Текст книги "Тайный сыск генерала де Витта"

Взвесив ситуацию и обсудив ее с Виттом, Каролина пишет письмо главному шефу корпуса жандармов Бенкендорфу письмо, в котором изложила свои обиды. Отправив письмо, Каролине пришлось подчиниться распоряжению Николая Первого и покинуть Варшаву. Ей надлежало следовать в свое имение Ронбаны-мост, заброшенную украинскую деревеньку. По дороге туда Каролина остановилась у сестры в Минске, где надеялась дождаться ответа на свое письмо Бенкендорфу.

Письмо Собаньской поразительно по своей откровенности. В секретном архиве 3-го Отделения сохранилось письмо. На письме имеется пометка: «4 декабря 1832 г. граф (то есть Бенкендорф) ей отвечал». Письмо Собаньской написано хорошим французским языком, хорошо продуманно и отделано риторически.

Вот полный текст письма Собаньской к Бенкендорфу: «Мой генерал, его сиятельство наместник только что прислал мне распоряжение, полученное им от его величества относительно моего отъезда из Варшавы; я повинуюсь ему безропотно, как я бы это сделала по отношению к воле самого провидения.

Да будет мне всё же дозволено, генерал, раскрыть вам сердце по этому поводу и сказать вам, до какой степени я преисполнена страданий, не столько даже от распоряжения, которое его величеству угодно было в отношении меня вынести, сколько от ужасной мысли, что мои правила, мой характер и моя любовь к моему повелителю были так жестоко судимы, так недостойно искажены. Взываю к вам, генерал, к вам, с которым я говорила так откровенно, которому я писала так искренно до ужасов, волновавших страну, и во время них. Благоволите окинуть взором прошлое; это уже даст возможность меня оправдать. Смею сказать, что никогда женщине не приходилось проявить больше преданности, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем проявленные мною часто с риском погубить себя, ибо вы не можете не знать, генерал, что письмо, которое я писала вам из Одессы, было перехвачено повстанцами Подолии, и вселило в сердца всех, ознакомившихся с ним, ненависть и месть против меня.

Взгляды, всегда исповедывавшиеся моей семьей, опасность, которой подверглась моя мать во время восстания в Киевской губернии, поведение моих братьев, узы, соединяющие меня в течение 13 лет с человеком, самые дорогие интересы которого сосредоточены вокруг интересов его государя, глубокое презрение, испытываемое мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать, всё, наконец, я смела думать, должно было меня поставить выше подозрений, жертвой которых я теперь оказалась.

Я не буду вам говорить о прошлом, генерал, мне нужно остановить ваше внимание на настоящем моменте. Когда я приехала в Варшаву в прошлом году, только что был разрешен большой вопрос. Война была блестяще закончена, и якобинцы были приведены к молчанию, к бездействию. Это был перелом, счастливо начатый, но он не был завершен, он был только отсрочен (я говорю о Европе). Полька по имени, я естественно была объектом, на который здесь возлагались надежды тех, кто, преступные в намерениях и презренные по характеру, хотели спасти себя ценой отречения от своих взглядов и предательства тех, кто их разделял. Я увидела в этом обстоятельстве нить, которая могла вывести из лабиринта, из которого еще не было найдено выхода. Я поговорила об этом с Виттом, который предложил мне не пренебрегать этой возможностью и использовать ее, чтобы следовать по извилистым и темным тропинкам, образованным духом зла. Вам известно, генерал, что у меня в мире больше нет ни имени, ни существования; жизнь моя смята, она кончена, если говорить о свете. Все интересы моей жизни связаны, значит, только с Виттом, а его интересами всегда является слава его страны и его государя. Это соображение, властвовавшее надо мной, заставило меня быть полезной ему; не значило ли это быть полезной моему государю, которого мое сердце чтит как властителя и любит как отца, следящего за всеми нашими судьбами. Витт вам расскажет о всех сделанных нами открытиях. В это время решена была моя поездка в Дрезден, и Витт дал мне указания, какие сведения я должна была привезти оттуда. Всё это происходило между мною и им – мог ли он запятнать мое имя, запятнать привязанность, которую он ко мне испытывал, до того, чтобы сообщить г-ну Шредеру о поручении, которое он мне доверил. Он счел, однако, нужным добавить в рекомендательном письме, которое он мне к нему дал, что он отвечает за мои убеждения. Я понимаю, что г-н Шредер, не уловив смысла этой фразы, был введен в заблуждение тем, что он видел, и, хотя я должна сказать, что есть преувеличение в том, что он утверждает, я должна ему, однако, отдать справедливость, что, не зная о наших отношениях с Виттом, он должен был выполнить, как он это и сделал, долг, предписываемый ему его должностью.

