Текст книги "Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера"

Скоро, вероятно, загремит артиллерия, поднимется ружейная и пулеметная стрельба, а рассвет начнется в этом аду…

Сейчас уже 3 сентября – 10 мин. первого. Пойду в свою полуроту подбодрю солдат, а то, наверное, упали духом, и им необходима чья-нибудь поддержка. Господи, благослови.

Вестовому приказал собрать все вещи и в случае, если выйдем из окопов, вещи отправить в штаб полка. Надел лишь шинель, пояс с «наганом», в карманы патроны и кавалерийскую бомбу, в руки винтовку, отобранную у германца, и, перекрестившись, пошел в окопы. В 3 часа утра раздался взрыв динамита и бомб шт[абс]-кап[итана] Новицкого, немного постреляла наша артиллерия, но с «его» стороны ни одного выстрела, очевидно, «они» ждали чего-то… Сидим и ждем приказа вылезать из окопов – в проволочных ограждениях сделали проходы, но приказа не приходило, и под утро, когда совсем рассвело, все улеглись спать, только дневальные смотрели в бойницы.

Сегодня днем во время обстрела наших окопов легкий снаряд попал прямо по моему блиндажу, но не пробил, а лишь вырыл воронку да газами выгнал лежащего там вестового, меня не было – я был в окопах.

Весь остальной день прошел спокойно.

18 сентября (5 сентября). Наконец-то пришла долгожданная смена, в 12-м часу, пока мы сидели в блиндаже, наша рота сменилась и тихо вышла из передовой линии. За ½ часа до смены поднялся шум; прибежал вестовой и робким голосом говорит: «Наши секреты сбежали, а за заграждениями двигается, кажется, цепь прот[ивни]ка». Я моментально в блиндаж, надел револьвер, в руки винтовку – и в окоп, вылез, слушаю – тихо, только посты подняли стрельбу, гоню, ругая крепкими словцами, секреты назад, пришел в секрет, тут рядовой показывает в темноту и говорит: «Здесь что-то сидит, а за заграждениями рожь – плохо видно», пустил туда 3 пули, пошел в другие секреты, со злости чуть не пырнул штыком, да как же из-за пустяка подняли шум и сбежали с постов. После, когда все успокоились, я разговорился с солдатами, лежа на заднем скате окопа и время от времени пуская в темноту ночи ракеты. Рота уже ушла, и мы, распрощавшись с новыми хозяевами, побежали догонять роту. Ну! Слава Богу! Все обошлось благополучно, первая стоянка в окопах прошла хорошо, Бог даст, и другие обойдутся так же. Вот мы уже в составе 3 роты подходим к лесу, где у штаба полка назначен сборный пункт. Издали несется собачий лай, и до чего приятен этот лай, за ним там и мерещится мирная, тихая жизнь, смешно, но, между прочим, было даже завидно слышать, как в немецкой стороне – в деревнях лаяли псы, а у нас как в окопах, так и дальше стояла гробовая тишина. Когда собрались все роты, полк двинулся на отдых, в корпусный резерв. Эх! Как хорошо свободно идти по дороге, не ду мая, что сейчас их винтовки подстрелят… Оглянешься назад – там, как и раньше, взвиваются ракеты, изредка покажется ехидный глаз прожектора, и подумаешь: «Мы свое отстояли, теперь покараульте вы нас!» И солдаты все были довольны, что впереди предстоит, хотя, может быть, и небольшой, отдых – спокойные ночи. <…>

