Текст книги "Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера"

¹⁷⁰ А.В. Морозов – Алексей Викулович Морозов (1857–1934), русский промышленник, предприниматель, коллекционер, представитель династии промышленников Морозовых.

¹⁷¹ Бауман – Николай Эрнестович Бауман (1873–1905), русский революционер, большевик.

¹⁷² Елизавета Федоровна – Елизавета Федоровна (при рождении Елизавета Александра Луиза Алиса Гессен-Дармштадтская) (1864–1918), принцесса Гессен-Дармштадтская; в супружестве (за русским великим князем Сергеем Александровичем) великая княгиня царствующего дома Романовых. Основательница Марфо-Мариинской обители в Москве. Прославлена в лике святых Русской Православной Церкви.

¹⁷³ Мария Федоровна – Мария Федоровна, при рождении Мария София Фредерика Дагмар (Дагмара) (1847–1928), российская императрица, супруга Александра III, мать императора Николая II.

¹⁷⁴ Алексей Николаевич – Алексей Николаевич (Романов) (1904–1918), наследник-цесаревич и великий князь, пятый ребенок и единственный сын Николая II и Александры Федоровны. Расстрелян в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. вместе с родителями, сестрами и слугами. Канонизирован Русской Православной Церковью как страстотерпец.

¹⁷⁵ Аванесов – Варлаам Александрович Аванесов (Сурен Карпович Мартиросов/Мартиросян, 1884–1930), советский государственный деятель.

¹⁷⁶ Сосновский – Лев Семенович Сосновский (1886–1937), русский революционер и советский политический деятель, журналист.

¹⁷⁷ Владимирский – Михаил Федорович Владимирский (1874–1951), советский государственный и партийный деятель.

¹⁷⁸ Максимов – Константин Гордеевич Максимов (1894–1937), русский революционер, советский политический деятель.

¹⁷⁹ Смидович – Петр Гермогенович Смидович (1874–1935), советский партийный и государственный деятель.

¹⁸⁰ Розенгольц – Аркадий Павлович Розенгольц (1889–1938), советский государственный и военный деятель.

¹⁸¹ Митрофанов – Алексей Христофорович Митрофанов (1879–1941), советский партийный и хозяйственный деятель.

¹⁸² Розин – Фриц (Фридрих) Адамович Розинь (Розинып) (1870-

1919), латышский революционер, марксист, издатель социал-демократической литературы, журналист, публицист.

¹⁸³ Распутин – Григорий Ефимович Распутин (1869–1916), крестьянин села Покровское Тобольской губернии. Приобрел всемирную известность благодаря тому, что был другом семьи российского императора Николая II, который, как и все члены его семьи, считал Распутина святым старцем. Вокруг личности Распутина и влияния мифов о нем на судьбу Российской империи ведутся многочисленные споры.

Вместо заключения

С.Л. Фирсов. Роковые годы: движение навстречу русской смуте

Власть, общество и Церковь в эпоху Великой войны и революции 1917 г.

Начало XX в. для Российской империи было гранью эпох, изменением не только «цифры», но и «духа» времени. «Что-то в России ломалось, что-то оставалось позади, что-то, народившись или воскреснув, стремилось вперед… – вспоминала много лет спустя писательница З.Н. Гиппиус. – Куда? Это никому не было известно, но уже тогда, на рубеже веков, в воздухе чувствовалась трагедия. О, не всеми. Но очень многими, в очень многих».

Исторический «предел» может ощущаться и как нарастающий кризис, переживающийся страной не в экономической (или не только в экономической), но, прежде всего, в морально-нравственной и социально-психологической области – области человеческих отношений. Как показательны в этой связи слова отца Сергия Булгакова, характеризовавшего последние предвоенные годы: «Россия экономически росла стихийно и стремительно, духовно разлагаясь». Духовное разложение понималось отцом Сергием как потеря нравственных ориентиров в бурном море отечественной действительности, нивелировка личности, недостаточно оформленной и не выделившейся из абстрактной народной массы. В подобном контексте можно понять и страхи богоискателей, ощущавших исполненность христианства, и кризис официальной церковности, и рост хулиганства, захлестнувший Россию в период между двух революций – первой, 1905–1907 гг., и Февральской, 1917-го. По слову В.В. Розанова, «люди без идеалов внутри переходят в хулиганство. Вот русская революция». Сказал он это спустя всего два месяца после Февраля, но его заключения вполне возможно использовать и при характеристике предшествовавшего периода.

