Текст книги "Тайный сыск генерала де Витта"

Из воспоминаний уже знакомого нам князя Л. Сапеги о событиях 1813 года, когда де Витт в рядах российской армии вступил на польскую землю: "Мы жили спокойно в Кракове, когда из Варшавы приехал официалист моей матери с письмом от нее. Со слов известной особы она предупреждала меня, что русские войска намереваются ночью ворваться в Краков, для того чтобы увезти меня и еще несколько человек. Впоследствии я узнал, что об этом сообщил моей матери генерал Витт, который относился дружески к ней и ко мне, и при содействии которого моя мать спасла, таким образом, несколько человек".

Тем временем де Витт, собрав всю необходимую информацию о целях тайного "Южного общества" и о его членах, добивается аудиенции у императора и докладывает ему о тревожной обстановке во Второй армии. Но к удивлению де Витта доклад был встречен Александром Первым достаточно спокойно. Возможно, что к этому времени император уже принял решение устраниться от подавление вооруженного мятежа (которое он считал низбенжным), а за одно и от управления империей. Возможно, что именно во время этого приезда в Таганрог и де Витт был посвящен в детали будущей операции по исчезновению, причем, нетолько посвящен, но и получил конкретные поручения.

– Я не имею морального права их преследовать! Однако общение с заговорщиками продолжайте и держите меня в курсе этого дела! – сказал император несколько обескураженному генерал-лейтенанту, имея в виду свое давнее участие в убийстве собственного отца.

Историк Н. Эйдельман в своей статье «Не ему их судить» пишет: «18 октября 1825 г. в Таганрог явился начальник южных военных поселений граф Витт, доставивший царю последние данные о большом заговоре, полученные от провокатора Бошняка.

Хотя доклад Витта был устным, мы легко можем установить, что он рассказал императору, ибо позже сведения, добытые Бошняком, фигурировали и на процессе декабристов. Наряду с реальными фактами, конкретными именами старших офицеров и генералов-декабристов Бошняк собрал разные домыслы – отзвук преувеличенных представлений, свойственных некоторым заговорщикам, о силах тайного союза. К тому же в интересах нечистого на руку и циничного генерала Витта было завысить революционные силы и тем раздуть свои заслуги. Так или иначе, но 18 октября 1825 г. царю было доложено, что существует пять "вент" (отраслей) тайного общества, что заговорщики контролируют 13 полков, 5 артиллерийских рот и какую-то часть флота, что они рассчитывают на видных военачальников – Ермолова, Сенявина, Киселева. Царю, очевидно, дословно было передано записанное провокатором восклицание декабриста Лихарева: "Ах! Если бы Вы знали, кто между нами находится, Вы не захотели бы мне поверить".

Сейчас, полтора века спустя, мы знаем, что некоторые высшие сановники в лучшем случае пассивно симпатизировали заговору и готовы были соучаствовать только после победы восстания. Однако важно понять, что осенью 1825 г. Александр I, особенно боявшийся заговора "лиц поважнее", помнивший, как подобные лица свергли Павла I, – представлял угрозу большей, чем она была. К тому же генерал Витт уже знал, что южные декабристы догадались о провокации, и это, несомненно, должно было толкнуть их к решительным действиям… Позже Витт, очевидно, смешивая правду с ложью, сообщал некоторые подробности той, последней его беседы с Александром I своему адъютанту Ксаверию Браницкому (в будущем известному деятелю польской эмиграции).

