Текст книги "Тайный сыск генерала де Витта"

Мне случалось видеть в гостиных, как, не обращая внимания на строгие взгляды и глухо шумящий женский ропот негодования, с поднятой головой она бодро шла мимо всех прямо не к последнему месту, на которое садилась, ну, право, как бы королева на трон. Много в этом случае помогали ей необыкновенная смелость (ныне ее назвал бы я наглостию) и высокое светское образование.

Она еще девочкой получила его в Вене, у родственницы своей, известной графини Розалии Ржевусской, дочери той самой княгини Любомирской, которая во время революции погибла на эшафоте за беспредельную любовь свою к Франции. Салон этой Розалии некогда слыл первым в Европе по уму, любезности и просвещению его посетителей. Нашей Каролине захотелось нечто подобное завести в Одессе, и ей несколько удалось. Пален (Ф.П.) и Потоцкий часто бывали то на утренних, то на вечерних ее беседах и веселостию ума оживляли на них разговор; Витта считать нечего, он имел собственный дом, а проводил тут дни и ночи; Ланжерона строгая жена не пускала к ней. Вообще из мужского общества собирала она у себя все отборное, прибавляя к тому много забавного, потешного… Из Вознесенска, из военных поселений приезжали к ней на поклонение жены генералов и полковников, мужья их были перед ней на коленях. Несмотря на свои аристократические претензии, она высватала меньшую сестру свою за одного весьма богатого, любезного и образованного негоцианта Ивана Ризнича, который в угождение ей давал пышные обеды, что и составляло ей другой дом, где она принимала свое общество. Такое существование было довольно приятно и совсем не уединенно, и она тешилась мыслию, что позорный ее триумф производит зависть в женщинах, верных своему долгу.

Имея от Витта обещание жениться на ней, она заблаговременно хотела пользоваться правами супруги; он же просил о разводе с законной женой, которая тому противилась, и с ее же согласия тайно старался длить тяжбу по этому делу. У Собаньской было много ума, ловкости, хитрости женской и, по-видимому, самый верный расчет; но был ли б ней рассудок? Вся жизнь ее прежде и после доказывала противное. Блестящая сторона ее поразила мой ум, но отнюдь не проникла в сердце; а как к удивлению, которое производят в нас женщины, всегда примешивается несколько нежности, то и сочтено это страстию; дамы жалели обо мне, а я внутренне тем забавлялся. Я так много распространился об этой женщине, во-первых, потому, что она была существо особого рода, и потому еще, что в доме ее находил большую отраду. Из благодарности питал я даже к ней нечто похожее на уважение; но когда несколько лет спустя узнал я, что Витт употреблял ее и сериозным образом, что она служила секретарем сему в речах столь умному, но безграмотному человеку и писала тайные его доносы, что потом из барышей и поступила она в число жандармских агентов, то почувствовал необоримое от нее отвращение. О недоказанных преступлениях, в которых ее подозревали, не буду и говорить. Сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми ее формами!

… Жаль мне, что я обещал читателей моих познакомить с двумя курьезными созданиями, Кирико и Спада; но как быть, надо выполнить данное слово. Находившийся долго в Бухаресте генеральным консулом действительный статский советник Лука Григорьевич Кирико, армяно– католик, был просто человек необразованный и корыстолюбивый. Жена же его, смолоду красотка, всегда в обществе изумляла его совершенным неведением приличий, какою-то простодушною, детски-откровенною неблагопристойностию в речах и действиях. Она мыслила вслух, никогда не смеялась, зато всех морила со смеху своими рассказами. Худенькая, живая, огненная, беда, бывало, если кто ее раздразнит; несмотря на то, мистификациям с ней конца не было. Из анекдотов об ней составилась бы книжица, но кто бы взялся ее написать и какая цензура пропустила бы ее? Я позволю себе привести здесь два или три примера ее наивного бесчинства. Описывая счастливую жизнь, которую вела она среди валахских бояр, говорила она мне, как и многим другим: «Все они были от меня без памяти, а как эти люди не умеют изъясняться в любви иначе как подарками, то и засыпали меня жемчугом, алмазами, шалями. Как же мне было не чувствовать к ним благодарности? Иным скрепя сердце оказывала ее; с другими же, которые мне более нравились, признаюсь, предавалась ей с восторгом». Раз поутру у Собаньской сидели мы с Паленом; вдруг входит мадам Кирико, объявляет, что намерена провести тут целый день, и для того привезла с собою рукоделье. Живость разговора не позволила сперва заметить, в чем оно состояло; когда же Собаньская на столе увидела малиновое бархатное мужское исподнее платье, то почти с ужасом вскрикнула: что это такое, моя милая? «Да так, – отвечала она, – вы знаете, какой мерзкой скряга у меня муж; с трудом могла у него выпросить эту вещь; хочу ее здесь распороть и выкроить из нее шпинцеры для дочерей». С трудом могли ее уверить, что это уже слишком бесцеремонно. Из этого можно посудить о прочих поступках сей нарядной, даже превосходительной шутихи, которая, впрочем, кое-как выучилась по-французски и давала у себя иногда вечера. Две миленькие скромные дочки ее, Констанция и Валерия, перестали уже краснеть от ее слов, а показывали вид, будто их не слышат. Вообще служила она публичным увеселением, но Собаньская как-то особенно умела ею овладеть.