19 сентября -5 октября (6-22 сентября). Я думал, как и все остальные, что мы отдохнем здесь как следует, но оказалось, что наш полк теперь состоит в Особой армии, 25-го корпуса, командир ген[ерал] Гурко². Ввиду этого нам пришлось передвигаться с места на место. Стояли в разных местах по 2–3 дня и шли дальше, и в течение 2 нед[ель] мы сделали больше 100 вер. И переходы всегда являлись неожиданными; только заснешь, приходит вестовой: «Полк уходит». Страшно не хочется одеваться и идти в этой осенней темной ночи, тем более что только сделаешь блиндаж – печку, так хорошо и уютно, и вдруг иди. Куда? зачем? Никто не знает. Всегда, конечно, моментально вскакиваешь, винтовку на плечо и идешь. Иногда попадались большие переходы, под конец едва ноги тащишь, а солдаты идут молча, когда устанут, ни одного слова не услышишь из идущих сзади рядовых, а на привалах моментально ложатся где попало, и через мин. 5 добрая половина спит. Придя на другое место, не знаешь, где будешь спать и как. Чаще всего найдешь, если есть, какой-нибудь блиндажик и прямо спать, хорошо если заснешь, а то от холода не знаешь, куда деться. <…> Мы стояли около шоссе на Затурце, по которому мелькали артиллерийские зарядные ящики, мчавшиеся к позиции, шли небольшими группами пленные и беспрерывной вереницей шли и ехали раненые, впереди шел сильный бой. Ночь почти всю пришлось провести у костра, т. к. ноги, пока я спал в палатке, ноги почти окоченели, вылез к костру, снял сапоги, и ноги согрелись. <…> В 1 час. дня не успели пообедать, как раздалось известие: 1 и 3 бат[альоны] выходят на поддержку. Собрались, пришел ком[анди]р полка, сказал речь, в которой больше всего напирал на то, что, когда займут первую линию, не останавливаться, а двигаться безостановочно вперед, за 2-ю и 3-ю линию, ввиду того, что артиллерия прот[ивни]ка отлично пристрелялась к своим окопам. Затем, пожелав нам всего хорошего, он приказал нам двигаться. Затем велел 3-го офицера в роте оставить здесь, в резерве, на случай убыли. Прапорщ[ик] Кобелев оставил меня. Вот 1-я рота идет мимо меня, я прощаюсь с ней, говорю, что, когда выбудут офицеры, я сразу же буду среди них. Моему вестовому Виничуку очень хотелось остаться со мной, но было нельзя, и ему пришлось, выложив мои вещи, догонять роту. Пошел в штаб полка – хожу как помешанный, будто чего-то не хватает, адъютант заметил это и говорит: «Прапорщ[ик] Ананьев жаждет крови». Я действительно чувствовал себя одиноким без солдат и как будто виноватым, что не пошел… Здесь уже собрались все офицеры, назначенные в резерв. Пошли на бугор наблюдать за артиллерийской подготовкой. 7 наших наблюдателей висело и, вероятно, тоже смотрели на разгорающийся бой. Наверное, шла атака – там, где шел бой, было совершенно темно, только слышались далекие разрывы да иногда блеснет красная или зеленая ракеты. Бой начался. Не успели мы прийти, как последовало приказание выступить. Вот мы уже растянулись на опушке леса, догнали те батальоны и поротно быстро двигались вперед, мимо шли бесконечные вереницы раненых, шли они и с ранеными руками, и ногами, и головой, запыленные, грузные, опираясь на винтовку или на товарища. Шли массы контуженных – это как бы пьяные, с бессознательным выражением лица, пошатываясь, медленно тащили они свои ноги один за другим и, несмотря на такое состояние, сзади волочили винтовку, тоже грязную и запыленную. Наши солдаты спрашивали: как дела? А те лишь отвечали: «Ад! Братцы, ад!» Мимо то и дело проносились зарядные ящики – спеша скорее доставить на батарею снарядов. У штабов полков царил беспорядок, резервные полки как-то путались, чего-то стояли, да и впереди, очевидно, были дела плохи. Только земля вздрагивала от такой пальбы. Находясь близ полк[овника] Шаматова, я видел, что напрасно он кричал: «1 и 3 бат[альоны], поверху сюда!» – никто его не слыхал, и около не было ни одного вестового, а полк остался сидеть в окопах. Я послал с этим приказанием солдат, и через ½ часа наши батальоны цепью двинулись сюда. Начинало смеркаться, я нашел блиндажик, посидел там немного и вышел, по-прежнему шли массы раненых, а на носилках то и дело приносили тяжело раненных. В это время наши 1 и 3 бат[альоны] сменяли на передовой позиции Фанагорийский, Пултусский, Астраханский полки, которые, потеряв массу людей, постепенно отходили назад… Часов в 12 я заснул в блиндаже, с трепетом ожидая завтрашнего дня, сквозь сон слыхал, как мимо прошел сумасшедший, смеявшийся громко в темноте ночи…

6 октября (23 сентября). С утра жду – что вот скоро начнется бой… и я пойду туда…

Но скоро узнал, что сегодня не предполагается ничего и что все офицеры ушли в окопы, я тоже собрался и с прапорщиком] Марченко тронулся в путь…

По всему ходу сообщений до резервной лощины виднелись лужи крови, брошенная амуниция, окровавленные бинты и т. п. В лощине лежали груды собранных русских винтовок, патронов, фляжек. Чем ближе подвигались мы к передовой линии, тем более был разрушен ход сообщения. Передовая линия была вся переворочена, лишь в некоторых местах оставалось все цело.

