Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 41

Чекистские оперы, пришедшие на квартиру Ивановых, были немало удивлены какой-то особой, будто бы даже вызывающей скромностью. Две комнаты, обставленные самой простой мебелью, коридор с сундуком, на котором спал мужик, укрывшись полушубком, да кухня, на треть занятая громадной чугунно-кафельной плитой. Перетряхнуть такую квартиру, включая и мужика, оказавшегося дальним родственником из Смоленской губернии, было делом нехитрым.

Сам хозяин, демонстративно усевшись на кухне, покуривал трубочку и что-то бормотал в рыжие от табака усы. Хозяйка же, Марья Ивановна, с какой-то подчеркнутой готовностью отворяла шкафы, выбрасывала белье на сверкающий чистотой крашеный пол, сбрасывала кружевные накидки с диванов и комодов, выдвигая ящики с нехитрым домашним скарбом.

– Что еще прикажете показать? – Она разом смахнула на пол едва ли не целую полку книг. Книги были на английском и немецком языках, в основном, техническая литература и справочники – хозяин, Алексей Георгиевич, другой литературы не признавал. Хотя в шкафу стояли и журналы, которыми увлекалась Марья Ивановна, и книги, которые она, считая, что дети без книг расти не могут, подбирала на свой вкус – бывшей смоленской гимназистки – в домашнюю библиотеку.

– Что за книги? – важно спросил главный, беря в руки огромный зеленовато-серый том.

– Hutte, – Марья Ивановна смотрела, как старший с интересом разглядывает картинки.

– Что это?

– Здесь же написано: «Handbuch für Ingenieure, Architekten, Maschinenbauer und Studenten». Справочник для инженеров, архитекторов, механиков и студентов.

Она, подбоченясь, наблюдала, как чекисты уныло перетряхивали двадцать шесть томов технических справочников, нечитаемые кирпичи по строительству мостов, тоннелей, шахт и горных разработок, пока не наткнулись на сиреневые листы светокопий по строительству боновых сооружений в Ревеле, за что указом императора Иванов из штабс-капитана инженерных войск был сразу, перескакивая через чин, произведен в подполковники. Эти простыни «синек», сложенные в аккуратные ледериновые папки, вызвали у чекистов особый интерес. Они расстилали на столе лист за листом, пытаясь понять, что там изображено.

– Что за чертежи? – спросил Марью Ивановну старший, говоривший с сильным прибалтийским акцентом.

– Мне-то откуда знать? Это у хозяина спрашивать надо, его богатство!

Призванный в комнату, хозяин словоохотлив не был.

– Часть боновых заграждений Ревельского порта. – Он не выпускал трубочку изо рта. – Это вот западная часть, это фрагмент центральной части…

– Почему у вас хранятся эти чертежи?

– Это рабочие чертежи. По ним строились заграждения.

– Я спрашиваю, почему они хранятся у вас, с какой целью, – не унимался старший.

– Потому что я был главный строитель боновых сооружений.

В это время один из чекистов подошел к старшему с двумя охотничьими ружьями в чехлах. Старший кивнул, и чекист достал ружья.

– Почему на чертежах надписи на немецком языке?

– Ревельский порт реконструировали вместе с немцами. На немецком – чтобы легче было работать. Русские инженеры все владели немецким.

– А почему они здесь?

– Это копии, на память…

– На память, – усмехнулся прибалт. – Это ваши? – он кивнул на ружья.

– Да, я член Союза охотников. Разрешения имеются. – Он повернулся к жене, и та достала из шкафа кожаную папочку с разрешениями на хранение.

– Почему это подписано «Великий князь…»?

– Великий князь – председатель Союза охотников.

– Был председатель! – со значением сказал старший.

– По-вашему, может быть, и был, – хозяин, посасывая трубочку, смотрел на чертежи, мимо старшего, – а по-нашему, и сейчас он председатель.

– По-вашему, – подчеркнул старший, – это как понимать?

– Пока не переизберут – он председатель!

– Ишь ты, – хмыкнул один из чекистов, – пока не изберут! Поздно избирать, на седьмом небе, поди, птичек стреляет.