…Тот, которого ставили ей в пару, был совсем иных свойств, чопорный, осторожный, размеряющий слова свои. Португальский жидок Спада мальчиком привезен был во Францию, крещен и воспитан у капуцинов, которые и постригли его монахом своего ордена. Во время революции все монастыри были уничтожены, и он явился в Россию светским человеком и эмигрантом. Он одарен был большою памятью, знал числа всех важных происшествий в мире, имена всех владетельных государей в Европе, предков их и родословную их фамилий; знал также наизусть множество стихов из французских классических сочинений. Хронологические таблицы не суть еще история, и вытверженные стихи не доказывают еще больших познаний в литературе, но и в тогдашнее время, и особенно в тогдашнем большом свете, все это принято за ученость. Ему посчастливилось; за высокую цену в знатных домах находился он, то домашним секретарем, то чтецом, то библиотекарем, а более всего собеседником. Долее всего оставался он у князя Белосельского, которого дурные французские стихи он переписывал и выслушивал их с подобострастием. Разделяя мнения петербургского аристократического общества, как все челядинцы домов, его составляющих, смотрел он с презрением на просвещенных, независимых и даже богатых людей, к тому кругу не принадлежащих. По мере как науки и истинное просвещение начали проникать и в высший круг, ценность Спады, хотя и не плата ему, стала ниспадать. Под конец находился он при графе Кочубее, не знаю, в каком качестве, и отправился с ним в Крым и в Одессу. Кажется, наконец, надоел он всему семейству, ибо нашли средство благотворным образом освободиться от него. Для него создали в Одессе место цензора иностранной литературы, с довольно хорошим содержанием. Тут все-таки мог он подышать аристократическом воздухом: было довольно графов и князей с европейским образованием. Он не чуждался также иностранных негоциантов, только самых богатых. Право дурачить его признавал он единственно в людях и женщинах, им знатными признаваемых, и некоторые из них пользовались им бесчеловечно. Малого роста, худенький, стянутый, всегда опрятно одетый фертик, он мог бы казаться молодым, если б глубокие морщины на лице и лысина во все пространство головы не обнаруживали его лет; к тому же и дыхание его было не весьма свежее. А он был чрезвычайно влюбчив и между тем по этой части довольно хвастлив. Мне случилось подслушать, как он Собаньской рассказывал сцену свою с графиней Кочубей. Увлеченный неодолимою страстию, один раз он пал к ее ногам, когда никого не было в комнате; вдруг отворяется дверь, входит сам Кочубей, останавливается, с хладнокровием государственного человека говорит: «Меня это не удивляет, я давно того ожидал» – и выходит вон. «Что ты сделал, – воскликнула графиня, – удались, несчастный, ты нас обоих губишь». Если это была и правда, то уже наверно наперед приготовленная фарса. Его взяла с собой Воронцова, когда верст за сорок вместе с Ольгой Нарышкиной и Киселевой, сестрой ее, она поехала навстречу мужу; его посадили в особую двухместную карету с весьма некрасивой горничною Ольги. По прибытии на место свидания, в ожидании, остановились они в довольно тесном помещении, куда горничная часто входила с видом смущенным, даже отчаянным. Ее спросили о причине ее горя, а она, указывая на Спаду, сказала: «Зачем вы меня сгубили, зачем так долго оставили наедине вот с этим известным соблазнителем?» С ним приняли вид грозный, укоризненный и стали называть человеком, во зло употребляющим доверенность своих знакомых, Тщетно клялся он и божился, почти плакал, уверяя, что во всю дорогу даже не глядел на нее. «Нет, нет, – отвечали ему, – она шляхтянка, следовательно, дворянка, и вас будут уметь заставить загладить ваш проступок и женитьбой возвратить честь вашей жертве». Несчастный вопил, что эта мерзавка, конечно, влюбилась в него, к тому же хочет сделать выгодную партию. Несколько дней потом трепетал он при мысли сего совсем не аристократического союза.

