Текст книги "Лаборатория логоса. Языковой эксперимент в авангардном творчестве"

§ 3. Вопрос о частях речи в поэтической грамматике Г. Стайн

Остается еще один вопрос: если мы признаем, что писатель пользуется речью как целым (хотя и со своеобычной логикой), то какими значениями наделяет автор части этой речи? На этот счет у Г. Стайн имеется своя собственная теория частей речи (сходные идеи выдвигались и А. Введенским). В эссе «Поэзия и грамматика» она предпринимает «разбор» слов как частей речи и, утверждая, что «словам в поэзии приходится делать все» [Стайн 2001: 551], намечает контуры своей смысла, эмоций и состояний.

Примечательно, что эксперименты, предпринимаемые Г. Стайн в области частей речи английского языка, имеют целью опытным образом «нащупать» грамматические отношения в потоке речи. В этом стремлении ее языковая тактика коррелирует со сходными процессами в науке о языке, а именно – уход грамматистов от классификации слов по предвзятым принципам в сторону фиксации живых речевых процедур. Так, Л. В. Щерба, например, призывает исследователя языка классифицировать части речи не по схематическому принципу, а «разыскивать, какая классификация особенно настойчиво навязывается самой языковой системой» [Щерба 1928: 78] (ср. о новых направлениях в изучении частей речи в кн. [Кубрякова 2004]). Именно это осуществляет Г. Стайн на примере языковой системы английского языка, выстраивая свою поэтическую частеречную теорию.

Первым рассматривается имя существительное. Задаваясь вопросом «зачем писать существительными» [Стайн 2001], Г. Стайн заявляет: «<…> я все чаще и чаще это повторяю существительными не воспользуешься» [Там же]. Имена (существительные) не передают сущностей, потому что сущности постоянно видоизменяются, а имена не поспевают за ними (ср. с «нехваткой имен» Рассела): «Как я утверждаю существительное это имя вещи, а потому постепенно если начинаешь ощущать то что внутри этой вещи ты уже не называешь ее именем под каким она известна» [Там же].

То же самое верно и в отношении прилагательных: «прилагательные не являются по настоящему интересными» [Там же]. Если сами предметы не постоянны, то признаки их тем более не уловимы. Соответственно, эпитет и метафора как таковые исключаются из арсенала выразительных средств писателя: поэзия здесь творится не стилистическими инструментами, а как бы «экстрастилистическими» сущностями.

Глаголы и наречия признаются Г. Стайн более эстетически адекватными, ведь они способны описывать процессы и, соответственно, образы процессов. К тому же, эти части речи логически менее определенны и поэтому «могут так сильно ошибаться», «ошибаться бесконечно» [Там же]. Почему же глаголы вдруг ошибаются?

Дело в том, что глаголы как грамматические категории как раз лучше всего противоречат закону логической связности, чего и добивается в своих опытах Г. Стайн. Ведь имена – существительные, прилагательные – более фиксированны по значению, неспроста вся научная логика и рациональность строится на именном фонде языка. А глаголы именно потому и «ошибаются», с точки зрения Стайн, что логически более свободны и непредсказуемы («Всегда когда слова открываются сознанию возникает ошибка»). Скажем, назвав самолет мышью, мы погрешим и против истины, и против здравого смысла, и даже удачной метафоры из этого не получится; однако, сказав, что «это движется» или, например, «это заставляет нас трепетать», мы тем самым прекрасно согласуем эти предметы / существа в единую, грамматически-гармоническую конструкцию.

Ошибка в поэзии хороша тем, что открывает пути для бесконечного смыслообразования: «Помимо способности ошибаться и делать ошибки глаголы могут меняться и быть похожими на себя или быть похожими на что-то другое, они, так сказать, в движении и наречия движутся вместе с ними…» [Там же].

Характерно, что А. Введенский тоже считает, что глаголы более соответствуют его языковой картине мира. Они, как он пишет, «существуют как бы сами по себе», кроме того, «они имеют время», «они подвижны. Они текучи. Они похожи на что-то подлинно существующее». С другой стороны, впрочем, глаголы в большей мере, нежели имена, подвержены близости ко времени («Я думал о том, почему лишь глаголы подвержены часу, минуте и году, а дом, лес и небо как будто монголы от времени вдруг получили свободу»). Если, по Гертруде Стайн, глаголы приходят на смену существительным, чтобы описать своеобразие нового мира, то по Введенскому, «глаголы на наших глазах доживают свой век». Даже они уже не в силах угнаться за всеобщим «распадом и тлением», не в силах компенсировать «раздробленность времени». Близость «поэтики глагола» у Введенского и Стайн очевидна, хотя «чинарь» эстетически более «пессимистичен» в отношении глаголов (и вообще – любых действий, событий):