Согласно Браницкому, царю в тот день, между прочим, были доложены явно преувеличенные данные о связях с заговорщиками таких важных сановников, как граф Михаил Воронцов и генерал Павел Киселев; Александр I говорил о необходимости хотя бы кратковременного ареста руководителей тайных обществ; о том, что он желает в будущем реформировать Россию главным образом путем… расширения системы военных поселений (через которые должна быть "пропущена" большая часть крестьянства и таким путем освобождена от крепостной зависимости)…. Едва были осмыслены "новости Витта", как в начале ноября пришел очередной донос Шервуда: член Южного общества Вадковский проговорился о планах декабристов выступить в скором времени, сразу после цареубийства…

Много лет спустя в архиве императора был обнаружен этот первый доклад де Витта Александру Первому на французском языке от 13 августа 1825 года. В отличие от рассказа броницкого там нет упоминаний ни графа Воронцова, ни генерала Киселева…

После беседы с императором де Витт продолжает действовать еще более энергично. Вскоре он уже выходит и на членов "Северного общества" заговорщиков в Петербурге и их польских союзников. Ситуация кажется Витту крайне опасной. А поэтому вскоре по его инициативе был арестован руководитель "Южного союза" полковник Пестель, которого бдительный генерал давно и не без оснований считал одним из главных смутьянов. На квартире у Пестеля была обнаружена и приобщена к делу написанная его рукой революционная программа "Русская Правда". Для ареста Пестеля во 2ю армию был командирован старый соратник де Витта по разведывательной деятельности во Франции и Польше генерал-адъютант А. И. Чернышев. Вдвоем, оба генерала и арестовали руководителя "Южного общества", тем самым, обезглавив весь заговор и лишив координации действий его северное и южное отделения.

Биограф генерала пишет: "Открыв существование во 2-й армии тайного общества, Витт 18 октября 1825 года приехал в Таганрог и лично доложил государю свои сведения. Известно, что знаменитый агент Шервуд, получивший впоследствии от Николая Первого к своей фамилии приставку "Верный" за раскрытие декабристского заговора, был подчиненным Витта и действовал по его указаниям. Болезнь Витта, а затем исчезновение самого императора Александра Первого пресекли его деятельность в этом направлении…"

Видя, что дни Александра на троне сочтены, а восстание может вот-вот начаться, Витт спешит в Петербург. Там он добивается приема у великого князя Николая Павловича и посвящает его в детали предстоящего восстания. Эту услугу будущий император Витту не забудет никогда. Не удовлетворяясь этим, де Витт извещает о грядущем мятеже великого князя Константина. Историкам это документально известно по письму Константина барону Дибичу от 14 /15 декабря 1826 года.

Историк Н. Эйдельман в своем труде «Пушкин и декабристы» пишет: «В 1825 году Витт, с помощью Собаньской и Бошняка получает важные сведения о южных декабристах и представляет их верховным властям. Однако зимой и весной 1826 года Витт, как это видно по его переписке, сидя на юге, сильно взволнован: Бошняк находится в Петербурге уже несколько месяцев, давая необходимые показания против Лихарева, Давыдова и других декабристов; враг Витта Аракчеев явно не играет особой роли при новом дворе. Ситуация для карьеры генерала-интригана кажется очень благоприятной, он рвется с юга в Петербург, но пока его не призывают.

Восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Художник К.И.Кольман

В начале 1826 года Витт просится в отпуск в столицу, но получает через Дибича отказ: «Буде же, ваше сиятельство, имеете сообщить что-либо особенно важное и лично его величеству, то в таком случае можете донести об оном государю-императору в собственные руки в особом пакете на мое имя». Тогда Витт ответил любопытной демонстрацией своих особых заслуг: «…Всемилостивейший государь! Позвольте мне еще присовокупить, что блаженной памяти покойный государь удостаивал меня вполне своего доверия; еще с 1809 года и до последней минуты своей жизни возлагал на меня поручения особенной важности, поручения, большей частью никому, кроме его величества и меня, не известные; что по сим поручениям я имел счастье доносить прямо его императорскому величеству, и что ни от кого, кроме как лично от самого покойного государя, об известных ему предметах я не получал ни наставлений, ни разрешений, и потому ежегодно по одному или по два раза, смотря по обстоятельствам, приезжал я в столицу или в место пребывания его императорского величества и, доложа ему лично о нужном, принимал словесные государя приказания. Поелику сии поручения касались разнообразных предметов и часто требуют пространных объяснений, то, желая очистить себя совершенно по всему до меня возложенному, и осмеливаюсь я всеподданнейше испрашивать счастия лично быть допущенну к вашему императорскому величеству».

