Текст книги "Железная кость"

И шагал на развод по баракам уже, и как шли мимо мощной стены шизняка, так опять шепоток по колонне прошелся, и у всех будто сами собой стали головы заворачиваться вправо, где за сеткой и проволокой Бруно дубаки вшестером выводили на зону двоих. И один из них был черномордый кавказский боец, а второй был – безрукий. Чтоб увечье прикрыть, был накинут на плечи, как бурка, очень чистый, вот только что из каптерки бушлат, и вот это был Сван, ожидаемый всеми законник: сразу стало понятно, что он – это он, вот с таким его жадным вниманием дубаки сторожили и так строго держались от него они на расстоянии, не в силах одолеть полоску разделяющего воздуха и – ровно так же, как ко всякому другому зэку, – прикоснуться. И беззащитность инвалида не меняла ничего – наоборот, усиливала будто: не подкрепленная ничем – как же он жрет и оправляется? – и потому и безусловная, беспримесная власть с осязаемой силой текла от него.

А потом, как зашли в свой барак и расселись уже кто за нарды, кто к ящику, так и этого к ним завели, инвалида. Тонкокостный, сухой, гололобый, с горбоносым кавказским, обожженным, как в печке, лицом, сединой уже сильной и пустыми, навыкате, голубыми глазами, он вошел и уселся на первый свободный табурет в попримолкшей и налившейся жадным вниманием комнате отдыха. Он настолько все знал, что вокруг, и так все презирал, что ему ничего тут, в бараке, любопытного не было. И через миг уже метнулись, подскочили и завились вокруг безрукого шныри: что принести? я принесу что надо, Сван, – и под коротким взглядом Свана разом брызнули, как разметенные по сторонам щелчком. Внезапно что-то шевельнулось под накинутым бушлатом, словно в коконе, и у вора вдруг выросли руки: это только он их никому не протягивал, ими не шевелил, когда сам не хотел, когда кто-то хотел от него и ему говорил, что и когда он должен делать этими руками. И вот сейчас, когда он хочет сам, обвел медлительным пустым и скучным взглядом мужиков и безо всякой позы, без нажима, без удовольствия кого-то придавить сказал бесцветным, ровным, чистым русским голосом:

– Я Варлам Ахметели, зовите дед Варлам или Сван.

– Да уж знаем, наслышаны, кто на зону с этапом заехал, вон все цирики в стойку… – все, кто был, мужики забурчали с охотой и ждали, что еще скажет Сван: про порядки на зоне, шерстяной беспредел и хозяйские гадские мутки – как на это все смотрит в лице его волчья масть.

Ну а Сван уже смеркся, потух: вот совсем ему было не нужно хоть что-то мужикам растолковывать и, тем более, выспрашивать, как им в зоне живется.

– Что же к нам-то, в мужицкий барак? – из-за плеч и голов остальных потянулся Алимушкин, так и ел настоящего вора глазами, дурак: сколько лет уж на зоне, а вся та же в башке вот блатная романтика.

– А другие-то есть? Только ваш вот мужицкий и другие козлиные. Сколько раз заезжал за последние годы, – Сван во что-то вгляделся, усмехнувшись одними глазами прошедшей всей жизни, всем своим прежним тюрьмам и зонам, по сравнению с которыми здешний Ишим – пионерский «Артек», – нет мне места нигде. Скоро, если ты не беспредел, не козел и не пидор, ни в одну уже хату не пустят. Скажут: иди отсюда, урка ты позорный. Скоро станут менты для таких ископаемых хаты отдельные строить, как вот сейчас для спидоносов и туберкулезников. Да и вы, кто по серости, – тоже вымирающий вид. Это раньше мужицкая масть была в силе и с нею считались. Вот помню, перед самой перестройкой стали тысячи на промку выгонять, огородные сетки вот эти плели, джинсы пошли на швейке, с понтом «Пирамида», – у людей прям аж слюни на мужицкие эти манжи потекли, а вот только клешни протяни – оборвут. Кровью правду мужицкую сбрызнуть могли, едва только почуют, что кто-то на шею к ним сел. А сейчас что? «Чего принести»? Перед каждым, кто сила, на цырлах? До кишок раздеваемся и кишки вынимаем, лишь бы только не резали, пусть сначала другого, пусть сперва не меня.

