Текст книги "Опыт № 1918"

– Охранную грамоту? – ухмыльнулся ядовитый Добринский. Он напоминал громадную полярную сову, зажавшую в коричневой лапе стопку: снежно-белый, в больших круглых очках, с горбатым кривым носом. – Браво, браво, Александр Сергеич, браво! Это войдет в анналы: граф Кричевский – революционер! – Он повернулся к Благовещенскому. – Еще роббер? Я устаю от разговоров о марксизме.

Вечером, зайдя в спальню к Александру Сергеевичу, чтобы перекрестить его на ночь, Евгения Леопольдовна задумалась на мгновение и спросила: «Алекс, прости мою необразованность, но ты не мог бы сказать мне, что такое Сов-нар-ком»?

Глава № 22

У Якова Михайловича Свердлова, малорослого, худого интеллигентного человека с маленькими глазами, прятавшимися за стеклами пенсне, и тихим голосом, по общему мнению не было недостатков.

Бокий, вызванный в Москву Яковом Михайловичем, приехал за сутки до назначенного срока и за это время перетряхнул всех, кто имел контакты со Свердловым. Почему-то маленького человека с тихим голосом окружающие боялись больше, чем Ленина. Кстати, голос был тихим в обычном разговоре. На трибуне прорезался трубный бас, перекрывавший шум толпы. За это партийцы особенно любили выставлять его на митингах. Он говорил без рупора. И обладал чудовищной, невероятной памятью. Не случайно еще в Петрограде его приметил Ленин, впервые услышавший о Свердлове только в апреле семнадцатого: тот помнил наизусть всех партийцев, помнил, кто в какой ссылке находится, помнил по именам жён, детей и бездну разных семейных, домашних, прочих обстоятельств. Причем помнил, что особенно понравилось Ленину, не как попугай, таскающий бумажки из ящичка, а с прицелом: как и кого можно использовать в революционном деле. Учитывая все эти самые обстоятельства. Известные и тайные. От рассказов о «тайных» Ленин иногда брезгливо морщился, но слушал с интересом. Революционному делу, как он иной раз по-старинке называл восстание, тайные обстоятельства могли пойти на пользу. А когда оказалось, что этот малыш (они одного роста, но Ленин крепко сбит, довольно широкоплеч) фе-но-ме-нально (одно из любимых словечек Ленина) работоспособен, напорист и готов не только руководить массами, но и организовать любое дело, вождь просто влюбился в него. Как надоели болтуны, любившие покрасоваться на митингах! Именно с подачи Ленина Яков Михайлович возглавил ВРЦ (Военно-революционный центр).

Окружение Ленина для Бокия – оккультиста, мистика и опытного психолога (не зря он поучился в психологической лаборатории доктора Мокиевского практическому гипнозу) – особой тайны не составляло. Их тайные мысли, страстишки и пороки ясно читались профессиональным оком во всем: в манере говорить, выступать на митингах и партийных собраниях, во взглядах на проходящих женщин, в том, какое авто они заказывали себе, в тихих битвах за пайки, в более громких – за должности и звания, которые они сами и выдумывали, в одежде… «В одежде…» – Бокий выглянул в окно. Он сидел в своем прежнем лубянском кабинете. Закатное весеннее солнце позолотило купол старинной Введенской церкви. Бокий был единственным чекистом, который открыто и даже с вызовом заходил в храм, благо тот был поблизости. Старый храм особенно любил воевода Пожарский. И жаловал ему список иконы Казанской Божьей Матери в окладе с жемчугами, когда подлинную Казанскую Богоматерь торжественно перенесли в только что отстроенный для нее храм на Красной площади. Бокий припомнил, как тряслись руки у батюшки, который ему все это рассказывал, и улыбнулся. «Боятся, боятся, что Чека им встречу с Господом ускорить может, – он закурил, подошел к окну и распахнул тяжелые рамы, – значит, нагрешили много!» Говорливый батюшка по случаю Пасхальной недели был в шелковой лиловой рясе. «В шелковой лиловой рясе… Вот где ключ!» – мелькнуло в голове. Он знал по знаменитым психологическим опытам Бехтерева, что для того чтобы найти решение, надо освободить мозг от старой информации, создать «мозговой голод», переключить его на что-нибудь отвлеченное. Прав, прав был старик! Прочиталась легко цепь: ряса, богатая шелковая ряса на священнике, специально для него заказанная, – и совершенно удивительная, придуманная Свердловым одежда. Как не пришло раньше! Придумал себе особую одежду: черная кожа с ног до головы! От сапог до кожаной фуражки. Это потом от него, Свердлова, подхватили моду на кожанки все – партийцы, военные, чекисты… Но придумал-то Свердлов и кожанку не снимает, даже сидя в Совнаркоме! И сапоги, сапоги… Не зря мудрый Мокиевский говорил, что сапоги, сапожки, туфельки могут рассказать о человеке больше, чем он сам о себе знает… А ведь в сапогах Свердлова и впрямь была какая-то странность… Бокий прикрыл раму и вызвал звонком помощника. «Подскажите-ка, товарищ Калминьш, нет ли поблизости сапожного мастера? Прохудились сапоги, завтра идти к руководству, неудобно… Не знаете? Плохо! Узнать сейчас же, срочно, у кого чинят и шьют сапоги наши работники. Срочно, я жду!»

