Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 19

В салоне отцепленного от царского поезда вагона Бокий чувствовал себя уютно. На каждой станции начальник конвоя заходил в купе и по-немецки, так ему было проще, докладывал Бокию обстановку. Глеб Иванович любил латышей. Было в них что-то основательное. Кое-кто из руководства предпочитал охрану из китайцев, но Бокий неплохо знал этих молчаливых бестий. Достаточно заплатить побольше (он сам не раз практиковал это), и китайцы готовы сдать охраняемое лицо в три секунды. Как, впрочем, и венгры, и чехи… Нет, латыши – другое дело. Немцы крепко вбили в эти головы свои понятия: верно служи тому, кто заплатил.

– Выпьете рюмку? – по-немецки спросил Бокий начальника караула. – Спирт? – и, не дожидаясь ответа, налил латышу большую рюмку.

Тот стянул с головы идиотский красноармейский шлем с шишаком, они особенно нравились латышским бойцам, поднял красной от мороза лапой (на тормозной площадке не согреешься!) рюмку, бормотнул что-то вроде «Прозит!» и выпил. Глаза его, остановившиеся на Бокии, медленно, но заметно стекленели: спирт был неразбавленный.

– Благодарствую! – сказал он почему-то по-русски и вышел, на ходу нахлобучивая шлем.

Бокий выпил, бросил в рот горсть моченой брусники и принялся вспоминать неожиданный московский визит. Неплохо бы все и записать для памяти. Он достал блокнот и стал писать. Привычной, но примитивной тайнописью. Примитивной – для скорости. Потом записи – уничтожить, а короткие выводы можно записать и с хорошей кодировкой. В тайнописи Бокий чувствовал себя Моцартом. Какая это стихия, какая игра ума, интеллекта, сноровки!

А записать было что.

Ульянов-Бланк послал его в Питер контролировать сбор денег и ценностей. Неутомимый Парвус (он же Гельфанд), сидя в своем швейцарско-немецком далёке, посчитал, сколько денег (и когда, когда, нельзя же тянуть!) должно быть собрано в этой стране. Учитывая тиражи золотых монет, золотой запас, брильянтовые фонды, все, вплоть до заводских касс взаимопомощи. Получалась солидная сумма. А уж как собрать – это дело могучего ума, прятавшегося в лобастой, с математическими шишками голове Ильича. Дело практики. И уже 13 ноября 1917 года появился собственноручно написанный приказ: «Служащие Госбанка, отказавшиеся признать Правительство рабочих и крестьян – Совет Народных Комиссаров – и сдать дела по банку, должны быть арестованы. Вл. Ульянов (Ленин)…» Подпись пока еще без любимого «С комприветом!» Дело в том, что служащие не только не хотели открывать хранилища золота, но и отказывались завести лицевой счет на имя В.И. Ульянова и положить на него пять миллионов золотых рублей. Оставив право снимать деньги со счета только за ним же.

За национализацией Госбанка последовали и финансовые учреждения помельче. Но на руках все еще оставались громадные деньги. Парвус прислал ругательную телеграмму. Через месяц, 14 декабря, как раз перед отъездом в Финляндию на отдых (sic!), Ильич утверждает решение ВЦИК «О ревизии стальных ящиков»: «…Все деньги, хранящиеся в банковских стальных ящиках, должны быть внесены на текущий счет клиента в Государственном банке». И примечание: «Золото в монетах и слитках конфискуется и передается в общегосударственный золотой фонд».

Не явившихся – «злонамеренно уклонившихся» – следовало немедля ограбить в пользу освобожденного народа. А из всех явившихся – вытрясти остатки состояния. По приказу Ильича должны были быть Дзержинским взяты на учет: «Лица, принадлежащие к богатым классам, т. е. имеющим доход более 500 рублей в месяц и выше… владельцы городских недвижимостей, акций и денежных сумм более 1000 рублей …виновные в неисполнении настоящего закона… наказываются штрафом до 5000 (перечеркнуто) 10000 рублей за каждое уклонение, тюрьмой до одного года или отправкой на фронт, смотря по степени вины».