Верный помощник Александр Бошняк также не упускает случая подыграть шефу. 25 марта 1826 года он сообщал следственному комитету: «Почитаю нужным прибавить, что я сообщил здесь только те сведения, которые получил чрез Лихарева и Давыдова; что, вероятно, граф Витт имел и других, кроме меня, агентов и, может быть, снабжен по предмету открытого мною заговора и еще некоторыми добавочными сведениями».

Витт действует и через своего родственника Киселева (которого, впрочем, по некоторым сведениям, так же готов был предать, как и погубленных прежде декабристов).

Наконец, желание генерала-шпиона сбылось: получен долгожданный вызов в столицу, и от его ловкости зависит дальнейшая фортуна. Витт прибывает в столицу между 23 и 25 мая 1826 года, а 14 июня извещает П. Д. Киселева: «Зная, сколько вы принимаете участия во всем, что до меня касается, я с удовольствием сообщаю вам, дорогой Киселев, что польщен добротой ко мне его величества, что он много работает со мною и что он прекрасно видит положение вещей. Он очарован состоянием моих поселений и много занимается ими…»

В архивах сохранились разнообразные следы той работы – бурной активности Витта, обращенной на самые разные предметы.

Для начала на нового императора обрушиваются одиннадцать заранее подготовленных докладных записок Витта. Из них шесть касались специальных, чисто военных предметов (в основном военных поселений), остальные же относились к более общим вопросам.

Вот как характеризует сам де Витт типичного представителя декабристского круга: «Он есть невежда, исполненный самоуверенности и самолюбия, мечтающий присвоенными звуками языка иноземного изумлять слушателей или выученными отрывками стихов, им выкраденными, каламбурами, стяжать удивление модного света; одним словом, так называемый благовоспитанный человек есть полуиноземец, не имеющий никакого основательного сведения, но только немногие поверхностные познания, которые умеет он употреблять с успехом для ослепления больших против него невежд, космополит, изучавшийся нравственности в Дидероте, религии в Вольтере, мечтающий о переворотах и свободе, неспособный ни к какому занятию, ни к какой службе».

Эта записка, как и другие, была, в общем, принята наверху весьма одобрительно. Даты прохождения записок Витта хорошо видны по сопроводительным пометам: между 15 июня и 4 июля 1826 года».

Что ж, скажу я вам, несмотря на все отсчаянные стенания Н. Эйдельмана, даже он, сам того нехотя, признает превосходную работу профессионала– контразведчика!

Пушкинист Н. Эйдельман пишет: «Император поручил мне три больших дела», – хвалился Витт «бофреру» Киселеву 4 мая 1823 года. Одной из этих работ было главное управление Ришельевским лицеем в Одессе, возможным рассадником вольномыслия на юге; почти совершенно развалив это учебное заведение (в котором хозяйничали адъютанты генерала и горничная его возлюбленной Каролины Собаньской), Витт, тем не менее, благодаря этой должности осуществлял секретное наблюдение за польскими профессорами, что внезапно привело и к «находкам», касающимся декабристов. Втереться в доверие к оппозиционным и революционным кругам генералу помогла уже отмеченная постоянная его вражда с Аракчеевым. Пушкину, не знавшему, конечно, о тайной деятельности Витта, могла, между прочим, импонировать и его неприязнь к Воронцову: рассчитывая без успеха на пост новороссийского генерал-губернатора, Витт, как свидетельствуют современники, имел от царя секретные инструкции – наблюдать за «склонным к либерализму» Воронцовым…»

