Текст книги "Дураки, дороги и другие особенности национального вождения"

Но додумать мне не дают.

– Солнце! – вскакивает оператор, хотя солнца нет.

– Где? – задираются наши головы.

– Сейчас будет! – С удивительной ловкостью он вскарабкивается внутрь бетонного кольца.

Оживает мегафон режиссера. Виталий стоит рядом со мной, вглядывается мне в глаза, словно гипнотизирует:

– Восемьдесят. Только восемьдесят. И только один дубль. Второго не будет. Понял?

Я киваю и думаю, что с этой информацией он погорячился – именно поэтому надо выкрутить из его машины все.

– Слушай... – Это Саша, оператор. Он дождался, когда директор уйдет, и шепчет: – Далековато от камеры приземляешься. Нет иллюзии полета машины на зрителя.

– Так линия же... – отвечаю я, показывая глазами на меловую черту на асфальте.

– Ну немножко, чуть-чуть поближе, а?

Саша-оператор мне нравится. Он дарит мне кадрики отбракованных дублей, которые я с удовольствием разглядываю вечерами в стереоскоп. Мне хочется сделать ему приятное, тем более что это совпадает с моими представлениями об искусстве: оно требует жертв.

Саша уходит, а я прикидываю, насколько левее надо пустить мне машину – метра на полтора. Незаметно для всех двигаю ногой небольшой, но приметный камешек – теперь он будет моим ориентиром, его великолепно видно на фоне неба, на переломе дороги.

Милиционеру, стоящему рядом, камешек на дорожном полотне, видимо, кажется непорядком, потому что он удивленно смотрит на все мои манипуляции.

– Если его сдвинут, разобьюсь, – говорю я серьезно.

– Понял, товарищ каскадер! – Парень напружинился так, что за камень свой я совершенно спокоен.

Стою на старте, нажимаю на педаль газа, двигатель ревет, содрогая тело машины, и в этом реве, и в этой дрожи – и молодая стать, и молодая мощь.

Наверное, я перестарался, наверное, чересчур «взвинтился», потому что, когда машина подлетает к камешку, на спидометре – сто пятнадцать...

Неладное я чувствую во второе мгновение: не выныривает над капотом горизонт. Не видно ни моря, ни земли. И во второе, и в третье, и в четвертое мгновение – все небо, небо, небо...

Удар об асфальт приходится сначала задними колесами, а потом – с размаху – передними. Он так силен, что сиденье срывается с салазок, и выбить лбом ветровое стекло мне мешают ремни безопасности. Снопы искр, пыли и грязи вспыхивают под машиной разом, словно взрыв. Из разбитого двигателя хлещет масло. Тормозя, я успеваю подивиться тому, что ни одно колесо не отскакивает, – и машина останавливается, крутясь на дороге юлой. Из-под капота вырывается дым.

К машине стремительно приближается директор, и его лицо серее асфальта. Я вжимаю голову и отступаю на шаг, потому что уверен, что он меня сейчас ударит. Но он подходит ближе, и я расслабляюсь – губы его дрожат, пальцы дрожат тоже.

– Как же ты... Как же так...

Вдвоем мы оцениваем повреждения: картер двигателя, балка и вся передняя подвеска вдребезги. Ее гайки и кронштейны вбились в каменный асфальт, отпечатались на нем, словно на чертеже, на целый сантиметр!

Передние колеса не отвалились чудом, они держатся на последних миллиметрах разорванного металла рычагов. Но самое печальное – «сыграл» кузов: от удара по крыше между средними стойками пошла складка.

Директор в ужасе, а я от страха обнаглеваю до крайности:

– Твое счастье, Виталий, что это я твою машину разбил. Я-то ее за два дня сделаю, а Витька бы дверцей хлопнул и сказал: «Привет!»

Пока мы охаем и ползаем на коленях, все исчезают – и группа, и зеваки... Темнеет. Я догадываюсь свою целехонькую машину поставить точно на то место, где приземлилась Виталькина, ориентируясь по отпечатавшимся на асфальте следам. Когда это удается, мороз бежит по коже – я не могу даже приоткрыть свою водительскую дверь, потому что от нее до бетонного Сашкиного кольца всего пятнадцать сантиметров! А по воздуху я пролетел пятнадцать метров!

