер. от передовых позиций. Умывшись, хотели идти пить чай в оф[ицерское] собрание, но задержались, глядя на шесть австрийских аэропланов, бросавших бомбы и стреляющих по всем направлениям… Солдаты совершенно спокойно относились к происходившему. Я выходил из халупы с товарищами, надевал снаряжение, и вдруг смотрю – солдаты бегут, кричат. Товарищи слились с солдатами. Над головой послышалось жужжание снарядов, и вблизи начали рваться снаряды. Поднялась суматоха, солдаты бегут, некоторые попадали в ужасе на землю, бледные, прижимались к стенам зданий, а снаряды рвутся рядом. Вот уже бегут раненые, один упал, раненный осколком в грудь, и молит о помощи, но никто не обращает внимания, все полны желания спасти собственную шкуру и мечутся на всех направлениях. Я догадался, что обстреливают штаб дивизии с точнейшим попаданием. Снаряды рвались везде, и в халупах, и у палаток, и угодили прямо в дивизионную канцелярию, убив наповал работавших трех писарей, четырех телефонистов и дивизионного казначея. Один писарь побежал в лес, но и тут его достало и тяжело ранило. Я, слыша над собою жужжание снарядов и разрывы по всем сторонам, не знал, куда идти, и решил искать товарищей. На ходу застегивая снаряжение, я шел, спрашивая у перетрусивших солдат о товарищах, но никто их не видел. Вперед я наклонялся, заслышав снаряды, но потом решил, что это бесполезно. Пошел в халупу, но подумал – еще задавит, и пошел бродить. Вот уже и раненые, некоторые бегут, а кровь течет из спины, у другого – из головы, некоторые уже лежали, истекая кровью. Смотрю, за деревом вместе с солдатами, бледный и дрожащий, прячется кавалерийский поручик. Я уже решил, что везде достанет, и потому шел куда глаза глядят, зашел в канцелярию, оттуда телеграфируют: «Сейчас разорвался снаряд и убил 8 чел.». Перепугав и переполошив всех с ½ часа, обстрел прекратился, наделав раненых и убитых около 15 чел. Самое скверное впечатление – это суматоха, беготня, трусость, не только солдат, но и офицеров. Но слава Богу! Первое боевое крещение обошлось благополучно, и я остался цел, хотя в 2-х саж. от меня нашел неразорвавшийся снаряд. Как видно, наши войска наступают, канонада поднялась невероятная. Говорят, 40-й корпус прорвал линию окопа противника. Около 12 час. дня нам подали подводу, и мы уехали из дивизии, получив предписание в учебный батальон – в тыл за 25 верст. По правде сказать, вздохнули посвободнее…