И как раз Бокий должен был проследить, чтобы не было «злонамеренно уклоняющихся», чтобы неповадно было прятать золото в шубах, цветочных горшках, на балконах соседей, в диванах, чтобы не хотелось бежать по льду Финского залива или на юг, под крыло бунтующей Украины и далее. Конечно, гетманская Украина может через немецкое посольство и лично Мирбаха составить списки представителей «паразитирующих классов», тех, в ком она заинтересована. Но тогда пусть соберет с богатых родственников по 2000 фунтов стерлингов за голову. Золотом. Но можно и зерном. По согласованным ценам.

Так потянулись в Москву и отчасти в Питер знаменитые «гетманские эшелоны». На которых и гетман неплохо заработал. Но это была уже не Глеба Ивановича забота. Кстати, это сказал ему и Дзержинский: «Не ваша забота, Глеб Иванович… А ваша – чтобы… – он сделал паузу, вывел аккуратно белую кокаиновую дорожку на толстом зеркальном стекле стола, втянул ее привычно через бумажную трубочку и замер, прикрыв глаза, – ваша забота, Глеб Иванович, и моя…» Бокий вспомнил, как холодели у него руки при этом разговоре. Характер Феликса был известен политкаторжанам. «…Часть денег, – Феликс не открывал глаза, ожидая «прихода», – полученных от людей, желающих быть переправленными по Финскому заливу, должна без фиксации, тайно, особо доверенными лицами («только из числа проверенных чекистов, ни в коем случае не дипкурьеры!») доставлена лично Дзержинскому». Им почему-то нравилось именовать себя в третьем лице. «Ваша работа, Глеб Иванович, будет оцениваться, в основном, по этому нашему с вами направлению».

Бокий набросал и зашифровал с десяток пунктов программы действий, продиктованных Дзержинским, близоруко подглядывающим в листок, исписанный чужим почерком. «Не иначе как упражнения Ульянова-Бланка», – подумал Бокий.

И ошибся. Он, мастер шифровки и дешифровки, почерковед, по небрежению ли, то ли по бесовскому наущению, не отличил от летящего, остробуквенного почерка Ленина неаккуратные, разлапые, ученические каракули Свердлова.

Это была одна из непоправимых ошибок, которые припомнят ему при последнем аресте в 1937 году. Припомнят, когда вся его жизнь, все его ослепительные победы, переименованные бывшими друзьями в смертные грехи и ошибки, сольются, сплавятся с настоящими ошибками в слепящем революционном пламени, застынут, кроваво темнея, – и откуются в сверкающе-равнодушный нож гильотины 30-х. Холодного, беззвучного прикосновения которого он давно уже ожидал. Но не сидел, замерев, как заяц на прицеле, в расчёте, что охотник потеряет его из вида. Он, ежели брать примеры из фауны, чувствовал себя пантерой или даже росомахой. С которой не всякий медведь рискнет выяснять отношения.

Глава № 20

Дело с отправкой желающих дать деру в Финляндию пошло неплохо. Дзержинский оказался хорошим партнером: он присылал Бокию клиентов из числа обратившихся к нему. Суммы, осевшие у Бокия, и деньги, переправленные Дзержинскому, были неожиданно крупными. К сожалению, чекисты, занятые на этом направлении, долго не выдерживали: почти все начинали грабить и даже убивать клиентов, понимая, что те перемещаются за границу не с пустыми руками. Пришлось для острастки расстрелять десяток – другой. Чтобы не портили бизнеса. Что не понравилось Урицкому, возомнившему себя Фукье-Тенвилем и лидером революции одновременно.

Разговор с ним Бокию был не по душе. Урицкий последнее время частенько выходил из себя. «Впадал в ажитацию», – как называл это Бокий. А это уже становилось опасным.