Все становится ясно – я не учел развесовку «универсала», задок которого гораздо тяжелее.

Утешает меня только одно – на экране это будет великолепно. Где-то на задворках мозга живет и другая мысль: «Дюжева наверняка все это видела, что-то она при встрече скажет?»

Но при встрече вечером в длинном коридоре «Ореанды» Марина встревоженно, но без всякого восторга перед моим геройством спросила:

– У тебя все в порядке? А то слышу со всех сторон: «Гейко разбился, Гейко разбился!» Я ведь там не была, целый день на пляже снималась...

Этот удар я еще могу пережить. Но когда пять минут спустя я вижу в том же коридоре оператора Сашу, который, увидев меня, мечется глазами и телом в желании исчезнуть, то моментально все понимаю: он не снял!

– Понимаешь, старик, – лопочет Саша, – я же в видоискатель смотрю, а там все по-другому... Вижу, летишь ты точно на меня – я и упал на дно кольца, а камера ушла...

Да, перестарался я – слишком хорошо выполнил стереоэффект «полет на зрителя». Мне невыносимо хочется врезать изо всех сил по его мягкой бородатой морде, но вместо этого я несу какую-то чушь:

– Да если б на тебя – никакое кольцо бы не спасло.

– Понимаю, старик, но прости – инстинкт самосохранения...

Я ухожу на улицу, и мне так плохо, как никогда.

Как на машине я обогнал самолет

Однажды, где-то в апреле, я возвращаюсь с работы вечером и застаю дома высокого седого джентльмена, представившегося ленинградским режиссером. Квартира, которую мы с Машей снимаем, совсем без мебели: спим на полу, в двухместном спальнике, а посреди комнаты стоит наш стол – крашенный черной краской ящик из-под апельсинов с чертежной доской вместо столешницы.

На этой-то доске и красуется бутылка хорошего коньяка, которую явно принес с собой режиссер. Я на Машу осуждающе смотрю: она ведь на втором месяце. Она в ответ точно так же смотрит на меня: естественно, она не пьет, тем более что бутылка еще запечатана и не иначе как ждет меня.

Ситуация такова: режиссер запустил картину по сценарию, написанному под другую актрису. Та согласилась сниматься, но уже перед самым выездом в экспедицию оказалось, что она рожает, причем где-то за границей.

– Ужас ситуации в том, что ящики с реквизитом уже запакованы, через неделю съемки на Терском конезаводе под Пятигорском, а героини нет, – говорит режиссер. – Если Маша согласна, ее утвердят без проб, но через неделю надо уже быть в Пятигорске...

– Простите, – говорю я, потому что они оба на меня смотрят, – а почему съемки на конезаводе?

– Дело в том, Юра, что я снимаю фильмы на спортивные темы, и нынешний сценарий называется «Девушка и Гранд». – Режиссер извлекает из портфеля пухлую самодельную книгу. – Вот он. Это о верховой езде.

– С девушкой ясно, а кто такой Гранд?

– Гранд – это конь, ее воспитанник и друг.

По нашим с Машкой лицам режиссер понимает, что его сегодняшний визит не удался.

– Ужас вашей ситуации понятен, – ставлю я точку над «i». – Но Маша не сможет сниматься, потому что она беременна.

– Как? – Режиссер удивленно смотрит на плоский живот моей жены. – И сколько уже?

– Второй месяц.

– Ничего страшного, мы все отснимем за май, и на экране ничего еще не будет видно.

– При чем здесь экран?! А о ней вы думаете? Как она поскачет на лошади? Не будете же вы утверждать, что в такой картине ей хоть немного не придется этого делать?

– Буду! Даю слово, что к лошади она и близко не подойдет: у нас есть прекрасная дублерша, мастер спорта и вылитая ваша жена.

И все же я говорю «нет», и вижу, как это Маше приятно. Режиссер идет в танковую атаку с применением химического оружия – коньяка, а потом – оружия особой разрушительной силы – лести. Он расписывает популярность моей жены, забыв под кого написан его сценарий, вскользь называет примерную сумму ее гонорара, добавив, что там она – «из кадра в кадр», и в конце концов клянется, что берет полную ответственность за наше будущее потомство.

– Смотри сама, – говорю я ей в конце концов, хотя и так уже все ясно.