Г-н Шредер жаловался в своих депешах наместнику, что ему не удалось проникнуть в то, что от него хотели здесь узнать. Я могла, может быть, преодолеть это затруднение, и я попыталась это сделать. Предполагая, что я по своему положению и по своим связям выше подозрений, я думала, что могу действовать так, как я это понимала. Я увидела, таким образом, поляков; я принимала даже некоторых из них, внушавших мне отвращение при моем характере. Мне всё же не удалось приблизить тех, общение с которыми производило на меня впечатление слюны бешеной собаки. Я никогда не сумела побороть этого отвращения, и, сознаюсь, пренебрегала может быть важными открытиями, чтобы не подвергать себя встречам с существами, которые вызывали во мне омерзение. Витт прочитал его сиятельству наместнику письма, которые я ему писала; он посылал копии с них в своих донесениях; они помогали ему делать важные разоблачения.

Мое общество составляли семья Сапега, в которую должна была вступить моя дочь (ее брак с одним из молодых людей был решен ее отцом с 1829 г.), Потоцкий, сын генерала, убитого 29 ноября, князь Любомирский и некий Красинский, подданный короля прусского. Этот последний, имевший раньше в Закрошиме портфель министра иностранных дел, стоявший во главе польского комитета в Дрездене, находившийся в постоянных отношениях с кн. Чарторыжским и всеми польскими агентами, был ценным знакомым. Так как он был ограничен и честолюбив, я легко могла захватить его доверие. Я узнала заговоры, которые замышлялись, тайную связь, поддерживавшуюся с Россией, макиавеллистическую систему, которую хотели проводить. Словом, мир ужасов открылся мне, и я увидела, сколь связи, которые были пущены в ход, могли оказаться мрачными. Все эти данные были, однако, неопределенными, так как признания были неполными; лишь врасплох удавалось мне узнавать то, что мне хотелось. Пытаясь захватить и углубить сведения, я поддавалась также потребности дать узнать и полюбить страну, которую я возлюбила, монарха, которого я чтила.

Доказательством этому служит, что не было ни одного поляка, переступившего порог моего дома, который не выказал бы своего повиновения, пока я находилась в Дрездене. Наименее расположенные к раскаянию кончили тем, что признали свои заблуждения и милосердие, которое благоволило простить столь большие преступления. Этот факт неоспорим, и г-н Шредер не сможет отрицать его. Единственным устоявшим был Александр Потоцкий; интерес, который я по многим причинам к нему проявляла, побуждал меня его часто видеть; впрочем, г-н Шредер сам побудил меня говорить с ним и предложить ему обратиться к великодушию его величества государя. Вот моя история, генерал, во всей своей достоверности. И вот я поражена в самое сердце! Я не чувствую унижения, я не жалуюсь на то, что должна уехать, страдающая душой и телом. Я падаю лишь под бременем мысли, что гнев его величества хоть на минуту остановился на той, второй религией которой на этой земле были преданность и любовь к монарху!

Я не знаю, генерал, применения, которое вы сделаете из моего письма; смею надеяться, что ваша честность и справедливость побудят вас повергнуть его содержание к стопам его величества. Я ничего не прошу, мне нечего желать, так как, повторяю еще раз, всё для меня на этой земле окончено. Но, да будет мне, по крайней, мере, дозволено просить не быть неправильно судимой там, где мое сердце выполняет дорогой и священный долг.

Не зная, в какую сторону обратить шаги мои, я начала с того, что отправилась к одной из моих сестер в Минскую губернию. Здесь я ожидаю ответа, который вашему превосходительству будет угодно мне дать. Смею просить его от вас, как от человека чести, человека слишком справедливого, слишком религиозного, чтобы мне в нем отказать. Я более чем несправедливо обвинена, и это несчастие не в первый раз со мной случается. Высказав и доказав этот факт, я думаю, что могу молить об ответе. Будет ли он хорошим или плохим, благоволите, генерал, его мне без промедления сообщить.