И хотя о конкретных «временах» и «сроках» умные наблюдатели старались не говорить, замечая, как, например, князь Е.Н. Трубецкой, что «сила весенних вод прямо пропорциональна количеству накопившегося за зиму снега». Это обстоятельство заставляло князя еще в 1908 г. «страшиться за будущее».

Страшился не только он. О своем страхе заявляли и русские философы и публицисты в знаменитом сборнике «Вехи», изданном в 1909 г. Касаясь трагедии отчуждения русского образованного общества от народа, один из них, М.О. Гершензон, обращал внимание на то, что на Западе «нет той метафизической розни, как у нас, или, по крайней мере, ее нет в такой степени, потому что нет глубокого качественного различия между душевным строем простолюдина и барина».

В начале 1910-х гг. в своем отчете обер-прокурору Св. Синода Екатеринославский епископ Агапит (Вишневский), чьи наблюдения оказались удивительно точными, разделил прихожан на три категории, самой малочисленной назвав людей русско-православного мировоззрения и старинного уклада жизни. Самой же большой категорией, по его мнению, были люди, чья вера не могла считаться ясной и не глубоко проникала в их жизнь. Настоящими ревнителями веры они не были, все силы отдавая организации своей бытовой жизни. «С утра до вечера, и в будни, и в праздники, они всегда в труде, в хлопотах, в суете и работе. Им „все некогда“, все не время, все недосуг. Храм Божий они посещают, но исправно только по большим праздникам, в воскресные же дни – изредка». К третьей категории владыка отнес по преимуществу представителей молодого поколения, которого коснулся «современный тлетворный дух отрицания и сомнения, дух гордыни и неповиновения». Они, писал епископ Агапит, «мечтают о новой революции, от которой ждут для себя „земного рая“, т. е. всяческих благ и удовольствий для тела, а главное – ничегонеделания». Этой, третьей, категории тогдашней деревни епископ Агапит более всего опасался, считая принадлежащих к ней лиц самым опасным элементом, для которого ничего святого нет.

Даже если допустить, что владыка несколько преувеличивал опасность, исходящую от деревенской молодежи, вкусившей изнанку городской культуры, все же следует признать: для тревоги основания имелись. О том, что русская деревня давно перестала быть патриархальной, что она таит в себе множество опасностей, писали тогда не только политики и представители духовенства; об этом громко говорили и русские публицисты, писатели – И.А. Бунин, И.А. Родионов, С. Подъячев и многие другие. «Дикость», «одичание», «ненависть» – все это слова из лексикона тех лет, «эпохи безвременья», как называли ее некоторые современники.

Это время моральных катаклизмов, время трагедии личности, чувствующей свое одиночество и незащищенность. Это время, тягостное для всех – и для «верхов», и для «низов». И представители образованной публики, и приобщившиеся за революционные годы к «политике» полуграмотные мужики чувствовали, что все идет «как-то не так». Отрешенность, равнодушие, страх и одновременно агрессивность, жестокость, стремление получить от жизни как можно больше – все это симптомы «безвременья», проявляющиеся и в деревенских бесчинствах, и в криминализации городов, и в увеличивающемся списке интеллигентных самоубийц.

Показательно в этой связи стихотворение Саши Черного «1909», где были такие слова по поводу наступившего Нового года:

 
Ну, как же тут не поздравлять?
Двенадцать месяцев опять
Мы будем спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.
 

