Текст книги "Дураки, дороги и другие особенности национального вождения"

Как без тормозов доехать до Ялты

Что может быть прекраснее, чем хороший автомобиль в начале очень длинной дороги и трое авантюристов в нем? Такое бывает очень редко – трое молодых, полных энергии парней едут на «стеганой» тачке из Москвы в Ялту на съемки, где ждут их хорошие «бабки», красивые девочки и такая жизнь, что много лет спустя она становится строкой биографии.

За рулем – я, машина моя: купленный на отцовские деньги металлолом, восстановленный мной, работником заводского автосервиса, до такой степени, что спидометра для скорости, какую он развивает, не хватает, что слов для оценки резвости и безотказности этой машины не хватает тоже, остается одно – «ласточка». Через мои руки прошла не только каждая ее гайка – я делал ее, как делал бы, если бы был Богом, себя. А я тогда в автосервисе был бог.

Пассажир справа – Иванов Витька, профессиональный каскадер. Настолько профессиональный, что теперь он работает по той же специальности в Голливуде и является членом профсоюза этих самых каскадеров в Америке, что само по себе есть уже высочайшее и уникальное достижение русского индивидуума! Основной его бизнес сегодня – это зарабатывание денег не на американских съемочных площадках, а на российских путем сманивания американских режиссеров на более дешевую и ничуть не менее колоритную фактуру, которую можно найти в гигантских пределах бывшего СССР, нынешнего СНГ.

Витька, если он одетый, на супермена вовсе не похож, он просто белокур, обаятелен, богат и пахнет лучшими запахами мира. Бабы перед ним рушатся. Причем какие бабы!.. Он же имеет пунктик: спит только с иностранками, русских девчонок не признает. А поскольку мы с ним живем в одном бунгало, то почти каждый вечер мне приходится хватать свои подушку, одеяло и простыню в охапку и носиться по всему ялтинскому кемпингу «Поляна сказок» в поиске свободной на эту ночь кровати. Как правило, в нашем молодежном коллективе я ее всегда нахожу.

Когда Витька раздевается, то тут же вызывает неприкрытое уважение: даже не мускулы, а сплошные жилы. В драке он просто великолепен, и вовсе не потому, что имеет какой-то там пояс карате. А потому, что он совершенно бесстрашен, ввязывается в самые крутые разборки, не думая ни мгновения, и с первых же секунд драки становится ясно, что он – ее гений.

Однажды мы с ним вдвоем оказались против шестерых кавказцев: схлестнулись на стоянке такси из-за свободной машины. Ударили Витьку первого, это я ясно видел. Они набросились на нас с радостью, как изголодавшиеся лисы на цыплят. На меня пошел один, с рубленым шрамом на щеке. Пока мы измочаливали друг другу рожи в кровь, Витька уложил тремя ударами троих, бросился ко мне, вырубил в прыжке, ногой, моего противника, упал на асфальт, перевернулся, как в кино, и я услышал хруст чего-то и дикий крик боли – шестой, единственный непокалеченный, рванул через жесткие стриженые кусты шиповника так, что догонять его не имело никакого смысла.

Витька Иванов сильно, очень сильно заикался, буквально на каждом слове. И поскольку слова давались ему с колоссальным трудом, то каждое из них он отцеживал так, что становился потрясающим рассказчиком – любая тусовка замирала, когда он открывал рот.

Вот несколько его рассказиков. Эпизод первый.

– На с-с-съемках во Владимире я должен был поставить машину «на уши». Дали старую списанную «Волгу». Дубль, естественно, один: в советском кинематографе машины пачками не бьют.

Разогнался, вылетел на площадь, где стояла камера, и вдруг девка эту площадь перебегает – ребята из оцепления недосмотрели. Пришлось мне уйти от нее, и встал я «на уши» совсем не там, где требовалось. Выскочил из покореженной тачки, как из люка подлодки, догнал эту девку и врезал ей от души пенделя под зад в сопровождении очень кратких, но образных слов.

Вечером в местном крутом баре я увидел ее рядом и удивился: хороша, стерва, до невозможности. Извинился. Заказал кое-что. Поговорили. Пошли ко мне в номер. Поженились.