Я заглянул в бойницу, как раз у бойницы лежал лицом ко мне убитый мл[адший] ун[тер]-оф[ицер]. Я отшарахнулся. Идя по окопу, я встретил спину, торчащую из земли, засыпанного солдата, в другом месте торчала рука санитара. В проходах один на другом лежали убитые… Я выглянул в сторону противника через бруствер и увидел массы наших солдат, лежащих в разных положениях вплоть до его окопов, один солдат пытался сдвинуть рогатку, но… упал убитым, а руки так и остались закоченевшими, будто бы ловили что-то в воздухе. Иначе говоря, все пространство было завалено нашими трупами. Рогатки разнесены в щепу. В земле не было такого места, которое бы не треснуло от колебаний воздуха. Идя по окопу, можно было увидеть только лицо – туловище было засыпано, или с бруствера свешивался труп, глядя на проходивших широко открытыми глазами… Господи! Что, если бы эту картину увидали их близкие… Я мысленно представляю около каждого его семью… детишек… Бедные… Царство вам Небесное. Вы исполнили все, что могли, перед Родиной и совершили самый геройский подвиг – положили душу свою за Царя и Родину.

<…>

7 октября (24 сентября). <…> Наступление назначено завтра в 6 час. ут.

Часов в 7 ут[ра] я, только заслышав орудийные выстрелы, выскочил из блиндажа, подумав: началось… и какая-то нервная дрожь пошла по телу. <…>

В 12 час. началась артиллерийская подготовка и, постепенно усиливаясь, перешла в сплошной гул к 4 час. Как только наши вышли из окопов, по направлению к ним взвились одна задругой красные ракеты, и сюда посыпался дождь заградительного огня, затикали пулеметы, затрещали винтовки. Немцы вытащили пулемет на бруствер, а сами, наполовину высунувшись из окопа, стреляли и бросали в наших бомбы, но скоро были осажены нашим пулеметом. В некоторых местах наши ворвались в окопы прот[ивни]ка, дрались с пулеметчиками, прапорщики Маков и <…> пытались остаться там, но были убиты… а остальным без поддержки пришлось отойти и окопаться. В некоторых местах заграждения были целы. Бой разгорался сильней и сильней. Красные, зеленые, белые ракеты то и дело взвивались вверх. Резервные батальоны через параллели[344]344
  Осадные параллели – три траншеи, идущие параллельно осажденному месту.


[Закрыть] перебегали вперед… Резервные офицеры один за другим уходили на пополнение, а из боя уже шли раненые офицеры и солдаты, я вглядывался в лица, но не находил 1-й роты. Бегал к адъютанту, спрашивал, как дела; говорит, что «заняли 3 линии». А справа, вдалеке соседние полки тоже шли вперед, и оттуда еле-еле слышалось: «Ура!!!» Шли раненые офицеры и ворчали: «Эти проклятые параллельки нас погубили».