Вот же ведь лис: прямо с порога начинает – по самолюбию, по самому больному без обмана! Так день за днем мозг будет вынимать по-разному и вынет! Уже и так на зоне все предельно разогрето, только вот чуть еще подкеросинить. Это уже как оползень, как паводок, не зацепить его, Чугуева, не может, все началось и дальше разгоняется само – даже без воли этого вот Свана, – и не соскочишь и не угадаешь, куда тебя, закручивая, вынесет. Всех на одно – на мокрое несет!

И вот уже – словно кусок карбида в лужу, за ним еще один, еще, из целого мешка – загоготали мужики, как гуси, забурлили: неужели и дальше продолжим терпеть и молчать? – не понимая, что уже для них давно все началось, как для квашни в кадушке, как для шихты, воспламененной молнийным пробоем под колпаком электродуговой печи, и только вор один сидел незыблемо и молча – все уже зная, видя, как закрутится, – пока Наиль к нему не протолкнулся и не навис над ним, выпытывающе вглядываясь:

– Ну а вот сам ты, сам, прошу прощения, уважаемый? Как все поставить в зоне думаешь? Сам на спортсменов отрицаловку подымешь? А то вот нас подначиваешь, а сам… Вот ты зашел – смотрящим, стало быть, тебя братва поставить хочет с воли. Брать, значит, зону должен под себя. Как только брать вот ее будешь, непонятно. Авторитет как мыслишь удержать? А то пока одни только легенды… – И сломался в лице под прямым взглядом вора.

– Я старик, я один. За пищак подержи – и готов. Хоть сегодня вот ночью придут мне кочан парафинить. – Одно только презрение было в нажавших на Казанца глазах, да и даже презрения не было – только знание мужицкой породы. – Ты что про меня думаешь? Что заехал законник на зону и сделает бесам так страшно, что они навсегда замолчат? Воры сделают, да, чтоб вам легче жилось? Только где они, воры? Да и было бы много их сейчас тут со мной. Все равно не так много, как вас, мужиков. Испокон было так: куда в зоне мужик повернет, того зона и будет. Это надо быть полным дебилом, чтоб думать, что в любую оглоблю мужика в зоне запрячь. Я вот длинную жизнь, парень, прожил, меня старые воры учили: если зону берешь под себя, уважай мужика, никогда не дери с него по беспределу, и тогда мужик сам принесет тебе и отдаст воровское. Вас тут триста голов. Кулаки, – на Валерку кивнул, безошибочно высветив взглядом его из гурьбы. – Вот и ставить на зоне все вам, а не мне. – Попадал раз за разом в то, что может нащупать, почувствовать каждый в себе, во что сам бы Чугуев долбал, если сам бы себя вот хотел сагитировать.

– И поставим, поставим по-нашему! – Распаленный Алимушкин выплеснул, обеспамятев вовсе, не помня про свои девять месяцев срока, про рождение заново, что так близко уже, что аж жжет неминуемость: как бы в нем вот, Чугуеве, – при таком остающемся сроке – кровь толкалась на волю, к Натахе, к Валерке, все другое, чужое, кроме собственной правды, смывая.

Ночь прошла незначительно, пусто, хотя точно не спал по отсекам никто. Слышно было отчетливо, как кипят по всем шконкам котелки работяг, выкипает в них все: страх за шкуру, остаться до седых волос здесь, под бетонной плитой, никогда не сцепиться в одно со своими, с единственной родностью, в одного человека с той, которая ждет, не обнять напоследок иссохшую старую мать, не зачать своих будущих, нерожденных детей… И Чугуев пластался на шконке, осязая всей шкурой эти пары и развариваясь сам в понимании: целиком он в составе, вот в этой кастрюле, крышки не оторвать и наружу не выбраться – разве только улечься на промке ему вот в железную форму, как в гроб, и зальют пусть бетоном, вот тогда уж, наверное, точно не сорвут с неподвижного места потоком, не достанут, не выскребут. И всю ночь ждал скрипучих шагов по продолу – что придут шерстяные за Сваном и вот тут-то оно и начнется.