Эпизод второй.

– Сижу вечером д-д-дома. Тоска. Слышу – лифт стукнул. И моя – цок-цок-цок каблучками к двери. Я быстро перчатку резиновую хирургическую на правую кисть напяливаю и – в коридор, за входную дверь, свет погасил и жду.

Она ключом открывает, видит, что темнота, меня как бы дома нет, и ручонкой нашаривает выключатель. А я – хоп холодной резиной ее запястье! Она: «Ой!» И на руки мне без чувств падает.

Эпизод третий.

– Знаешь, Юрок, б-б-баб надо учить. Варганю я однажды на кухне ужин. А моя к ящику прилипла – навсегда. А я ее хочу. По-черному. Но вижу, что сегодня это бесполезно. «Морфей, Морфеюшка, ты мой самый желанный мужчина», – скажет мне она, когда ящик погаснет, и я буду чувствовать себя идиотом. Ладно, думаю, сейчас ситуацию сломаю. Беру маску пластиковую телесного цвета, обливную, по лицу сделанную. Эти маски для того, чтобы фейс не поранить, когда им двойные рамы прошибаешь. Надеваю ее на рожу и ору над плитой, как две сотни ишаков: «А-а-а!! Об-ва-рил-ся!!!»

Она влетает на кухню, видит мою мертвую нечеловеческую рожу, и – ох! – опять вырубон, еле-еле успел ее поймать. П-п-переломил ситуацию.

Эпизод четвертый.

– Ит-тальяночка у меня была, Юрик, чу-чу-чумовая. Мы с ней сознание в постели теряли – оба. А тут вывожу я ее однажды из гостиницы «Россия», поздно-поздно уже, зима. Остановился шнурок завязать, а какой-то чурек в ондатре мимоходом у нее изо рта сигарету выхватил и что-то ей вякнул по-хамски, как проститутке. Ну я за шкирман его взял, а рядом телефонная будка стояла, так я этим чуреком все ее три стекла и высадил. Он все понял и извинился, как мог. Но не успели мы за угол зайти, менты скрутили меня, суд, три года дали – чурек секретарем каким-то оказался...

Отсидел-то я два за примерное поведение и еще за то, что всю зэковскую столовку мозаикой выложил – Володька Ленин там рукой на волю показывал.

Выложить-то выложил, но в ночь перед свободой я в ту столовку опять через окошко проник и Володьку зу-зу-зубилкой счистил. До цемента.

...На заднем сиденье моего «Москвича», следующего рейсом Москва – Ялта, сидит Витька Дурицын, звукооператор нашей картины. Он худой, смуглый, интеллигентный, похож на мушкетера, классно играет на гитаре, пишет стихи и музыку.

Итак, мы едем в Ялту. Собственно, мы оттуда и приехали два дня назад, из Ялты в Москву, за запчастями для директорской машины, которую я размолотил. (Но об этом ниже, в подглавке «Когда каскадеры плачут».) Приехал на завод, рассказал бывшим коллегам по рулю о своем каскадерском горе – за один день нашли они все необходимое, денег не взяли с меня, хотя могли бы те же запчасти толкнуть кому угодно, да еще и с работой по установке. В общем, в глазах у меня щипало, когда я им руки жал, по плечам хлопал – братство испытателей ни с чем не сравнимо.

А теперь вот возвращаемся мы обратно – из московской слякоти и холодрыги к теплому морю и красивой жизни.

Обожаю дальнюю дорогу. И дело вовсе не в цели, которая в конце ее, а в самой дороге. Когда машина хороша, в магнитофоне музыка, хорошая сигарета, термос с кофе и пара бутербродов, когда собственного тела не чувствуешь, оно как бы часть машины, когда каждое ее движение предвидишь за долю секунды до того, как оно происходит, и все они понятны и естественны, дальняя дорога – наслаждение.

Отравляет его только присутствие Виктора, еще большего профи в этом деле, но пока он помалкивает, не долбит меня, но и не хвалит, вроде бы моя езда его устраивает. Я же стараюсь не выпендриваться перед ним, сохранять свою манеру ехать так, как ехал бы, будучи в одиночестве, – опасно на дороге влезать не в свою шкуру, даже ненадолго.