Хозяин вдруг налился кровью:

– А, собственно, хотел бы у вас спросить…

– Алексей, прошу тебя, не надо…

– Хотел бы спросить, – Алексей Георгиевич легко отодвинул жену, – вы почему не на фронте? – Он держал в руках «Правду» с декретом Совнаркома «Социалистическое отечество в опасности!» и тыкал в нее пальцем. – Враг у ворот, отечество в опасности, все на защиту Петрограда – так вы призываете? А какого же хрена вы здесь, какого хрена шарите по квартирам честных людей, вместо того, чтобы воевать? Где ваше: «Все на защиту»?!

– У нас сыновей трое, все воевали… И воюют… – схватила мужа за руку хозяйка.

– Это еще надо узнать, за кого они воюют?!

– За вас воюют! – снова взорвался хозяин. – Вы здесь по шкафам шарите, а они воюют!

– Ясно с этим. Контра, – прищурился старший. – Арестовать.

– У вас ордер на арест? – Разом успокоившись, Алексей Георгиевич взял жену за руку.

– Мандат! – хохотнул старший. – Без имени! Имеем право ареста любого. Из революционной необходимости!

– Там еще второй в коридоре, – напомнил чекист.

– А это кто? – Мужика, который лежал в коридоре на сундуке, втащили в комнату.

– Родственник это, из Смоленской губернии, – подсказала хозяйка.

– Из Смоленской… – задумался старший. – А как ты, родственник из Смоленской губернии, через границу фронта перешел?

– Да какая там граница. У немцев еще какой-никакой порядок, а у наших-то – гуляй не хочу! Ни фронта, ни обозов, нича нету! Одни разъезды да матросня…

– А зачем прибыл?

– Да больной он, лечиться приехал, – ответила за мужика хозяйка. – Хотел от туберкулеза лечиться, да по дороге тиф подхватил. Щас вша-то в вагонах особая, тифозная!

– Так у него тиф, что ли?

– Тиф и есть! – кивнула хозяйка. – Доктор вот только приходил, определил – тиф!

Чекистов как ветром сдуло. И через полчаса все трое уже сидели на кухне за самоваром.

– Видал, Семён Иваныч, как хозяйка моя с ними управляется?

Семён Иванович, действительно троюродный брат Иванова и бывший замкомандира 145-го пехотного Новочеркасского Императора Александра III полка, смеялся от всей души. Признаться, встряска была хорошая.

– Повезло, я бороду сбрить не успел! Сошел за мужика! Марьиванна, а как это вы догадались бриджи с меня офицерские стянуть, а?

– Хороши бы вы были в бриджах! Сразу вопрос: откуда портки?

– Да он и в кальсонах тоже был недурен! – Алексей Георгиевич откинулся на спинку стула. – Давай, Семён, рассказывай. Что, как, откуда, какие планы?

– Это ж надо так, – все еще смеясь, покачал головой Семён. – Месяц пробиваться, прятаться, чтобы попасть прямо в обыск! Да еще и нашел-то вас с трудом, у меня ведь только старый адрес был, на Пряжке…

Алексей Георгиевич поднялся и вышел, похлопывая себя по карманам, как бы в поисках табака.

– Не любит Егорыч разговоры, как мы здесь оказались…

История о том, как Ивановы в одночасье лишились квартиры на Пряжке, расположенной этажом ниже поэта Блока, а заодно и имущества вплоть до столового серебра, и всех сбережений, сама по себе любопытна.

Как-то в Келломяках, на даче известного архитектора и однокашника Иванова по Инженерному училищу Владимира Кондратьева затеялся разговор о рабочем классе. Владимир Петрович утверждал, что все беды рабочих – от убогих жилищ, в которых они обитают. Приверженец левых взглядов, он считал, что социализм – дело неизбежного, пусть и не ближайшего будущего. И как интеллигент и социалист, да еще проехавший всю Европу для подтверждения своих идей, решил воплотить их на практике. Братья Владимира Петровича, тоже преуспевающие архитекторы и владельцы строительных контор, от его идей были не в восторге. А от реализации их и вовсе отказались. Поссорившись, отметим, с братом. Но получившему в ту пору свеженькие полковничьи погоны и оттого находившемуся в восторженном состоянии Алексею Иванову идеи соученика невероятно понравились. Он, не раздумывая и даже не обсудив с женой, вложил все свои деньги в учрежденное Владимиром Петровичем «Общество взаимного благоустройства жизни семейных рабочих». Общество должно было построить образцовые дома-коммуны, для чего в Петрограде закупили несколько участков земли на Лубенской и Смоленской улицах. Может быть, особое доверие свежеиспеченного полковника объяснялось и близким знакомством с бывавшим у братьев Кондратьевых Глебом Кржижановским и его идеей города-коммуны, где будут царить «взаимопомощь, соревнование в знании и созидательном труде».