Вы знаете, что я порвала все связи и что я дорожу в мире лишь Виттом. Мои привязанности, мое благополучие, мое существование, – всё в нем, всё зависит от него. Если пребывание в Варшаве мне воспрещено, да побудит вас милосердие сообщить мне об этом положительно, чтобы я могла позаботиться обеспечить себе приют. Расстроенное здоровье и положение, грозящее стать неисправимым, делают это убежище необходимым. Я вас прошу об этом ответе, генерал, во имя чести, во имя религии!

Имею честь пребывать с чувством глубочайшего уважения, генерал, вашего превосходительства смиреннейшей и покорнейшей слугою. К. Собаньская, рожденная графиня Ржевусская».

Реакция Бенкендорфа на письмо Собаньской мне неизвестна. Можно лишь предположить, что генерал поставил о нем в известность Николая Первого.

Подводя итог весьма интересному письму Собаньской, можно сказать, что, заверив российскую власть в своей безусловной преданности, она ровным счетом ничего не добилась. Зато некоторые пушкинисты оказались проницательнее и навеки провозгласили Собаньскую агентом царизма. Один из них, профессор физики В.М.Фридкин сравнительно недавно обогатил этот раздел пушкинистики новым открытием: "Выполняя поручения Витта, Собаньская легко проникает в польскую революционную среду, предавая активных участников революционного движения". Ахматова обвиняла Собаньскую всего лишь в слежке за Пушкиным (кстати, совершенно бездоказательно), друг поляков и враг русских Фридкин пошел дальше. Почему он при этом произвел бывших наполеоновских генералов и полковников в революционеры непонятно.

Что касается де Витта, то так и не получив никакой должности в Польше, он вернулся в Петербург. Несколько поостывший Николай Первый предлагает генералу должность инспектора всей поселенной кавалерии юга России. Должность большая и ответственная. Труды де Витта на посту губернатора Варшавы в стольне простое время были оценены высшей наградой Российской империи – орденом Святого Андрея Первозванного и знаком отличия «за XXX лет беспорочной службы».

Император делает вид, что забыл о недавних обидах на генерала и возвращает свою благосклонностью. Думается, что и новое назначение была лишь прикрытием обычного рода деятельности де Витта, тем более, что она непосредственного руководства частями не требовала, зато предполагала частые разъезды и самый широкий круг общения.

Вскоре де Витт выехал в Одессу, чтобы снова вступить в командование своим корпусом и поселенными войсками. Следом за ним перебралась туда и Собаньская. Когда Николаю доложили, что де Витт «снова сошелся с известной полячкой», тот только махнул рукой: «Пусть живут, коль им нравится». Вопрос был, таким образом, исчерпан. И де Витт, и Каролина большую часть времени, как и раньше, предпочитали проводить не в сыром и чопорном Петербурге, а в солнечной и веселой Одессе, где у Каролины имелся большой дом, а у де Витта его старый друг и сослуживец граф Воронцов. Именно в это непростое для обоих время де Витт и Собюаньская обвенчались.

Польский мятеж прошелся ножом по всей семье Потоцких, разделив ее навсегда на патриотов России и ее врагов. Большим ударом для де Витта стала измена младшего молочного брата Александра Потоцкого. Он успел послужить на Кавказе, стал полковником и в 1825 году вышел в отставку. Затем большую часть времени жил за границей. Сойдясь близко с проживавшими в Париже польскими аристократами, Александр постепенно перешел в стан врагов России. В Уманьском парке он демонстративно установил скульптуры, сражавшимся с русской армией Тадеушу Костюшко и наполеоновскому генералу Понятовскому.

С началом же польского мятежа младшая сестра София Киселёва, чей брак с Киселевым к этому времени уже давно распался, первая открыто приняла сторону мятежников. В этом она нашла полное понимание у брата Александра. По настоянию Софии Александр Потоцкий в 1831 году, уже «под занавес» мятежа прибыл в Польшу, где сформировал на свои деньги полк, которому, однако, не довелось сделать ни единого выстрела. Волнежи дружно разбежались при приближении первых русских разъездов, а их незадачливый командир снова удрал за границу.