– У меня только что была целая делегация петроградских адвокатов. – Урицкий резво бегал по громадному кабинету. Он недавно перебрался в принадлежавший военному министру роскошный кабинет с окнами на Дворцовую площадь и, бегая, то и дело поглядывал в окна, словно стараясь высмотреть кого-то или ожидая гостей. – Целая делегация! – Урицкий поднял палец вверх, придавая сказанному особую значимость. – И председатель Коллегии петроградских адвокатов, мой давний знакомый, кстати, Владимир Владимирович Благовещенский, высказал множество претензий к работе чекистов! Множество! А ведь он в свое время защищал меня на процессе…

– Меня он тоже защищал, – перебил Бокий надоевшего говоруна. – Вы хотите, чтобы вместо революционного суда у нас действовал суд буржуазный? С присяжными? Тогда обратитесь к Марксу, он подробно освещал этот момент…

– Не валяйте ваньку, Бокий! – Урицкий подскочил едва ли не вплотную к сидевшему Бокию. – Они жаловались на то, что ваши чекисты врываются в дома уважаемых граждан, вот… вот они мне оставили список, полюбуйтесь! У большинства этих граждан есть мандаты, выданные властью… – он, наконец, нашел список и показал его Бокию. – Вот, пожалуйста… адвокат, адвокат, врач, артист императорских театров, врач… Знаменитый врач-уролог… Пожалуйста! На Фонтанке, в доме купца Елисеева… – он кинул на нос золотое пенсне. – Ворвались в квартиру, угрожали, вспороли диваны… Вы знали об этом?

– В данном случае – не знал, – Бокий перебросил ногу на ногу и закурил. – А если бы знал, что бы это изменило? Прочтите дальше, самое важное: изъяли ценности или нет?

– Да, изъяли, – чуть снизив тон, продолжал Урицкий, – но как, с какими унижениями для известного врача! Он написал жалобу на имя Дзержинского!

– Сколько я знаю, Феликс Эдмундович урологическими заболеваниями не страдает!

– Перестаньте ёрничать, Бокий! Вы полагаете, если вас прислали из Москвы, вы можете чувствовать себя хозяином?

– Я в Петербурге и в революционном движении с 1898 года! – огрызнулся Бокий, давая понять, кого именно «прислали» в Питер.

– Пока начальник Петрочека я, вы будете мне подчиняться и выполнять мои распоряжения. И жить по тем законам, которые я насаждаю в нашем учреждении.

– Тогда, Моисей Соломонович, я могу сложить с себя полномочия вашего заместителя. Но отчитываться перед Дзержинским будете вы, а не я. У вашего уролога изъято более тысячи золотых пятнадцатирублевиков, шесть с лишним тысяч фунтов стерлингов, украшения, драгоценные камни… Все это было спрятано в диване в его врачебном кабинете и в специальном тайнике, оборудованном в перилах балкона. Это нарушает все указы ЦИКа! И никакие охранные грамоты не должны укрывать тех, кто не хочет помогать народной власти!

– Вы же говорили, что в данном случае не в курсе дела?!

– Запамятовал! – хмыкнул Бокий. – По-настоящему этого вашего доктора надо бы на Соловки упечь…

– Благовещенский сказал, что доктора держали в камере на Гороховой?

– Нет, обсуждали проблемы урологии в его кабинете! – Бокий ткнул папиросу в переполненную пепельницу. – Конечно, держали! И в горячей, и в холодной! Вы думаете, он просто так свои денежки отдал?

– А перед этим арестовывали его жену!

– Да, – согласился Бокий. – Крепкая старуха. Знаете, что она сказала нашему следователю? Он ей по-еврейски: «Маменька, нам нужны деньги, мы же строим лучшее в мире общество!» Так она ему: «Зонхен, когда нет денег – не строят!» Мне с этим идти к Дзержинскому? Москва каждую неделю, а то и каждый день требует отчета: сколько денег собрано, сколько золота изъято, – подробнейшую отчетность. А вы со своими… – он фыркнул и поднялся из кресла, направляясь к двери. – Со своими урологами-гинекологами…

– А почему вы не доложили мне о расстреле целой группы чекистов? – вдруг шепотом, в спину спросил Урицкий.

– Это были не чекисты, – обернулся Бокий, – а мародеры. Лишь поэтому. Революция должна уметь защищаться и от своих! – Бокий, прищурившись, посмотрел на Урицкого. У самого-то ведь тоже рыльце в пушку. Балеринке из Мариинского театра подарил бриллиантовый фрейлинский вензель. А та – у нас на крючочке. Тут же сообщила, умница. Не стала ждать, когда вензель оторвут вместе с руками. Все-таки женщины обучаются быстрее мужчин. Быстрее. Это Бокий отметил еще на парапсихологических опытах, которые они проводили с Мокиевским. – Разрешите идти? – Бокий шутливо щелкнул каблуками. Такую шутку он придумал для абсолютно гражданского Урицкого.