 
Я думал о том почему лишь глаголы
подвержены часу, минуте и году,
а дом лес и небо, как будто монголы,
от времени вдруг получили свободу,
я думал и понял. Мы все это знаем,
что действие стало бессонным китаем
что умерли действия, лежат мертвецами,
и мы их теперь украшаем венками.
Подвижность их ложь, их плотность обман
их неживой поглощает туман
 

(«Серая тетрадь»).

В качестве любопытной теоретико-лингвистической аналогии к «поэтике глагола» Г. Стайн приведем наблюдения американского лингвиста Б. Уорфа, исследовавшего в 1930-х гг. периодизацию времени в языке хопи. Так же как Г. Стайн в своей грамматике, он выделяет в хопи особые части речи, отличающиеся от существительных и глаголов и представляющие собой особые формы наречий. Условно называя их «temporals» («временные наречия»), он отмечает, что они не употребляются ни как подлежащие, ни как дополнения, ни в какой-либо другой функции существительного. Так, нельзя сказать «this summer», а следует – «summer now», «summer recently» и т. д. Вместо английского «in the morning» надо говорить, например, «while morning-phase is occurring». Т. е. здесь «нет никакой объективации (например, указания на период, длительность, количество) субъективного чувства протяженности во времени» [Уорф 1960: 147]. Иначе, действительность осмысляется в хопи не как совокупность объектов, а как движение, процесс. К подобному же пониманию стремится и Г. Стайн, отказывая существительным в способности именовать мир. Ее поэтический микрокосм, как и микрокосм хопи, «анализируя действительность, использует главным образом слова, обозначающие явления (events, или точнее eventing)» [Там же: 153].

Излюбленными формами у Г. Стайн являются герундии (gerunds) и причастия (participles). Грамматическая семантика этих форм – выражение «движения», «непрерывности», «продолженности». Следуя своей тактике «поймать движение в его неопределенности», Г. Стайн радикализировала аналитизм английской грамматики, утрируя употребление этих форм, создавая герундиальные образования («meaning», «liking», «knowing»), заставляя субстантивы «растягиваться» и тяготеть к глагольным формам («loving» вместо «love»).

Причастие настоящего времени (the present participle) создает эффект «замедления» или «растянутости» синтаксического ритма. Практически весь текст романа «Становление американцев» строится на употреблении этих форм, что в целом соответствует установке автора на мгновение поэтической речи («present immediacy»), на длящееся настоящее. Здесь же отметим, что герундий, в частности, осмысливается автором как передающий «стасис движения», мгновенный снимок процесса. Субстантивируя процесс, он как бы заключает его во временные скобки, нечто вроде гуссерлевского «эпохе», и, таким образом, делает процесс воспринимаемым. Вот пример из «Становления американцев»:

Some slowly come to be repeating louder and more clearly the bottom being that makes them. Listening to repeating, knowing being in everyone who ever was or will be living slowly came to be in me a louder and louder pounding [Stem 1995: 700].

Нагнетание «длительных» форм – причастий («repeating», «listening»), герундиев («repeating», «pomding»), субстантивов («being») – нацелено на описание процессов и становления. Так поэтический опыт заполняет смысловые поля, недоступные обычному языку. Возвращаясь к аналогии с лингвистическими наблюдениями Б. Уорфа, заметим, что в языке хопи время представляется и переживается как реальное время. В отличие от английского языка, в котором существуют такие формы, как «summer», «September», «sunset», т. е. субстантивы со значением времени, в хопи есть сознание becoming later and later («становления более поздним»); время представляется «повторяющимся периодом, подобным предыдущему периоду в становлении все более поздней протяженности» [Уорф 1960: 146]. Мышление, выраженное в языке хопи, как и поэтическое мышление Г. Стайн, – сериально. (Еще один пример, делающий нашу аналогию убедительной: в хопи вместо того, чтобы сказать «phase» или «phases», скажут «phasing», так и у Стайн – «loving» вместо «love», «timing» вместо «time»).