Мария Ивановна, прочитавши устав Общества, схватилась за голову. И не зря: устав Общества Министерством внутренних дел утвержден не был, хотя строительство двух домов уже шло. Более того, пока Устав утверждался, «Порт-Артур» уже построили и даже начали «Манчжурию», но денег на нее не хватало.

Что было бы сущим пустяком, если бы банки – кредиторы, воспользовавшись проволочкой с Уставом, не отказали Кондратьеву в деньгах. Наследство внучки Герцена, на которой был женат Владимир Петрович, и сравнительно небольшие накопления Ивановых не спасли.

Отчаявшийся Кондратьев, заподозрив, не без оснований, интриги банкиров Барка, Вышеградского и Каменки, надумавших оттягать у зарвавшегося архитектора выгодные участки земли, решился взять 250 тысяч золотом (уму непостижимо) у ростовщика князя Кочубея под 22 % годовых (проценты и вовсе небывалые). В результате два дома-коммуны на Смоленской улице построили. Остальные участки пришлось распродать, однако основной долг погасить так и не сумели.

В 1903 году «Порт-Артур», почти не замеченный тогда общественностью, был единственным образцом грядущего лет через двадцать конструктивизма. Огромный трехкорпусный дом-коммуна, построенный в полном соответствии с Уставом «Общества взаимного благоустройства жизни семейных рабочих», был оборудован собственной электростанцией и мусоросжигающим заводом, в просторном вестибюле при входе стояли шесть больших зеркал высотой по два с половиной метра. Для жильцов открыты бесплатные бани, библиотека, музыкальная комната с набором инструментов. По воскресеньям – бесплатные сеансы видовых и научно-популярных кинофильмов, ученые из Технологического и Политехнического институтов читали лекции для рабочих.

А однажды, причем без приглашения, «Порт-Артур» посетил сам городской голова Павел Иванович Лелянов. Немало удивившийся и мусоросжигающему заводу, и особенно тому, что летом для детей рабочих был по инициативе учредителей «Общества» организован в Петергофе детский сад на тридцать мест, так называемая «летняя колония».

Но даже ходатайство городского головы не поколебало обидчивых банкиров. Судебное преследование учредителей было продолжено. В результате чего у одного из них – Владимира Павловича Кондратьева – до самой революции изымались в счет кредита доходы от его строительной деятельности, а второй лишился квартиры на Пряжке и всего невеликого имущества. Квартиру же в новопостроенном «Порт-Артуре», полагавшуюся ему, – с окнами на парадном фасаде, с огромным балконом под часами, которыми особенно гордились жители дома-коммуны, – полковник Иванов (уже с ведома Марии Ивановны) подарил своему брату Владимиру, потерявшему ногу в боях под Мукденом.

Погибла и «лицейская» дружба: банкиры предъявили претензии к основателям «Общества» и были правы с юридической стороны. Однако же все решения, включая совсем безумные с точки зрения деловых людей, Кондратьев принимал один. Зачастую ставя подпись партнера без его ведома. А подделывать подписи он научился еще в Николаевском училище.

– Сейчас видятся они с Кондратьевым? – Семён Иванович говорил тихо, чтобы брат, вышедший в соседнюю комнату, не расслышал.

– Имени не произношу! – тоже прошептала Марья Ивановна. – Особенно после того, как он добровольно передал дом Советам. Там сейчас вместо семейных квартир сделали какое-то общежитие. Не знаю, что это такое – «общежитие». Не то ночлежка, не то бордель. Выдумка госпожи Коллонтай. Во всяком случае, Владимиру пришлось оттуда съезжать.