Тот только отмахнулся. Мол, иди с глаз долой.

«Опасный человек, – Бокий спустился по парадной лестнице и вышел на площадь. – Надо бы сообщить в Москву, Феликсу». Жаль, что тот не владеет методами кодировки текстов. А посылать стандартно шифрованную телеграмму – смерти подобно. Надо ехать. И срочно.

В том, что надо было ехать, Бокий не ошибся. Однако недооценил Урицкого. Бокий послал шифровку поздно вечером. Когда донос Урицкого, переданный через Зиновьева, уже лежал на столе Ленина. Бокий и Дзержинский устроили себе кормушку из ЧК! Позор!

Скандал вышел грандиозный.

Князь Андроников (Андроникашвили), специально поставленный Бокием на место председателя Кронштадтской ЧК, чтобы перекачивать деньги бегущих в Финляндию, спелся со своими старыми приятелями – Урицким и Воровским. Которые приятельство с ним старались не афишировать. Но дружба дружбой (ох, уж эта крепкая мужская дружба со знаменитым на весь Петроград педерастом), а денежки счет любят. И головастый Парвус, сидя в особняке бывшего российского посольства в Берлине, почувствовал утечку золотого потока раньше, чем Бокий в Петрограде. Парвус, возмущенный фактической изменой (что может быть хуже для финансиста, чем «крысятничество») любимых учеников, отбил возмущенную телеграмму Ленину. Тот по обыкновению впал в истерику. Воруют все! Бокий и Дзержинский, Урицкий и, как выяснилось, Зиновьев, Воровский… Ах, Вацлав Вацлавович… По счастью, Ильич не знал, что Урицкий и Воровский были приставлены к нему Парвусом – как бы чего не выкинул сумасшедший старик…

Выручил, как всегда, тихий и немногословный Свердлов. Получивший информацию по своим каналам и вызвавший в Москву Бокия. Разговор состоялся не в кабинете вождя, уже тогда оборудованном по приказу Свердлова прослушками (пока, правда, телефонными), а в машине. Они ехали в Басманный район отчитываться перед пролетариями.

– Мне кажется, – Яков Михайлович прикрыл рот рукою в перчатке, как бы заслоняясь от ветра, – мне кажется, этот вопрос надо решать радикально.

– Как-как? – не понял Ильич, по-стариковски прикладывая ладонь к уху.

– Радикально! – Свердлов строго блеснул стеклами пенсне в сторону вождя. – Андроникова расстрелять, и начать настоящий революционный террор.

Свердлов прекрасно знал, на какой крючок Ильич клюет безотказно.

Красный террор! Вот ключевая идея дня! Безжалостный, сметающий всех. Так, чтобы враги не могли почувствовать, кого и откуда настигнет удар. Карающий меч пролетариата. Именно красный террор. Это Свердлов придумал неплохо. Откуда в нем, сыне лавочника-гравера, такая революционная ярость? Не рвется ли в вожди? Надо подумать! А пока что – красный террор. Подавляющий волю. И даже сам страх смерти. Пойдут, как бараны, на казнь!

– И непременно публиковать списки расстрелянных! – крикнул он в ухо Свердлову, стараясь перекричать шум ветра, врывающийся в авто. – Непременно публиковать списки!

Одновременно с Бокием, но тайно, была вызвана к Свердлову и заместительница Бокия Варвара Яковлева. Как и предполагал Свердлов, богатых заложников в Питере арестовывают и тайно содержат на конспиративных квартирах (адреса квартир старательная Яковлева привезла с собой), вымогая невероятные деньги за возможность перейти через финскую границу. Убогая Яковлева даже и предположить не могла, о каких суммах шла речь. Знала только, что ведутся переговоры с заключенными в Петропавловку великими князьями Николаем и Георгием Михайловичами, Дмитрием Константиновичем (сыном поэта КР) и Павлом Александровичем. А бывший великий князь Александр Михайлович с женой и шестью детьми – уже за рубежом. Только вот Варвара Яковлева не смогла назвать сумму, которую уплатила, продав свои драгоценности, жена Александра Михайловича, Ксения Александровна, сестра бывшего царя.