Режиссер откланивается, а Дюжева обещает сегодня же прочитать сценарий и завтра утром позвонить.

– Ну что, собираем вещи? Разъезжаемся? – спрашиваю я, когда она с ногами и сценарием забирается в наш многострадальный спальник. – Дан приказ – ему на запад, ей в другую сторону?

Дело в том, что мне в это же время тоже надо уезжать – руководить испытаниями в Никополе, под Днепропетровском. А потом у меня сессия на заочном отделении прозы Литинститута, и вместо меня останется на испытаниях сменщик. Вырисовывается шикарная перспектива – если я сдам сессию сейчас, досрочно, то смогу махнуть в мае к Машуньке на съемки, в Пятигорск!

В аэропорту я долго целую мою любимую беременную женщину и трусь о ее ухо щекой:

– Ты осторожнее там со своими конями.

– Ты осторожнее там со своими машинами, – отвечает она в тон, и я точно знаю, что ради того, чтобы хоть разик прижать ее к себе, я сдам что угодно, кому угодно и сколько угодно.

– Без зачетки не приму... – шепчет она озорно напоследок, и это «не приму» опаляет меня огнем.

Собственно, история эта начинается с того никопольского дня, в который было мне с утра плохо. В этот день мы не работаем – опохмеляемся после майских праздников. Сменщик мой должен прибыть через неделю, и я свободен.

Сессию в Литинституте я сдал досрочно. Почти половину положенных километров по булыжнику мои ребята откатали: в корсетах и шлемах две недели они со свистом утюжили на опытных машинах кусок ядреного булыжника, наводя страх на пожилое никопольское население и приводя в восторг молодое.

Мои задачи – проверка их на трассе, ежедневный и тщательный осмотр каждой машины и замеры каждого нового миллиметра многочисленных трещин кузовов. Я их описываю, фотографирую, а потом, на заводе, по результатам и динамике разрушений пишу пухлый отчет с графиками и фотографиями, который является основой для принятия конструкторских решений.

Дело знакомое и любимое: побыл я годик каскадером, нашел свою жар-птицу и опять вернулся на завод, на сто тридцать пять рэ оклада. Из-за этих-то испытаний и рухнула моя первая семья. Честно говоря, она еще до Дюжевой рухнула: не хотела моя первая жена «жить, как в зале ожидания». А с Машей «в зале ожидания» оказывался чаще я.

Я хорошо помню этот поганый майский никопольский день – мне было так мерзко!

Сначала я грешил на вчерашнее: полночи не спали, гудели, пьянствовали. Но к вечеру вдруг понимаю, что плохо не телу моему – душе.

Седлаю свою «блондинку», еду на почту и заказываю телефонный разговор с Пятигорском – номер режиссера у меня имеется.

В его голосе растерянность и какая-то суетливость.

– Юрочка, а Маша... Ее нет в Пятигорске.

– Почему, что случилось?!

– Нет-нет, ничего страшного, она... как бы это сказать... она улетела в Ленинград.

– Зачем?!

– Знаете, у нее что-то по женским делам, мы ей предлагали остаться, здесь врачи хорошие, но она ни в какую... – Режиссер там, на конце провода, с трудом переводит дух и добавляет с облегчением: – Сейчас вам Аллочка подробнее объяснит.

Какая-то женщина охотно, с заметным удовольствием, но пересыпая фразы оханьями и аханьями, докладывает, что Маша упала с лошади, что у нее открылось кровотечение и она настояла, чтобы ее отправили в Ленинград, потому что там у нее знакомый гинеколог. Где, куда, фамилию – она ничего не знает, но может дать мне телефон второго режиссера, который там, в Ленинграде, ее встретит – и он все мне объяснит.

Машинально записываю номер и кладу трубку: какие сволочи – посадить беременную женщину на лошадь! Да я этому режиссеру!..

Знал бы я тогда, что снимали старт скачек. Машу попросили сразу же после него натянуть поводья и сказать: «Тпру!», и якобы конь остановится.

Это был чистый идиотизм, потому что конь был спортивный, и когда прозвучал удар гонга и все рванули, он рванул тоже и понес – какое там «тпру!». Маша вылетела из седла на полном скаку, беременная!..

Заказываю Ленинград. Второго режиссера. Жена говорит, что муж будет очень поздно, что о Дюжевой она почти ничего не знает, но вроде бы он ее встретил.