– Сплетничаешь? – Алексей Георгиевич появился с кожаным кисетом в руках. – Скажи, Семён, ты хоть что-нибудь понимаешь в этой новой жизни?

– Я, Егорыч, понимаю, что надо выживать…

– Вот и я так думаю, – он попыхтел трубкой, щурясь, словно прицеливаясь в Марью Ивановну. – Она тебе не сказала, откуда у нас эта квартира? Нет, нет успела?

Марья Ивановна швырнула полотенце и вышла в коридор, захлопнув дверь.

– Ссоры, Семён, по сию пору не унимаются. – Он повернулся к окну, из которого видны были монастырские огороды, сады, кирпичные ограды, бирюзовые здания, золоченые купола храмов Новодевичьего монастыря и стройная колокольня, выбежавшая прямо к Забалканскому проспекту. – Причем, – он вздохнул, – права же она. По глупости оставил детей без денег, без жилья… Скажи, Семён, а ты в революцию верил?

Вечернее солнце плыло над монастырем, подсвечивая его казавшиеся издали игрушечными купола, и уходило медленно вправо, туда, где дымилось, попыхивая тяжким дымом, Горячее поле, городская свалка.

– Не думал я, что придется жизнь кончать рядом со свалкой!

– Это как посмотреть. – Семён подошел к брату и обнял его за плечи. – Судя по виду из окна, ты живешь рядом с монастырем, слышишь, как колокола гудят, можешь лоб перекрестить, – он засмеялся, – подумать о грехах.

– Так ты в революцию верил? – не принял шутку Алексей. И понял молчание брата. – И я верил. Для этого и дом-коммуну строил, и с Володькой Кондратьевым сошелся… Я же знал, что он авантюрист, знал еще с училища, но ведь без авантюризма такой домище не построишь, а? Может, кроме детей да этой коммуны обо мне и вспомнить нечего будет? – Он постучал о пепельницу, выколачивая трубку.

– Ладно, скажи, чем заниматься думаешь?

Иванов-старший прищурился, глядя в окно.

– Во-он, видишь, на той стороне першпективы? С воротами чугунными? Это трамвайный парк. Там инженера-электрика нету. Зовут меня. Пойду. И плевать на это государство. Мне Марья Иванна вчера на сон грядущий цитатку из Герцена преподнесла. – Он надел очки, достал из буфетного ящичка лист писчей бумаги и прочитал: «…нами человечество протрезвляется… Мы его похмелье… Выхода нет!» – и, многозначительно глянув на брата, крикнул в сторону комнат: – Матушка, ты что же нас покинула? Мы без тебя чаевничать не будем! – И без перехода: – Так вот квартиру эту отдал мне мой бывший ординарец, чех Милош. Я ему когда-то подарил ее – за свое спасение, а сейчас – он мне! А сам перебрался со всем семейством рядом. И Бог весть, сумели бы мы здесь без него обосноваться. И выжить! Он ведь из рабочих, социально близкий, как теперь говорят… Да-а, – Алексей Георгиевич наклонил голову и глянул на брата поверх очков. – Как Александр-то Иванович сказал, а? Как бритвой отбрил: «Нами человечество протрезвляется!» И выхода нет…

Глава № 42

В Тярлево, к Муравьевым, Гольдионовы решили добираться на машине. Поезда по Николаевской дороге почти перестали ходить, а Владимир Петрович, купец второй гильдии и член совета директоров нескольких Петербургских банков, с возрастом полюбил комфорт – поэтому и предложение супруги ехать в коляске было отвергнуто.

Анна Михайловна все никак не могла пристроить в новеньком роскошном «Паккарде» корзину с пирожками, приготовленными специально для постников Муравьевых, и Владимир Петрович – в белом коломянковом костюме, модных парусиновых штиблетах и при модной же шляпе с узкими полями – прохаживался рядом, не выпуская изо рта сигары, и с удовольствием постукивал самшитовой тростью по торцам мостовой. «Что-то в этой революции есть, – ухмылялся он мысленно. – Когда бы я еще мог прокатиться на авто из императорского гаража? И мечтать не мог! А сейчас – плати только денежки!»