Безумный, безумный 1918 год! Всех великих князей пришлось расстрелять срочно. А чтобы унять разбушевавшегося Ильича («В Питере опять контрреволюционный заговор!»), грозившегося убрать Дзержинского и разогнать ЧК, арестовали ставленника и агента Урицкого, начальника отдела ЧК Козырева. Шум был большой. Даже газеты отметили, что ЧК не потерпит в своих рядах «предателей и разложенцев». Не обошлось, конечно, без ляпсусов, которых трудно избежать, имея дело с газетами. Вездесущие газетчики выяснили (вот тебе и «закрытый» процесс!), что Козырев не только обменял несколько килограммов золота и драгоценностей на фунты стерлингов, но пытался продать иностранцам золотые тарелки, вилки и ложки, украденные из столовой ЧК. На что бойко откликнулась английская газетенка, поинтересовавшаяся, откуда в столовой ЧК золотая посуда и каждый ли день чекисты обедают на золоте?

А потом пришла очередь и председателя Кронштадтской ЧК князя Михаила Андроникова. Перед смертью он, проинструктированный Бокием, признался во всех страшных шпионских грехах, напрочь отвергая мотив взяток и личного обогащения. Последняя надежда была на Бокия, нередкого посетителя княжеского «салона» еще во времена славы князя Андроникова и его дружбы с самим Григорием Распутиным.

В камере Бокий с князем выкурили по любимой сигарете Бокия: как когда-то, ароматный табак заворачивали в желтую турецкую бумагу. И расстались почти друзьями. Что не помешало Глебу Ивановичу поприсутствовать при расстреле «бывш. кн. Михаила Андроникова (Андроникашвили)», как он написал в отчете на имя Дзержинского.

Не спасли Андроникова и тайные документы, касающиеся Ленина и Дзержинского. Бокий вычислил человека, у которого хранились бумаги: он был расстрелян вместе с князем. А документы, бросающие тень на вождей, вскоре, как посчитал Бокий, «потеряли актуальность» в связи со смертью обоих. И перекочевали в особый архив, в сейфы Бокия. И это была еще одна ошибка Глеба Ивановича, о которой напомнят в свое время ему в так хорошо знакомых подвалах Лубянки.

Глава № 21

У Кричевских играли в винт по вторникам и четвергам. Играли парами. Граф Александр Сергеевич с бывшим сенатором Добринским против своей супруги Евгении Леопольдовны. Партнеры же Евгении Леопольдовны время от времени менялись. Добринский с отменной точностью появлялся в прихожей ровно в восемь, оставлял высокие калоши, сбрасывал шинель на руки прислуге и проходил в зал. Александр Сергеевич с женой встречали старика, представляли, если это требовалось, нового партнера Евгении Леопольдовны, усаживали в его любимое кресло, и игра начиналась. Играли, хоть и на небольшие, но деньги. Игра «вхолостую» не нравилась никому.

От чуть потрескивающего камина шел ровный жар, постукивал мелок, Добринский аккуратно и дотошно вел записи на доске, похрустывали крахмальные юбки горничной, разносившей чай, и слова «шесть в пиках заявлю» или «восемь, пожалуй что» звучали ровно, покрываемые иногда мягким басом напольного «Биг Бена», как называл Александр Сергеевич старинные часы, привезенные из Англии еще его дедом.

После Февраля (бывший сенатор Добринский не называл февральский переворот революцией, выказывая презрение к переменам вообще), а особенно после большевистского бунта собираться стали реже. Только по четвергам. Стало труднее старику Добринскому приезжать из своего особняка на Надеждинскую: революционеры реквизовали все три его авто. Опаздывать он считал неприличным. Равно как и вести пустые, отвлекающие от карт, разговоры. Допускалось лишь коротко и сдержанно упомянуть о погоде: «Отвратительная, знаете ли, погода. И мороз крепчает!» – и символически погреть руки возле камина, чтобы подручнее было сдавать.