Мы уже знаем, что Натан Эйдельман страстный поклонник масонов– декабристов, и де Витта, по этой причине, он ненавидит со всей страстью, как только может ненавидеть историческую личность профессиональный историк. Но, даже несмотря на всю желчь, Эйдельман вынужден признать, что занимаясь Ришельевским лицеем, де Витт свел на «нет» деятельность тамошних масонов (оставим на совести историка его пассаж относительно неких адъютантов и горничной Собаньской, которые «хозяйничали» в лицее). Признает Н. Эйдельман и успешную деятельность де Витт в отношении местных польских националистов, через которых генерал и вышел на офицерский заговор в Южной армии. Странно, однако, что участие в раскрытии декабристского заговора Н.Эйдельман увязывает с непростыми отношениями де Витта с Аракчеевым. Это вещи совершенно разных порядков! И де Витт, и Аракчеев при всей их несовместимости были абсолютно преданны России и императору. Именно этим в свое время и было определено их назначение на командование военными поселениями. Не выдерживает критики и утверждение, что Пушкину де Витт был симпатичен из-за его неприязни к Воронцову. Никакой неприязни между де Виттом и Воронцовым не было! Наоборот, они вместе воевали, были родственниками и дружили между собой, так же как дружили и их жены. Нет ни одного факта, который бы указывал на вражду генерал-губернатора Новороссии и начальника военных поселений юга России.

Когда же вскоре, как и предсказывал Витт, грянуло восстание декабристов, то генерал весьма энергично действовал во 2-й армии. Благодаря его усилиям удалось выявить и изолировать вовлеченных в заговор офицеров, стремившихся привести своих солдат на помощь восставшему Черниговскому полку. Как считают польские историки именно деятельность Витта, сумевшего предусмотрительно арестовать всех замешанных в заговоре польских офицеров, не дала распространиться мятежу на Польшу и не вызвало столь ожидаемого там всей Европой всеобщего антирусского восстания. Во время следствия и суда над декабристами Витт находится в Петербурге, где через своих осведомителей способствовал выяснению многих обстоятельств дела. Он не является официальным членом следственной комиссии, но активно помогает следствию и состоит при члене комиссии генерале А. И. Чернышеве.

В период следствия де Витт вместе с Бошняком составляют обобщенный доклад об антигосударственной деятельности «Южного общества", озаглавленный: "Записка о сношениях моих с некоторыми из заговорщиков, в исполнение настоятельных требований генерал-лейтенанта графа Витта, об открытии посредством оных обширного заговора, как в полуденном, так и в некоторых других краях России ветви свои простиравшего, и, наконец, об удостоении меня (текст писал А. К. Бошняк – В. Ш.) через графа Витта словесного повеления блаженныя памяти императора Александра Павловича о продолжении и усилении сношений моих с заговорщиками. СПБ. марта 25 дня 1826 года".

Историк С. Макаренко в свое время расследовала малоизвестную страницу в жизни Каролины Собаньской, то ли о ее романе с Кондратием Рылеевым, то ли о блестяще проведенной контрреволюционной операции. Думается, что второе более правдоподобно. Как и все остальные, Рылеев был без ума от Сабаньской и, по видимому, многое рассказал ей весьмалюбопытного.

«Мое замешательство, – признавался в исповеди относительно Собаньской Рылеев, – увеличилось еще более неожиданностью моих впечатлений, видя в первый раз в жизни столько привлекательного в этой необыкновенной женщине».

Считается, что именно Собаньской Рылеев посвятил следующие строки:

 
Я не хочу любви твоей,
Я не могу ее присвоить;
Я отвечать не в силах ей,
Моя душа твоей не стоит…
 

(К. Ф. Рылеев. «К N.N.»)»

В истории романа Собаньской и Рылеева много неясностей. Да и был ли роман с ее стороны вообще? Точной информации об этих событиях унас нет, но зная преданность Каролины де Витту, я уверен, что Рылеев, как завзятый масон и революционер попал в оперативную разработку де Витту, а Каролина выполняла его задание и, судя повсему, выполнила свою задачу, как всегда блестяще. Думается, что Каролина на самом деле была не плохая контрразведчица. Но нельзя на нее вешать всех собак, как это делает большинство наших пушкинистов, в том числе и Анна Ахматова.