Ольга Нарышкина, безжалостная, бессердечная, как все Потоцкие, поступала с ним иногда хуже. Прогуливаясь пешком, она по-приятельски заходила навестить его в опрятной, с некоторым кокетством убранной его квартирке. Желая будто ближе посмотреть на картинки, в ней развешанные, она с грязными ногами лазила на канапэ, на кресла и, как бы ненарочно, раздирала материи, их покрывающие.

Забавные сии два существа, Кирико и Спада, ненавидели друг друга. Он с ужасом смотрел на нее, как на дикую женщину, она же видела в нем подлого шута, а Собаньская старалась приглашать их в одно время. Благодаря Палену, находился я в самом веселом расположении духа, и оттого сии карикатурные лица доставляли мне иногда минуты блаженства; во дни скорби я уверен, что без отвращения не мог бы я смотреть на них.

Из двух дам, о коих говорил я, описывая первое пребывание мое в Одессе, упомянул я лишь об одной, об Ольге Нарышкиной, о графине же Эделинг не сказал ни слова. Ту и другую встречал я только на вечерах у Пущиной. Последняя из братолюбия почитала обязанностию на меня коситься и мало со мною говорить. Александр Стурдза продолжал ото всей души ненавидеть меня за бессарабские дела.

Что касается до мужа Ольги, Льва Нарышкина, то он вел самую странную жизнь, то есть скучал ею, никуда не ездил и две трети дня проводил во сне. Она также мало показывалась, но, дабы не отстать от привычки властвовать над властями, в ожидании Воронцова, задумала пленить Палена и, к несчастию, в том успела. Из любви и уважения к нему никто не позволял себе говорить о сем маленьком его сумасбродстве.

…Владычество Ольги над Паленом не простиралось так далеко, чтобы поссорить его со мною, Я продолжал пользоваться правом один сидеть с ним в ложе. Никогда еще не видали в Одессе столь славной итальянской труппы, как в это время, и никогда после подобной ей не бывало. Примадонна Амати была хороша, очень хороша, да и только. Двадцатилетняя же Морикони была чудесна, очаровательна и красотой лица, и стройностию тела, и искусством играть и петь, а паче всего голосом контральто, который, я уверен, с трудом бы найти и в самой Италии. Мужественная красота Дезиро совершенно ответствовала его голосу, густому басу, вместе с тем нежному и гибкому. Тенора Молинелли я только слушал, а не глядел на него; как можно было сочетать столь прелестный голос с таким гадким лицом, несносной игрой и подлой фигурой! Все, что было для подставки, – было также весьма не худо. Россини был тогда во всем своем могуществе, соперников у него не было и, казалось, никогда не будет: оперы его, переведенные на все языки, игрались на всех театрах; в Одессе других тогда знать не хотели. Из бесчисленного их множества я назову только те, кои более других меня восхищали: Семирамиду, Танкреда, Отелло. После жестоких нервных страданий в (826 году, в продолжение лета 1827 брал я в Керчи ванны из морской воды; тем много успокоились мои бедные нервы, и оставшееся в них легкое раздражение умножало только мои музыкальные наслаждения. Можно посудить, какие удовольствия доставлял мне тогда одесский театр.

Шумных удовольствий не было, и потому новый, 1828 год начался весьма тихо, может быть, приятно для тех, кои встретили его в кругу семейств своих и друзей; я же всю эту ночь провел в глубоком сне. Одна Ольга Нарышкина умела начать его забавным образом. Она созвала к себе на вечер все общество свое, составленное из людей ей по (слоняющихся или ее забавляющих. Все были костюмированы и замаскированы, и, между прочим, бедную Казначееву, толстую и кривобокую, нарядила она тирольским мальчиком. Муж, по обыкновению своему, в десять часов залег спать; но по условию между им и женою в полночь вся гурьба с шумом вошла в его спальню и заставила его встать с постели. Будто раздосадованный, будто спросонья, будто никого не узнавая, принялся он всех бранить; более всех досталось Казначеевой… На другой день рассказы об этой проделке занимали весь город.