Встретил! О господи, а что дальше-то? Время – шесть вечера, что делать, что делать? Да, я помню, Маша когда-то говорила мне про своего ленинградского гинеколога, но ни фамилии, ни адреса – что делать?

Запрыгиваю в машину, лечу в магазин, беру коньяк и две коробки шоколадных конфет, возвращаюсь на переговорный, но через служебный ход, и бухаю на стол все свои дары:

– Девочки, родненькие, у меня в Ленинграде жена загибается (тьфу, тьфу, тьфу!) – Марина Дюжева, актриса, вы ее знаете, помогите, девочки!

Лопочу, а сам понимаю, что безнадежно все это – сколько в Питере больниц!..

А девочки на Машину фотографию глянули, переполошились: «Знаем, любим ее!», усадили меня в зале, велели ждать.

Сижу и просчитываю: сейчас вернусь в гостиницу, соберу вещи, пару часиков вздремну, а к полуночи опять сюда, звонить второму режиссеру и потом прямо отсюда – в Питер...

– Молодой человек, Ленинград, третья кабина!

Я затравленно кручу головой: какой еще тут молодой человек звонит в Ленинград? Но никто с места не двигается, значит, вышел куда-то.

– Да вас же, вас! – кричит мне растрепанная и раскрасневшаяся девчонка из стеклянного окошка.

Бог мой, кто там, на проводе – регистратура, справочная, дежурный врач?..

– Юрочка, миленький, каким чудом ты меня нашел? – слышу я родной слабенький голос. – Тут все переполошились, телефон мне в палату принесли, подключили.

– Машуня, девочка, что с тобой? Где ты?

– Сейчас уже все в порядке, не волнуйся. Со мной в порядке, а... маленький... – И она тихонько заплакала.

– Как не волнуйся? Завтра праздники, кто тебе там стакан воды подаст? Слушай меня внимательно, завтра...

Гляжу на часы – семь. До Питера через Москву тысячи полторы верст, средняя – девяносто... – шестнадцать часов плюс час на поиск больницы – семнадцать. Если выеду в девять – в два часа буду там, плюс два часа на непредвиденные обстоятельства.

– Маша, завтра в четыре часа дня выгляни в окно, поняла?

– Сумасшедший, зачем...

– Все, Машуня, целую тебя, пока!

Кладу трубку и потный, но счастливый влетаю к девчонкам и расцеловываю их в щеки, которые они радостно подставляют.

– Девчонки, вы волшебницы, я думал, что это невозможно.

А они, глупенькие, возвращают мне коньяк и конфеты: «Вы лучше ей отвезите». Еле-еле уговорил хоть одну коробку взять, попить чайку с конфетами за ее здоровье. Пожелали они и ей, и мне, и нам удачи – не перевелись на земле нашей хорошие люди.

С ревом, писком и визгом подлетаю к гостинице, швыряю в сумку вещи, объясняя по ходу дела ситуацию. Братва все понимает, но горой стоит за то, чтобы ехать рано утром.

– Ты же вчера почти не спал. Уснешь за рулем, и твоя Маша тебя не дождется.

Я знаю, что такое сон за рулем, и на секунду задумываюсь: а может, и правда вздремнуть пару часиков, а в одиннадцать рвануть? Ребята не пикнут, не стукнут, дадут поспать. Но разве ж я усну сейчас?! Сердце колотится как бешеное – ехать, только ехать!

Мужики все понимают, потому что знают меня: много-много рук кидают в мой багажник пару полных канистр с бензином, воронку, свечи, ремень вентилятора, камеру, пару лампочек фар, хлеб, консервы, нож, минералку, бутылку водки – у кого что есть.

Пора. Я расцеловываюсь со своими верными бойцами, волками дорог и бездорожья, взревывает мотор моей «блондинки» и... выруливая, я задеваю передним подфарником чей-то бампер – стекло разбивается вдребезги.

– Плохая примета! – Меня вытаскивают из-за руля. – Оставайся!

– Мужики! – Я грохаюсь перед ними на колени. – Отпустите, Христа ради!!.

Четыре сноровистые руки – две снимают стекло подфарника с «боевой» машины, две – с моей, и через полминуты «блондинка» в порядке – вперед!