Биограф Собаньской Людмила Владимирова пишет об этом достаточно откровенно: "Существо, занимавшееся предательством друзей", – пишет Анна Андреевна. При этом не называет ни одного имени. Осведомленный Вигель, ярый недоброжелатель Собаньской, зоил и насмешник, – ни одного имени. Если бы Собаньская писала доносы на Мицкевича, его не выпустили бы из страны, а он, покуда мы здесь ведем дебаты о графине, уже пакует чемоданы и вскоре отбудет в чужие края на корабле, носящем имя "Николай I". Если бы Собаньская писала доносы на Пушкина, Александра Сергеевича не взяли бы на службу с годовым жалованием в 5000 рублей ("Мы должны заправить его кастрюлю", – скажет царь по-французски), не произвели бы в очередной чин и не пожаловали бы в камер-юнкеры».

Историки декабристского движения давно уже приглядываются к личности де Витта, понимая всю важность этой фигуры в деле разгрома восстания. При этом отношение у них к генералу более чем негативное, а потому кроме отборной ругани в его адрес они, как правило, ничего толком не говорят. Вот как высказывается о де Витте, к примеру, специалист по декабристскому движению Ю. Лотман: "Генерал-лейтенант Витт – одна из самых грязных личностей в истории русского политического сыска. Шпион не столько по службе, сколько по призванию". Ругань руганью, но даже этот поборник российского масонства признает высочайший профессионализм генерала, а это дорогого стоит!

Мы можем по разному относиться к участию генерала де Витта в деле декабристов. Кто-то усмотрит в этом низость и коварство, кто-то, наоборот, проявление истинного патриотизма. Однако совершенно ясно одно, Витт во все времена был истовым и преданным слугой не только России, но и престола, не за страх, а за совесть, стремясь оградить державу и государя от всех напастей, в том числе и от масонских.

Надо ли говорить, что, взойдя на престол, император Николай Первый весьма высоко оценил деятельность генерала Витта. Есть версия, что изначально на должность шефа образуемого корпуса жандармов он предполагал назначить именно де Витта и лишь после отказа последнего надеть голубой мундир предложил это место графу Бенкендорфу. Впрочем, может, все было совсем не так, ведь де Витт все же больше специализировался не на внутренних делах, а на внешней военной разведке.

Впрочем, император дал особое разрешение Витту иметь собственных агентов для слежки за подозрительными лицами. Этот факт говорит о многом. Не являясь официально генералом корпуса жандармов, де Витт, тем не менее, получил право создать свою собственную независимую агентуру. Естественно, что Витт не был бы самим собой, если бы таковым разрешением не воспользоваться. Агентов у Витта было не много, ведь ему не было никакой нужды опутывать тайной сетью всю страну, как об этом мечтал Пестель.

Еще задолго до событий декабря 1825 года Александр I, зная, что его брат Константин не имеет прав на престол из-за своего неравного брака с польской графиней, да и сам не хочет быть царем, дал 16 августа 1823 г. манифест об отречении Константина и назначении Наследником престола Николая. Но и это дело Александр не провел нормально. Он почему-то не пожелал огласить; манифест и повелел Московскому Архиепископу Филарету хранить манифест секретно в Московском Успенском Соборе. Копии манифеста также отданы были на секретное хранение в Государственном Совете, в Сенате и в Синоде. Для чего было необходимо делать тайну из такого совершенно не секретного дела – непонятно. Возможно для того, чтобы не подставить Николая под пули заговорщиков– масонов. Самое же странное было то, что о содержании манифеста ничего не знал сам Наследник русского престола – Великий Князь Николай Павлович. Это тоже можно объяснить только боязнью Александра возможным покушением на единственно реального преемника. Сам Николай мог только догадываться о том, что ему, возможно, придется царствовать. Однажды, обедая у него, Александр Первый сказал, что он думает отречься от престола и что царствовать придется Николаю, так как Константин не может быть царем из-за женитьбы на графине Лович. Таким образом, информацию до Николая старший брат довел, но и от него, боясь утечки информации, сохранил в тайне.