Это «тыканье», безусловно, не следует забывать, когда речь заходит о предреволюционных годах, равно как не следует списывать «хныканье» на эпоху «столыпинской реакции». Ведь «реакция» – это всегда ответ на какой-либо раздражитель, в нашем случае – на революционные эксцессы 1905–1906 гг. «Реакция» не стала паллиативом, прививкой против новой революции, лишь на короткое время блокировав развитие социальной болезни. К тому же бороться с ней в условиях внешнеполитической нестабильности год от года становилось все труднее. Не только «интеллигентам», но и властям предержащим было от чего «хныкать». Ощущение надвигающейся неизбежной трагедии разделяла со своими современниками даже императрица Александра Федоровна, в те же предвоенные годы откровенно заявившая архимандриту Вениамину (Федченкову): «Ах, как трудно, как трудно жить! Так трудно, что и умереть хочется!»

Будущий владыка в то время составлял для императрицы справку о Григории Распутине, вскоре ставшем одной из наиболее скандальных фигур предреволюционной России. Волею сверхличных обстоятельств, именно он превратился в один из самых пререкаемых символов последних лет империи, камертоном тех нравственно-психологических настроений, которые поразили ее тогда. Не имея возможности рассуждать о Г. Распутине подробно (тем более что в последнее время вышло множество работ о нем, в том числе и апологетического направления), отметим только один момент, важный для данного разговора: за сравнительно короткий период времени его личность настолько растворилась в разных – большей частью скандальных – сплетнях, что отделить реальную жизнь «старца» от них стало практически невозможно. Он просто «утонул» в анекдоте, превратился в живую легенду. Слухи часто оказывают фатальное влияние на общественное мнение, отчасти их формируют. В истории русской революции 1917 г. имя Г. Распутина оказалось навсегда соединено с именем последнего самодержца, но соединено самым фальшивым образом. Если для самодержца он был представителем «простого народа», своеобразным «мужицким делегатом» перед престолом, то для большинства представителей образованного общества – либо сектантом, либо развратником, либо проходимцем. Часто все негативное соединялось в один узел. В тот период большинство критиков сибирского странника не могли и помыслить, что «и сама мысль о святом старце, водителе монарха, могла родиться только в России, в сердце царевом» (так в 1918 г. устами своего героя сказал отец Сергий Булгаков).

Время диктует свои правила восприятия: то, что для современников – безусловная «патология власти», для внимательных исследователей, пытающихся разобраться в перипетиях прошлого, может осмысливаться по-иному. Как бы то ни было, но Г. Распутин вошел в историю в качестве невольного «разрушителя» монархии, человека, невольно содействовавшего ее десакрализации. Жизнь соткана из парадоксов, одним из которых можно считать и то, что сибирский странник оказался первой жертвой Февраля: если начинать историю революции 1917 г. с 1 ноября 1916 г., когда в Государственной думе лидер партии кадетов П.Н. Милюков произнес свою знаменитую речь с обвинением верховной власти («глупость или измена?»), то убийство Г. Распутина, случившееся вскоре – 16 декабря, следует оценивать как своеобразное последствие этого выступления. Шла кровопролитная война, в советской историографии получившая наименование «империалистической», а тогда называвшаяся Великой Отечественной. Выступая против правительства, оппозиционные члены Государственной думы – и либералы, и националисты – вольно и невольно приближали революцию, о неизбежности которой еще в феврале 1914 г. предупреждал императора Николая II его старый сановник, бывший министр внутренних дел П.Н. Дурново. Пони мая, что в нездоровой морально-психологической ситуации рассчитывать на успешное ведение войны (в случае ее развязывания) не придется, экс-министр предсказал неизбежность новой революции. Его записка, своего рода «сивиллино пророчество», интересна прежде всего тем, что все, в ней предсказанное, состоялось. Сам П.Н. Дурново не дожил до революции, скончавшись в сентябре 1915 г., но его рассуждения о том, что война будет гибельной для монархии, подтвердил весь дальнейший ход истории. Записка настолько интересна, что следует дать обширные выдержки из нее.