Следующим звеном в частеречной теории Г. Стайн являются служебные слова, парадоксальным образом переходящие в языке автора в разряд знаменательных. Имеются в виду прежде всего артикли: «Артикли интересны точно так же как неинтересны существительные и прилагательные» [Стайн 2001: 553]. Артикли, не называя имен, говорят об этих именах что-то гораздо более существенное: об их определенности / неопределенности, абстрактности / конкретности, отсутствии / присутствии и т. д. Не называние предмета, а указание на него (кстати, общее место в эстетике авангарда) – в этом функция артикля. По Г. Стайн: «<…> артикль остается в качестве чего-то утонченного и полного разнообразия и любой кто хочет писать артиклями и знает как их употреблять всегда будет иметь то удовольствие какое употребление чего-то полного разнообразия и живого может принести. Вот что такое артикли» [Там же].

По мысли русского философа Я. Абрамова, рассуждающего о сущности артикля, артикль – это «первослово» и в то же время «это наиболее абстрактный элемент языка, передающий смысловую конкретность другим элементам, это конкретизирующая абстракция, то „свое“ для каждого, что является „общим“ для всех». Артикль «движется в мире значений, <…> артикль – средство артикуляции самого языка, слово-магнит, вытягивающее слово из других слов» [Учение 1991: 234]. Стоит добавить, что само слово article в английский язык пришло из латинского, где articulus означало «часть, частица чего-то». Этот факт, учитывая место, отводимое Г. Стайн артиклю в своей грамматике, точно согласуется с ее установкой на минимализм, с его поисками элементарных частиц (particulars) языка. На тот же счет можно отнести излюбленные ею частицыкак части речи (parades), а также причастия (participles). Часть предстает не менее важным понятием, чем целое. Утверждая ЧАСТЬ, Г. Стайн создает НОВОЕ ЦЕЛОЕ.

Завершают обрисовываемую нами систему частей речи у Г. Стайн местоимения. Вот что говорит о них автор: «Они представляют кого-то но не являются его (its or his) именем. Не будучи его (his or its) именем у них уже есть большая возможность чем-то быть чем если бы они были как существительное которое является именем чего-либо» [Стайн 2001: 554]. Местоимения принадлежат к группе так называемых эгоцентрических слов, которые определяют язык большинства абстрактных произведений Г. Стайн. Интересный пример использования местоимения в качестве ономатопеи содержится в ее книге «Портреты и молитвы» («Portraits and prayers»):

Не he he he and he and he and and he and he and he and and as and as he and as he and he. He is and as he is, and as he is and he is, he is and as he and he and as he is and he and he and and he and he («Портрет Пикассо»).

В данном примере смысловая многозначность реализуется неопределенностью слова he, могущего потенциально отсылать к бесконечному количеству субъектов мужского рода (а отнюдь не только к личности художника П. Пикассо). К тому же здесь имеет место дополнительная кодировка – на звукоподражательном уровне (по-английски получается – имитация «хихикания»). Подобная «двойная» кодировка позволяет приписать слову he в данном поэтическом произведении два статуса (здесь нами используются термины квантовой механики): статус «частицы» и статус «волны». Как местоимение мужского рода третьего лица единственного числа he является грамматическим элементом языка (т. е. «частицей» в нашей трактовке), но в сочетании с другими he это – уже чисто фонетическая «волна» (подражание человеческому смеху). Так, следуя своеобразному поэтическому «принципу неопределенности», писатель творит новую «поэтику эгоцентрических слов» [Степанов 1998: 414].

Итак, местоимения дополняют список единиц речи, долженствующих переосмыслить саму эту речь и путем эксперимента наполнить ее новыми формами и содержаниями. Местоимения, союзы, частицы, междометия – это так называемые шифтеры (по Р. Якобсону, введшему термин), то есть «переключатели», их назначение – работа по «управлению» смыслами. Здесь, на наш взгляд, уместна аналогия с «эгоцентрическими частицами» («egocentric particulars») Б. Рассела, подводящего под это понятие такие слова как это, то, ты, здесь, там, прошедшее, настоящее, будущее [Там же: 319]. Именно с помощью этих «операторов» строит язык большинства своих произведений Г. Стайн.