Я даже не выхожу из-за руля, не благодарю их, не целую молчаливые, все понимающие лица, потому что боюсь, что расплачусь, спазм в горле душит меня!

Только выехав на загородное шоссе, прихожу в себя и расслабляюсь – уф-ф! Врубаю маг, устраиваюсь удобнее, пристегиваюсь, как всегда, ремнем: дорога длинная, но она началась, и с каждой секундой я ближе и ближе к Маше, разве тут уснешь?

Несмотря на спешку, сразу не порю, надо вкататься, к любой дороге надо привыкнуть, даже если ты на три минуты бегал в кусты пописать.

Ровно рычит мотор, мелькают кусты, столбы, встречные фары и попутные машины пожираются «блондинкой» неотвратимо, словно судьбой. Лента шоссе стремительно летит навстречу. Машин уже мало, свет фар на спусках упирается в асфальт, на подъемах пялится в небо, убегает в поля на поворотах. Резина трещит на расплавленном за жаркий день гудроне, камни пулеметными очередями секут днище, отдаются даже через подметки, встречный ветер плотен, как подушка.

Часа через полтора чувствую, что веки слипаются. Что за черт, одиннадцать вечера, чего это я так рано расклеился, ишь, деточке спать захотелось!

На злости проезжаю еще минут двадцать – глаза слипаются сильнее. Делаю то, что нельзя, и это понимаю: трясу головой, вращаю плечами, ору песни, высовываю морду в окошко – хватает еще на пятнадцать минут: надо вставать. Ладно, вон ту вишневую «шестерочку» сделаю и встану, как раз деревня кончится.

Но «шестерка», с тех пор как ей в зад уперся свет моих фар, приближаться ко мне перестала. Наоборот – на прямой уходит! Знаю таких, они, как правило, среди частников считаются асами и действительно хорошо ездят. Но, ребята, это несерьезно – хорошо ездить и ездить так, как ездим мы, – две большие разницы.

Слегка концентрируюсь, топчу газ, мы влетаем в спящую деревню вместе, под сто сорок, и вижу, что вишневый зад с харьковскими номерами, бликующий от моего света, начинает приближаться. Оно и понятно – повороты начались.

Однако клиент попался крутой – в поворотах не тормозит, радиусы режет по-спортивному, но вот двигатель крутить до звона на второй и третьей не может. И в снос на «все четыре кости» на сухом асфальте в повороте не идет, а я иду. Двигатель у него сил на десять мощнее, поэтому на прямой мне за ним не угнаться.

Визг от наших баллонов – страшенный, обрушивается на спящие деревни так, что мне жутковато представить себя ее жителем, спящим в доме у дороги. Идет череда правых и левых поворотов – таких, что приходится втыкать вторую передачу.

Я достаю красненького, обхожу в хорошем левом третьем и до выхода из деревни делаю его метров на двести.

Обгоняя, вижу, что за рулем молодой парень в белой рубашке, скалится, а рядом девчонка – все ясно. Не по-джентльменски с моей стороны о парня ноги вытирать, но бой честный – у него под капотом зверей поболее.

Выскакиваем на прямую, смотрю в зеркало: ну что, укротился? Обычно, если жена рядом или просто человек, которому жить хочется, водила успокаивается, когда его так круто обошли. В крайнем случае, его успокаивают. Но этот парень заводится всерьез – свет фар сзади нарастает. Значит, не жена. Ну, давай потягаемся...

Концентрируюсь уже по-настоящему и вдавливаю акселератор в пол: сто пятьдесят, больше «блондинка» не может. Поворотов нет, попуток тоже... ага, вот одна! Вторая! Родненькие, как же вы кстати, потому что я обхожу их, не сбрасывая. Отстал красненький, но потом медленно приближается. Все, дорога, как линейка, сожрет, гад.

Сжирает и задиристо машет рукой – симпатичный парень. Отвечаю и я, хоть и не так весело. Ладно, далеко ты не уйдешь.

Как только он меня обходит, ухожу влево, за ним, и буквально вдвигаю капот «блондинки» сразу за его вишневым задом, пытаясь влезть в его «мешок» – разрежение воздуха за машиной. Если идти не далее двух метров от его бампера, «мешок» всасывает, двигатель не надрывается и тратится раза в два меньше бензина. Мы на испытаниях колонной часто так ездим, бензин экономим. Но, естественно, без дальнего света и даже без ближнего, на подфарниках, потому что света впереди идущего хватает. К тому же передний, когда это чужой, начинает нервничать: в кинжальном свете фар – ощущение голого на витрине.