«Центральным фактором переживаемого нами периода мировой истории, – писал Дурново, – является соперничество Англии и Германии. Это соперничество неминуемо должно привести к вооруженной борьбе между ними, исход которой, по всей вероятности, будет смертельным для побежденной стороны. Слишком уж несовместимы интересы этих двух государств, и одновременное великодержавное их существование рано или поздно окажется невозможным. <…> Предстоящее в результате отмеченного соперничества вооруженное столкновение ни в коем случае не может свестись к единоборчеству Англии и Германии. Слишком уж неравны их силы и вместе с тем недостаточно уязвимы они друг для друга. <…> Несомненно, поэтому, что Англия постарается прибегнуть к не раз с успехом испытанному ею средству и решится на вооруженное выступление, не иначе как обеспечив участие в войне на своей стороне стратегически более сильных держав. А так как Германия, в свою очередь, несомненно, не окажется изолированной, то будущая англо-германская война превратится в вооруженное между двумя группами держав столкновение, придерживающимися одна германской, другая английской ориентации.

До Русско-японской войны русская политика не придерживалась ни той, ни другой ориентации. Со времени царствования Александра III Россия находилась в оборонительном союзе с Францией, настолько прочном, что им обеспечивалось совместное выступление обоих государств в случае нападения на одно из них, но вместе с тем не настолько тесном, чтобы обязывать их непременно поддерживать вооруженною рукою все политические выступления и домогательства союзника. Одновременно Русский Двор поддерживал традиционно дружественные, основанные на родственных связях, отношения с Берлинским. Именно благодаря этой конъюнктуре в течение целого ряда лет мир между великими державами не нарушался, несмотря на обилие наличного в Европе горючего материала. <…>

Русско-японская война в корне изменила взаимоотношения великих держав и вывела Англию из ее обособленного положения. Как известно, во время Русско-японской войны Англия и Америка соблюдали благоприятственный нейтралитет по отношению к Японии, между тем как мы пользовались столь же благожелательным нейтралитетом Франции и Германии. Казалось бы, здесь должен был быть зародыш наиболее естественной для нас политической комбинации. Но после войны наша дипломатия совершила крутой поворот и определенно стала на путь сближения с Англией. В орбиту английской политики была втянута Франция, образовалась группа держав Тройственного Согласия с преобладающим в ней влиянием Англии, и столкновение с группирующимися вокруг Германии державами сделалось, рано или поздно, неизбежным. <…>

Главная тяжесть войны, несомненно, выпадет на нашу долю, так как Англия к принятию широкого участия в континентальной войне едва ли способна, а Франция, бедная людским материалом, при тех колоссальных потерях, которыми будет сопровождаться война при современных условиях военной техники, вероятно, будет придерживаться строго оборонительной тактики. Роль тарана, пробивающего самую толщу немецкой обороны, достанется нам, а между тем, сколько факторов будет против нас и сколько на них нам придется потратить и сил, и внимания. <…>

Готовы ли мы к столь упорной борьбе, которою, несомненно, окажется будущая война европейских народов? На этот вопрос приходится, не обинуясь, ответить отрицательно. Менее чем кто-либо, я склонен отрицать то многое, что сделано для нашей обороны со времени японской войны. Несомненно, однако, что это многое является недостаточным при тех невиданных размерах, в которых неизбежно будет протекать будущая война. <…> Бесспорно, в области обучения войск мы, по отзывам специалистов, достигли существенного улучшения по сравнению со временем, предшествовавшим японской войне. По отзывам тех же специалистов, наша полевая артиллерия не оставляет желать лучшего: ружье вполне удовлетворительно, снаряжение удобно и практично. Но бесспорно также, что в организации нашей обороны есть и существенные недочеты.

В этом отношении нужно, прежде всего, отметить недостаточность наших военных запасов, что, конечно, не может быть поставлено в вину военному ведомству, так как намеченные заготовительные планы далеко еще не выполнены полностью из-за малой производительности наших заводов. Эта недостаточность огневых запасов имеет тем большее значение, что, при зачаточном состоянии нашей промышленности, мы во время войны не будем иметь возможности домашними средствами восполнить выяснившиеся недохваты, а между тем с закрытием для нас как Балтийского, так и Черного морей ввоз недостающих нам предметов обороны из-за границы окажется невозможным.