Едем весело и ходко, в сигаретном дыму, хохоча, не замолкая ни на секунду, даже музыка нам не нужна – анекдоты, истории про баб. Несмотря на руль, я – полноправный участник происходящего, дорога мне не мешает, она в подкорке, на автомате... нет, скорее в подкорке и на автомате треп, да и Витька, вижу, ни на мгновение от дороги не отключается – профессионал есть профессионал. Кстати сказать, нет большей муки для Мастера, чем сидеть в автомобиле не за рулем.

Но настоящее веселье наступает в нашей машине тогда, когда кто-то вспоминает, что сегодня у Дюжевой день рождения. Тут же прикидывается пройденный путь, оставшийся делится на реальную для симферопольский трассы среднюю скорость, и выясняется, что к праздничному столу Машуни, за который наверняка сядет вся съемочная группа и за которым не раз пожалеют о нашем отсутствии, мы должны попасть в самый разгар, часикам к семи вечера, – вперед!

Как бы сама собой, плавно, естественно, растет скорость – вот уже мы идем сто двадцать – сто тридцать, вот уже сто сорок, разговоры притихают, дорога подсыхает, становится шире, посты ГАИ на ней мы знаем с закрытыми глазами – вперед, вперед, вперед!

Но нет добра без худа – сразу за Харьковом завыл редуктор. Думали, что дотянем, но «Москвич» не «Жигули» – километров через сорок редуктор замолотил по-черному. Надо вставать, иначе заклинит, и тогда на такой скорости – три молодых, красивых трупа. Запасной редуктор, естественно, у меня имелся.

За полчаса поменяли, рванули дальше. Но Господь, видимо, очень не хотел, чтобы мы к Дюжевой успели: у Мелитополя кончились тормоза. Как выяснилось потом, кто-то из нас при замене редуктора неправильно установил заднюю тормозную колодку: поршень выперло, и тормозуха вытекла.

Нам бы остановиться, долить жидкость, пусть бы вытекала потихоньку, а мы бы ехали с тормозами, но куда там – уже пахло водорослями, йодом, зеленели вокруг кипарисы, казалось, Ялта – рукой подать, и тогда за руль сел Витька.

Клянусь матерью, мы продолжали идти сто сорок! Без намека на тормоза. Конечно, мы рисковали, но оставался ручник, пониженные передачи, и для шоссе этого было достаточно. Я не помню, чтобы до Симферополя мы создали хоть одну критическую ситуацию.

С содроганием ожидал я горный кусок дороги от Симферополя до Ялты, и вот он начался.

Смеркалось, мы, конечно, опаздывали к столу, но на серпантине этот стол уже казался мне дикостью, речь шла о наших жизнях. Витька был собран, как зверь перед прыжком. Он тормозил передачами до пронзительно-жалобного верещания двигателя, а когда и этого не хватало – ручником, а когда и ручника не хватало – баллонами о бордюрный камень.

Душа моя леденела от страха, но главное – от жалости к моей «блондинке». Ведь я был тогда беден, как студент, а Витька обращался с моим состоянием и гордостью, как с казенным металлоломом. Я проклинал уже и Дюжеву, и ее день рождения, а главное – свой характер, который не позволил мне сказать Витьке ни единого слова протеста.

Кто знает, если б я его сказал, как сложилась бы моя жизнь?..

На въезде в Мисхор, что в тpex километрах от Ялты, у постa ГАИ Витька останавливается. Мы удивленно на него смотрим, а он командует:

– Юрок, б-бери один ка-кавун и иди м-ментам подари, зубы им позаговаривай: на съемки, мол, едем и все такое. Но ровно пять минут. А ты, Вить, на шухере, у «с-стакана», поняли?

Мы понимаем все в секунду: уже темно, а пост ГАИ густо обсажен розами. В начале октября они здесь прекрасны.

На заднем сиденье лежат две литровые бутылки водки, которые мы купили к столу в Харькове, а на полике – три арбуза, которые мы выбирали под Мелитополем. Я беру один и ковыляю на ватных от дальней дороги и переживаний ногах к милицейскому «стакану», уже слыша хруст ломаемых стеблей. Ладони у Витьки-каскадера шилом не проткнешь, как подошва сапог, им никакие шипы не страшны (думаю я с глубоким моральным удовлетворением).