Но как-то незаметно и сюда, в фамильный особнячок Кричевских, проникли разговоры о Думе, думцах, Учредительном собрании, чекистах, орудовавших в городе яростнее, чем распоясавшиеся за время революции бандиты, о голоде в Поволжье, о Корнилове и Юдениче, прячущемся где-то в квартире на Петроградской стороне… При упоминании генералов все смотрели на графа Александра Сергеевича, и он давал пояснения: кто, когда и какой корпус или училище закончил, где и под чьим началом проходил службу, а также – какие перспективы тех или иных армий войти в Петроград.

Надо отметить, что старик Добринский, прежде не выносивший посторонних разговоров, потихоньку привык к ним, выказывал интерес и высказывал любопытные суждения – так, во всяком случае, представлялось Евгении Леопольдовне. Вроде размещения плененных немецких полков под Петроградом.

– Пётр Алексеевич, предположите, пожалуйста, хоть вы и сугубо штатский человек, смогут ли захватить и удерживать город две тысячи вооруженных винтовками матросов, прибывших из Кронштадта? И еще какие-то необученные и Бог весть как вооруженные «рабочие дружины»? Уверяю вас, господа, власть эта не продержалась бы и суток! Тем более что уже на следующий день к Петрограду подошла бы конница генерала Краснова. Мне говорили, они вышибли этих «революционных красногвардейцев» из Павловска и Царского села двумя-тремя залпами шрапнели. А вот на Пулковских высотах их встретили, что называется, по всей форме! Генерал Краснов сам выезжал на позиции, чтобы убедиться: немцы!

– Александр Сергеевич, так откуда же все-таки немцы?

– Это надобно, пожалуй, у Петра Алексеевича спросить, – неожиданно огрызнулся Кричевский. – О чем они, либералы, думали, размещая под Колтушами, от Охты в двух шагах, 3-й Кирасирский императора Вильгельма полк? Казаки Ренненкампфа их в свое время на цугундер взяли. А либералы наши, – он покосился на Добринского, – чуть ли не с оружием ихним – в лагерь. На отдых. А рядом с ними – 142-й Бранденбургский полк. И тоже почти в полном составе. А уж всякой немецко-австрийско-венгерской шушеры помельче и вовсе не счесть. Полагаю, по докладам Генштаба в свое время, никак не менее двухсот – трехсот тысяч кадровых солдат.

– Вы, Александр Сергеич, напрасно меня в этом безобразии обвиняете, – остановил его Добринский, – здесь не в либерализме дело, как вы, военные люди, понимаете…

Завязался спор, время от времени возникавший у Кричевских. Хозяин, генерал и бывший начальник курса в Пажеском корпусе, любил обвинить «либералов», к которым относил и Добринского (Добринские дали вольную своим крестьянам раньше императорского указа!), в потворстве революционной смуте. Мелодичный звонок в двери и появление Владимира Владимировича Благовещенского, председателя Коллегии Петроградских адвокатов и частого партнера по картам Евгении Леопольдовны, остановило спор ненадолго.

– Владимир Владимирович, – Кричевский усадил его в кресло, – что вы скажете относительно немцев, которые хозяйничали в городе во время переворота?

– О, это моя тема, – обрадовался Благовещенский. – Позвольте, я чуть развернусь в сторону камина? – Он развернул кресло и протянул руки к огню. – Я ведь был в Зимнем во время так называемого штурма!

– Это поразительно интересно! – воскликнула Евгения Леопольдовна. И повернулась к горничной: – Можете идти, Катрин. Я позвоню! Катрин – немка, – пояснила она Добринскому, – и все, что связано с немцами, ее чрезвычайно занимает.

– Да, это было поразительно интересно! – подхватил реплику Благовещенский. – И знаете, две вещи поразили меня…

– То, что матросня налакалась в царских подвалах? Я слышал, что они бродили по колено в лучших французских винах?

– Признаться, в государевых погребах самых лучших французских вин никогда не бывало, – вставил Добринский.