– Володенька, вы садитесь? – позвала его Анна Михайловна. На людях они были на «вы» – так требовало гимназическое воспитание, и Анна Михайловна держалась старых правил строго.

Наконец багаж, состоящий из домашней еды и презентов, был уложен.

– С Богом, – Владимир Петрович с легкостью, неожиданной для его массивного тела, устроился на заднем сиденье рядом с супругой. Оба сына, удивительно похожие на отца: большие, рукастые, с крупными, сидящими на крепких шеях головами, – стояли рядом с авто. Младший почтительно придерживал дверцу. – Не желаете с нами? – в последний раз спросил Владимир Петрович. – Нет? – Сыновья промолчали. – Ну, с Богом тогда! – Он захлопнул дверцу, и авто-кабриолет покатилось по Николаевской до самой Звенигородской (хоть после Кузнечного переулка она и была замощена булыжником, а Анна Михайловна тряску плохо переносила) и дальше по Загородному, мимо Царскосельского вокзала, Введенской церкви (оба истово перекрестились на храм), на Забалканский, через Обводный канал, мимо городской бойни со знаменитыми золотыми быками Демут-Малиновского и – вперед, до Пулково.

– По самому меридиану поедем, матушка, – Владимир Петрович с удовольствием смотрел на здание Технологического института («Техноложки» по-питерски), где он сорока уж почти лет, друзьям-купцам на смех, закончил Высшие экономические курсы. И поучаствовал капиталом не только в этих Курсах, но и в компании, что строила общественные сортиры. Один из них красовался прямо перед Техноложкой. Чего очень не одобряла Анна Михайловна.

– А чего ж им прятаться, – говаривал, бывало, Владимир Петрович, – дело житейское.

– На то в каждом дворе свой кабинет задумчивости есть, – парировала Анна Михайловна, – коли уж приспичило. А напоказ… да я, убейте, туда не зайду!

– Так уж городская Дума решила. – Старый спор затеялся между ними и сейчас. – А в Думе люди неглупые сидят, верно? – Сам Владимир Петрович был думцем и гордился этим.

Гольдионова с Муравьевым связывала стариннейшая дружба. Еще со времен, когда они были привезены в Петербург и оказались мальчиками в соседних лавках. Да и родные места связывали – оба ярославцы.

Поначалу верховодил Гольдионов: весь род его был крепкий, сам он в пятнадцать лет мог любого мужика одним ударом «на землю утихомирить» и кулачным боем не брезговал. Сходились в те времена бойцы на Неве, возле Охты. И Волоха Гольдионов редко кому уступал.

Василий Муравьев – иной. Не на силу уповал. И постепенно, года не прошло, как Гольдионов стал прислушиваться, прилаживаться к Василию. Хоть крутой нрав и не особенно позволял.

И женились они почти одновременно, и дело завели. Хотя и каждый свое: Муравьев, как и его бывший хозяин, по пушному делу пошел, а Гольдионов взял резко в сторону, начал лес возить, а после и добывать, и перерабатывать, уголь древесный и поташ производить, а там, как-то само собой, через архангельских мужичков, и за границу лес да уголь, да поташ пошел. По совету Муравьева вложил деньги в банки, на кредиты стал закупать машины бумагоделательные, со старообрядцами сошелся, поставлял им ткацкие станки, – так и поднялся. Рядом с Василием Муравьевым. А тот уже и сам конторы свои держал в Берлине, в Лондоне, в Вене.

Оба оказались, как ярославцы говорят, «додельные». Правда, Муравьева сызмальства к Богу тянуло, к Лавре. Даже рассказал как-то под большим секретом Гольдионову, что старец святой в Лавре, Варнава, все его будущее предсказал. Так ли, этого Гольдионов не знал, да и мало его тогда будущее занимало. Жизнь была – как натянутая струна, все пело и звенело вокруг. Своя контора, свой дом, жена, первый ребенок, свой выезд, купеческий клуб, благотворительность, чванливые шведы, немцы, готовые за копейку удавиться. Но, надо сказать, и сам Гольдионов прижимал их лихо. Порой и рубил с одного замаха, не хуже, чем мужичков на Охте. И уважали его не меньше…

В Тярлево приехали быстро, подгадав к Муравьевскому раннему обеду. И пирожки пришлись кстати.