Но никто не прокрался, половицы не скрипнули – как всегда, в полседьмого включили над зоной время «день», невзирая на черное небо; загремели засовы, и привычный конвейер пополз, выволакивая мужиков из барака в столовку, а затем на развод на работу; так же резво стекались на плац и сбивались в шеренги козлы с мужиками, с той же мертво-цементной убежденностью в собственной силе разрезали мужицкие толпы спортсмены, так же все расступались у них на пути, не отваживаясь вскинуть глаза и нажать, но сам воздух, густея, гудел и дрожал, наполняя башку шевелящейся тягой, словно где бы ни шел ты и где ни вставал бы, всюду были гудящие высоковольтные провода над тобой.

И, отмучившись на пересчете, разводе, он почти ломанулся на свой полигон, чтоб вклещиться в вибратор над формой с бетоном и в него всем составом своим перейти. И вгонял булаву до обеда в бетонную патоку, целиком став железным, заварившись в себе и оглохнув, как он и закладывался, и ничего под ним не проломилось, словно сам создавал он сейчас эту прочность у себя под ногами и нельзя ему было сейчас останавливаться – длить и длить надо было вот эту дорожку из плит до конца всего срока.

А с обеда пришел – как-то стало дышать посвободней в изменившемся воздухе; что-то в небе копилось, копилось и лопнуло, словно разом открыл кто над зоной все краны, и отвесно обрушилась на сожженную пыльную землю вода, захлестали неистово водяные канаты и струны ломовой, обломной встали стеной, с ровным неиссякаемым бешенством разбивая цементную пыль, что лежала на всем, как мука, как загар, и накрыв разом всех побросавших работу стропалей и бетонщиков: побежали все с гиканьем, вымокнув до кишок от тяжелого первого охлеста, под законным предлогом сачкануть на глазах контролеров: стихия! – по-детски вот радуясь натиску ненасытной, жестокой водяной чистоты, будто что-то дающей им всем, обещающей – очищение внутри. И Чугуев со всеми заглушил свой мотор и пошел под навес в тяжелевшей от ливня рубахе и глядел на кипевший несметью воронок, сразу ставший свинцовым, водяным полигон: клокотало колючее серое пламя, белизной закипала по лужам вода, и уже побежали по земле грязевые ручьи, словно страшное все унося, что готовилось, вымывая предчувствие неизбежной беды из Чугуева. Будто все изменяла вот эта вода – и его самого. Ничего не случится – на мгновение глупо, по-детски поверилось. Все, что было живого на этой земле, каждый кустик, росток и все люди вбирали промытый, одуряющий воздух июльского ливня, пили каждой жилкой и по рой долгожданную воду, до мокрой чистоты, до черной сырости напитываясь ею и окончательно размякнув и потеряв внутри себя ожесточенность, когда сошла с земли клокочущая шкура пузырей и раздельно забили по мокрому ртутные капли.