В ½ час. и меня потребовали к адъютанту, он мне говорит: «Вот и ваша очередь настала». Меня, как я просил, назначили в 1-ю роту. Я пошел с прапорщ[иком] Бакланом. Беру в руки лопатку, прощаюсь с Пара-монычем (подпор[учиком] Якуниным), который искренно желает мне всего хорошего, и скорым шагом идем вперед. Мимо идут раненые без конца… Почти у самой передовой линии немец, пустив красную ракету, начал обстреливать то место, где шли мы, мы прислонились к стенке хода сообщения], засыпало землей, пр[апорщик] Баклан хотел идти назад, я его остановил, Виничук надел маску и зарылся в земле. Через 5 мин. мы бежим по разрушенному ходу сообщений], но попадаем в тупик, идем назад, встречаем 11 роту 406-го полка, которая бежит назад, мы ее остановили и погнали вперед, угрожая бомбой и револьвером, – они пошли. По пути вернули и наших солдат. Идя по ходу сообщения, мы встречали массу убитых, местами валялись руки, ноги… В общем, картина гораздо хуже, чем 24-го… Начинали надвигаться сумерки… Иду по окопу, все поправленное вновь забито, разбито хуже прежнего… Кое-как нашел блиндаж ком[анди]ра бат[альона], там полно вестовых и телефонистов, на наре лежит тяжело раненный вестовой и просит скорее его унести, но санитара нет, и ему пришлось ждать… Узнаю скорбную вещь: прапорщики Рогач и Суходолец убиты… вот она, жизнь наша!.. Что это, судьба или нет? Мне кажется, что в таком бою, как этот, судьбы нет. Так, так безумно жаль стало погибших товарищей, только вчера ведь я ушел, оставив их жизнерадостными. Не знаю, пр[апорщик] Суходолец, наверное, предчувствовал смерть, и в резерве, видя, как несут убитых, сказал Рогачу: «Вот и нас скоро так понесут…» Бедняга! Даже не успел и папиросы изо рта вынуть, так и остался с ней убитым… хорошо, что хоть наповал, без мучений. Пр[апорщик] Рогач все-таки успел расстегнуть шинель, пояс… но умер, не успев перевязать раны…

Вышел из блиндажа, они рядом без фуражек и шинелей лежат на ступеньке окопа… Герои!!! Я чуть-чуть не разрыдался, видя эти близкие лица… Не одни они пали жертвой сегодняшнего боя. Ком[анди]р 4-го бат[альона] подполковник Приезжев убит – половину головы снесло… остались лишь его большие усы… вместе с прапорщиком] Соковым, которому туловище буквально разворотило… Пр[апорщик] Костин убит при перебежке через параллели. Пр[апорщик] Коцубинский тоже… Ах! Масса убитых офицеров – 11 чел. и раненых 17 чел.

Узнаю, что первой линии не взяли, а окопались около его заграждений. На поддержку не подошел 406 полк, и нам пришлось остаться ни при чем… Соседний полк хорошо шел… но слева Гороховский полк не вышел… Пришел подпор[учик] Машков, написали донесение ком[анди]ру полка о положении 1-го бат[альона], иначе говоря, всего полка, т. к. все роты и батальоны перепутались. А 406 полк уже стал частями на передовой линии, а наши солдаты бродят и не знают, что делать… Офицеров нет… Узнали, что 406 полк нас сменит, я пошел за заграждение собирать оставшихся солдат, один задругам шли они, испуганные, потрясенные ужасом боя… Я указывал им путь в резерв и говорил, чтобы там собирались. Всюду по окопам лежат трупы, кровь целыми лужами стояла в окопах… Узнаю, что в 1 роте убиты хорошие солдаты. Раненые лежали почти во всех блиндажах… Санитаров нет… некому спасать героев… и некоторые уже хрипели предсмертным хрипом… Увидел лежащего тяжело раненного гренадера 1-й роты, приказал солдатам нести его, он, бедный, так просил: «Господи! Скоро ли меня подберут… Ой! Ой! Тяжело!..» – и громко стонал… Идут наши герои, оставшиеся в живых, а высшего счастья для них нет – только бы уйти в резерв, отдохнуть…

У немца тихо, тоже обошлось не без потерь. Пришли и оставшиеся офицеры, пр[апорщики] Кобелев и Гейкле, и мы вместе тронулись в резерв. Идя по ходу сообщения, я наступил на что-то мягкое, посмотрел – человек. Пошли не туда, вышли опять на передовую линию, пришлось вернуться, но я уже напряженно смотрел, где лежит убитый, и кое-как на мускулах перебрался через него. Сзади нас шли солдаты, несшие убитых товарищей… Пришли в резерв, собрали роты, сосчитали людей, осталось по 70–80 чел. от роты, а в 13 роте – 25 чел. Встретили ком[анди]ра 406 полка полк[овника] Науменко, он шел, злобно помахивая палкой, ведь его полк не подоспел к нам, хотя он и стрелял из револьвера, и гнал солдат, и обещал поставить пулемет, но ничего не вышло. Нач[альни] к дивизии на него страшно разорялся. Когда солдаты подошли, мы, построив их, двинулись в штаб полка. Здесь солдаты разбили палатки, а мы нашли блиндаж и скоро заснули.