После подавления мятежа, указом от 22 марта 1831 года Николай Первый объявил о конфискации всех имений «мятежников» в Западном крае. Согласно распоряжению министра финансов, имение Александра Потоцкого подлежало секвестру, то есть до особого распоряжения прекращалось право хозяина пользоваться своими владениями. Де Витт уговаривал Александра воспользоваться объявленной царём амнистией покаявшимся мятежникам и вернуться на родину, но тот предпочёл эмигрировать в Вену.

В октябре 1832 года Николай Первый повелел считать имение графа Александра Потоцкого конфискованными, после чего оно перешло в ведение Киевской казённой палаты, которая назначила своего нового управляющего – капитана Маркевича. Подчинение казённому ведомству оказалось временным, затянувшимся на четыре года. Чиновники долго не могли составить смету огромных парковых расходов, поэтому для поддержания «Софиевки» «в прежнем изящном виде» Николай Первый указал выделять ежегодно до двух тысяч рублей серебром из доходов уманского имения и достаточное количество работников.

В апреле 1836 года, очередным указом, Николай Первый повелел все конфискованные имения в Киевской и Подольской губерниях передать военному министру, который, в свою очередь, приказом подчинил их де Витту, определив Одессу местом расположения созданного управления.

В Умани де Витт создал главную хозяйственную контору имений пяти округов, председателем которой был утверждён генерал-майор Фохт. Военное управление в лице де Витта дало Умани порядок и целенаправленное развитие; с этой точки зрения, это был лучший период в истории города девятнадцатого века. «С этого времени город постепенно устраивался по принятому плану… Утверждён герб для него, изображающий в верхней половине щита на золотом поле государственный герб, а с нижней разделённой на две части, в одной козака с пикой, а в другой: пику, косу и серп под уланскою шапкою», – писал историк «Софиевки» Лаврентий Похилевич. На содержание «Царицына сада» де Витт времени и средств не жалел, ведь парк был живым напоминанием о матери. По его настоянию военное министерство выделило на содержание парка более пяти тысяч рублей в год, что позволило. Уже перед самой своей смертью, будучи тяжело больным, де Витт, выделил сверх сметы, на благоустройство парка дополнительные средства, которые позволили выстроить беседки, закончить плотину; выложить камнем плотину со шлюзом, устроить водолечебницу и т. д. «Царицын сад» стал к этому времени местом прогулок городской знати.

В этот период де Витт и Собаньская, как и прежде, большую часть времени проводят в Одессе. Именно Одессе суждено было стать отправной точкой последней, и, может быть, самой блистательной из разведывательных операций нашего героя.

Операция «Оноре де Бальзак»

Для начала обратимся к биографическому роману французского писателя Андре Моруа "Прометей или жизнь Бальзака: «Среди множества писем, которые Бальзак получал от женщин, он обратил внимание на одно: оно было отправлено из Одессы 28 февраля 1832 года и подписано: Чужестранка. Почерк и слог выдавали „женщину из общества“, больше того, аристократку. После восторженных похвал по адресу „Сцен частной жизни“ корреспондентка упрекала Бальзака в том, что, создавая „Шагреневую кожу“, он позабыл как раз то, что принесло успех „Сценам“», – утонченность чувств. Буйная оргия куртизанки, «женщина без сердца» – все приводило в замешательство загадочную читательницу, и она решила послать автору письмо без подписи. Бальзак на всякий случай подтвердил получение этого анонимного послания через «Газзет де Франс», но его таинственная корреспондентка так никогда и не увидела этого номера газеты.

Оноре де Бальзак

7 ноября Чужестранка вновь прислала письмо. «Ваша душа прожила века, милостивый государь; ваши философские взгляды кажутся плодом долгого и проверенного временем поиска; а между тем меня уверяли, что вы еще молоды; мне захотелось познакомиться с вами, но я полагаю, что в этом даже нет нужды: душевный инстинкт помогает мне чувствовать вашу сущность; я по-своему представляю вас себе, и если увижу вас, то тут же воскликну: „Вот он!“ Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении; надо, чтобы вы воодушевились, чтобы в вас вспыхнул священный огонь гения, только тогда проявится ваша внутренняя суть, которую я так хорошо угадываю: вы несравненный знаток человеческого сердца. Когда я читала ваши произведения, сердце мое трепетало; вы показываете истинное достоинство женщины, любовь для женщины – дар небес, божественная эманация; меня восхищает в вас восхитительная тонкость души, она-то и позволила вам угадать душу женщины».