И были легкость, и покой, и ощущение дыхания напитанной земли, с которой он дышал как целое, трава – точно такая же еще одна из тьмы одинаково крепких и цепких травинок, одинаково странно и разумно устроенных для упрямого роста, для жизни, и вот так ему освобождающе ясно стало в эту минуту, что сейчас он, Валерка, нисколько не зэк, отбывающий срок по сто пятой статье, не живущий по серости русский мужик, что боится себя самого, непрерывно боится убить человека, даже вот не убийца ничуть, а такая же точно простая былинка, раз в себя приняла его эта земля, словно в добрые, мягкие, влажные материнские руки, отпустив его в рост и дозволив с той же тихой радостью ровно и сильно дышать, с какой дышит, набравшись воды, и сама, все живое на ней, наделенное поровну сытной лаской. Он, Чугуев, свободно, без свободы растет, точно так же, как все его травяные собратья, пробивая бетон и асфальт этой зоны, служа мостиком для муравьев и выкидывая к солнцу коленца, из себя выжимая нетвердые свежие листики; он все терпит и всех принимает, с одинаковой волей, охотой со всеми сплетаясь и никого за злой упор не ненавидя – вот потому что, по большому счету, не за что и нечем; изначальная правда всей жизни приоткрылась ему, принесенная этой обвальной проливной водой… и тут что-то сильно встряхнуло его, зацепив и качнув, как обычный репей на пути пробежавшего крупного зверя: кто-то поднятый гоном – Кирюха! – напрыгнул на плечи с разбега, еле-еле донес на бегу и выплескивал, обрываясь дыханием, в травяное лицо:

– Все, Валерка, поехало! Слышишь?! Поднялись мужики! Как один! И как хочешь, Валерка, а не выйдет в сторонке, не вый дет! По всей промке сейчас полыхнет! В арматурный давай, арматурный!

И сам подорвался, ослепший, – на сучья! Но Чугуев поймал на разлете за шиворот, придавил, как большого ребенка, к плите:

– Стой, сопляк, не пущу! Рыпнись только, сморчок, – давану тебя на хрен! Давану, раз прибьют дурака все равно! Выходить, выходить тебе, жить через год! Что в башке-то? Говно?! В арматурный пойдешь – насовсем там останешься! – И рванул с треском ниток – под вышку, под стволы автоматные, эту защиту.

И уже вот Кирюха – репей, а Чугуев – машина, за собой, дурака, его тащит.

И как будто бы снова тут ливень по земле хлобыстнул, град размером с куриное по расквашенной глине: из ворот арматурного взрывом ломанулась орда, зверем черным протяжным с ослепшими лицами. И уже не поймешь, кто такие. И в огромное это мгновение он, как ветер, почуял свое полоумное прошлое: захлестнул этот ветер и вынес из ограды, из зоны – в Могутов! в беспощадную сшибку железных, кость от кости друг друга; покатились по полю огневые шары, глыбы шлаковых чушек вразнос с косогора. Стропали и бетонщики все, на войну не метнулись которые сразу, кабанами, лосями рванулись с дороги, разбегаясь и прыгая в недра пропарочных камер, забиваясь под плиты, как лисы в нору, и сигая на мачты, на балки козловых или башенных кранов… закричал, как свинья, кто-то смятый, распоротый… К вышке, к вышке они, ломанул уже сам за Валеркой Кирюха, протрезвленный вот этой жутью, – перемалывающий топот копыт по пятам, озверелое чавканье по вскопыченной глине… вот она уже, вышка, вон они, дубаки, на воротах… и еще одна лава им с Кирюхой наперерез, захлестнула, обратно несет, и бегут они сами обратно в потоке, ноги сами несут, чтобы только не смяли, не стоптали их задние… И удар мясом в мясо, дружка в дружку вошли табуны, и рассыпались все, раскололись на кучки молотящих друг друга и секущих прутами, цепями взбесившихся.

Разорвало их сцепку с Кирюхой, руки к черепу сразу – устоять и не лечь в этой камнедробилке… Устоял и не лег и, самой зрячей кровью почуяв, увернулся от свиста стального прута, и единым, коротким и самым простым в нем, Валерке, движением, сам собою кулак его дернулся, как магнитом в магнит, безотказно, и вот в то же кратчайшее дление о бетон громыхнула железка и согнулся пробитый под дых дуболом… и уже каратек ниоткуда берется и ногами в фанеру ему: уи-и-и-й-я!.. ничего и не понял, так это все быстро – как с цементом мешок с высоты на грудину, но вот только стоит он, Чугуев, как Ленин, а чурка от него, как от кладки, назад отлетел. Только тоже, как кошка – хоть с девятого сбрось этажа, – в ту же вспышку на мостик хлесткой веткой взлетел от земли и ногами, как бабочка, перед Валеркой машет: уи-и-и-й-я! уи-и-и-й-я! – раз ему по колену, раз в ухо… и поймал на счет три за копыто раскосого, и движением, равным по скорости току в нем крови, оторвал от земли эту кошку, всю из натуго скрученных жил, и об стенку дощатую шваркнул – и ни стенки проломленной нет, ни циркач в тех обломках уже не топорщится.