Калминьш появился скоро. «Тут неподалеку сапожник. И ремонт, но больше шьют у него. Говорят, вся Москва ездит. Доставить?» Бокий посмотрел на громадные напольные часы, чудом сохранившиеся со времен страхового общества «Россия». «Не надо. Большой Головин переулок, это ведь на Сретенке, рядом?» – «Прошу извинить, товарищ, я еще Москву, возможно, изучил нехорошо… Я только знаю дом напротив, я там живу…» «Ах, да, – спохватился Бокий. – Скажите, чтобы машину, мой “Паккард”, подали. Я через три минуты спущусь!»

Он помнил этот переулок. Налево, не доезжая до старого электросинематографа «Уран». А дом? Бокий взял бумажку, оставленную помощником. О, в самом начале переулка, возле Трубной. Это его позабавило. Трубная улица – старинный район-чик «веселых домов» в Москве. После ужина в «Эрмитаже» в свое время заваливались «на Трубу», к девочкам.

Открытый «Паккард» свернул со Сретенки и, мягко покачиваясь на булыжнике, пошел вниз, к Трубной. Было не по-майски тепло, накатывали запахи дымка, вкусной праздничной стряпни, сумасшедшие волны черемухи, где-то одну и ту же музыкальную фразу наяривала гармошка, а над домами, прорываясь между ними, отражаясь от каменных стен и проваливаясь в палисадники, гудел радостно-дурацкий, восторженный пасхальный перезвон. Внизу, ближе к Трубе, потемнело и похолодало. Бокий попробовал было рассмотреть номера домов, но шофер притормозил возле дворника, почтительно вскочившего с тумбы. «Во втором, во втором дворе оне живут! – перепуганный дворник засеменил рядом с Бокием и сопровождающим в чекистской кожанке. – Ни пьяных, ни хулиганов здеся не водится. Мастеровые больше. Это там вот, – он махнул в сторону Трубной, – там – да, всякое бывает. А у нас что? – он застучал кулаком в дверь, обитую мешковиной. – Савелий, отворяй, гости к тебе!» – и дернул незапертую дверь. Пахнуло теплым запахом старого жилья, кожи, табака и водочного перегара.

Сапожник Савелий, как и положено сапожнику в Пасху, был пьян. Но соображения не потерял и быстро понял, что от него требовалось Бокию. Особенно когда тот выслал на улицу сопровождающего. Хоть чекист и бросал выразительные взгляды на целый ряд косых пиратских ножей на стене, за спиной старика. Ножи были аккуратно вложены за строганую реечку над его головой.

– Давно с чекистами работаете? – Бокий сосредоточился на серых, чуть стеклянных от водки глазах, заставляя собеседника опустить взор. Это – простое первое правило. Обозначить главенство.

– Дак еще с жандармского управления знакомство вожу. Остались люди-то, понадобились, – сапожник отвечал спокойно, глядя прямо в глаза Бокию. Первое правило не сработало, дядя был не так прост.

– С жандармами работал, теперь с чекистами, – чуть нажал Бокий, давая старику прочувствовать вину.

– Дак сапоги-то все носят. Что чекисты, что артисты.