Анна Михайловна любила этот дом Муравьевых – высокий, с затейливой башенкой и металлической оградой, чуть похожей на решетку Летнего сада, как-то по-особенному уютный. И дивный сад, которым гордилась Ольга Ивановна. По ее просьбе Василий Николаевич привозил из всех своих поездок саженцы, и заказывали у немцев-колонистов немало. С немцем же садовником и сама Ольга Ивановна трудилась. На ее разноцветные сирени приезжали посмотреть и из Павловска, и из Царского.

Перед обедом мужчины вышли в сад.

– Что слышно, Василий Николаич? Какие новости? – Гольдионов грузно опустился на шатнувшийся под ним дачный стул и достал из кармана сигару: – Не против?

– Порокам сопротивляться – только силы тратить. Я уж лучше отсяду, чтобы на меня твое зелье не несло, – улыбнулся Муравьев, одергивая «толстовскую» блузу, подпоясанную тонким кавказским ремешком. – Какие у нас тут новости? Все новости у вас, в Питере.

– Да в Питере новости-то малоприятные, – Гольдионов раскурил сигару. – Вот какого-то там, понимаешь, Володарского убили. Так народищу нагнали на Марсово поле! Хоронят! В центре города кладбище для своих героев организовали. И все с флагами топочут, все с оркестрами, все речи горлопанят про какую-то мировую революцию, про революцию в Германии… А немец тем временем на договоры Брест-Литовские наплевал и прет себе на Украину, с ихней Радой шашни водит, в Эстляндии уж до Нарвы дошел, скоро, поди, Печерский монастырь будет штурмовать. Да и по России уж не знаю, докуда достиг. Как бы нам его в Ярославле встречать не пришлось… – Он попыхтел сигарой. – А именьице мое ярославское сожгли к чертовой бабушке. Свои же, крестьяне, тудыть их! Свиноматок английских и немецких погубили, брюхи им распороли, поросят вытаскивали! Я ж им, бесовым детям, этих поросят бесплатно раздавал, разводи породу, потрудись только, она ж тебе десять-двенадцать поросят принесет. Состояние целое… Что молчишь, Василий Николаич?

– А что тут скажешь, Володя? – Муравьев сорвал листочек мяты, тянувшейся возле беседки, и растирал его пальцами. – Беда пришла в Россию, большая беда! И главное, что русский народ к ней не готов оказался. Ни государь император, Бог ему судья, – Муравьев перекрестился, – ни воинство, ни промышленность, ни купчишки вот вроде нас тобой, ни весь народ…

Тяжело жужжали пчелы, возвращаясь в разноцветные, привезенные из Англии ульи, где-то далеко слышались женские голоса и смех, даже как будто музыка, но тишина, опустившаяся на беседку, тишина широких полей, озер, Павловских и Царскосельских перелесков, рощиц, подправленных, облагороженных человеком, была сильнее.

– Сколько же испытаний России должно выпасть? То война японская, то террористы, то германцы, будь неладны… Миллионы солдат погибли, мальчишки. Им бы девок тискать, детей рожать, хлеб сеять, а они палят друг в друга. Стариков развлекают и защищают. Теперь большевистская чертовщина. Эти-то откуда? Ведь слыхом про них не слыхивали!

– Про этих не слыхивали, про других – слыхивали. И деньги на их бесовщину давали. Знаешь, Володя, человек устроен так, что объяснить может все, что угодно. И я тебе на твои вопросы ответить мог бы. Хотя самый верный ответ – не знаю я ответа. Нет его. Так Господь устроил. Зачем? Ему только и ведомо.

– За грехи, выходит?

– Если б только за грехи… – Муравьев поднес к лицу листочек мяты. – Сорвал листочек, Божье творение загубил, вот тебе и наказание тут же. Так не бывает… Бог ведь в ответе за все человечество…

– А за каждого?

– Каждый сам за себя ответит перед Ним. Потому и рождается чистым, безгрешным, чтобы всяк свою жизнь с чистого листа прожил.