Далее неблагоприятным для нашей обороны обстоятельством является вообще чрезмерная ее зависимость от иностранной промышленности, что, в связи с отмеченным уже прекращением сколько-нибудь удобных заграничных сообщений, создаст ряд трудноодолимых затруднений. Далеко недостаточно количество имеющейся у нас тяжелой артиллерии, значение которой доказано опытом японской войны, мало пулеметов. К организации нашей крепостной обороны почти не приступлено, и даже защищающая подступ к столице Ревельская крепость еще не закончена.

Сеть стратегических железных дорог недостаточна, и железные дороги обладают подвижным составом, быть может, достаточным для нормального движения, но не соответствующим тем колоссальным требованиям, которые будут предъявлены к нам в случае европейской войны. Наконец, не следует упускать из вида, что в предстоящей войне будут бороться наиболее культурные, технически развитые нации. Всякая война неизменно сопровождалась доселе новым словом в области военной техники, а техническая отсталость нашей промышленности не создает благоприятных условий для усвоения нами новых изобретений. <…>

Эта война потребует таких огромных расходов, которые во много раз превысят более чем сомнительные выгоды, полученные нами вследствие избавления от немецкого засилья. Мало того, последствием этой войны окажется такое экономическое положение, перед которым гнет германского капитала покажется легким.

Ведь не подлежит сомнению, что война потребует расходов, превышающих ограниченные финансовые ресурсы России. Придется обратиться к кредиту союзных и нейтральных государств, а он будет оказан не даром. Не стоит даже говорить о том, что случится, если война окончится для нас неудачно. Финансово-экономические последствия поражения не поддаются ни учету, ни даже предвидению и, без сомнения, отразятся полным развалом нашего народного хозяйства. Но даже победа сулит нам крайне неблагоприятные финансовые перспективы: вконец разоренная Германия не будет в состоянии возместить нам понесенные издержки. Продиктованный в интересах Англии мирный договор не даст ей возможности экономически оправиться настолько, чтобы даже впоследствии покрыть наши военные расходы. То немногое, что, может быть, удастся с нее урвать, придется делить с союзниками, и на нашу долю придутся ничтожные, по сравнению с военными издержками, крохи. А между тем военные займы придется платить не без нажима со стороны союзников. Ведь после крушения германского могущества мы уже более не будем им нужны. Мало того, возросшая вследствие победы политическая наша мощь побудит их ослабить нас хотя бы экономически. И вот неизбежно, даже после победоносного окончания войны, мы попадем в такую же финансовую экономическую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой наша теперешняя зависимость от германского капитала покажется идеалом. Как бы печально, однако, ни складывались экономические перспективы, открывающиеся нам как результат союза с Англией, следовательно, и войны с Германией, они все же отступают на второй план перед политическими последствиями этого, по существу своему, противоестественного союза.

Не следует упускать из вида, что Россия и Германия являются представительницами консервативного начала в цивилизованном мире, противоположного началу демократическому, воплощаемому Англией и, в несравненно меньшей степени, Францией. Как это ни странно, Англия, до мозга костей монархическая и консервативная дома, всегда во внешних своих сношениях выступала в качестве покровительницы самых демагогических стремлений, неизменно потворствуя всем народным движениям, направленным к ослаблению монархического начала.

С этой точки зрения борьба между Германией и Россией, независимо от ее исхода, глубоко нежелательна для обеих сторон, как, несомненно, сводящаяся к ослаблению мирового консервативного начала, единственным надежным оплотом которого являются названные две великие державы. Более того, нельзя не предвидеть, что, при исключительных условиях надвигающейся европейской войны, таковая, опять-таки независимо от ее исхода, представит смертельную опасность и для России, и для Германии. По глубокому убеждению, основанному на тщательном многолетнем изучении всех современных противогосударственных течений, в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая, силою вещей, перекинется и в страну-победительницу.

Слишком уж многочисленны те каналы, которыми, за много лет мирного сожительства, незримо соединены обе страны, чтобы коренные социальные потрясения, разыгравшиеся в одной из них, не отразились бы и в другой. <…> Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма. <…>.

Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужою землею, рабочий – о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, и дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозбранно допустить агитацию в этом направлении, Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию, пережитую ею в приснопамятный период смуты 1905–1906 гг. Война с Германией создаст исключительно благоприятные условия для такой агитации. <…> Неизбежны и военные неудачи – будем надеяться, частичные, – неизбежными окажутся и те или другие недочеты в нашем снабжении. При исключительной нервности нашего общества этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение, а при оппозиционности этого общества все будет поставлено в вину правительству.

Хорошо, если это последнее не сдастся и стойко заявит, что во время войны никакая критика государственной власти не допустима и решительно пресечет всякие оппозиционные выступления. При отсутствии у оппозиции серьезных корней в населении, этим дело и кончится. Не пошел в свое время народ за составителями Выборгского воззвания, точно так же не пойдет он за ними и теперь.

Но может случиться и худшее: правительственная власть пойдет на уступки, попробует войти в соглашение с оппозицией и этим ослабит себя к моменту выступления социалистических элементов. Хотя и звучит парадоксом, но соглашение с оппозицией в России безусловно ослабляет правительство. Дело в том, что наша оппозиция не хочет считаться с тем, никакой реальной силы она не представляет. Русская оппозиция сплошь интеллигентна, в этом ее слабость, тяте теше между интеллигенцией и народом у нас глубокая пропасть взаимного непонимания и недоверия. Необходим искусственный выборный закон, мало того, нужно еще и прямое воздействие правительственной власти, чтобы обеспечить в Гос. думу даже наиболее горячих защитников прав народных. Откажи им правительство в поддержке, предоставь выборы их естественному течению – и законодательные учреждения не увидели бы в самых стенах ни одного интеллигента, помимо нескольких агитаторов-демагогов. Как бы ни распинались о народном доверии к ним члены наших законодательных учреждений, крестьянин скорее поверит безземельному казенному чиновнику, чем помещику-октябристу, заседающему в Думе; рабочий с большим доверием отнесется к живущему на жалованье фабричному инспектору, чем к фабриканту-законодателю, хотя бы тот исповедовал все принципы кадетской партии.

<…> Требуя от правительственной власти ответственности перед классовым представительством и повиновения ею же искусственно созданному парламенту (вспомним знаменитое изречение В. Набокова: „Власть исполнительная да подчинится власти законодательной!“), наша оппозиция, в сущности, требует от правительства психологию дикаря, собственными руками мастерящего идола и затем с трепетом ему поклоняющегося.

Если война окончится победоносно, усмирение социалистического движения в конце концов не представит непреодолимых затруднений. Будут аграрные волнения на почве агитации за необходимость вознаграждения солдат дополнительной нарезкой земли, будут рабочие беспорядки при переходе от вероятно повышенных заработков военного времени к нормальным расценкам – и, надо надеяться, только этим и ограничится, пока не докатится до нас волна германской социальной революции. Но в случае неудачи, возможность которой при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна.

Как уже было указано, начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению».

Впрочем, П.Н. Дурново, умный и проницательный политик, не признавал в этой записке одного только обстоятельства: если конфликт Германии и Англии неизбежен, то России придется принять в нем участие. Нейтральной она не будет, ее обязательно втянут в войну. Следовательно, нужно было выбирать не между войной и миром, а между войной против Германии или войной против Англии. А это означало, что никакого выбора (в смысле выбора «войны» или «мира») у русского царя не было. Наверное, данное обстоятельство можно назвать политической трагедией не только императора Николая II, но и России как самодержавной монархии: в 1914 г. изменить сценарий развития международных событий возможности не было. Война и стала прологом к русской революции 1917 г., открыв новую страницу всемирной истории. Собственно говоря, 1914 г. и знаменовал собой наступление в Европе, да и во всем остальном мире, XX века. Века, о котором точно и страшно сказал поэт:

 
Двадцатый век… еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
 

Но то – поэзия. Проза была впереди.