– И артисты бывают?

– Не босым же артистам ходить! – как бы удивился сапожник. – Им разное: и на выход лакиши, а где сейчас лак хороший возьмешь! – и на каждый день, что попроще да покрепче…

– А большие начальники…

– И к этим, бывает, возют…

Бокий вытащил плохонькое, жандармского управления еще, фото Свердлова.

– Знакомы с ним?

– Знаком не знаком, они в заказчиках у меня.

– Подписку в жандармском управлении давал? – Бокий почувствовал, что со стариком, хотя тот не особенно и старик был, надо говорить прямо. Вряд ли охранка его не заарканила. Уж больно хорош для агента.

– Я, гражданин начальник, за жисть столько подписок-расписок надавал, что и на страшном суде не припомнить.

– Хорошо. Я – Бокий, Глеб Иваныч. Начальник спецотдела ЧК. Сейчас дадите мне главную в жизни расписку. О неразглашении – раз, о работе со мной – два. В случае чего, – Бокий как бы пощупал локтем оттопыренный револьвером карман. – А если уже подписывали бумагу о работе с кем-то с Лубянки – скажите.

С умными людьми всегда приятно иметь дело. Сапожник был человек умный, и через полчаса Бокий получил сведения обо всех его клиентах. Тренированная память Бокия легко отсортировала информацию, выделив главное в данный момент: старик шил Свердлову особые, редкие сапоги, а сын его, тоже кожевенный мастер, с женой-шляпницей шили председателю Совнаркома кожанки, кепки нижегородского форса и даже не виданные в Москве кожаные штаны. Для этого возили и старика, и сына в рабочий кабинет в Кремле и на дачу в Останкино. А курировал от ЧК эти мероприятия и завербовал сапожника заместитель Дзержинского, Петерс («черный, лохматый, губами все время жует!»). Это был их почерк, правильный: всякий встречный должен в идеале стать нашим агентом.

И с сапогами глазастый Бокий не ошибся. Старик шил Свердлову сапоги на особой, невидимой платформе и со специальным каблуком. Бокий даже подержал в руках колодку. Каблук должен быть высотой никак не меньше десяти сантиметров. Браво, браво, господин Мокиевский, эти сапоги и верно говорили больше, чем знал о себе их хозяин!

Маленький человек с трубным голосом трибуна. В коже и сапогах, делающих его на десять сантиметров выше. Это прямой пациент для Бехтерева! Комплекс Наполеона и садиста, припрятанный за фальш-стеклами пенсне!

«Паккард» скатился вниз, до Трубной, свернул направо – из угловой Филипповской булочной донеслись ванильные пасхальные запахи, прошел по куску торцевой мостовой и замер возле ажурной, затейливой металлической ограды. Две разлапистые черемухи свесили за ограду громадные, похожие на виноградные, гроздья, скрывая основательный деревянный дом. Двухэтажный, с островерхой башенкой и боковым флигелем-пристройкой.

– Здесь не маячь, – кинул Бокий шоферу, – подожди на бульваре.

«Веселый дом», хоть немного и потревоженный большевиками, жил своей праздничной жизнью. Сверху доносился граммофон – модное немецкое танго «Мари», внизу по обыкновению бренчало фортепьяно, там танцевали и смеялись. Свет от нижних окон падал на цветущие – одни цветы, без листьев, – вишни, похожие на декорации к чеховскому спектаклю в Художественном. Бокий прошел по дорожке, усеянной лепестками, большое, чуть кривоватое крыльцо было знакомо ему. «Ничто не меняется в этом мире», – усмехнулся он, поднимаясь на скрипнувшее крыльцо. И ошибся. Сразу же в сенях его встретил вышибала в косоворотке, подпоясанной шнурком. Чего раньше не бывало.

– Не велено посторонним, звиняйте, – сказал вышибала, перекрыв вход в прихожую, откуда неслись веселые девичьи голоса. – Господа гуляют, снято все до утра!

– К хозяйке проводи, мурло! – Бокий стоял, сунув руки в карманы длинного, потрепанного уже английского плаща.

