Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 37

Бокий, сидя в уютном кресле на конспиративной квартире на Кирочной, слушал, надев наушники, как в соседней комнате Микулич беседовал с Юргенсом. Двоюродным братом водителя Володарского. Нужен был этот Юргенс для операции прикрытия, хоть Микулич, готовивший всю «операцию по Володе», как они в шутку именовали убийство Володарского, этого и не знал. Бокий любил все нити управления держать в одной руке. Естественно, своей собственной. И сейчас он с удовольствием слушал, как Микулич «вяжет» слабака Юргенсона.

Неплохо было бы и посмотреть, как меняется лицо этого болвана. Но не хотелось вставать из кресла. Впрочем, для Бокия «изменения в лице», обмороки (у женщин) и все прочие признаки эмоций людей, чье человеческое падение было раскрыто, исследовано и занесено в протокол, не были новостью. Но всегда приятно видеть, как душа грешника начинает трепыхаться в руках профессионала. А Микулич, надо отдать ему должное, становился профессионалом.

– Вы ведь знаете, зачем я вас пригласил сюда, на нашу конспиративную квартиру? – Здесь важно именно вот это «конспиративную квартиру», чтобы человек почувствовал холодок тайны и маленькую радость: вдруг не по какому-то делу, а чтобы поручить что-то тайное, доверительное? – Не знаете? – слышно было, как Микулич пошелестел бумажками, выбирая нужную. – Скажите, как вас лучше называть?

– Пётр Юргенсон, – будто бы удивился собеседник. – Андреевич.

– Понятно, – снова принялся перебирать бумаги Микулич. – А в шестой гараж, смольнинский, вы давно устроились? Недавно? И кто вам помог? Никто? Просто пришли к Юрию Петровичу Бирину и сказали, что хотите работать в гараже, машины которого возят высшее руководство города, верно? – Микулич чуть прибавил металла в голосе, как бы давая понять, что он плохо верит в эту байку. – И он вас тут же принял?

– Не сразу, – поплыл собеседник. – Я напомнил, что мы с ним были знакомы…

– Вот как! – повеселел Микулич. – А как были знакомы? Близко? Где сошлись?

– В шестой автороте…

– В шестой автороте… – шелест бумажек. – Что-то Юрий Петрович не сообщает, что был с вами знаком.

– Он замкомандира был, а я простой механик, может он запамятовал…

– Может быть, может быть… – призадумался Микулич. – Может быть, он бы вас и вспомнил, если бы он в шестой автороте когда-нибудь служил… Или он вас под какой другой фамилией знал? И не по шестой автороте? Может, он что-то скрыл от нас? Мы были уверены, что он честный большевик, член партии с дореволюционным стажем, а он нас обманул, товарищ… – Микулич взял паузу. – Или лучше вас господином звать? Господин Юргенс? Или Юренс? Или, может быть, господин Свенсон? Вы под каким именем предполагали бороться против большевиков? Руки на стол! – вдруг рявкнул он. – Что в карманах? – Бокий услышал щелчок взведенного курка. – Зачем же вы лезете в карман, Свенсон, если там ничего нет? Как вы не Свенсон?

– Я… я Юргенсон, я через брата в гараж хотел… завербовался… – залепетал собеседник Микулича. – Я Бирина знал, только я в автороте мало был… Меня на фронт отправили…

– Куда отправили? – как бы недослышав, переспросил Микулич.

– На фронт…

– На фронт вас, Юргенсон не отправляли, а посадили в тюрьму! – голос Микулича набрал металла. – Вас посадили в тюрьму, Юргенсон! И вы знаете, за что!

– За что? – едва слышно (сморкается, что ли? или плачет?) проговорил Юргенсон.

– За совращение малолетних, хочу вам напомнить, – загремел Микулич. – За совращение малолетних мальчиков, чтобы у нас была полная ясность! Полная ясность есть? Или еще что-то осталось?

– Полная… – едва расслышал ответ Бокий.

– Вот это хорошо, – будто бы успокоился Микулич. – Бери бумагу и читай! Можешь вслух! – хмыкнул он. – Мы тебе доверяем, Юргенсон. И предлагаем сотрудничество. На правах тайного и пока бесплатного агента.

Бокий даже пожалел, что придется пожертвовать таким сотрудником. Прекрасно общается с объектом! Но в серьезном деле всегда приходится чем-то жертвовать. Или кем-то.