– Боже, разве может поразить русского человека вид пьянчуги, даже если он набрался в царских подвалах? И пусть их – сотни! – захохотал Благовещенский. Крупный, толстый, он был похож на развеселившегося бульдога. – Вид пьянчуги? Никогда! Меня поразили солдаты в армейских шинелях и шлемах с шишаками, которые абсолютно молча захватывали одно помещение за другим. Молча! Чего, Александр Сергеич подтвердит, не бывает в природе! Штурм есть штурм! И мне как ударило в голову: молча могут атаковать только немцы! Я догоняю одного и говорю по-немецки: «Где ваш командир?» И слышу в ответ прекрасную немецкую речь: «Наш командир уже прошел вперед, мне поручено прикрывать тыл!» Это что касается немцев. А второе потрясение – наутро. Мне необходимо было забрать некоторые правительственные документы. Министры одни бежали, другие арестованы. Сумасшедший дом! И документы – на полу, на креслах… Так вот что меня поразило утром – это полное исчезновение немцев, огромные толпы наших солдат и матросов, прибежавших грабить дворец, и, – Благовещенский оглянулся, – пока Евгения Леопольдовна вышла! Невероятное количество дерьма кругом! Я такого количества дерьма не видел никогда в жизни. На полу, на царском троне, на креслах, столах, на зеркалах – пальцем, на окнах – пятерней. Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Как будто их всех хватил какой-то небывалый понос!

– Владимир Владимирович, – Евгения Леопольдовна вернулась в зал. – Вы говорили о немцах во дворце. Я на следующий день после переворота звоню своей приятельнице, ты знаешь ее, Алекс, это Голубинская, и вместо барышни мне отвечает какой-то немец: Hallo, sprechen sie bitte, ich bin bereit, mit dieser Sie Telefonnummer zu verbinden! («Алло, говорите, я готов вас соединить с абонентом!») Я называю номер Голубинской, и он меня соединяет с ней!

– Да-да, – обрадовался Добринский, – именно так и было дня два, а то и три!

– Владимир Владимирович, – Евгения Леопольдовна принялась сервировать чайный столик (она считала это почетной обязанностью хозяйки), – мы тут заспорили с Александром Сергеичем. Он утверждает, что вот тот маленький сумасшедший марксист, который два дня у нас прятался от полиции, и есть нынешний Ленин.

– Не просто прятался, а двое суток мурыжил нас марксистским бредом! – подхватил Кричевский. – Нёс абсолютнейшую ахинею. Не припомню подробностей – какая-то мешанина из Маркса, Оуэна, какого-то романа…

– Вот вы меня, голубчик. в либерализме обвиняете, а как назвать то, что преступник, политический, подчеркиваю, преступник, прячется в доме графа Кричевского? Да еще начальника курса Пажеского корпуса?

– Потому что либерализм ваш завозной, – обозлился Кричевский, – весь фальшивый, польский, как польские бриллианты и серебро!

– Отчего же фальшивый? – Добринский себя к либералам не относил, однако защищать либерализм считал необходимым.

– А оттого, что вы одною рукой либералы, а другой – за смертную казнь голосуете!

– Помилуйте, – Добринский даже поставил на стол рюмку с коньяком, – да как же их не вешать, коли они на государя покушаются?

– Я, признаться, и сам одно время так считал, – Кричевский выпил, выдержал паузу и отхлебнул чаю. Он пил не из чашки, а из стакана с серебряным подстаканником, подаренным ему последним выпуском Корпуса. – Но вот Владимир Владимирович познакомил нас с молодым человеком…

– Рысс по фамилии, – Евгения Леопольдовна добавила Добринскому его любимого земляничного варенья. – Не то еврей, не то хохол… Очаровательный юноша…

– Я его защищал, – подключился Благовещенский. – Умница, образован, философ оригинальный… но…

– Сумасшедший, больной человек, – Кричевский, не дожидаясь горничной, погремел каминными щипцами, поправляя огонь. Дрова были сыроваты. – Свихнулся на марксизме и какой-то диктатуре пролетариата.

– Да, – Благовещенский хрустел сушками, раздавливая их в огромном кулаке. Сушки приобретались специально для него. – Любопытно, что ни он, ни этот самый Ленин так и не смогли толком объяснить, что же такое диктатура пролетариата! Оба ударялись в какую-то дикую демагогию.