Когда, вволю потрепавшись с ментами, я возвращаюсь в машину, половина ее салона, под крышу, завалена обалденными цветами. Дурман, как в оранжерее или в гробу уважаемого человека. Да, охнет публика за дюжевским столом, если мы его застанем...

Баллоны «блондинки» изодраны в клочья, все диски колес покорежены в утиль, когда она замирает наконец у ялтинской гостиницы «Ореанда». Видели бы вы нашу троицу, движущуюся гуськом в тот исторический вечер по роскошным коврам ее дугообразных коридоров: грязные, черные от полуторатысячекилометрового пути, ремонтов, страданий.

Впереди, естественно, я с такой охапкой роз, что вижу из-за них только потолок. Вторым – Витька-каскадер с литрухой водяры в каждой руке. И замыкает процессию худенький Витек, изнемогающий от тяжести арбузов.

Администраторша и швейцар остолбеневают настолько, что не то что пропусков не спрашивают, слова сказать не могут.

Вдруг из-за угла, навстречу нам, выходит именинница с полным подносом грязной посуды – пир, господа, кончился! Сцена, достойная и пера Гоголя, и кисти Репина: Дюжевой бы, как в кино, уронить со звоном все на пол да кинуться с радостным воплем нам на шеи. Она же нет, как в жизни, ставит поднос на пол и с визгом бросается на шею ближайшему.

Ближайшим оказался, как вы понимаете, я. Но вот как она умудрилась на мне повиснуть и даже чмокнуть меня в щеку – до сих пор не пойму: как же розы нам не помешали?

– Ребята, я знала, я чувствовала, что вы приедете!.. – вот что она при этом вопит.

В общем, банкет после нашего приезда начинается по-настоящему.

Единственная история, которая к автомобилю никакого отношения не имеет. Почти не имеет

Вряд ли можно сказать, что после дня рождения актрисы Марины Дюжевой, на который мы так счастливо успели, я положил на нее глаз – все шло, как шло. Снимались эпизоды нашего фильма, мы с Витькой-каскадером продолжали так кутить по дорогим кабакам, что мне пришлось, истратив свою немаленькую зарплату, продать с машины и приемник, и даже запаску.

Класть на нее глаз было не безнадежно – бессмысленно. Она, со своими сияющими, наивными, детскими глазами, словно принадлежала к другому миру, при ней самые жуткие матерщинники-киношники ни разу даже матом не ругнулись. Она была для всех, как солнышко, – без пятен и пола. Улетала самолетом на какие-то другие фильмы, прилетала, съемки продолжались.

Поскольку мой сосед по номеру Витька не переставал «окучивать» иностранок, то частенько мне приходилось искать ночлег. И частенько я забегал к Маше, которая одна (поскольку прима) жила в двухместном.

– Маш, можно у тебя кости бросить? А то наш Витек опять даму приволок.

Она никогда не отказывала. Если у нее в этот вечер не было почти студенческих компаний, с гитарой и сухим вином в трехлитровой банке, то мы вдвоем весь вечер сосредоточенно писали письма – я своей жене, в жизнь с которой уже почти не верил, а она... я до сих пор не знаю, кому она тогда писала. Иногда мы разговаривали.

Потом гасили свет, желали друг другу спокойной ночи и засыпали. И я, клянусь, ни разу не подумал, что вот рядом, протяни руку, лежит молодая, красивая, мало того, знаменитая девчонка...

Доходило даже до идиотизма – однажды Дюжева заходит к нам, а я ее выгоняю:

– Ой, Маш, уходи, не вовремя ты. Сейчас Витька «пшешек» приведет!

В другой раз, поздно ночью, Витька берет с нашего стола початую бутылку шампанского и буднично так объявляет:

– Я п-пошел к Машке в гости.

– Удачи! – напутствую я его по-мужски солидарно, прекрасно понимая, что такое «в гости» ночью с шампанским, но что-то внутри меня в ту секунду екает. Или мне сегодня так кажется? Утром я вижу Витьку в постели и не без волнения (или снова сегодня так кажется?) спрашиваю:

– Ну и как, поздравить?