– Вот и хорошо, – Бокий даже представил, как Микулич складывает вчетверо подписанную бумагу и прячет ее в нагрудный карман. – Получается, – Микулич усмехнулся, – что мы с тобой, Юргенсон, соратники, а? – он помолчал, видимо, разглядывая Юргенсона. – А ведь соратники должны быть беспредельно откровенны друг с другом, верно? Я что-то не слышу?! Громче!

– Верно, – промямлил Юргенсон.

– Вот это правильно, – с удовлетворением сказал Микулич. – Вот это правильно, Юрик.

Бокий услышал, как собеседник Микулича как-то странно хрюкнул.

– Ты что же, сучий потрох, – Бокий по сдавленным хрипам понял, что Микулич душит Юргенсона любимым своим способом: захватив сзади за воротник, – думал, что мы не знаем, кто ты есть?! На самом деле?! А, Юрик?! Или тебе от Лёньки Ёлочки Зелёные, от хевры вашей, которая не в курсе, что ты пидор гнойный, привет передать надо?! Ты кому парашу нес, Юрик? А общей задницей, Машей, под нарами поработать не хочешь? Любитель мальчиков!

Бокий поднялся из кресла и вышел через черный ход соседней квартиры.

На Микулича можно было положиться. Конечно, через начальника гаража Бирина, агента ЧК, все маршруты городских руководителей были известны. Но роль Юргенсона была проста: выведать, да так, чтобы тот запомнил, у своего брата Гуго маршрут Володарского в определенный день и сообщить его «Сергееву». Задача номер один «Сергеева»: вдолбить в эту тупую русско-эстонскую башку, что он, «Сергеев», правый эсер и боевик. Задача номер два: пламенный трибун Марат – В. Володарский, позакрывавший почти все либеральные газеты и заслуживший особую любовь социалистов.

Осталось только согласовать дату. С Москвой. И согласование пришло. Обычная телеграмма, в ряду стандартных посланий: «1 августа (по конспиративному коду к единице прибавлялась еще одна и число умножалось на 10, то есть – 20, месяц уменьшался на один – июль) тов тчк бокий вызывается москву (Москва – подтверждение команды) на предмет консультаций тчк председатель трибунала………. Секретарь……..».

«Спусковой крючок на винтовке – не самая приметная деталь», – как любил говаривать Бокий, расписавшийся в получении телеграммы. И спусковой крючок был нажат.

Хотя В. Володарский, комиссар по печати, агитации и пропаганде, спустившийся в 9.45 по парадной лестнице «Астории», этого не знал. Он, как обычно, отдал распоряжения прислуге (комиссар обожал крахмальное белье и жесткие стоячие воротнички, но день был тяжелым, надо было мотаться по митингам и выглядеть попроще) и подождал, пока она отворит тяжелые двери номера люкс. Говорят, когда-то самому Шаляпину не продали этот номер. Он предназначался только для коронованных особ и глав дипломатических представительств.

– На Галерную, как всегда!

Шофер Гуго Юргенс мягко тронул царский «Бенц». На Галерную – это значило: в редакцию им созданной и особо курируемой комиссаром «Красной газеты».

Обычный предвыборный день. Покоя – ни минуты. Пока комиссар проводил «разнос», как именовали газетчики его утренние выступления перед редакцией, пришлось с Галерной доставить какую-то даму в Смольный с документами. Дама была новенькая и миловидная, как любил комиссар, но не знала, куда идти, где канцелярия, пришлось сопровождать. Потом – снова на Галерную. Комиссар был в хорошем расположении духа и даже позволил сфотографироваться сотрудникам редакции вместе с ним (последнее прижизненное фото) и по дороге обратно в Смольный что-то напевал. Вроде бы как не по-русски. Пока комиссар с дамой обедали, Гуго успел отдохнуть, обсудить с шоферней ходившие слухи о том, что старые, царского времени, шоферские документы скоро будут недействительны, перекусить и малость вздремнуть на жестком диване в комнатушке позади диспетчерской.

Вызвали его около четырех. Завезли даму на Галерную (слышно было, как они ворковали по дороге), оттуда – на Васильевский. В Василеостровском Совете взяли председателя и двинули в трамвайный парк.

Митинг. Везде одно и то же. Продали большевики Россию немцам или не продали. Если продали, то где деньги (шутка), а если нет – почему немцы наступают, а наши даже не рыпаются. И – когда голод закончится?! Ответ: «Когда-когда?! Когда все, и вы в том числе, работать будете, а не бузу гнать!» Освистали. Даже пару камней бросили. Но уехали спокойно. Отвезли председателя обратно в Совет и – в Смольный. Оттуда – на Николаевский вокзал.