– А как же попускает Он, если всеблаг и всемогущ и всемилостив, чтобы сотни тысяч – это ж целые народы! – погибали? Где причина битвы этой, когда все народы, аки звери взбесившиеся, вцепляются и душат смертельно друг друга? Причины нет! Результат какой? Разор и страдание. Я тут съездил в Псковскую губернию льнозаводик свой проведать: глаза б не смотрели! Как это говорится: выжженная земля? Так вот она и верно выжженная! То армия по ней шла на запад – дороги разбили, мосты порушили, поля истоптали, хлеб и скот пожрали. Это своя армия-то. После отступали – еще хуже. За ними германцы пришли – опять грабят без разбору. Народ в землянках живет! А теперь и большевики последних мужиков с деревень позабирали. Так Он всеблаг и всемилостив? И всемогущ? Или бессилен? Или вовсе нет Его? Только про несчастного Иова мне не говори! – Гольдионов поднял руку с сигарой, словно отгораживаясь. – Там один Иов был, а здесь – числа несть душам загубленным. Они, положим, в раю. А те, что мучиться остались? Дети, с голоду мрущие, – как Он за их мучения ответит?

– Ты-то сам, Володя, в Бога веруешь? Не отвечай, я знаю. – Василий Николаевич перекрестился. – Значит, веруешь и в то, что бесы существуют. И в битву священную архангелов во главе с Михаилом со змием и всеми отпавшими веруешь? А кто сказал тебе, что эта битва только на небе идет? Я думаю, что самый край этой битвы, край плаща Михаила-архангела землю задел: «…и низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним…» Заметь, Иоанн-то Богослов что сказал: низвержен на землю!

Они замолчали, будто снова погрузились разом в какую-то подводную тишину. В которой, впрочем, все так же слышна была дальняя музыка, и жужжанье пчел и даже кукушка не ко времени равнодушно и механически, как из часов, принялась куковать где-то неподалеку.

Легкие шаги по песку резанули обоим слух.

– Барыня просили к обеду, – испуганно проговорила молоденькая горничная и исчезла, шелестя юбками.

– К обеду так к обеду, – поднялся Муравьев. – Пойдем, Володя. Ждут-с! – И двинувшись было по дорожке, обернулся: – Но ты ведь не для этого разговора приехал, а?

– Нет, конечно, – поднялся и Гольдионов. – Я, Василий Николаич, надумал из России-то бежать. Такие мои соображения.

– Куда?

– В Ревель пока, а после в Ригу. Я деньги кое-какие там держал. Да и перевел туда капиталец.

– Трудно русскому человеку из России бежать…

– Я так думаю, что по нынешним временам оставаться в России еще труднее! – они говорили негромко, будто боясь, что кто-то может их подслушать.

– Что ж, Бог на помочь… – выдохнул Муравьев. – И дети с тобой?

– Дочки – само собою, я их здесь не оставлю. С сыновьями потруднее будет. Старший в Политехническом институте. Прилип к физикам. Младший – тот все еще в университете. Никак не может определиться. На двух факультетах пока. Юридическом и… – Гольдионов запнулся. – Что-то с математикой связано. Мне уж и не понять.

– Боюсь, сыновей-то тебе уговорить не удастся, – они остановились у высокого резного крыльца. – И путь, пожалуй, не в Ригу, а в Стокгольм будет.

…Эти странные слова вспомнит Гольдионов, когда пароход пойдет мимо скал и каменных холмов, освещаемых чуть осовевшим северным солнцем. Проплыли мимо каменистые острова, за ними снова обрывистые берега, уходящие вдаль воды фиордов, то темнеющие, то вспыхивающие под неярким, в дымке, солнцем, исчезающим в беспорядочных грудах облаков. Выплыли красная черепица домов и нежно-зеленая растительность между скучными складками скал. Север. Чем-то напоминавший Гольдионову наш Мурман.

– Вы Стокгольм не узнаете, – засуетился сопровождающий, которого выделил семейству Гольдионова его финский партнер. – Мы за войну очень выросли. Виллы на холмах самые дорогие. Все полюбили природу. Многие говорят, что сейчас Стокгольм – это просто маленький Берлин.