Витька-каскадер машет своей обезьяньей ладонью с широко отставленным, длинным большим пальцем и отвечает:

– Пэ-пэ-поговорили.

Утром на съемке Дюжева меня будто бы наивно спрашивает, а сейчас я понимаю – развеивает все мои подозрения, мало ли что Витек мог мне наговорить:

– Слушай, у Витьки какая-то беда? Он пришел ко мне ночью, с шампанским, спрашивает через дверь: «Маш, у тебя кипятильник есть?» Я сказала, что есть, и впустила его. Он посидел часок и ушел, но был такой странный. У него что-то случилось?

Ну как такую можно хотеть?

Но однажды, спустя пять дней после ее дня рождения, вечером, мне опять оказалось негде спать. И я опять завалился к Дюжевой. У нее та же самая, почти студенческая компания, с гитарой в руках Витьки-звукооператора и с двумя трехлитровыми банками сухого, самого дешевого вина.

Из последних сил терплю я эту песенную романтику, а они все никак не расходятся. Мне бы поспать пару часиков, потому что в три ночи в аэропорту Симферополя Голубев поручил мне встретить какого-то артиста.

Вина не пью. Песен не пою. Пережидаю единение душ, как курьерский поезд на переезде. Дюжева, конечно, в центре внимания – для нее поют, спорят, говорят умные мысли. Ко мне отношение – и я это ясно чувствую – осуждающее: они сюда на съемки приезжают деньги зарабатывать, а я – тратить. Они сидят по номерам с кипятильниками, пьют раз в неделю сухое противное вино, а я просаживаю жуткие суммы в ресторанах, таскаюсь с Витькой по бабам, устраиваю пьяные дебоши, подрался даже с богом съемочной группы, ее директором Голубевым, на глазах у всех из-за какой-то харьковской продавщицы овощного магазина, затянувшей свое роскошное тело в кожаный комбинезон. Все это знают, и меня уже давно в приличные компании не приглашают.

А вот Дюжева относится ко мне не то что без малейшего налета презрения или высокомерия, как некоторые знаменитые, – даже ни капельки не свысока, хоть она тут познаменитее многих. Не случайно же вся молодежь у нее постоянно собирается, как сегодня; пора бы им, кстати, уже и бай-бай, первый час ночи.

Когда все наконец расходятся, спать уже не имеет смысла, потому что через сорок минут отчаливать в Симферополь за артистом, пропади он пропадом.

Дюжева что-то читает, лежа на высоко поднятой подушке, водит глазами по строчкам с живым интересом, и спать ей, судя по всему, не хочется. У меня же глаза слипаются. Я так устал, будто это я, а не они, орал весь вечер песни под гитару и пил сухое вино. Но делать нечего, беру какой-то журнал и силюсь в нем что-то разобрать. Так проходит минут двадцать, и я не выдерживаю – ладно, поеду не спеша, как раз к трем поспею...

– Маш, поеду, пора. Ничего, что я тебя закрою, а как вернусь, открою и тихонечко лягу? Ключ-то у нас один на двоих. Ты любовника не ждешь?

– Нет, не жду, – серьезно почему-то качает она головой, отрывая глаза от книги.

Я подхожу к ней, наклоняюсь, чтобы поцеловать в щеку:

– Ну тогда спокойной тебе ночи.

Вы замечали, может быть, что все киношники, даже те, которые друг друга ненавидят, бурно целуются при встрече и расставании?

За три месяца богемной жизни эта зараза прилипает и ко мне – я целую ее в щеку.

Но вдруг под моими губами оказываются ее губы...

Мне было тогда тридцать два года. Ей – двадцать пять. Я был женат. Она – разведена. Когда наш ялтинский роман еще не начался, я удивился совпадению – она родилась в день рождения моей мамы. Когда мы уже сходили друг от друга с ума, выяснилось, что наши отцы родились в один день. Дальше – больше: свадьбы наших родителей, оказывается, состоялись с разницей в один день!