Опять же митинг. И опять: продали Россию немцам или нет? И – когда голод закончится. Тут народ покрепче был. Окружили моего Марковича, с трибуны сойти не дают, шум, вроде даже кулаками кое-где замахали. Вылез один: «Все комиссары – евреи или нет?» Другой, в усах сивых, по роже видать – принимает, нос аж сиреневый. «Ты, – говорит, – кто по профессии будешь?» Наш ему: «Комиссар по делам печати, агитации и пропаганды!» А тот: «Я, – говорит, – что такое комиссар – не понимаю. Я вот слесарь, по жестяному делу могу, шорником, в электричестве худо-бедно разберусь, а ты кто?» Наш-то: «Я, – говорит, – портной, член профессионального союза портных Северо-Американских штатов!» «Так какого же ты хрена, – этот-то кричит, – не портки шьешь, а нам мозги шплинтуешь?! Давай сюда Зиновьева, пусть он нам расскажет, чем детей да стариков кормить!»

Пока из толпы выбирались, чуть людей не передавили. Бросаются на машину, черти. Будто комиссар им пайки сейчас раздавать будет. Еле ушли с митинга. И Зиновьеву, я слышал, мой-то наказывал, чтобы он на товарную станцию не ездил, настроение у людей куда какое опасное.

К семи поехали на Фарфоровый завод. За Зиновьевым следом. Решили сначала в районный Совет, как всегда, заехать, благо он рядом. Комиссар зашел в Совет, вышел оттуда с двумя женщинами и рукой махнул: «К Ивановской!» Только от Совета двинулись, а у меня что-то мотор барахлить стал. Дерг – дерг, не пойму, то ли жиклер засорился, то ли бензин кончается. Ездим-то на какой дряни, фильтра каждый день меняем, а толку нету. Особенно когда мало бензина остается: со дна бака взболтнется осадок и жиклеры забивает. Доехали до «Кассы», там еще рядом часовенка стоит, чувствую – зачихал, зачихал мотор и не тянет. Остановились, я ему: «Вроде как бензин вышел, Моисей Маркович, или жиклер засорился». Он в крик, конечно: «О чем раньше думал?!» – и, конечное дело, матерком припустил малость. Я пока в мотор полез, думаю, жиклер продую, слышу – они отошли от машины к тротуару. И крики. Смотрю, женщины обратно к Совету побежали, а к комиссару парень какой-то или мужик бегом скочит, и револьвер в руке. Комиссар к машине сначала дернулся, портфель к груди прижал, потом побежал на середину улицы, тот за ним и все стреляет. Выстрела три сделал, как не больше. Комиссар упал, а этот повернулся и шагом, вроде не торопясь, – за часовню. Тут крики, я тоже кричал что-то, женщины визжали, кто-то побежал за парнем этим, и вдруг там, за часовней, – взрыв. Вроде как бомба. А после-то уж я от комиссара не отходил. Потом подъехал Зиновьев с охраной в двух автомобилях. Говорит, везите тело в Семянниковскую больницу, в амбулаторию…

Так или почти так выглядел и доклад Микулича, сопровождавшего комиссара по печати, агитации и пропаганде в течение дня. С добавлением. «Когда Сергеев забежал за часовню, я выстрелил в него, как мы и условливались. Однако маузер дал осечку. Сергеев пробежал мимо, в сторону Ивановской улицы. Я бросил вслед бомбу, но он, кажется, ушел».

– Что значит «кажется, ушел»?! – сверкнул фальш-пенсне Свердлов. – Вы же говорили, что этот самый Микулич профессионал. Откуда в отчете профессионала это «кажется»?

– Потому что, действительно, это ему показалось. – Бокий сделал паузу, глядя как изменяется лицо Свердлова, – от бледного к бледно-желтому. «Неврастеник, псих, клиент Бехтерева», – отметил он. Считалось, что у нормального человека в гневе кровь должна приливать к лицу. – Дело в том (вот он, триумф Бокия!), что никакого «правого эсера» Сергеева на самом деле не было. Это миф, фантом.

– Откуда же он здесь? – Свердлов недоуменно похлопал по пачке петроградских газет, прихваченных с собой. Они сидели все в том же кафе «Домино» на Тверской. Что с точки зрения конспирации было неверно. Да и само местечко – не из лучших. И не потому, что кафе принадлежало Всероссийскому союзу поэтов, а на стене были прибиты портки поэта Каменского, а просто оттого, что местечко было с дурной славой: ежедневно чуть не до утра здесь ошивались и тишинские воры, и поэты, то плачущие, то дерущиеся, проститутки всех калибров, богатеи, швыряющие деньги для куража, «комиссары» с Лубянки, студенты, сопливыми носами почуявшие запах разврата… И не случайно, поди, над входом висела вывеска: «Больница для душевнобольных». Впрочем, когда-то на втором этаже и верно была лечебница.