– Не можно… – начал было вышибала, но как человек опытный быстро переменил тон, взглянув в глаза Бокию. – Не извольте беспокоиться, господин хороший. Милости просим сюда, – он распахнул боковую дверь. – Позвольте проводить… – и повел хорошо знакомым коридором в сторону флигелька. А через минуту в «зимний сад», состоящий из трех пыльных пальм и цветущей китайской розы, впорхнула и сама «мадам».

– Дорогая, – Бокий поднялся со скрипучего плетеного кресла, – у меня к вам необычная просьба. – «Мадам», привыкшая к самым неожиданным просьбам, нисколько не удивилась. – Не хотелось бы отвлекать вас от праздничного вечера, – разговоры с хозяйками «заведений» имели свою специфику, – но мне сегодня, обязательно сегодня, нужен флакон самого лучшего мужского одеколона. Английского. С запахом кожи.

В глазах «мадам» он легко прочитал: «Что за фраер объявился?» – и лишь ее многолетняя выучка спасла Бокия от энергичной информации о своей матери и ближайших родственниках, занимающихся испокон века не совсем благовидными, как кажется ей, «мадам», делами. Та же выучка, а может, и словечко, молвленное вышибалой (он, видел Бокий, стоял за чуть приотворенной дверью), заставили «мадам» улыбнуться и сообщить, что у них не магазин, а «заведение», и он обратился не по адресу.

– Мадам, – улыбнулся в ответ Бокий, – этот адрес я знаю с одна тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда вы только начинали свою карьеру в Самаре. Или в Рыльске? – он повысил голос. – В Богородске? – Бокий просверлил ее глазами гипнотезера.

– В Ливнах, – сказала «мадам», почему-то смущаясь.

– Прекрасный город, – Бокий не сводил с нее глаз. – С большими революционными традициями. Верно?

– Да, – «мадам» никак не могла решить, покраснеть ли ей или свистнуть вышибалу. Но выбрала первое, хотя и не была уверена, что гость оценит это.

– Мне нужен самый лучший, настоящий английский мужской одеколон! – он подчеркнул самый «лучший» и «настоящий». – Называется Royal English Leather. «Английская королевская кожа».

– Где же взять такой, товар уж не возят, считай, год, – Бокий понял, что он не ошибся адресом. «Веселые дома» не изменились. В них, как всегда, можно заказать все.

– И обязательно сегодня. Не позднее, – он взглянул на свои знаменитые, переделанные из карманных, золотые часы, единственное, что он позволил себе взять из наследства бешеного барона Унгерн-Штернберга, – не позднее четырех утра. Все будет оплачено, мадам, – и снова обаятельно, как он это умел, заулыбался. – А доставить флакон нужно… Вы знаете куда, мадам?

– Нет, – голосом бывалого унтера ответила «мадам».

– На Лубянку, если вас не затруднит, – он вытащил блокнот, американской автоматической ручкой написал цифры телефона и показал листок даме. – Запомните, – и скомкал бумажку. – Центральный вход. Часовому – наружному и на посту внутри скажете: «Я к Глебу Иванычу». Это как раз я и буду.

Наверху взвизгнули, послышался какой-то шум, удар, будто бы кто-то рухнул с лестницы, но «мадам» даже не повела бровью.

– Проследите, чтобы без подделки, я этого не люблю! – Бокий достал из кармана двадцатидолларовую бумажку и вложил в специальный, известный постоянным клиентам кармашек на груди «мадам». Бумажка была гениальной подделкой Менжинского. Их брали даже в германском казначействе, пока свинья Ганецкий не настучал на своего давнего недруга Менжинского, служившего к тому времени консулом Российской республики в Германии. – Если к четырем утра одеколона не будет, – Бокий, все еще улыбаясь, наклонился к ней, – я твое паучье гнездо сожгу. Ровно в пять. Вместе с гостями.

– Будет, господин… господин Глеб Иваныч… – она засеменила, провожая его к двери. – Будет! – и у самой двери, уже в спину. – Меня Марьей Николавной зовут, если что…

– Вот и хорошо, – обернулся Бокий. – Адье, Марья Николавна! До скорого!