«Да мне и большой-то ваш Берлин не нужен!» – Гольдионов стоял возле борта, пожевывая сигару и глядя, как поворачивает пароход. Открылся серо-сиреневый город. Скучный, как все у шведов. Хоть сопровождающий и показывал: это Стаден, старая часть, когда-то на нем располагался весь город, а вот там, правее, шикарные виллы, собор…

«Ты хоть видел-то настоящие соборы, козявка?!» – Гольдионов рукой отодвинул сопровождающего и пошел в каюту. Пароход, разворачиваясь, подваливал к черной каменной стенке. За дощатыми пакгаузами виднелись старинные фасады, узкие улочки, черные точки автомобилей, веселенькие трамвайчики и крыши, черепичные крыши, карабкающиеся вверх. Тоска. Вот тебе и Стокгольм! И вдруг вспомнил, как Василий Николаевич Муравьев на даче в Тярлеве сказал ему: «В Ревель да Ригу вряд ли попадешь. Скорее в Стокгольм». Вот тебе и Стокгольм, mein Herr Гольдионов. И откуда Василию-то Николаевичу было известно, что меня сюда занесет?..

– Обедать, обедать, господа! – вышла на крылечко Ольга Ивановна.

Обед был простой, как всегда у Муравьевых, но после обеда предполагались земляничный мусс и мороженое. Мороженое и Муравьев, и Гольдионов любили с детства, со своих гостинодворских лавок.

Перед десертом затеялся, как и следовало ожидать, разговор.

– Василий Николаич, муж мой хоть и экономические курсы закончил (это было постоянным предметом шуток), но вам все-таки больше доверяю. Чего же ждать нам?

– Не уверен, Анна Михайловна, что получится у нас эдакая легкая послеобеденная беседа, – Василий Николаевич поигрывал массивной серебряной вилкой на столе. – И экономика, какие тут курсы ни кончай, вовсе ни – при – чем, – произнес он раздельно. – Экономические исследования, а их тома и тома написано, только приводят в тупик. Существуют объяснения войне с германцем? А точнее – мировой войне? Опять же экономисты и философы мильон найдут причин. И все – взаимоисключающие. Нету причин, отсутствуют! Или непостижимы для сегодняшнего ума. Значит, надо другие искать. Политические. Биологические. Какие еще есть? Любые. И опять же отыщется мильон теорий. Авторы которых заняты, главным образом, поношением друг друга. Нет ничего, что могло бы примирить обезумевших людей. Нет теоретической даже платформы.

– А все эти социалисты, кадеты? – вмешался Гольдионов. – Мне лично кадеты очень нравятся.

– Володя, скажи, какую главную задачу они ставят?

– Да сколько угодно этих задач! Землю крестьянам дать! Дума, парламент то есть…

– А социал-революционеры? Та же земля крестьянам, та же Дума… Ты посмотри, под какими лозунгами пришли большевики к власти. Земля – крестьянам! Советы всяких там депутатов! Неужто ты, умный человек, не понимаешь, что все это только и есть, что игра в бирюльки?

– Василий Николаич, прости, перебью тебя. К мороженому кофий подать? – заботливая Ольга Ивановна попробовала притормозить мужчин.

– Мне – обязательно, – отозвался Владимир Петрович. – Две чашки разом, да покрепче, чтоб дух захватывало!

– Речь у всех партий, без исключения, идет только о захвате власти. А там, дескать, посмотрим…

– Так это ж политика, Василий!

– И я о том же! Народ никого не интересует! Народ для них – средство, а не цель.

– А может ли быть по-иному, Василий Николаевич? – подключилась к разговору Анна Михайловна. – Народ в политике, как я понимаю, всегда страдающая сторона? В чем же главная задача политическая?

– Она же и политическая, и экономическая, и социальная – любая. Вот мне только перед обедом Володя рассказывал о поездке в Псковскую губернию. Говорит – выжженная земля! Храмы разбитые пустуют, крестьяне в землянках живут, летом с голоду пухнут! А что зимой будет? Вот и главная задача для любой партии, любого правительства – благополучие, сбережение народа! Народ не должен быть противовесом на их политическом безмене! Это и большевиков касается, не к ночи будь помянуты, и Деникина, и Краснова, и Юденича – всех, всех, всех, как сейчас писать любят!