Закрутил головой, рывками озираясь, где кто, – и Кирюху у ямы, лежачего! в восемь ног шерстяные охаживают! вот сейчас в эту яму пропарочную, как в могилу, ногами спихнут! И туда он, на них, чуя, как вылезают из пасти клыки и как весь он становится клеткой для зверя или, наоборот, его в этого зверя – опять и уже, может быть, навсегда! – засадили. И, уже зарычав от рванувшей внутри безысходности, арматуру из связки рванул на бегу: хрясть прутом по клешне одного, до того, как слова подтекли к его горлу:

– Стоять! В землю, суки, урою, кто рыпнется!

И отпрянули все, откачнулись и дергались на невидимых будто эластичных резинках, раз за разом отбрасывающих из-под свиста прута… Танцевали вот только, обманки кидая и без силы рвануть в растекавшуюся от Чугуева цельную, без единого вздрога, способность убить… И убил бы сейчас, если б не наскочили и свалили числом шерстяных мужики. Протекла сквозь потекшие пальцы железка и упала, как в воду, ничем не запятнанная, – с облегчающей, освобождающей радостью подхватился к Кирюхе своему, дураку, чтобы вздернуть рывком и принять на себя перебито-безногую, размозженную тяжесть; захватил и ощупывал, как большого ребенка, – черно-красную голову: с полбуханки размером багровая шишка сожрала поллица… котелок устоял – с затопившим его ликованием осязал эту вот непорушенность драгоценной, обычной единственной головы человека… От нажима на ребра полудохлый вдруг дернулся, словно под током, заревел, замычал, а Чугуев уже озирался: куда? – взгляд по башенной ферме скользнул, перебрав все железные ребра до самого верха.

– Ну что, сморчок, сходил, навоевался?! Не падать мне, не падать! – У Кирюхи подкашивались ноги, и подрытым столбом на Валерку валился. – Могутов наш, Могутов на кране наверху! Могутов наш с тобой, Кирюха, мы увидим!

И уже не валился Кирюха, не стекал на колени с чугунной, перевесившей все остальное башкой – замычал сквозь зубную окрошку: «ыам!». И «ыам» перекладину цапнул налившейся зрячей силой рукой, подтянулся, пополз, и Валерка за ним, подпирая, выкидывая коленце за коленцем и выжимая из себя листочки кверху, из земли – от заваленной треском и затопленной криком земли, от бетонной плиты, на которой топтались и гвоздили друг друга сотни русских мужчин, душегубов, бандитов, воров и по большей вот части несчастных, заблудившихся просто придурков… А на самом-то деле они работяги и могли бы ворочать сейчас рычагами углановских «голиафов» и «мамонтов», распиковывать лётки могутовских домен… А сейчас уже все, не вернуть, и как будто бы мстят все они за несбывшуюся настоящую, чистую жизнь, вот за то, что не стали тем, кем были задуманы, – сами лезут под прут и на пику, лишь бы кончить проклятое это бытье, состоящее только из надрывной тоски сожаления, как могло бы все быть, если бы, если бы…

Заревела и длилась сирена над зоной, разрывая мозги дубакам и сметая их с промки под защиту железных скрипух и решеток, стадной кучей бросив, табунками по длинным продолам, словно на водопой, к оружейке – расхватать автоматы из стоек и почуять скорей хоть какую-то прочность в вороненом стволе и нащупанном пальцем курке, в упоительном запахе смазки: ты – сила, разорвешь и размечешь взбесившихся, взбунтовавшихся всех. Вот стрелять сейчас в воздух начнут – и в Валерку с Кирюшей на жердочке, пальцем в небо, а что? с жизни станется! – смех пророс сквозь Чугуева, как бодливое дерево, просадил и царапал когтистыми сучьями изнутри грудь и горло.