Он прошел мимо замерших декораций из цветущих вишен, поморщился и чихнул – так сильно пахла черемуха у забора. Она напоминала ему запах глициний в Монтре, где он отдыхал с женой и маленькими дочками. «Сапоги скажут больше, чем он знает о себе сам!» Браво, браво, Мокиевский! Знает ли маленький человек в сапогах на высоком каблуке, что самый лучший, самый настоящий английский одеколон «Королевская кожа» для него будет раздобывать «мадам» из «веселого дома»? Бокий вздохнул. Боже мой, Россия, Россия… Если бы тогдашним товарищам по отдыху в Монтре показать этот публичный дом со скрипучим крыльцом, они бы поумирали от смеха!

Остаток ночи Бокий посвятил изучению биографии Свердлова. И снова восхитился работой охранного отделения. Иной раз даже он не мог понять, как раздобывались сведения. Но – раздобывались, проверялись и перепроверялись, писались отчеты – и какие! Это были неравнодушные люди, они болели за партии, комитеты, союзы и т. д., которые находились под их контролем, переживали внутренние распри как свои семейные, огорчались неудачам и радовались победам лидеров. Будь это даже простенькая победа Ленина над бундовцами на втором съезде партии в Лондоне. А ведь свара завязалась еще в Стокгольме, откуда их, впрочем, выставили. Какая прелесть! Какая точность! Какие комментарии, – будто сидишь рядом с ними в гнусном шведском крысином сарае!

Бокий с сожалением закрыл папку – жаль, что все это к Свердлову не имело прямого отношения. Захватывающее чтение! Конечно, и о Свердлове есть кое-какая литературка. Хотя и немного. Но хорошо – с ретроспекцией. Начиная от папеньки. Тоже фруктец был на зависть. Собственный дом в Нижнем, да еще в центре, на Большой Покровке, и скромная граверная мастерская. Тут все – вывески, печати, штампы… А настоящая работа, тонко подметил агент, начиналась с Макарьевской ярмарки. Задолго до ярмарки внимательная и осторожная полиция перекрывала вход и въезд в Нижний «беспачпортным» и прочим, «кому въезд и проживание в столицах и иных городах запрещен…» А как запретишь, когда весь воровской люд на Макарьевскую собирался, как на праздник? Ведь и «обчество» воровское не дремало, у всех свой промысел: кто «картеж», игры на ярмарке организует, кто в заведения и на «Самокаты» девиц привозит, кто лошадников с цыганами сводит, кто зерно старое, гнилое, с половой за новый урожай продает, – и все, все под присмотром. А как от ока полицейского уйти? Да просто! Надо документ выправить. И все знали – где выправить. В граверной мастерской на Большой Покровке. У Мовши Свердлова. Конечно, была у него и другая фамилия, якобы Розенфельд, да в свое время зачем-то выправил он и себе документец, стал именоваться Свердловым. А в мастерской его документ любой можно было получить – плати только! И цены хозяин назначал божеские. Не хотел с воровским «обчеством» ссоры заводить. Но и с полицией не задирался особо, умел дела обустроить. А если кому надо, то и запасной, тайный ход в доме имелся. И не один. Для «чистых» – был ход через мастерскую известного в Нижнем ювелира, для прочих – черный ход возле сортира, а для особых – ход-лаз через общий с почтенным ювелиром чердак, – и гуляй в сторону Волги.

Отдельная песня – революционеры всех мастей, которых (и доморощенных, и прибеглых) в рабочем и торговом Нижнем было в достатке. А для граверной мастерской что ни революционер, то доход. Они документы меняли чаще, чем добрый мужик в баню ходит.

Любопытно, что в документах-доносах, из которых предполагалось сложить будущую историю революции, исчезли меньшевики, социал-революционеры, бундовцы, остались только «закаленные ленинцы» вроде Петра Заломова, Александра Скороходова, Дмитрия Павлова, Ивана Чугурина да еще кой-какие фамилии, Бокию совершенно неизвестные. Ясно, что кто-то уже прошелся по документам, «подчистил» их. Это становилось интересным, Бокий любил сильных противников. Конечно, самое интересное – превращать, хотя бы на время, противников в партнеров, вот в чем высший смысл столь ценимых Бокием восточных учений. Он, казалось, даже уже полюбил Свердлова: без любви сильного противника победить нельзя. Тут Бокий был совершенно согласен со стариком Конфуцием.