Получается. Правда, всего километра на три, а потом этот Ромео схитрил: плавно сбрасывает газ до ста двадцати, резко прибавляет, и «блондинке» не хватает мощей, чтобы в «мешке» удержаться. Совсем обнаглел. Пора бы уже и деревне быть. Вот и она. Все повторяется, и мы машем друг другу при обгонах.

Так мы и летим к Харькову – весело, с визгом колес и воем моторов. Хорошо, что парень в дурь не лезет и не «выпрыгивает из штанов», понимает, что «авось» здесь может слишком дорого стоить.

Какой там сон! Даже воспоминаний от него не осталось, я благодарен тебе за это, красненький. Очень жаль, что у тебя харьковские номера и ты вот-вот свалишь, а то бы мы с тобой до Москвы рекорд поставили.

– Во ч-черт! Откуда он здесь взялся?

Гаишник свирепо трясет жезлом поперек моего пути и красноречиво держится за кобуру. Ч-черт, помню я этот пост, как же я его проморгал, вот что значит азарт. Деревня была большая, и красненький сильно отстал, но сейчас его и видно, и слышно.

Сержант в меня неистово вглядывается и внюхивается, дышу ему в физиономию:

– Да трезв я, сержант.

– А чего нарушаешь? Колеса за пять километров слыхать.

– Да не нарушал я, – вру нехотя, без вдохновения. Пусть докажет – прибора нет, свидетелей нет. Он тоже, видать, это понимает.

– Вот что, товарищ водитель, – он выхватывает из моих рук ключи, – у вас крайне усталый вид. Поспите здесь пару часиков, а потом поедете.

От такого поворота событий я теряю дар речи, но в это время останавливается «шестерка», и появляется мой спаситель – худой, улыбчивый.

– За что вы его остановили?

– А тебя это не касается. – Сержант угрожающе повышает голос: – Сейчас и с тобой разберемся...

Парень молча раскрывает перед ним красные корочки, сержант сразу как-то подтягивается:

– Виноват, товарищ... Третье слово он сглатывает, да это и понятно: КГБ есть КГБ.

– Старик, – объясняю я парню, – у меня жена в Питере загибается, в больнице, после операции, а сержант ключи забрал, ты устал, говорит, отдохни – ну какой тут отдохни!?

– Отдайте ключи, пусть едет, – говорит парень жестко и добавляет уже мягче: – Под мою ответственность, сержант, – он не уснет за рулем, я его знаю.

– Спасибо, друг! – стискиваю я его крепкую ладонь.

– Счастливого пути! – Он прячет корочки, улыбается: – Действительно в Ленинград?

– Да, действительно, с женой плохо.

– А как же ты из Москвы сюда попал?

– Испытателем на АЗЛК работаю, под Никополем новые кузова катали по булыжнику.

– Тогда все понятно, классно ездишь. Спасибо за тренировку. Но не рискуй, ладно?

– О’кей! – Я завожу двигатель.

И все опять повторяется, мы летим, как психи, а я от счастья еще круче прохожу повороты.

Вдруг под капотом – резкий металлический стук. Все. Финиш! Бросаю газ, парень со свистом меня обходит, я мигаю ему фарами. Безнадежно так мигаю. Но красненький тормозит, сдает задом.

– Что случилось?

– Отъездился. – Поднимаю капот, гоняю двигатель на разных режимах, а он стучит, стучит... – Похоже, лопнул палец третьего поршня. Я раскрутил движок навсю и резко бросил сцепление – ударная нагрузка.

– Что теперь делать?

– Автосервис нужен... – Даже не психую, что не успеваю к Маше: я могу вообще заторчать здесь надолго, потому что запчастей к уфимскому мотору нигде днем с огнем не найдешь. Чувствую, как на меня бульдозером наползает усталость, нет сил даже шевельнуться.

– Вот что... – Парень пишет на клочке бумаги. – Мои телефоны. Помощь нужна будет – звони, не стесняйся. А сервис – вот он, доедешь?

Действительно, метрах в трехстах белое здание с неоновой вывеской: «Автоцентр». Оказывается, мы только что въехали в Харьков.