– Ты-и што это, а? – иллюминатор свой Алимушкин таращит незаплывший.

А Валерка в ответ ничего из себя уже выжать не может, высотой, вольным воздухом пятиэтажной высоты задыхается, торжеством то захлебываясь, то от стужи мертвея, как вспомнит, что было и как делал он страшно внизу – все удары, которые только что раздавал, как вот этого шваркнул и того подрубил… И не верит уже, что своих страшных рук в этом вареве не замочил и по промке прошел сквозь толпу словно посуху: где ж в такой вот болтанке удар выверять и удерживать руку? И тотчас подымало Чугуева вещее чувство сбереженной своей чистоты, невозможности ухнуть еще один раз в кровь, которой сейчас – никогда! – не хотел. Ну не может так плево закончиться вся его жизнь, сознательно направленная им на искупление, переподаренная много раз ему на зоне! Ну не может ведь так скотски глупо захлопнуться правда всей их будущей жизни с Натахой – из-за чужой потребности крушить железкой черепа, он за чужие умыслы, Валерка, не ответчик, всем своим ливером он этой бучи не хотел, всей своей силой перебивал течение поперек, но разве ж вырвешься из общего течения, когда за дело принимается – судьба?.. Всех принимает он, Валерка, перед самим собой, в помыслах, он чист… Ну не стоять же просто ему было, когда вот этого месили вчетвером! И даже если сделалась сейчас там, на земле, под краном этим, кровь – это как пить дать запичужили кого-то – и следаки начнут дела корытить по жмурам, то все равно, считай, все похоронено. Не раскопают, не пришьют, не обвенчают – даже такая гаденькая мысль в нем трепыхнулась. Все ж били всех, и ничего никто не видел: все до последнего козла на зоне рты заварят – то испокон и только так оно и будет. Ну а следы – да промка вся в следах, тут сколько хочешь по земле приблуды собирай и на рояле зэковские пальчики откатывай, а все равно поверх одних еще другие будут чьи-то пальчики, а рядом третьи, четвертые, десятые – и одинаково все свежие… Не выйдет.

Ревел гудок над промкой, на землю не смотрели: кто там кого погнал и положил; Кирюха и не мог башкой пошевелить, и слышно было только взрывы криков и грохот сокрушенного материального имущества повсюду – подкатывали к ним, к решетчатой их башне эти волны, все глуше, все слабей и откатились, и больше ничего уже не слышали, живые, забитые в кровь и забытые всеми, и даже завывающий, неотключавшийся гудок звучал для них как тишина, и это продолжалось, продолжалось… И в этой тишине вдруг сухо что-то треснуло, и заметалось над всей промкой разрывистое эхо, и снова – треск рвущихся ситцев, и заикающийся перестук колес на стыках рельсов, он разбегался от воротной вышки, и неизвестно там, какие были выстрелы – предупредительные в воздух или сразу в общую грудь взбесившегося стада. И быстро смолкло все, и снова от ворот в глубь полигона покатился топот, и закричали взрывами опять, но вот теперь уже устало, по-коровьи какие-то невидимые зэки – ну, значит, все, пошли цепочками тяжелые по промке, лицом в плиту укладывая всех, кто воевал.