Утром мы узнаем, что нас опять хотят послать 26-го сентября в наступление. Эх! До чего же это скверно подействовало на нас, после такого страшного боя, не дав оправиться, опять в бой – это жестоко, да и притом есть свежие полки 407 и 408-й.

Ждали мы с трепетом распоряжений, но, вероятно, Небо сжалилось над нами, и мы пошли далее в дивизионный резерв. Никаких блиндажей не было, пришлось поселиться в шалаше из веток, но листва опадала, и шалаш был паршивый, но нас утешало то, что рядом был лазарет, и здесь то и дело порхали сестрицы.

Но и здесь нам не повезло, в один прекрасный день вышли мы на занятия, я построил роту во взводной колонне, приказал снять всю амуницию и начал им объяснять о взятии высоты 114,8. В это время летевший наверху аэроплан прот[ивни]ка, вероятно, начал сигнализировать, и разрывы снарядов слева начали приближаться ближе и ближе, вдруг один снаряд сделал перелет и разорвался в 100-х[345]345
  В ста шагах.


[Закрыть] сзади, я скомандовал:

«Одевайся», в это время слышу, летит еще… чувствую, что если не попадет в роту, то разорвется очень близко, кричу: «Удирай в лес!»

Рота разбегается, я тоже несусь вовсю в лес, а он ближе, ближе, думаю, вот в меня… Трах! Дзи-инь-нь – запели осколки, чувствую, что жив, бегу дальше, что-то печет в левой ноге – думал, ранен, оказалось, горячим воздухом контузило. Ну, слава Богу! Но не обошлось и без потерь, в 15 роте убило только что прибывшего прапорщ[ика] Коломийца – жаль беднягу, еще даже не был в окопах, и под недолет до роты попала 4-я рота, и там 1 убило, 3 ранило.

Есть все-таки на Руси скверные люди, который, может быть, через секунду сам будет убит, а он нет, совершает позорнейший для человека в такую минуту, в минуту страшного боя, такой поступок, особенно солдату, ведь позоришь себя и роту и всех. Так, у нас в полку после боя 25-го сентября, когда снесли всех убитых офиц. в одно место и положили у околотка, на носилки, то почти все были без… сапог, и ни у одного офицера не осталось и следа пребывания денег или каких-либо других ценных вещей… Как это ни позорно, как ни грязно, но, к сожалению, – факт. Солдаты и санитары во время боя, правда, не все, а лишь самые бездумные твари, занимались мародерством – обирали своих офицеров, а ведь пули свистят кругом, и он подползает, и начинает шарить по карманам, и стягивать сапоги, не для себя, а с целью продать.

И вот ввиду такого гнусного поступка ком[анди]р полка приказал произвести обыск у всех н[ижних] ч[инов]. Выстроили их и начали осматривать, осмотрели все, и белье, и шинели, но ничего не нашли. Воры-мародеры оказались напрактикованными.

14 октября (1 октября). Созвав всех офиц[еров] полка, ком[анди]р полка объявил, что мы пойдем еще раз в наступление на высоту 114,8 и что ее решено взять во что бы то ни стало, положить массу солдат, но взять.

15 октября (2 октября). С наступлением темноты 1 и 2-я роты пошли на ночную работу. Пришли в штаб дивизии, там нам саперный офицер объяснил, что наши роты будут строить наблюдательный пункт для дивизионного ком[анди]ра. Пункт уже пытались строить, но немец тяжелыми снарядами разгонял рабочих, т. к. хотят построить его на высоком бугре. И вот нам была поставлена эта задача, а сделать нужно было обязательно, а в случае неисполнения работы мы пойдем под суд. Но наши роты быстро исполнили задание, и в 4 часаут[ра] мы шли уже назад.