Она и на сей раз не пожелала назвать себя. "Для вас я Чужестранка и останусь такой на всю жизнь". Но она обещала Бальзаку время от времени писать, чтобы напоминать о том, что в нем живет божественная искра… Все это – и таинственность и ангельские ноты, и возвышенный слог – как нельзя больше отвечало внутренней потребности Бальзака, и он, разумеется, не мог пренебречь подобным случаем.

9 декабря 1832 года в газете "Котидьен" было помещено короткое объявление: "Господин де Б. получи адресованное ему послание; он только сегодня может известить об этом при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ". После чего таинственная корреспондентка открыла свое инкогнито.

То была графиня Эвелина Ганская, урожденная Ржевусская, принадлежавшая к знатнейшему польскому роду, тесно связанному с Россией; в 1819 году она вышла за Венцеслава Ганского, предводителя дворянства на Волыни, который был на двадцать два года старше ее. Ее сестра Каролина, женщина необычной красоты и тонкого ума, оставила своего мужа пятидесятилетнего Иеремию Собаньского, ради русского генерала Витта, с которым открыто жила на протяжении пятнадцати лет. Эта "официальная связь" не мешала ей кокетничать с Мицкевичем и Пушкиным, которые, благодаря ей, сблизились между собою. Царь (имеется в виду Николай Первый – В. Ш.) считал Каролину Собаньскую женщиной опасной и одинаково коварной как в любви, так и в политике. Дамы из этого рода питали пристрастие к людям выдающимся. Но Эвелина слыла более положительной, нежели ее сестра".

Ко всему прочему Эвелина Ганская была одной из богатейших женщин юга России. Ее муж Эвелины Венцеслав Ганский, предводитель дворянства на Волыни, владел на Украине двадцатью одной тысячами десятин земли и тремя тысячами крепостных. Уже одно это, помимо красоты и ума, создавало особое отношение к этой женщине.

Биограф Эвелины Ганской Мария Залюбовская пишет: «Портрет младшей сестры Каролины Эвелины-Констанции Ганской, находящийся в Парижском музее, даже отдаленно не схож с рисунками Пушкина Собаньской. Сестры были совершенно разные. Тетушка Розалия Ржевуская считала Эву доброй, кроткой, но слегка помешанной. Множество книг, прочитанных мудрой крошкой, как звал Эвелину отец, оставляли в её уме следы самых противоречивых влияний. «Это беспорядочная смесь идей, окрашенных весьма живым воображением, придавали блеск её речам, которые порой забавляли слушателей, но чаще их утомляли». Такова была Эвелина Ганская, по мнению суровой тётушки Розалии. Бальзак же нашел в ней «чудесные черные волосы, нежную шелковистую кожу, какая бывает только у брюнеток; что в двадцать семь лет на удивление хороша собой. Ещё совсем юное, наивное сердечко… не говоря уже о колоссальных богатствах…»

О многолетнем романе Бальзака и Эвелины Ганской писали Андре Бийи, Стефан Цвейг, Андре Моруа, был снят фильм, где Бальзака играл Жерар Депардье. Вот уже более полутора веков все восторгаются внеземной и романтичной любовью французского гения и польской красавицы. Увы, на самом деле при более пристальном рассмотрении взаимоотношения Бальзака и Ганской выглядят несколько иначе. Порукой тому "случайная" близость к этому любовному роману Ивана де Витта. А потому попробуем разобраться с этим любовным романом по подробее.

Итак, год 1832. Император Николай Первый только что подавляет восстание в Польше. Остатки разбитой шляхты бегут во Францию, где издавна находили пристанище всевозможные враги России. Война с Францией не состоялась, но вражда между обоими государствами достигла высшего предела. Париж вел яростную антироссийскую агитацию по всем направлениям и общественное мнение "просвещенной" Европы было настроено против русских.

Что в данной ситуации должен был предпринять император Николай? Видимо, какие-то дипломатические шаги успокаивающие европейское мнение. Но только ли? Гораздо надежнее было бы не успокаивать враждебное мнение, а вообще повернуть его в сторону России! Но как это сделать, ведь для того, чтобы общественность приняла русскую сторону, кто– то должен был его туда направить? Сделать же это могли только те немногие, к чьим словам прислушивались, те, кого толпа считала своими идолами. В первой половине девятнадцатого века носителями такого общественного сознания были известные писатели и поэты. Это не для кого особым секретом не было. Вспомним хотя бы как пытались склонить на свою сторону молодого Пушкина польские заговорщики в Одессе…

Операция по созданию "агента общественного влияния" была делом весьма деликатным и вполне естественно, что проведение ее можно было поручить только человеку в профессиональных качествах которого Николай Первый был лично уверен. И такой человек в России в то время был – Иван Осипович де Витт!