– Спасибо. Ты настоящий водила. И друг. Позвоню.

– Удачи! – Рубиновые огоньки «шестерки» растворяются в ночи.

Завожу инвалидный свой двигатель и осторожненько подкатываю к воротам станции. Глубокая ночь. Звезд полное небо. Нашариваю в багажнике бутылку водки, тушенку, хлеб, нож. Выпиваю залпом полстакана, закусываю, откидываю спинку и мгновенно проваливаюсь в сон.

...Просыпаюсь я именно в ту секунду, когда дед в ватнике с грохотом отворяет ворота сервиса. Просыпаюсь и обнаруживаю, что за мной длиннющая очередь, автомобилей тридцать, а я первый.

Извлекаю из сумки свою сервисменскую куртку с нашивкой «Автосервис», напяливаю ее и иду к окошку мастера-приемщика, протягиваю документы:

– У меня замена поршневой группы третьего цилиндра, машина транзитная. – Знаю, что транзитники обслуживаются в первую очередь: местный и завтра может приехать.

Мужик хмыкает с явным превосходством:

– Это надо еще глянуть.

– Слушай, мастер, – тычу я пальцем в нашивку, – я в Москве на твоем месте работаю, приезжай – проблем не будет.

Высокомерие свое он погасил, но техпаспорт все равно возвращает:

– Запчастей на твой двигун нет. Никаких.

– У меня все есть. С собой, – бью я его карту, а сам в ужасе от того, что он сейчас попросит: «Покажи». – Хочешь, принесу?

– Чего я поршня не видел, что ли, – ворчит дядя, но бумаги на въезд мне выписывает. – Ладно, заплатишь за одну работу.

Конечно же я блефую: у меня ничего нег. Наверняка и на их складе тоже ничего нет. Но я хорошо знаю, что в шкафчиках работяг есть все, только плати «бабки».

Мойка, сушка, и через десять минут мотор слушает местный корифей по двигателям.

– Похоже на палец, – подтверждает он мой диагноз. – Загоняй на эту яму. Есть, говоришь, детали?

Ко мне подходят двое замасленных хлопчиков, они будут снимать, разбирать и ставить мой движок. Я открываю короткое производственное совещание:

– Парни, нужен поршень в сборе за любые деньги. Работать буду с вами, третьим. Если к полудню сделаем, выпишу вам персональную премию. Называйте сумму за все.

Да, провинция духовно все же гораздо здоровее центра, через десять минут они мне называют смехотворную даже по тем временам цифру: шестьдесят рублей.

– Сто, – отвечаю я. – Но заменим еще и шатунные вкладыши.

И работа кипит. Между делом добегаю до почты и даю Маше телеграмму, что задерживаюсь на семь часов. Звоню Николаю (так, оказывается, зовут ночного парня):

– У меня все в порядке, через пару часиков должен уехать. Спасибо тебе, ты настоящий друг.

– Жаль, что не увидимся. Привет от Татьяны, она до сих пор очухаться не может.

– Совершенствуйся, и она всегда будет твоей.

– Всегда, может, и не надо...

Я хохочу, и он хохочет.

– Пока!

– Пока!

Я выезжаю из Харькова около трех часов дня – не быстро работает провинция. Иду сначала сотню: все-таки новый поршень, вкладыши, надо прикататься. Но через полчаса организм мой такой езды не выносит, и я нажимаю «гашетку» от души: авось пронесет!

Влетаю в столицу поздним вечером и первым делом звоню маме.

– Ой, Юрочка, ты откуда?

– Из Никополя.

– А куда?

– В Ленинград, к Маше, она там в больнице... – Я рассказываю о случившемся.

– Юрочка, а у нас Валя умерла. Завтра похороны, ты сможешь? – Мама хлюпает носом и тоненько плачет в трубку.

Бог мой, моя любимая тетка, мамина сестра Валя, умерла! В детстве она полезла на лестницу и упала вместе с ней навзничь. И всю жизнь прожила горбуньей. Но вовсе не злой, а наоборот – очень доброй, смешливой.

– Мама, милая, не обижайся! Ты же знаешь, что я Валю очень любил. Но там Маша одна, завтра праздники, а ей очень плохо... – Я перевожу дыхание. – Мама, о живых надо прежде думать, о живых, ты согласна?