– Так его, этого младенца, судили и повесили! – Кричевский грохнул стакан на столик. – Вместо того, чтобы выпороть…

– Алекс, вы же не на плацу! – попыталась остановить мужчин Евгения Леопольдовна.

– Повесили-то не за неспособность объяснить эту самую диктатуру? – хмыкнул Добринский. – Повесили за бомбу в коробке из-под торта, сколько я помню!

– Вот тут-то и есть весь ваш либерализм! Завозной! – Кричевский повысил голос. – То казните и вешаете, то свободы проповедуете, то милуете чёрт знает по каким мотивам. То аплодируете адвокатам, – он кивнул на Благовещенского, – то загоняете их, куда Макар телят не гонял! Нет системы! Государственной системы, мудрости государственной! Люди не могут понять – куда мы идем!

– Уже пришли, – опять хмыкнул Добринский, – приехали даже…

– Алекс, вы хотели про этого… Ленина. Неужели тот самый монгол, который у нас прятался, сейчас и есть ихний Ленин? Его к нам привел, кажется, племянник Исецких…

– Да, Георгий Александрович Соломон.

– Еврей? – поинтересовался Добринский.

– Из Исецких, – отозвался Кричевский. – Это наша родня по бабушкиной линии. Соломон – псевдоним.

– Они пришли как раз после казни Рысса… Мы были в ужасе… – Евгения Леопольдовна машинально закатила глаза (это в ее молодости всем казалось особенно очаровательным).

– В отличие от этой парочки, – Кричевский вернулся к карточному столу. – Они тут же спор устроили. Не помню уж о чем. Марксистский.

– А я как раз помню, – Благовещенский откинулся в кресле. – У них тогда в моде были разговоры о максимализме.

– Да-да, – подхватил Кричевский, – этот татарин все на Георгия налетал, помните Владимир Владимирович…

– Довольно страшный, надо сказать: маленький, головастый, глазки крысячьи какие-то, так и стреляют…

– Меня поразило, что они оба этого Рысса несчастного, повешенного, всё поносили, – Благовещенский покивал Евгении Леопольдовне, подлившей ему «горяченького». – Если вкратце, после так называемой теперь «революции 1905 года» образовалась группка молодых людей с абсолютно левацкими взглядами.

– Мечта Зубатова, – вставил Добринский. Зубатов был тогда начальником охранного отделения.

– Да, – подтвердил Благовещенский. – Там не было ни одной ячейки без зубатовского агента. И не зря. Потому что идеи были самые радикальные: переворот, захват власти, установление диктатуры пролетариата…

– Не дает им покоя эта диктатура, – по-медвежьи покрутил головой Добринский.

– …вместо Думы – Советы, капиталистов – на фонарь, крестьянство – упразднить, посчитав за мелкую буржуазию…

– В точности то, что они сейчас провернули! Эти большевики!

– Тогда это считалось отступлением от марксизма. Я помню основной аргумент Ленина: допустим, вы победите, захватите власть, перебьете буржуев – а дальше что? Разгромленная страна, разваленная экономика, обрушенная финансовая система – как дальше жить пролетариату? – Благовещенский вдруг начал картавить на манер Ленина. – Да вы иммунируете от социализма весь мир на сотни лет. Без вас социализм придет на смену буржуазному строю естественным путем! А вы его отбросите на столетия!

– Да-да, Владимир Владимирович, – вспомнила Евгения Леопольдовна, – я еще его спрашиваю: а что такое «иммунируете»? Так он на меня так зыркнул, будто я чем-то неприличным поинтересовалась!

– В точности сейчас и происходит, чего эти максималисты добивались! Зря Ленин на нашего родственника нападал.

– У меня ведь приятная новость, – спохватился Благовещенский. – На днях получил ответ, жаль не захватил с собою, что председатель Совнаркома Владимир Ульянов-Ленин помнит о своем пребывании в доме Кричевских и не возражает, чтобы председатель Совета Северных коммун Зиновьев выдал специальный документ – свидетельство о причастности к революционному делу.