То, что местом проведения операции была выбрана Франция вполне естественно. Именно Париж был тогда общепризнанным законодателем литературных и музыкальных мод. Из литературных знаменитостей того времени, чье мнение много значило, во Франции было трое: Александр Дюма – младший, Виктор Гюго и Оноре де Бальзак. Но для операции нужен был только один, тот, кого можно и купить, и обмануть, на недостатках которого можно было бы сыграть. При этом ошибиться в выборе было никак нельзя, ибо на кону стояла репутация России.

Самому де Витту появляться в Париже было нельзя. Его уже слишком хорошо знали, как французы, так и жившие там поляки. Нужен был агент, который бы мог собрать всю необходимую информацию, не вызывая при этом особых подозрений. И такой агент у де Витта нашелся! Им оказалась все еще проживающая в Париже Екатерина Багратион, постаревшая, но все еще не утратившая любви ни к мужчинам, но и к авантюрам.

Предусмотрительный де Витт уже несколько лет, как свел пылкую вдову со своим сводным братом Станиславом Потоцким, с которым Екатерина Багратион и проживала в своем роскошном особняке на Елисейских полях. Роман генерал-адъютанта и обер-церемониймейстера Высочайшего двора с вдовой героя войны двенадцатого года, думается, имел не только любовную подоплеку. Ценя Екатерину Багратион, как ценного агента, де Витт просто– напросто попросил своего сводного брата и друга Станислава поддержать порастратившуюся красавицу своими капиталами, что тот и сделал. Возможно и то, что немалые суммы были перечислены разведчице Багратион и от казны. А чтобы внезапное обогащение вдовы не вызвало лишний разговоров во французском свете и был придуман новый роман. А деньги Екатерине Багратион в это время были очень нужны, ибо она приступала к весьма сложной и важной разведывательной операции.

Биограф Екатерины Багратион Л. Репин пишет: "В кругу ее друзей теперь Стендаль, молодые модные поэты, художники и музыканты, временами к ней заходит Бальзак, писавший с нее, как говорили, некоторых героинь".

Де Витт запрашивает свою старую знакомую и почти что полуродственницу на предмет возможной кандидатуры для разработки. После этого Багратион поводит соответствующую работу, оценивая все варианты. Наконец из Парижа де Витту поступает шифрованное письмо, в котором значится имя Оноре де Бальзака. Там же была приложена характеристика французского писателя с подробным описанием всех его слабостей и привычек.

Екатерина Багратион свою задачу выполнила. Теперь дело было за де Виттом. Проанализировав все данные о Бальзаке, Витт приходит к выводу, что для привлечения Бальзака на российскую сторону его должна обольстить женщина, ибо у писателя была одна всепоглощающая мечта: жениться на очень состоятельной даме и за счет этого быстро разбогатеть. Однако помимо богатства обольстительница должна была иметь и целый ряд других данных: быть красивой и умной, знатной и, кроме этого быть замужем за не слишком ревнивым супругом. Помимо этого крайне важным в добытой Багратион информации было сообщение об огромной тяги Бальзака к всевозможным тайным обществам, магии и всему сверхъестественному. На всем этом можно было сыграть.

После недолгих поисков кандидатуры предполагаемой обольстительницы, де Витт останавливается на сестре своей жены Эвелине Ганской. Биограф Эвелины Ганской пишет о ней: "Тетушка Эвелины, графиня Розалия Ржевусская, считала свою племянницу доброй, кроткой, но слегка помешанной. Множество книг, прочитанных молодой женщиной, оставили в ее уме следы самых противоречивых влияний. "Эта беспорядочная смесь идей, окрашенных весьма живым воображением, придавала блеск ее речам, которые порою забавляли слушателей, но чаще их утомляли". Такова была Эвелина Ганская по мнению суровой тетушки Розалии. Бальзака же, напротив, восхищала ее вера в предчувствия, поэтическое тяготение к пророчествам… Тяга к сверхъестественному с самого начала прочно связала их. Казалось, все толкало Эвелину к миру таинственного. Многие из рода Ржевусских давали в своих поместьях приют бродячим мистикам. Бесконечные истории о приведениях и предчувствиях составляли причудливую антологию этой семьи".