После событий в Таганроге, адъютант Александра I Дибич сообщение о смерти императора отправил его матери императрице Марии Федоровне и в Варшаву брату Константину, которого он считал будущим императором. Константин же, узнав о смерти старшего брата и, зная о его завещании, немедленно принял присягу младшему брату Николаю и в Варшаве стали считать императором Николая. В это же время в Петербурге Николай, не имея на руках завещания (почему у него не оказалось текста завещания, неизвестно) присягнул Константину.

Историк Б. Башилов впишет: «Весьма показательно, что первым присягу Константину принес корпус военных поселений. Он оправдал возлагавшиеся на него Императором Александром надежды. 3 декабря Великий Князь Николай Павлович писал Императору Константину: “Донесение о выполнении присяги поступило сначала от Корпуса военных поселений…” И в следующем письме: “Граф Аракчеев, – писал 3 декабря своему брату Константину, – вступил в исправление своих обязанностей: он и его Корпус также выполнили свой долг. Ваш покорный Николай”. Таким образом, в те тревожные дни, наполненные растерянностью, сомнениями, ложными слухами и паникой, в дни предшествовавшие бунту декабристов, поселенные войска во главе с Аракчеевым (и де Витом на юге России – В.Ш.), первыми в России принесли присягу, подведя этим под колеблющееся здание монархии, прочную базу, находившейся в крепких руках, спокойной, надежной и прекрасно дисциплинированной воинской силы. И уже только этим, кроме всего остального, поселенные войска блестяще оправдали свое существование и вызвавший их к жизни замысел Императора Александра I.

На Сенатскую площадь 24 декабря ничего не понимающих солдат мятежники выводили обманом, причем самым низким и подлым. Капитан А. Бестужев сказал гренадерам гвардии: “Нас обманывают, Константин меня к вам прислал. Если вы верите в Бога, вы откажетесь присягать другому царю, нежели тому, которому вы поклялись в верности двадцать дней тому назад”. Лейтенант Арбузов объявил гвардейским морякам: “Целая армия стоит в окрестностях столицы и нас уничтожит, если мы присягнем Николаю”. Совершенно сбитые столку солдаты кричали: “Ура, Константину и его жене Конституции!”

Историк декабризма М. Цейтлин пишет в своей книге «Декабристы»: «Якубович советовал разбить кабаки, подстрекнуть чернь на грабежи. Александр Бестужев в день восстания бесстыдно лгал солдатам Московского полка: “Ребята! Вас обманывают: Государь не отказался от престола, он в цепях. Его Высочество шеф полка Михаил Павлович задержан за четыре станции и тоже в цепях” Врали безбожно и члены Союза Соединенных Славян. Один из братьем Борисовых организаторов общества “говорил о несуществующих членах среди всех славянских народов, о каком-то мифическом члене – сербском графе Макгавли”.

Когда несколько тысяч мятежников вышли на Сенатскую площадь, оказалось, что их вожаки разбежались. Никто из них не проявил той твердости духа, которую проявил в тот день Николай I. Некому было взять на себя инициативу. Ни диктатор Трубецкой, ни его помощник Булатов, ни Рылеев, ни Якубович на площади среди восставших не появились. Историк М. Цейтлин дает “диктатору” князю Трубецкому исчерпывающую характеристику: “…в один и тот же день изменил он и Николаю, и своим товарищам по обществу… Трубецкой не явился на площадь и оставил войска без вождя, преступление, караемое на войне смертью. Этим ли, или полной откровенностью на допросах он купил себе помилование, о котором молил на коленях”.

Затем они долго стояли и мерзли, так как никто так и не взял на себя ответственность за происходящее. Маньяк Каховский между делом увлеченно убивал тех, кто пытался вступить в переговоры. А ближе к вечеру вся мятежная братия была разогнана двумя залпами пушек. После этого мятежников начали вылавливать, как тараканов и отловленные, они начинали тут же выдавать своих еще не пойманных подельников. Отныне каждый из них был только сам за себя, и никто никого не щадил. Одоевский даже написал на всех своих сотоварищей самый настоящий донос.