С новой силой почуяв свою чистоту, незапятнанность перед законом, Чугуев свесился с железного каркаса и поглядел на землю, как в колодезные недра: меж пропарочных ям и ячеек опалубки дождевыми червями, жуками там и сям шевелились избитые и недвижно пластались другие, забитые страшно… И уже через миг дробный грохот прихлынул к решетчатой мачте, и увидел Чугуев со своей верхотуры чернолицый спецназ с автоматами на изготовку: в эту «Бурю в пустыне» свою не на шутку играли, пошевеливая жестко ногами лежачих и заваливая наземь поднявшихся… И как только совсем уже близко зацокало, сразу подал он голос, стараясь его сделать дрожащим:

– Помогите, ребята! Мужики, не шмаляйте, не надо! Мы рабочие тута вот двое, рабочие зэки! Безоружные оба, спускаемся! – И полез вниз по лесенке, выворачивая морду к тем троим, что закинули черные лица на кран, и еще добавлял им в лупастые бельма в круглых прорезях масок: – На бетоне работаем тут мы, бетонщики, ни хрена не вояки мы, слышь, ни во что не вязались! Под раздачу вот просто попали, как вот это вот все началось! Вот на кран сразу оба, чтоб нас не зашибли! А дружок мой не может – избили! Срочно надо в больничку, ребята, его!.. – и сорвался в нем голос: руки сдернули с лесенки – мордой в плиту!

Тряпкой, полной горячей воды, распластался под рифленым нажимом ботинка, позволяя прохлопать себя сверху донизу. И за шиворот дернули: «встал!», завернули вверх руки, нагнули, повели, отпустили, и сам побежал, зрячей кровью дорожку себе находя и как будто привычно сломавшись в хребте, враскорячку, крючком, точно так вот, как надо, как хотели сейчас от него… меж лопаток пихнули, и он полетел, притворившись, что сразу подкосились от страха и забитости ноги. Умостившись на корточках, он вгляделся сквозь режущий свет: сколько глаз хватал, стыли на корточках вкруг него зэки – в боевых свежих ссадинах, кровяных сургучовых нашлепках на бритых башках, без разбора на масти и все виноватые, – всех магнитил зрачок автомата в руках ошалелого дурня-солдатика, чьи бескровные пухлые губы всё как будто тянулись за отнятой мамкиной титькой. И прозрел он, Чугуев, уже окончательно, различая знакомые морды поблизости: лица были как будто обугленные, но в глазах жили страх и ничтожность усилия предугадать, что же с каждым из них теперь будет, как оно все теперь повернется и что им приготовят назавтра в наказание менты: обязательно стало им нужно теперь наказать за такое кого-то, и простая Чугуева мысль проломила – как же раньше-то он не почуял свиста этой бетонной плиты? Про козла отпущения, да! Надо, что ли, докапываться прокурорам до правды, кто кого наглушняк положил?! Да в любого вот, первого сколь-нибудь подходящего ткнут! Кто у нас по сто пятой? Кто сотрудника при исполнении грохнул? Валерка! Был на промке он? Был! Раз тогда человека убил, то и в этот раз мог! Кандидат подходящий! Продавила его милицейская эта вот правда: навсегда он убийца для них, для людского закона, несмываемой меткой помечен, и как только где кровь рядом с ним, то не может он быть ни при чем! Думал: все уже знает про свою он вину, как она избывается, чем она откупается, – оказалось, что этого мало, что в любую минуту припаять его могут к чужой, не его рук мокрухе. С настоящей силой почуял, чем пахнет из могилы убитый сержант Красовец, как оттуда, из ямы, добивает в сегодняшний день трупный яд, до сих пор не просохли и не высохнут руки от крови у него никогда, хоть на чем их суши – лишь мокрей и мокрей, и всегда тебя люди закона найдут и затравят по этому запаху. Вот сейчас этот день наступил, когда бились и как пить дать убили другие, а запахло сильней, чем от них, – от тебя. И как будто уже из толпы его выхватил наведенный прожекторный свет, и вне всяких логических доводов жрал его страх, и уже будто вещее чувство окончания всей жизни заглотило его: заслужил он такое, Валерка, обращение с собой, и никто за ним по-матерински на земле не следит и не видит, как он бережется от новой нечаянной крови.