Мог ли я ожидать, что эта знаменитая Ольга будет причиною поспешного моего отъезда из Одессы? Разговаривая с Паленом, раз заметил я ему, что ничего не нахожу в ней особенно привлекательного. «Это оттого, сказал он с жаром, – что она не удостаивает вас своего внимания: займись она вами полчаса – и вы бы были у ног ее». Мне бы следовало замолчать, а я спросил: «Да полно, вы не влюблены в нее, граф?» – «Оно, может быть, и так, – отвечал он, – но только слишком нескромно спрашивать меня о том». Он повернулся ко мне спиной и вдруг охладел ко мне. В целой Одессе я один не знал о его слабости; ибо никто мне о том не говорил, и я их вместе не видел. Это было в первой половине генваря».

В феврале 1825 года в Одессе появляется польский поэт Адам Мицкевич, сын Барбары Одаевской из выкрестов. Он сразу же безоговорочно влюбляется в Каролину Собаньскую. В стихах Мицкевич именует Каролину «ветреной красавицей с жемчужными зубками меж кораллов». Исследователь творчества Мицкевича пишет: «В его (Мицкевича – В.Ш.) чувстве к ней (Каролине – В.Ш.) ощущается то же любовное опьянение, судорожное и мучительное, о котором говорил Пушкин. Польский поэт скрывал имя Каролины под вымышленными инициалами DD и посвящал ей страстные и меланхолические элегии: «О, если б ты лишь день в душе моей была».

Мицкевич воспел Каролину в целом ряде стихотвотворений, отразивших всю гамму его чувств к ней. Здесь мы видим и робкую влюбленность (сонет «С собой говорю я, с другими немею»), и бурную страсть, и глубокую, отравленную сомнением любовь (элегия к Д. Д. «О, если б ты лишь день в душе моей была»), и беспечность («Когда в час веселый откроешь ты губки», «Сонеты к Д. Д.», «Визиты. К делателям визитов»), и наконец, разочарование, презрение (сонет «Прощание». К Д. Д.).

Когда же де Витт и Королина решают отправиться в свое именье в Ореанду, поехать с ними в Крым напросился и Мицкевич. В поездке, кроме Каролины и де Витта, принимали участие её брат Генрик Ржевусский, а так же секретный сотрудник и личный друг де Витта Бошняк, которого Мицкевичу представили как натуралиста-любителя.

Александр Карлович Бошняк был исключительно талантливым человеком и настоящим патриотом России. Увы, имя его оболгано историками декабристского движения. В юности Бошняк числился в лейб-гвардии Конном полку одновременно с де Виттом и был с ним в дружеских отношениях. Однако затем он почему-то отказался от военной карьеры и поступил в Московский университет, затем служил в коллегии иностранных дел и в Московском архиве. В 1812 году состоял в Вятском ополчении, участвовал в боях. Затем перешел в министерство внутренних дел, трудился в главном управлении мануфактур, являлся предводителем дворянства в Костромской губернии. С 1820 года Бошняк жил в Херсонской губернии, где состоял чиновником для особых поручений при де Витте. Имел классный чин коллежского советника, серьезно увлекался литературой и ботаникой. Во время поездки Бошняк должен был приглядеться к Мицкевичу, узнать его политические взгляды и оценить степень его враждебности к России. Брат Собаньской Генрик Ржевусский, нашумевший когда-то польский романист, был на восемь лет старше Адама Мицкевича, с которым пребывал в дружбе, несмотря на разницу в положении: Ржевуский – богатый аристократ, а Мицкевич – провинциальный учитель. Польские историки считают, что Мицкевич оказал большое влияние на становлении Генрика как писателя. В то же время польский историк Анджей Слиш считал, что баллада Мицкевича «Слежка», в пушкинском переводе «Воевода», написана по сюжету, подаренному ему Ржевусским.

Днем Мицкевич вместе с Генриком бродили в горах. Каролина совершала недальние прогулки верхом на лошади. Де Витт и Бошняк занимался хозяйственными делами в еще не оконченном постройкой поместье. Вечером все вместе ужинали.