Историк декабризма М. Цейтлин: “Самый тяжелый грех декабристов: они выдавали солдат. Даже Сергей Муравьев, даже Славяне рассказали все о простых людях, слепо доверившихся им, которым грозили шпицрутены”

Николай I был совершенно прав, когда сказал арестованному кавалергарду Виненкову: «Судьбами народов хотели править? Взводом командовать не умеете!»

Историк Б. Башилов: «Пречестные русские малые», которым все равно ехать ли на греческое восстание или стрелять в главу собственного государства во имя осуществления сумбурных революционных планов, за редким исключением обычно очень жидки, когда приходит час расплаты. Таким именно оказался убийца Каховский, в своих письмах из крепости к Императору Николаю I, свою вину перекладывавший на общество заговорщиков: “…Намерения мои были чисты, но в способах, я вижу, заблуждался. Не смею Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне милосердием: я не изменял и обществу, но общество (общество декабристов – Б. Б.) само своим безумием изменило себе».

Что касается самого главного вожака декабристов – Пестеля, то он заранее отрекся от всего того героизма, который приписывается и ему, и всем заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность покаянным словом в письме генералу Левашеву: “Все узы и планы, которые меня связывали с Тайным Обществом, разорваны навсегда. Буду ли я жив или мертв, я от них отделен навсегда… Я не могу оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады… Пусть он соблаговолит проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного венца и – Бог мне свидетель, что мое существование будет посвящено возрождению и безграничной привязанности к Его священной персоне и Его Августейшей семье”.

Восстание Черниговского полка произошло вскоре после попытки мятежа в Петербурге 14 (26) декабря 1825 года. Началось оно 29 декабря 1825 года и так же бесславно завершилось 3 января 1826 года (10–15 января 1826 года). Черниговский полк до участия в мятеже имел хорошую боевую историю. За 1812 год был награжден Георгиевским знаменем.

Мятеж был организован Южным обществом, хотя, расквартированный в Китевской губернии Черниговский полк входил в состав 1-й армии. Сразу же после известия о восстании в Петербурге командир полка по представленным ему де Виттом данным распорядился арестовать связанного с мятежниками– масонами подполковника С. Муравьёва-Апостола. Спасая себя, С. Мурвьев– Апостол и решился на вооруженный мятеж. При этом начал он с попытки зверского убийства собственного командира.

Из мемуаров декабриста И.Горбачевского: «Командир Черниговского полка, увидя еще двух новоприезжих и, может быть, подозревая их в каком– нибудь замысле, начал также им делать выговоры и упреки за отлучку от своих мест и требовал, чтобы они немедленно отправились в свои роты. Барон Соловьев отвечал ему, что он первый решительно не будет повиноваться его приказанию. Щепилло повторил то же. Невзирая на положительность отказа и на решительный тон, которым он был произнесен, Гебель требовал повиновения еще с большею настойчивостью. Это произвело ужасный спор, во время которого Муравьев дал знак офицерам, чтобы они приступили к убийствию, и к сему знаку прибавил он тихим, но внятным для них голосом:

– Убить его.

Гебель, разгоряченный спором, хотя не заметил знака и не слыхал рокового приговора, но видя невозможность восторжествовать над упорством своих офицеров, а может быть опасаясь неприятных следствий, смягчил строгий голос командира и хотел восстановить дисциплину ласковыми словами. Однако его усилия были тщетны; все было кончено и намерение начать действовать твердо было принято. Через несколько минут Кузьмин вышел в другую комнату, отделенную от первой большими проходными сенями, с тем, чтобы все приготовить к восстанию и объявить солдатам своей роты о предпринимаемом действии. Щепилло, Соловьев и Сухинов вышли вслед за ним с тою же целью. Успех был неимоверный: солдаты изъявили готовность во всем повиноваться своим офицерам. Ободренные столь счастливым началом, офицеры Черниговского полка немедленно хотели приступить к освобождению Муравьева. Щепилло и Соловьев вышли из кухни…