* * *

Календарный XX век ознаменовался углублением политических и экономических противоречий между крупнейшими европейскими странами, среди которых особая роль, безусловно, отводилась и Российской империи. К 1914 г. Европа была разделена на две крупнейшие военно-политические коалиции – Тройственный союз (1882 г.), объединявший Германию, Австро-Венгрию, Италию, и Антанту (от французского слова entente – соглашение), в которую входили Франция, Россия и Англия. При этом в отношениях между странами-союзницами не все было гладко. Германия, стремившаяся к новым колониальным захватам и устами своих политиков (прежде всего, императора Вильгельма II) заявлявшая о стремлении расширить собственное влияние в мире, встречала активное противодействие Франции и Англии. В свою очередь, Россия, первоначально не желавшая идти на открытую конфронтацию с Германией, ослабленная поражением в войне с Японией и революционными потрясениями 1905–1907 гг., вынуждена была лавировать. Часть представителей старой бюрократии и дворянства видели в Германии оплот консервативных принципов, а в Вильгельме II – носителя «истинно монархических традиций», близких по духу русскому самодержавию (среди высокопоставленных германофилов видное место занимал и упоминавшийся выше П.Н. Дурново). В 1905–1906 гг. и в 1911 г. европейская стабильность зависела от разрешения так называемого Марокканского кризиса, главной причиной которого были претензии Франции и Германии на господство в Марокко. В октябре 1908 г. Австро-Венгрия объявила об аннексии Боснии и Герцеговины, балканских территорий, с 1877 г. временно оккупированных ее войсками. Аннексия явилась тяжелым ударом для союзницы России – Сербии, давно мечтавшей получить эти области, которые дали бы ей не только пахотные земли, но и выход к морю. Без этого Сербия была осуждена на экономическое рабство перед Австрией. Германия целиком поддержала аннексию, совершенную правительством Австро-Венгрии, в результате чего позиции сторонников дальнейшего сближения России с Англией и Францией усилились, а германофилы потерпели поражение. Ситуация на Балканах еще более осложнилась в результате двух балканских войн – 1912 г. и 1913 г. В первой войне против Турции выступили страны Балканского союза – Черногория, Болгария, Сербия и Греция. Турецкое владычество на полуострове было окончательно сломлено, но мир между членами союза, не сумевшими договориться о территориальных приобретениях, укрепить не удалось: летом 1913 г. Болгария напала на тех, с кем ранее вместе сражалась против турок, – и проиграла. Симпатии России были на стороне Сербии, в то время как в Болгарии преобладали прогерманские настроения.

Балканские войны стали предвестием более грозных событий. Отношения между Антантой, с одной стороны, и Германией – Австро-Венгрией – с другой, становились все более и более натянутыми. Накануне войны в Германии правительство потребовало от Рейхстага (и получило) 1 млрд марок золотом на чрезвычайные военные расходы; во Франции совершился переход от двухлетней к трехлетней воинской повинности; в России Государственная дума приняла ряд законопроектов, которые должны были к 1916–1917 гг. значительно усилить численность и боеспособность русской армии. Вопрос о войне становился вопросом времени. Прекрасно понимали это стратеги Генерального штаба Германии, убежденные, что соотношение сил к началу 1914 г. – в пользу Тройственного союза. Именно тогда идея «превентивной» войны получила безоговорочную поддержку в военных и политических кругах Германии. Франция и Россия, полагали немцы, к войне не готовы, а Англия воевать не будет, сдерживае мая как бурными волнениями в Ирландии, так и усилившимся соперничеством с Россией из-за влияния в Персии. Так обстояли события, когда 28 июня (по григорианскому календарю, или нового стиля) 1914 г. всю Европу облетело известие об убийстве в городе Сараево сербским гимназистом Гаврилой Принципом наследника австрийского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда. Это стало прекрасным поводом для Австро-Венгрии, подталкиваемой к войне Вильгельмом II: 23 июля (н. ст.) Сербии был предъявлен ультиматум, выполнение условий которого означало фактическую ликвидацию сербской независимости. 28 июля (н. ст.) Австро-Венгрия объявила войну Сербии. На следующий день Россия начала мобилизацию пограничных с Австро-Венгрией округов, а 30 июля (н. ст.) приступила к всеобщей мобилизации. Ультиматум Германии с требованием прекратить мобилизацию Россия игнорировала, прекрасно пони мая, что войны избежать не удастся.