Биографы Мицкевича с именем Собаньской связывают все знаменитые крымские сонеты, особенно неоконченный сонет «Ястреб»:

 
Вспомни же и мою и свою собственную историю.
Ведь и ты на море жизни видела страшные призраки,
А меня далеко загнал вихрь, дождь вымочил крылья.
Зачем же эти милые слова, изменчивые надежды?
Сама в опасности, ты расставляешь сети другим…»
 

Там же в Крыму Мицкевич навестил польского поэта Густава Олизара, который жил здесь отшельником. Олизар был влюблен в Марию Раевскую. Он и Пушкин в свое время были соперниками за ее внимание. Когда Раевская отвергла Олизара, он поселился у подножия Аю-Дага. Один из биографов Мицкевича пишет: «Спустя некоторое время, за обедом у генерала Витта Мицкевич увидел натуралиста Бошняка в полковничьем мундире. Но Мицкевич, вероятно, ничего особенного не заметил или не хотел заметить, и даже посвятил своим милым спутникам сборник «Крымских сонетов». Мицкевич ревновал Каролину, как мальчик. А когда она с легкостью изменила ему, поэтически проклял:

 
Чужой судьбою ты играешь из-за слова.
Не купишь музы ты! Когда стихом своим
Хотел тебя венчать я как венком лавровым,
То стих мой каменел, став нем и недвижим.
 

Утешением польского поэта могли стать другие Каролины, на которых ему больше везло. На протяжении всей своей жизни он любил трех Каролин».

На самом деле, вряд ли Бошняк мог заявиться на обед в полковничьем мундире, так как давно уже не служил в армии и никогда не был полковником, а был коллежским советником, что хотя и соответствовало по табели о рангах чину полковника, но мундир у чиновников был совершенно иной, чем у офицеров. Трудно предположить, что Мицкевич мог «ревновать Каролину, как мальчик». К кому он ее ревновал? К ее фактическому мужу, это совершенно глупо? К кому-то еще? Но Каролина, как известно, не давала, ни поэту, ни кому-нибудь иному никакого повода. То что Мицкевич был влюблен не вызывает сомнений, как не вызывает сомнений, как не вызывает сомнений и то, что был он влюблен безответно, о чем собственно он и пишет в своих стихах.

В ноябре 1825 года Мицкевич, так и оставшись для Каролины только милым и интересным собеседником, уехал из Одессы. Польские биографы Мицкевича отмечают, что с Каролиной Адам расстался «с чувством, близким к негодованию, но не раз встречался он потом с нею».

Отдельный разговор о младшем брате Собаньской Адаме Ржевусском. Свое образование он получил в Вене, где окончил курс в инженерной академии. Вернувшись в Россию в 1821 году он, по настоянию де Витта, поступил юнкером в 1-й Украинский уланский полк, входивший в состав корпуса генерала. При этом, однако, большую часть времени он исполнял должность адъютанта у своего покровителя. Де Витт активно занимается карьерой младшего брата своей любимой женщины. На долгие годы Адам Ржевуский становится надежным и верным другом де Витту. 10 ноября того же года Адам был уже произведён в корнеты, а апреле 1826 года в поручики, с официальным назначением к командиру 3-го резервного кавалерийского корпуса де Витту. Чтобы обеспечить родственнику более хороший старт в карьере, спустя несколько месяцев де Витт переводит своего адъютанта в лейб-гвардии Уланский полк, хотя тот, по-прежнему, фактически оставался его адъютантом.

Наши отечественные историки, как и многие ее современники, откровенно не любят Каролину, награждая ее всевозможными нелицеприятными эпитетами, а порой и вовсе выдумывая о ней полную чушь. В чем же провинилась Каролина Собаньская перед историками?

Первая ее вина состоит в том, что она, являлась женой Ивана де Витта, с которым у наших историков (и в первую очередь у историков декабристского движения) были свои счеты. При этом Каролину почему-то упорно именуют «любовницей де Витта». Хотя, кА мы уже говорили, с самого начала их отношений Каролина являлась гражданской женой генерала, а потом и женой вполне законной. Вторая вина Каролины – это ее участие в событиях, связанных с польским восстанием 1831 года, о чем мы еще будем говорить в свое время. Наконец, третья вина – это ее отношения с Пушкиным, который был влюблен в красавицу, но которому она не ответила взаимностью. Некоторых пушкинистов этот факт очень обижает. Впрочем, отношения поэта и Каролины, думается, были на самом деле несколько сложнее, чем о них принято писать.