Наш первый сын Мишка родился через два года. Точно в день рождения Маши и моей мамы. Сейчас Мишка выше меня, скоро сделает меня дедом.

Наш второй сын, Гришка, родился через шесть лет. Точно в мой день рождения...

Уже много-много лет всякий раз, когда я просыпаюсь раньше моей жены, а в комнате нашей светло, я подолгу смотрю на ее лицо с одной и той же мыслью: «Господи, как же она хороша!»

«Ну а при чем здесь автомобиль? – спросит читатель. – Эта глава не „почти“, а совершенно никакого отношения к нему не имеет».

А вот и имеет. Много лет спустя я спросил жену, что было самым первым импульсом к тому, чтобы ей, популярной актрисе, заметить инженера в рваных польских джинсах, с окладом в сто тридцать пять рублей? С чего все началось?

Она ответила:

– Помнишь, ты учил меня ездить?

– Когда дал по шее за сцепление?

– Нет, это на меня как раз не произвело впечатления. Я чуть не врезала тебе в ответ по физиономии и просто перестала бросать педаль. А вот раньше, когда ты сидел за рулем!.. Ты так красиво ведешь машину, так уверенно, у тебя такие большие руки... И я подумала тогда: наверное, этот человек так же уверенно может вести по жизни и женщину.

Когда каскадеры плачут

И все-таки я дождался своего звездного часа – «душа моя» режиссер Виталий Игнатьич берет однажды меня за пуговицу и говорит:

– Душа моя, в нашей картине будет погоня, и нужен эффектный такой прыжок автомобиля как бы в зрительный зал, понимаешь? Ведь фильм наш стереоскопический, если ты не забыл, душа моя, и в нем нужны стереоэффекты. Полет машины в зрительный зал – стереоэффект мощнейший, согласен?

– Сделаем, – обещаю я, – а какой нужен прыжок? Длина, высота?

– Красивый, – беспомощно говорит режиссер и добавляет: – И делать его, вероятно, придется тебе, душа моя.

Дело в том, что наш штатный каскадер Витька Иванов сломал руку, прыгая с третьего этажа гостиницы «Ялта», удирая от кагэбэшников из номера одной очаровательной польки, и отбыл в гипсе в Москву. А у меня, как я уже говорил, был тогда первый разряд по автоспорту, осталось застраховать жизнь и пожалуйста – я могу быть допущенным к автотрюкам.

В общем, задача ясна, остается только найти место, где машина могла бы оторваться от земли, либо такое место построить – трамплин.

День за днем я объезжаю дороги, переулки Ялты на собственном «Москвиче» – ничего нет. На Севастопольском шоссе нахожу горбик, после которого на ста двадцати километрах в час машина по воздуху летит, но приземляется с таким ударом, что на первом же прыжке я разбиваю об асфальт картер двигателя.

На мое счастье, в ту пору в Ялте оказывается группа испытателей с АЗЛК, которые «катают» тормоза и сцепление вверх по невообразимому серпантину до вершины Ай-Петри и обратно. Естественно, я всех их знаю, запасной картер у них находится, и уже на другой день машина моя исправна, но рисковать мне больше не хочется.

В общем, поиски мои заходят в тупик, становится ясно, что придется строить трамплин самим, но здесь я совершенно беспомощен: баллистику, свободный полет автомобиля мне в институте не преподавали.

Выручает, как всегда, случай. Однажды на моей машине мы возвращаемся со съемок: режиссер, оператор и я. Въезжая в Ялту, я по привычке нарушаю правила: обгоняю там, где нельзя. Постовой вырастает, словно из-под земли, свистит мне во всю мощь своих щек. Не увидев при нем ничего, кроме свистка и жезла, я не останавливаюсь, но тут же вижу в зеркальце, как выкатывает сержант замаскированный в кустах мотоцикл с коляской. Сердце екает: машине от мотоцикла не уйти.

Погоня начинается, и она явно не в мою пользу: расстояние между нами быстро сокращается. Вдруг мелькает указатель «Ботанический сад», и режиссер кричит:

– Налево, на старую дорогу!