* * *

Из приведенных нами выше примеров, а также из эссе Г. Стайн «Поэзия и грамматика» можно вывести еще несколько аспектов языкового эксперимента, которыми пользуется исследуемый автор в своих произведениях. Это, в частности:

– переосмысление пунктуации (в сторону отказа от «лишних» знаков препинания – встающий на их место межсловный пробел начинает функционировать как музыкально-ритмическая пауза, своеобразная грамматическая синкопа);

– нарочитое употребление сложных подчиненных предложений («Усложнение в конце концов приводит к простоте и поэтому мне всегда нравились подчиненные адвербиальные предложения. Мне нравились подчиненные адвербиальные предложения разнообразием их подчинения и неподчинения» [Стайн 2001: 560]), ср.:

Which way some one is meaning anything, which way some is meaning everything, how some one is meaning what that one is saying, meaning, feeling, thinking and being certain, what that one is doing, feeling, thinking and of what that one is certain, how that one is going on meaning something, meaning anything, meaning everything, which way that one is going on meaning what that one is saying, feeling, thinking, doing, what connection there is in that one between living in that one and being in that one… [Stem 1995: 783];

– семантизация различия между предложением и абзацем («Предложения не несут в себе эмоций, а абзацы несут» [Стайн 2001: 562]);

– полярность поэзии и прозы как различных литературных форм (в своей практике Г. Стайн постоянно балансирует на грани этих форм, а в теории – ищет дискурсивного объяснения этого баланса);

– интермедиальность (взаимодействие различных художественных языков, в частности поэзии, музыки и живописи – в 1920-х годах она предпринимает серию экспериментов над языковой фактурой, исследуя возможности литературы как музыкальной и живописной формы; Г. Стайн считается представителем кубизма в литературе, наравне с Пикассо и Браком в живописи, Ф. Леже в кино и Дж. Антейлом в музыке).

В целом же можно сказать, что и грамматика, и фонология, и семантика, и даже поэтическая графика – все это составляет тот огромный фонд, из которого читатель или исследователь творчества Гертруды Стайн имеет возможность черпать новые смыслы и, при более широком рассмотрении, новые подходы к осмыслению языка и лежащей за ним действительности, новую поэзию и поэтику грамматики: «Язык в качестве реальной вещи не есть подражание звукам краскам или эмоциям это есть интеллектуальное воссоздавание (recreation) и в этом не может быть никаких сомнений и таковым он будет продолжать оставаться пока человечество что-нибудь значит. Поэтому каждый должен находиться при языке при своем языке на котором говорят и пишут и который содержит в себе всю историю своего интеллектуального воссоздания» («Автобиография Элис Б. Токлас»),

Возвращаясь к сопоставлению поэтик А. Введенского и Г. Стайн, можно сделать вывод, что целью грамматического эксперимента Гертруды Стайн было «возрождение языка путем его пересоздания», тогда как целью семантического эксперимента Александра Введенского является прорыв в заязыковое пространство в поисках новых логических связей. В обоих случаях между тем речь идет о попытке разными способами создать алогичную языковую реальность и прорваться посредством этого в глубины внеязыковой реальности. При этом эмансипация поэтических произведений от их смысла парадоксальным образом оборачивается смыслонаполненностью. Отказываясь от видимости осмысленности, эти произведения устремляются к глубинной семантике. Важно также, что при всем том они не утрачивают своего языкового статуса, высказывая свой позитивный смысл как смысл их бессмыслицы.

Введенский и Стайн приходят в своих поэтических экспериментах к сходным выводам: о том, что наличный язык ограничен в своих возможностях передать содержание мира (А. Введенский: «Уважай бедность языка»), равно как неспособен адекватно выражать суть таких процессов, как время, смерть, человеческое Я и тому подобных. Кроме того, обоих авторов отличает напряженно-концентрированное отношение к слову как таковому. Г. Стайн: «Требуется огромная степень необходимости чтобы изобрести хотя бы одно слово»; «Каждое слово из тех что я использую когда пишу имеет какую-то удивительную природу <…> Мне нравится слово я увлечена словом словом имеющим много значений много употреблений придающих каждому слову много различных значений». А. Введенский: «Перед каждым словом я ставлю вопрос: а что оно значит?».

Слова в поэтике Гертруды Стайн лишены каких-либо описательных свойств, они существуют как бы сами по себе: «Мне нравится смотреть как предложения сами себя разбирают»; «What are words. / Any word is a word. / And what is what is what is what» (Г. Стайн). На этом же принципе основан семантический эксперимент А. И. Введенского. От «слова-символа» А. Белого и «самовитого слова» Хлебникова он, таким образом, так же как и Г. Стайн, хотя и другими методами, делает шаг к самовитому смыслу. Языковой эксперимент концентрируется здесь на области чистой семантики, репрезентируя тем самым попытку не только приблизиться к границам языка с разных сторон (в случае А. Белого – со стороны музыки; в случае В. Хлебникова – со стороны точных наук), но и пройти сквозь него, выйти за его пределы – к новой реальности, к новому опыту и к новому Логосу.