Отец Каролины и Эвелины называл когда-то своих дочерей не иначе, как "мои мудрые крошки". "Крошки" выросли и оказались действительно весьма мудрыми…

В то время Эвелина Ганская уже не один год прозябала в своем богатом, но скучном поместье Верховни и лишь иногда выбиралась оттуда к сестре Каролине в Одессу. Во время одного из таких визитов де Витт с супругой и предложили Эвелине принять участие в увлекательнейшей авантюре. Естественно, что любительница приключений и авантюр, вот уже несколько лет прозябающая в своем имении, Эвелина с радостью согласилась принять участие в таком интересном и необычном предприятии. Тогда же родились первое, а затем и второе письмо, ставшие плодом наряженного совместного труда. Зная слабости Бальзака, оба письма были составлены в полном соответствии с его слабыми местами: там было восхищение таланом и показ ума корреспондентки, намеки на ее финансовую состоятельность и готовность к длительным отношениям, ко всему этому добавлялся романтизм чужой страны и загадка имени. При этом письма были проникнуты легкой пеленой эротизма. Все остальное должно было дополнить собственное богатое воображение писателя. Так как Эвелине уже было тридцать два года, решили, на всякий случай, убавить возраст до двадцати семи. Витт все просчитал, и его письма-приманки сработали безупречно!

Вот как описывает А. Моруа то впечатление, какое оказали на Бальзака первые письма Ганской: "С юности он мечтал о безумной страсти, о любовнице, которая была бы одновременно и знатной дамой, и куртизанкой… Бальзаку всегда нравились чувственные женщины, но он хотел также, чтобы его любовницы были и чувствительны, и умны, чтобы способны были понимать его произведения, восторгаться ими и, быть может даже вдохновлять его. Ему казалось, что Ева Ганская – именно такая женщина… Госпожа Ганская привлекла Бальзака тем, что она была "создана для любви", но ему нравилось также и ее начитанность, и то, что у нее три тысячи мужиков, что она носит графский титул, живет в настоящем замке". Романтичная переписка длилась несколько лет, пока де Витт не решил, что Бальзак созрел для первой личной встречи.

Эта встреча была организованна в тихом швейцарском городке Невшатель подальше от любопытных глаз. В Невшатель Ганская прибыла вместе с… мужем. Заочные "влюбленные" наконец-то смогли взглянуть друг на друга.

Итак, впечатления Ганской от Бальзака, согласно А. Моруа: "Бальзак показался Ганской несколько вульгарным, но она почувствовала, что это бьющее через край жизнелюбие вполне извинительно… Творения казались лучше творца, они представлялись более возвышенными и глубокими… Хотя в своем первом письме Ганская и писала "Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении", она все же не ожидала, что встретит маленького кругленького человечка без передних зубов, с растрепанными волосами".

Впечатление Бальзака о Ганской было несколько иным. В письме своей знакомой Лоре Сюрвиль он пишет: "Я нашел в ней все, что может польстить безмерному тщеславию… Нам двадцать семь лет… мы на удивление хороши собой… у нас чудесные черные волосы, нежная шелковистая кожа, какая бывает только у брюнеток, что наша маленькая ручка создана для любви, что в двадцать семь лет у нас еще совсем юное наивное сердечко… Я уж не говорю тебе о колоссальных богатствах! Я просто пьян от любви…"

Итак, как и рассчитал де Витт Бальзак сразу же влюбился и в Ганскую и в ее богатство. Что касается Эвелины, то она хоть и обменялась с французом "клятвой верности", но никакого впечатления толстый и беззубый Бальак на нее не произвел. Но ведь не за тем и ехала!

Увы, как вскоре выяснилось, французская разведка тоже недаром ела свой хлеб. Едва Бальзак оказался в Невшателе, как там объявилась маркиза де Кюстин, супруга самого высокооплачиваемого французского писателя– шпиона. Маркиза знакомится с Эвелиной, выясняя, нет ли в ее знакомстве с Бальзаком происков русской разведки. Что касается Ганской, то она прекрасно выдержала это не простое испытание. Успокоенная маркиза уехала.