Не раздумывая, рву налево – и понимаю, что это спасение: старая дорога оказывается почти пустой, а главное – чересчур извилистой для мотоцикла с коляской. Левые повороты он худо-бедно берет, когда коляска от земли отрывается, а вот на правых ему приходится сильно сбрасывать скорость, иначе завертится юлой.

Я же – вторую передачу, гашетку в пол, кручу движок до звона, резина воет в голос, пассажиры причитают, и вдруг после одного из крутых поворотов наша машина оказывается в воздухе!

– Трамплин! – ахаем мы хором, а режиссер после отчаянного для груженой машины приземления – с треском – командует: – Завтра утром – все сюда, проверим, послезавтра – съемка.

Утром в том же составе мы здесь – ну просто идеальный трамплин! Машина уже на шестидесяти отрывается от земли, но самое замечательное то, что приземление ее происходит на склоне, одновременно всеми четырьмя колесами.

Три тренировочных прыжка я делаю на своей машине, увеличивая с каждым разом скорость: шестьдесят, семьдесят, восемьдесят... На восьмидесяти я чуть было свою «блондинку» не гроблю: поддон двигателя при ударе отпечатывается на асфальте, и становится ясно, что если мы хотим прыжков эффектных, то машины, участвующие в погоне, надо готовить – усиливать подвески.

Вот тут-то мы и подбираемся к главной заковыке нашей картины: все машины, принимающие участие в съемках, – собственные, бить их нельзя, ремонт директор не оплачивает. Он и так понабрал в группу своих друзей с машинами, и не только устроил им роскошное лето у моря, в Ялте, но и платит за каждый съемочный день их автомобилей немалые деньги. Да и в сценарии, надо сказать, никаких аварий не предусмотрено, а только одна погоня, участвуют в которой в роли убегающего – старенький «Москвичок», но зато крашенный редкой тогда голубой красивой эмалью «металлик», и в роли догоняющего – новенький «Москвич-универсал» Виталия Голубева, самого директора, из-за которого, как вы, надеюсь, помните, мы с хозяином и познакомились.

Едем к дорожному начальству Ялты за разрешением выдолбить посреди асфальта яму для оператора, чтобы машина для большего эффекта над ним пролетела, – не разрешают, гады. Тогда ставим примерно в месте приземления бетонное колодезное кольцо, в котором спрячется Саша-оператор. Всем ясно, что летящая под сотню тонна (вес машины) в случае просчета в траектории или сильного бокового порыва ветра смахнет это кольцо, как спичечный коробок, но другого выхода нет, и все молчат.

И вот день съемок погони – мой день – настает. Поскольку в момент отрыва машины от дороги места приземления не видно – оно внизу, за переломом, – то Голубев чертит мелом линию по центру асфальта, по которой я должен выставить ось, центр автомобиля перед прыжком. «Держась» этой линии, борт машины проходит в двух метрах от бетонного кольца с оператором – достаточный запас на непредвиденные обстоятельства.

Вдруг художник фильма решает, что шоссейное полотно слишком серое и для большего цветового эффекта его следует выкрасить в черный цвет. В день съемок милиция с раннего утра перекрывает дорогу, и маляры с краскопультами, заряженными черной гуашью, принимаются за дело.

Но я всего этого не вижу, потому что занят последними приготовлениями: разгружаю автомобили максимально, вынимаю задние сиденья, запаску, инструмент, подгоняю под себя специальные гоночные ремни «Пилот» с охватом тела крест-накрест, сливаю из баков весь бензин и заливаю всего по пять литров «экстры». Подвески у машин уже усилены: на рычаги приварены дополнительные отбойники, стоят более мощные пружины и амортизаторы, в рессоры добавлено по одному листу – спасибо тем самым коллегам-испытателям, что оказались в Ялте, без их рук и запчастей мы бы пропали.

В течение всего этого процесса меня мучит лишь одна мысль: кусок дороги непосредственно перед трамплином слишком извилист для того, чтобы разогнаться на нем от души. Да к тому же в одном месте его пересекает ручей, а те, кто ездил в Крыму, знают – мокрый крымский асфальт подобен мылу.

Ну вот, вроде все готово. Оживает режиссерский мегафон: «Приготовиться к съемке! Все – на места!»