16 октября (3 октября). Мы шли все ближе к штабу дивизии, а на позиции разгорался бой, заблестели красные, зеленые ракеты, загремел заградительный огонь, ураганный огонь открыла наша артиллерия. Это наши полки наступают на выс[оту] 114,8. Несколько шрапнелей просвистело над нашими головами, мы чуть не бегом шли на место стоянки. Пришли, но полка здесь не застали – ушел на поддержку к 406-му полку. Все вещевые мешки были оставлены. Нам разрешено было отдохнуть, но через час мы уже шли к месту боя. Бой впереди шел сильный. Та же картина, что и раньше – 25-го сен[тября], раненые, контуженные. Батареи усиленно работают. <…> Перебрались в 1-ю лощину, т. к. ближайший резерв. Здесь творилось что-то невероятное – собрались сотни раненых, убитых. Все толпятся без толку, офицеров нет, и чем ближе шли к перед[овой] линии, тем я больше убеждался, что что-то творится с полками. Встретил товарищей других полков, поцеловались, и я пошел дальше. В ходе сообщения бродили роты, искавшие своих офиц[еров], бегали офицеры, искавшие свои роты, здесь же шли раненые, контуженные, несли на носилках тяжелораненых, и все это под сильнейшим огнем. Словом, творилось что-то невообразимое. Нашли ком[анди]ра бат[альона], приказал разместить солдат по параллелям, но места не было, т. к. окопы изрыты, нет живого места, да и наступающие полки перепутались. Масса солдат еще лежат под его заграждениями, проходили такие, которые по 3 дня лежали у его заграждений, боясь выйти. В 4 часа Остроленский полк во главе с ком[андиро]м полка поверху во взводной колонне прошел вперед, но огонь был сильнейший, и снаряды упали прямо в первые ряды. Ком[анди]р полка, бат[альона], рот[ы] ранены, двигается следующая колонна, опять разбита – полк расстроился и, глядя в параллели, ищет места, но все уже и так полно, это обстоятельство еще более усилило панику. Пришлось усадить солдат и в развалинах, и с другими ротами. Жаль их было, ведь это лишь простое избиение солдат. Мы, все офицеры 1-го бат[альона], 5 чел[овек], собрались и ждали смерти – огонь был ужасный, орудия стреляли как из пулемета, но, очевидно, нас спасал лишь Бог, тяжелые снаряды рвались кругом блиндажа, к нам в блиндаж поползли раненые. Приказа выходить не было, да если бы и был – ничего бы не вышло, а лишь погибли бы люди…

С наступлением темноты нас отправили в 1-ю лощину, я думал, что пойдем в резерв, оказалось, не то, не дали даже уснуть и, несмотря на то что от роты из 122 осталось 90, нас отправили на другое место, немного левее, очевидно, решили и здесь попробовать счастье, но плохо пробовать счастья на истерзанных, измученных солдатах, которые до глубины души потрясены моралью, ведь моральное впечатление – это хуже всего, если солдат не верит в победу, лучше оставить его в покое и дать отдых, и только когда он успокоится, забудет происшедшее, тогда можно его послать в бой, и наше дело окончится удачей, конечно, если будут оказаны поддержки, где нужно.

А то беспрерывные атаки, да еще неудачные, такая страшная сила артиллерии, потери товарищей, и кровь, кровь, трупы, по которым нужно идти в атаку, все это складывается в такую ужасную мораль, что каждый солдат думает: «Ну вот, в этом бою меня обязательно убьют».

Придя часа в 3 ночи на новый участок, мы нашли ту же картину, которая преследовала нас с 24-го сен[тября]: в окопах в разных положениях лежали, сидели убитые, приказываешь убирать, а молодые солдаты боятся…

Что здесь будет? Чего еще от нас хотят? <…>

…У каждого солдата я вижу на лице: «Господи! Скоро ли кончатся наши муки!..» Жаль, жаль на них смотреть, так и хочется плакать, ведь многие погибнут здесь… А что такое офицер? Положение их еще хуже, ведь я лично один, а их 90 чел., за всеми не усмотришь, а сам обязательно иди впереди, а иначе солдаты не пойдут… Я пойду, и знаю, что невредимым отсюда не выйти, но если бы я, да не только я, и все офицеры полка, ведь думаю в данный момент так я не один, а все офицеры и солдаты, если бы могли хоть помыслить, что будет успех…

Но долой эти мрачные размышления, прикажут – пойдем, сделаем, что возможно, победим или умрем!