Приложение. Гертруда Стайн. Разъяснение

Части рек и счастье.

Разъяснение.

Сначала Объяснение.

Разъяснение вопроса о части.

Части и чести.

Части рек и счастье.

Чести рек и счастье.

Видите ли части рек и счастье, части рек и счастье, видите ли части рек и счастье суть части рек и счастье и видите ли, видите ли ведь нету счастья рек и части когда есть части рек и счастье, видите ли есть возможность части рек и счастья.

Я отрицаю счастье рек и части отрицаю счастье. Я жестко отрицаю счастье рек и части. Я принимаю части рек и счастье. Я допускаю части рек и счастье.

Мы разъяснили суть о части рек и счастье и допущение о части рек и счастье.

А вот и новая подготовка.

Не надо делиться.

Он не поможет.

Они умеют поразмыслить.

Я буду делать то же.

У меня есть объяснение на это и оно таково. Когда мы говорим, Не надо делиться, он не поможет они умеют поразмыслить я буду делать то же, мы построили неправильную банальность и вернули крайности в бессвязный бред. Мне нравится такой прием, но не особенно.

Мадригал и Мардиграс.

Я не против всего этого за исключением одной вещи того что они напоминают мне об Эм то есть о прозвище Эммы. Мне всегда доставляло удовольствие написание буквы М. Поэтому хотя Мардиграс и Мадригал вызывают у меня больше одобрения чем можно было ожидать они не заставляют задавать больше вопросов и больше ответов. Он выглядел как будто ему предстояло сдавать экзамен.

Теперь я приведу еще примеры.

Она есть и ее нет

Это лежит вон там

Задорно так говорят

Слишком задорно так говорят

Очень общительно.

Приведу вам другие примеры. Приведу один и тот же пример вам и вам.

Место. На месте,

Место для чего угодно и что угодно на своем месте.

На месте на месте чего угодно, на месте

Еще поищи меня.

Она искала меня и ласкала меня.

Можно нам сесть.

Можно нам присаживаться

Можно нам присесть

Можно взглянуть

Можно взглянуть

На Марту

Можно взглянуть на Марту

Можно взглянуть.

Можно взглянуть.

Вот у меня получился лучший пример из всех

Разных

Праздных.

Здесь всего четыре слова.

Здесь

Зачем

Здесь

Зачем

Здесь

Разное

Праздное.

Здесь их всего семь.

Каждое в месте своем.

Каждое вместе с воем.

Так как есть все и четыре и семь, и семь и четыре и есть четыре всего и каждое в месте с воем.

Мы вовсе не думаем что место это коробка, раньше была коробка большая коробка а теперь нет никаких больших коробок.

Коробки аранжируются цементом, поэтому наше желание выполнимо, и поэтому мы желаем и выполняем, мы выполняем и желаем.

Есть один прекрасный пример и сейчас я объясню его

как будто…

Вот так я научила всех понимать арифметику.

Начинать разъяснение.

Когда я признаюсь я стою и молюсь.

Когда я признаюсь я стою и я стою и вы понимаете и когда я признаюсь я молюсь я молюсь сегодня если вы понимаете меня признаюсь я молюсь сегодня вы понимаете молитвы и портреты.

Вы понимаете портреты и молитвы.

Вы понимаете.

Вы же понимаете.

Одно представление и одно объяснение и я вполне представляю как вы выполняете.

Я вполне представляю. Да так и есть.

Да так и есть.

Да так и есть это самый длинный пример и будет приведен в конце.

Самый длинный пример.

Да так и есть.

Приведен в конце.

Нарушать

Сидит здесь

Я знаю как ей угодить.

Если я знаю

Если вы знаете как вы бросаете как вы бросаете как вы шагаете. Я чувствую вы хорошо понимаете что подготовка не есть что попало я понимаю все что попало. И теперь объяснить где подготовка и просто готовка могут смотреться как экспедиция. Экспедиция это путешествие туда-то и затем-то.

Имение дела с ускоренной властью.

Не обращайте внимания.

Имение дела с их удовольствием и продовольствием.

Не обращайте особо внимания.

Имение дела с правильно организованным решением.

Когда у вас слабость к расслабленности.

Позвольте объяснить как следует.

По правде говоря не следует бояться…

Печатается по изданию: Stein G. An Elucidation //

transition (April 1927). Пер. с англ. B.B. Фещенко.