Мама родная! Только теперь я в полном объеме замечаю все то, что съехалось и сбежалось сюда ради нескольких моих прыжков: «скорая помощь», пожарка, две машины ГАИ с «матюгальниками», десятка два инспекторов, оцепивших двухсотметровый кусок дороги со всех сторон, а сколько зевак, зрителей, пляжников – они облепили все окрестные камни и выступы! И все смотрят на меня, и, боже, как восторженно смотрят – две модельного вида девахи в купальниках так просто меня облизали и уже пожирают взглядами. «Ребята, все вы еще вчера не заметили бы меня ни на пляже, ни в городе! – кричу я им мысленно. – Закройте рты, не каскадер я, а случайно сюда попал, все это должно достаться Витьке, а не мне!..»

Сажусь в синенький дохленький «Москвичок», еду на старт, где милиционеры, вытянувшиеся от трамплина цепочкой, должны передать взмахом руки команду режиссера: «Мотор!»

Еще мгновение – ревет двигатель, мой «сигнальщик» поднимает руку, и машина бросается вперед!

Бросается... Какой «тупой» двигатель! За секунды разгона он выматывает мне всю душу и расстраивает так, что на трамплине я даже не смотрю на спидометр – одна досада. Приземление – довольно деликатный удар о дорогу и небольшой кусок ее для торможения.

Останавливаюсь, отстегиваю ремни, ступаю дрожащими, слабыми от возбуждения ногами по асфальту.

– Ну как? – раздается громовой голос Голубева. Он спрашивает через «матюгальник» гаишной «Волги».

Расстроенно машу рукой. Подходит:

– Что случилось?

– Мотор барахло, еле коптит. Ну что это за прыжок!

– Нормально, больше не надо. Какая скорость была?

– Что-то около семидесяти...

– Больше – запрещаю. Понял? – Я так смотрю на него, что гороподобный каратист Голубев смягчается: – Ну восемьдесят – это предел.

Дело в том, что на его машине, которая пойдет следующей, мотор – зверь, это меня согревает, а его тревожит.

– Приготовиться ко второму дублю! – орет мегафон.

Злой еду на старт и думаю: вторую передачу я, конечно, недокрутил, да и поздно на нее переключился. И запас дороги для разгона весь не использовал.

– Старт!

Я бросаю сцепление. Педаль газа в пол, и все внимание на звуке мотора: когда же он наконец достигнет своей самой высокой ноты?!

Вторая, газ в пол, но кажется, что скорость нарастает слишком медленно: шестьдесят... семьдесят... восемьдесят – трамплин! – и машина в воздухе!

Первая доля секунды – над капотом голубое небо. Странная тишина. Вторая доля секунды – сверкающее море. Это перед машины с двигателем перевешивает, и она наклоняется вниз. Удивительное ощущение ненужности, беспомощности руля, всех ручек и педалей.

Третья доля секунды – коричневые холмы, лента шоссе, машины и люди... удар! Верещат тормозящие баллоны. Стоп.

На этот раз мне говорят, что прыжок получился хороший, около десяти метров. Это значит – полсекунды полета, всего полсекунды в воздухе.

После второго дубля исчезает в тучах солнце, и, по всей видимости, надолго – большой перерыв. Откуда их нагнало, ведь только что не было ни одной. Я смотрю на часы – и не верю своим глазам: четыре! Оглядываюсь – все устали. Режиссер в сторонке пьет кефир. Оператор Саша чешет бороду и досадливо поглядывает на небо. Директор нервно кружит вокруг своей готовой к старту машины. Остальные разбредаются кто куда. Сажусь на теплый камень. Ус т а л.

Ветер налетает с холмов. Море почернело, вспухло, как закипающее варенье. Уже глубокая осень, и скоро домой. Почти все отснято, и я стану им не нужен. Месяца три все они еще будут жить этим фильмом. Потом премьера, аплодисменты, по одной гвоздичке каждому – и все разбредутся по другим картинам. А там – другие люди, другие экспедиции, – и так всю жизнь.

Странная жизнь, ее сподручнее измерять не годами, а фильмами. И это не мера «длины» – мера «веса». Вероятно, она нужна каждому. А чем я меряю свою жизнь?..