Щепилло отвечал Гебелю на его выговоры сильным ударом штыка в брюхо. Почувствовав тяжелую рану, командир Черниговского полка хотел выскочить вон из комнаты, но в дверях его встретил Соловьев и ухватив обеими руками за волосы, повалил на землю. Кузьмин и Щепилло бросились на упавшего Гебеля и начали его колоть и бить. Соловьев, оставя Гебеля в руках своих товарищей, спешил освободить арестованных Муравьевых, которые, пользуясь отсутствием полкового командира и жандарма и, заметя движение офицеров и шум, происходивший в сенях, выбили окошко и выскочили из комнаты. Часовой, не зная ничего, хотел было воспрепятствовать мнимому побегу, но прибежавший на его крик ефрейтор заставил его молчать пощечиною *). Соловьев вбежал в комнату и, не нашел в оной Муравьевых (Сергея и брата его Матвея), бросился к выбитому окошку, из коего к крайнему удивлению увидел С. Муравьева на дворе, наносившего тяжелые удары ружейным прикладом но голове Гебелю, который после побоев Щепилло и Кузьмина собрал последние силы и, поднявшись на ноги, вынес их, так сказать, на своих плечах из сеней и был остановлен в дверях С. Муравьевым. Вид окровавленного Гебеля, прислонившегося к стене и закрывающего голову руками, в надежде тем защитить себя от наносимых ему ударов, заставил Соловьева содрогнуться. Он немедленно выскочил в окно и, желая как можно скорее кончить сию отвратительную сцену, схватил ружье и сильным ударом штыка в живот повергнул Гебеля на землю. Обратись потом к С. Муравьеву, начал его просить, чтобы он прекратил бесполезные жестокости над человеком, лишенным возможности не только им вредить, но даже защищать свою собственную жизнь. Сии просьбы имели свое действие. С. Муравьев оставил Гебеля и только в это время почувствовал, что ознобил себе пальцы от прикосновения ружейного ствола. Едва С. Муравьев оставил полумертвого Гебеля, как сей несчастный пришел в себя, приподнялся на ноги и в беспамятстве пошел, шатаясь, сам не зная куда. К несчастью он попал на глаза к Кузьмину, который подбежал к нему, ударом по шее сшиб его с ног и, в исступлении, нанес ему еще восемь тяжелых ран; удары были так сильны, что за каждым разом Кузьмин должен был употреблять силу, чтобы выдернуть свою шпагу из костей Гебеля. Может быть Кузьмин прекратил бы страдания Гебеля, если бы не подбежал к нему Соловьев и не уговорил оставить изувеченного человека, представляя его совершенно им безвредным и едва дышущим. Кузьмин удалился, но жизнь не оставила Гебеля. Ослабленный истечением крови, с разбитою головою, покрытый ранами, он снова собрал силы, поднялся на ноги и, шатаясь, вышел за ворота, сделал там несколько шагов и упал без чувств посреди улицы. Один рядовой роты Кузьмина остановил ехавшего по улице крестьянина, положил Гебеля на сани и повез его в дом управителя. С. Муравьев, узнав об этом, впал в некоторый род неистовства; требовал, чтобы офицеры отыскали Гебеля и непременно лишили его жизни, а сам побежал по переулку с намерением перехватить сани, на которых солдат вез своего полкового командира. Не догнав его, С. Муравьев поручил Сухинову непременно остановить Гебеля, вывезти его за деревню и бросить в снег. Видя ярость и бешенство С. Муравьева, Сухинов притворился согласным исполнить его приказание и побежал вслед за санями, но возвратившись, объявил Муравьеву, что солдат отдал уже Гебеля управителю, и что сей последний собрал к себе множество вооруженных крестьян».