18 октября (5 октября). Сидит с раннего утра солдат и думает: вот-вот скоро прикажут вылезать. <…> Пришел ком[анди]р I бат[альона] 406 полка, беседовали преимущественно о предстоящей атаке. Получили диспозицию: «Выходить всем вместе, идти смело, занять высоту 114,8 и двигаться к опушке леса и там окопаться». Хорошо писано. Это хорошо диктовать свежим войскам, а в данном случае – это вызвало лишь горькую усмешку: «все вместе», да – офицеры выскочат все вместе, но солдаты нет, ведь один офицер роте – что он сделает… Солдаты, как передавали, Варшавского полка, ходили между нашими и, возбуждая не идти в атаку, говорили: «Если пойдете, будем добивать ваших раненых, а в вас стрелять». Но я знаю, что солдаты 405-го Льговского полка вышли бы, кинулись бы за своими офицерами. Пошел к ком[анди]ру бат[альона], там собралась группа офицеров, которым предстоит первыми идти вперед, грустные лица… Началась артиллерийская подготовка, огонь переходит в ураганный. Я нахожусь среди роты, приготовил щит и лопатку, только жду приказания – «Вперед!». Противник тоже начинает сыпать тяжелыми… солдаты с мрачными лицами копают выходы… Вдруг все прекратилось… объявили, что атака отменена. «Слава Богу!» – сказал каждый солдат, у всех стали радостными лица, голодные солдаты, которым 5 мин. назад кусок хлеба не лез в горло, принялись с жадностью есть хлеб.

21 октября (8 октября). Через два дня мы, завязав вещевые мешки в лесу, хотя многих хозяев мешков уже не было в живых, шли ночью по шоссе и полевым дорогам, утопая в грязи, в глубокий резерв. <…>

23 октября (10 октября). Кто не был на позиции, тот не знает, что это такое – носить рогатки, да еще в прескверную погоду, в темную ночь. Забрали мы 30 рогаток и пошли, тяжело, дорога грязная, но это еще не беда. Вблизи передовой линии нарыта масса окопов, и все без переходов поверху – более 13 шт., и через все нам пришлось прыгать и перебрасывать рогатки. Это не работа, а мучение! Все рогатки, кроме случайно забытых 4-х, поставили на место и пошли домой, еле волоча ноги, да немец вздумал нас обстрелять! Кое-как дотащились до блиндажа. Как бухнулся я на кровать и мин. 15 сидел, пока не пришел в себя, думаю: вот ты, доля солдата…

24 октября (11 октября). За то, что вчера не донесли 4 рогатки, пришлось сегодня 10 человекам сходить и докончить, пошли те, которые вчера, несмотря на то, что я строго запретил, отставали и укрывались от работы.

Вообще, нужно сказать, что солдаты развинтились донельзя, только офицеры и держат их в кулаке. Да и притом мало осталось хороших солдат, много молодых, которые стоят у бойницы да и спят, как говорят солдаты: «Притулит морду и храпит, ну что с него спрашивать», а есть и такие, которые плачут, когда сильный обстрел. Но понемногу вникают в окопную жизнь и привыкают.

Взводный, а особенно отделенный для ярых солдат ничто. Особенной дисциплины нет, т. к. отдыхи в глубоком резерве малы, и едва только солдат начнет принимать «воинский вид», как снова идет в окопы, а здесь особенного ничего требовать не приходится. Да как-то слова не поднимаются выругать солдата, т. к., может быть, и меня скоро убьют или его, да и притом бои. Если солдат будет зол на офицера, ему ничего не стоит пустить пулю в затылок ему или не оказать помощи в нужный момент. Я слыхал, были случаи, что скверно обращавшийся офицер был тяжело ранен, и никто из солдат не помог ему, а, проходя, посмеивались, говоря: «Смирно! Подтяни поясок!» А некоторые сами убивали своих офицеров. Странно, но мы видели солдат первоочередных полков – в лаптях. Летом можно было видеть солдат в пресквернейшей амуниции до того, что не походили на солдат. Слава Богу, наш полк обмундирован хорошо.

Что такое теперешнее офицерство, я не беру в счет офиц[еров] мирного времени, которых страшно трудно отыскать и которые куда-то делись?.. Теперешнее, в настоящее время офицерство – прапорщики или подпоручики, поручики и т. д. из прапорщиков с душой и телом прапорщика. Это какая-то волна, которая собирается в далекой России, – в училищах, школах, затем оттуда она идет в запасные полки, здесь более «сметливые» пристраиваются в «кадр», конечно, для этого нужно ладить с адъютантиком… отсюда волна идет на фронт, более «патриотичные» по пути «цепляются» где-нибудь, как в учебных полках дивизии и т. п., а волна идет и только останавливается в окопах, в боях, до этих пор дорога, известная каждому, но тут – на позиции – уже эта волна расплывается, и где судьба указала, там и придется быть либо убитым, раненым, в плену и т. д.