А вот с детьми, судя по документам, Мовше Свердлову не очень везло. Особенно со старшими мальчиками. Первенец, Завей (Зиновий), отказался учиться дальше, а должен был стать раввином (не иначе отмаливать отцовские грешки). Мовша попробовал приспособить его к своему делу – тоже мимо. Зиновий не умел работать с клиентами, особенно с теми, из «обчества», из-за Канавки. А это – большой, главный доход. Хорошо, Янкель (Яков) оказался мальчик с умом. Но – тоже беда, не захотел идти в пятый класс гимназии! Он что думает себе, что уркачи из «обчества» примут его, еврея, к себе? Пока принимают, но не потому, что ученик провизора из Канавинской аптеки так уж им нужен, принимают из-за почтенного родителя… Но оказалось, что худосочный Янкель умеет постоять за себя и за свое дело. Прежде договорился с отцом, что его дело – это его дело. И расчеты должны быть не по-семейному: хочу – дам тебе денег, не хочу – делай долги у барышень из «Самокатов». Да-да, с пятнадцати лет начал шляться, хорошо, матери Бог закрыл на это глаза: умерла.

(В доносе помечено особо, что ни Зиновий, ни Яков на похороны матери не пришли.) Зато главное дело Янкеля (то, с чем не смог управиться Зиновий) – подгонять с Макарьевской ярмарки клиентов в отцовскую мастерскую – процветало. Как находил малолетка Яков общий язык с матерыми уркачами, не могли понять ни отец, ни дотошный агент охранки. Но – находил. И даже верховодил какими-то группами «шелопаев», как помечено в доносе, устраивающих беспорядки на улицах. За что будущий Яков Михайлович и подвергся первому недельному аресту. Кстати, пострадал тогда же и дружок Яши, Владимир Лубоцкий (и тоже сын приличных родителей!), а ныне – Владимир Загорский, председатель Московского комитета РСДРП. Он-то и отмечал (агент донес и это!), что Яков в камере встретил знакомых, весело с ними общался и даже «сидел на ихних воровских нарах, по-ихнему скрестив ноги».

Звякнул телефон – Бокия вызывали к прямому проводу из Петрограда. Бокий вышел в коридор, прикрыв аккуратно дверь, прошел в аппаратную. Дежурный телеграфист смотрел на него, дико хлопая заспанными глазами. На полу вились змеями ленты аппарата Бодо. Старенького, со времен страхового общества, но безотказного. На прямом проводе был начальник отдела Петрочека Бобырев: «Сообщаю, Варвара выехала в Москву.

Поезд ожидается прибытием 4-00 утра». Каким бы идиотом Бобырев ни был, а в хватке ему не откажешь. Старая школа охранного отделения. Не-ет, нам есть куда расти. А то, что зашифровал сообщение хотя бы своим личным бесхитростным шифром, – это уже заслуга моя. Если зайца долго бить, можно и его выучить… Но сообщение было архиважнейшим. И прибудет любезнейшая грымза Варвара Николаевна ровно в четыре утра.

И «мадам» доставит одеколон к четырем! Фай! Мистик Бокий любил совпадения. И знал, что ничего случайного в жизни не бывает.

Бокий вернулся в кабинет, быстрым взглядом проверил, на месте ли бумажка – закладка в дверях, которую он всегда оставлял, уходя даже ненадолго. «Не думай, что тигр не вышел на охоту, если солнце еще не село», – так, кажется, завещал наш великий учитель.

– Оперативную группу ко мне, – приказал он никогда не спящему Калминьшу.

Так задержали на Николаевском вокзале гражданку Новгородцеву (один из псевдонимов Варвары Николаевны Яковлевой, заместительницы Бокия по Питерской ЧК). Задержали для проверки документов. (Села в первую же пролетку и адрес назвала. Адрес проверили, оказалось – конспиративная квартира.) «Тупые милиционеры» чуть не три часа изучали документики на имя Новгородцевой, частной учительницы – что-то уж больно походили на фальшивые. Но отпустили, незаметно вернув в ее дорожную корзинку временно изъятый доклад на имя Свердлова. Который Бокий прочитал и частично законспектировал. Шифруя записи без кодов, по памяти. После «печального инцидента» перед Новгородцевой извинились, но попасть на прием к Свердлову раньше Бокия Варвара Яковлева уже не могла.