Милая, родная моя мама! Как ты всегда меня понимаешь, как просто мне во всем тебя убедить, потому что ты любишь меня. Ты оправдываешь меня даже там, где сам я оправданий себе еще не успел найти.

Залетаю домой, на Стрельбищенский, надо позвонить второму режиссеру в Ленинград. В квартире нашей мертво и пусто, все, как оставил я давным-давно. Кажется, что в какой-то иной жизни...

– Юра, как хорошо, что вы позвонили! Я Машу только что отвез в аэропорт, она сейчас вылетает в Минеральные Воды.

– Как?! Вчера вечером я с ней разговаривал, она встать не могла, ей телефон в палату приносили!!

– А вы уже в Ленинграде?

– В Москве.

– Как хорошо, Юра, что вы в Москве. Маша тут с ума сходила, что вы приедете в Ленинград, а ее нет. Она сама лететь захоте... вернее, билет был только на этот рейс, а там съемочная группа простаивает, понимаете? Врачи разрешили...

– Дали бы человеку оклематься хоть пару дней! Что ж вы, киношники, за коновалы такие?! – ору я в трубку и аж трясусь.

– Юра, билеты достать невозможно. Этот рейс дополнительный, номер... с посадкой в Москве, а прибывает он в Минводы завтра в восемнадцать сорок. Встретьте ее в Москве, успокойте, а то она, как вашу телеграмму из Харькова получила, расплакалась: ну вот, говорит, он сюда, как сумасшедший гонит, а я обратно...

– А когда посадка в Москве?

– Не знаю, позвоните в справочную...

Так... Я кладу трубку. Ничего себе разрывчик в рейсе – полсуток. Конечно, она поедет из аэропорта в Москве – куда? Ясное дело – к маме, здесь даже пожрать нечего. Ну встречу я ее – и что? Отвезу в аэропорт и погоню вслед? А может, рванем на «блондинке» в Пятигорск вместе, вот кайф! Нет, куда Маше такой путь вынести, в тряске, в ней еле душа держится.

А не махнуть ли мне сразу в Минводы, вот уж она там ждать меня не будет. И – в гостиницу, отдыхать, я им покажу съемки! Так...

Я беру автомобильный атлас, считаю – до Минвод по прямой через Воронеж тысяча триста, через Волгоград километров на сто пятьдесят больше, но зато дорога – стрелочка, среднюю сто можно держать. Это – пятнадцать часов, час резерва, значит, выезжать нужно не позже двух ночи – пару часиков я сейчас вполне могу поспать.

Ставлю будильник в пустую кастрюлю, забираюсь в наше с Машкой спальное ложе и вырубаюсь...

В два пятнадцать ночи я уже заливаю под горло все бензиновые емкости, а в три под колесами «блондинки» щелкают стыки бетонных плит Каширского шоссе – хорошо ехать ночью! Никого вокруг, дорога, словно взлетная полоса. На спидометре сто сорок, а кажется, что машина, ревя и дрожа, стоит: ни кустов, ни столбов в степи, ничто не летит назад, только на асфальте, размытом скоростью, недвижно лежат желтые пятна фар.

На такой дороге скучно и сонно, но если сна нет – хорошо думается. А сон есть. Останавливаюсь и, как учили старшие, пятнадцать кругов вокруг машины. Все, на полчаса мне бодрость обеспечена, а там уже рассвет.

Ловлю себя на том, что еду и в темноте улыбаюсь – это я думаю о Маше. Без конца вспоминаю ее всю и в отдельности, по черточкам, – так тепло на душе от того, что она есть у меня, что я нужен ей. Почему я так верю ей? Почему она не сможет однажды сказать: «Извини, я полюбила другого»? Сможет, любая женщина сможет, если дать ей это сделать. Если не влюблять ее в себя снова и снова, каждый день, утром и вечером. Любовь это не «дано», как в школьной задачке, это – «требуется доказать». В статике она умирает.

Многими часами позже я узнаю, что из аэропорта Маша приехала на такси не к родителям, а в нашу пустую и холодную квартиру, легла в уже остывшую постель, завела тот же, в той же кастрюле будильник, и поплакала от того, что мчит ее любимый к ней в Ленинград, не ведая того, что она летит в Минеральные Воды.