<…>

26 октября (13 октября). Побывав на прежней стоянке, мы, как говорят слухи, пойдем в Румынию, а сейчас идем на посадку в поезда. На дороге ком[анди]р полка сказал, что две версии: I) в Финляндию, II) в Румынию. Дай Бог! Хоть куда-нибудь убраться с этих Волынских болот. Вышли в 8 час. веч[ера] и шли всю ночь и утро – грязь невылазная, хорошо хоть лошадь есть, ведь теперь я на законном основании с 1-го окт[ября] командую 2-й ротой. Шли долго и устали здорово, но нас поддерживала надежда – предстоящая поездка. Остановились в лесу у кол. Фридриховка в хороших блиндажах.

За все время, к сожалению, недолгой стоянки погода была великолепная, хотя аэропланы прот[ивни]ка сильно летали здесь, но это не мешало любоваться нам красивой местностью и отдохнуть душой и телом вдали от… того ада. Как хороша здесь жизнь, а тем более в глубоком тылу, в России, спокойно, тихо… только, кажется, бы и жить, и наслаждаться жизнью.

Был медицинский осмотр, это нас заставило еще более верить в отъезд – но ему было не суждено осуществиться.

29 октября (16 октября). Все ротные ком[анди]ры были собраны к ком[анди]ру полка вечером, который объявил нам, что наш полк займет старую позицию от кол. Ясенева до выс. 84, где мы простоим всю зимнюю кампанию. Вот тебе и уехали!

30 октября (17 октября). В 6 час. утра ком[анди]ры бат[альонов] и рот ехали все верхами по направлению к той позиции, которую придется нам занимать. Доехав до Щурина, мы, остановив лошадей, пошли каждый в свой батальон, который предстоит сегодня сменить. <…> К 1 час. смена была закончена, и я принял боевой уч[асто]к, который должен отстаивать со своей ротой. Могу гордиться тем, что из нашего громадного фронта от Риги до Черного моря 1 верста вверена мне.

6 ноября (24 октября). В общем, участок скверный – сырой. Принялись улучшать окопы. Потребовал рабочих, саперов, дружинников, они вырыли новую линию, а старую зарыли. На следующий день германец заметил отсутствие старых окопов и с 10 час. начал сильно обстреливать нас минами.

Вперед я жил в маленьком блиндаже, хорошем, но воды в нем набиралось за 2 часа 15 больших ведер, однажды я думал, что утону: проснулся, а вода вот-вот дойдет до постели. Запах скверный, воздух сырой. Пришлось сделать себе новый блиндаж. Блиндаж вышел на славу, но противник обратил внимание на усиленную работу в этом месте и сегодня обстрелял нас. Я с пр[апорщиком] Шустиковым сидели в новом блиндаже, мины падали и разрывались рядом, пороховой дым вместе с колебанием воздуха то и дело врывался в блиндаж. Мы убежали в пулеметные убежища, во 2 взвод, все окопы на безгорке были завалены, пришлось бежать по верху, все время приходилось пригибаться, т. к. новые мины и бомбы летели сюда. Но и здесь было не особенно спокойно сидеть, мины и бомбы и здесь рвались рядом, и земля то и дело вздымалась кверху и засыпала убежище черными комками. Попали в пулеметную площадку, и ее разнесло, пулеметная стойка слетела. Я видел это и приказал поставить стойку на открытую площадку, а пулемет находился с нами. Все люди разбежались в соседние роты, и на этом месте не было никого. Я все посматривал на пулемет и думал: «В случае чего, выставим пулемет, да и будем жарить, а дальше что Бог даст». Но этого не произошло. Немцы вперед не пошли, а, наверное, решили себе взять в задачу разрушить наши новые окопы. 3 часа сидели мы в убежище и ждали: вот-вот попадет. Слышишь: бах! Отдаленный выстрел – это значит летит или мина, или бомба. Вот она долетела до точки предела и, перевернувшись, с усиливающимся воем летит вертикально вниз… Куда? Куда попадет, думает каждый, – вот тряхнуло землю, закачало блиндаж, и запели осколки, это мина разорвалась, и, слава Богу, не на нас.