– Просто мы сразу же «помогли» следствию, – скромно потупился Бокий. – Надеюсь, они долго будут его искать…

– А кто же стрелял?

Это был второй триумф Бокия – растерянность Свердлова.

– Наш агент. – Бокий снова опустил глаза (не выдать, не выдать противнику торжества!) – К сожалению, оказался очень неуравновешенным человеком. Матрос! – Он взглянул на Свердлова: дескать – что с него возьмешь… – Напился после акции: двойной эффект – получил деньги и нервный стресс. Перебрал, ввязался в драку на Боровой, есть такая улица в Питере, квартальчик притонов, – и погиб. Прирезали. Чистая бытовуха. Труп нашли в Обводном канале почти сразу – застрял возле деревянных «быков». Сразу и расследовали. По горячим следам. Виновных нашли. Брали их на хазе, в перестрелке все погибли. Пришлось дело закрыть «в связи со смертью обвиняемых». Такая формулировка.

Свердлов вяло улыбнулся:

– Идея ваша?

– Микулич, – Бокию эти жалкие лавры были ни к чему. Важнее утвердить Микулича на основное дело. С Урицким. Он понимал, что Володарский, если так можно сказать (он ухмыльнулся), пробный шар.

– Как реакция в Питере?

– Зиновьев начал свое расследование, – скривился Бокий, – назначил комиссию из двух следователей. Один – бывший жандармский вахмистр некто Отто, другой…

– Меня не расследования Григория Евсеича интересуют, а реакция массы! – Свердлов небольшой, крепкой ладошкой снова прихлопнул по пачке газет.

– Предсказуемая. Контролируемая. – Бокий переждал, пока отойдет половой. Надо бы менять эти забегаловки. Феликс человек опытный, не может быть, чтобы он не контролировал (не «пас») Свердлова. А этот наверняка не со мной одним сюда таскается. – Ромовая баба (прозвище Григория Зиновьева, ходившее среди старых большевиков) выступил на траурном заседании Петросовета, помянул правых эсеров и английскую буржуазию…

Свердлову нравился этот человек. Впервые за многие годы он видел в собеседнике и ум, и характер, и способность организовать дело. Но это и настораживало. Конечно, не тот масштаб, не политический боец, но иметь под рукой такого исполнителя полезно. Чтобы не превратился во врага.

– Я знаю, – он почти наугад отыскал в пачке газет нужную. – «В редакцию «Петроградской правды» поступило следующее извещение: „Петроградское бюро ЦК ПСР заявляет, что ни одна из организаций партии к убийству комиссара по делам печати В. Володарского никакого отношения не имеет…”»

– Да, на Петросовете выступали правые, – Бокий посмотрел, как Свердлов поднял бровь, и отметил, что тот стал чуть актерствовать, переигрывать. Это хорошо. Успокоился. – Все то же самое. Что убийство Володарского произошло в самый разгар выборов в Петросовет, что они шли впереди всех… Большевики, соответственно, проходили только от гнилых местечек, от неработавших фабрик, где были одни большевистские завкомы… Что их газета «Дело народа» вела за собой массу. И вот неожиданная весть: убит Володарский. И тут же в присутствии Сергей Порфирьича Постникова (депутат VIII съезда ПСР и редактор эсеровской газеты «Дело народа») и по его предложению было составлено заявление о непричастности партии эсеров к этому акту.

– Долго им придется отмазываться от этого дела, – кивнул Свердлов. – Я хотел бы вас отметить, – он задумался. – Хотя бы отпуск вам дать. Вы ведь до денег, знаю, не охочи…

«Знает про деньги? – насторожился Бокий. – Яковлева, стерва, добралась-таки до него!»

– Отпуск бы сейчас хорошо. В Швейцарии где-нибудь, – Свердлов поблестел стеклышками. – Жаль, не время. – И после паузы: – Знаете ведь, как Старик откликнулся на… происшествие?

– Да, я читал телеграмму, – отозвался Бокий.

– Эту? – Свердлов достал из кармана кожанки сложенный вчетверо лист. – «Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не лично Вы, а питерские чекисты) удержали! Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-можно! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает. Привет! – И подпись: – Ленин». Вот это сейчас – момент, о котором мы должны думать в первую очередь! А не о расследованиях Григория Евсеича, пусть поиграется, пока ему не надоест. Или Старику в очередной раз не осточертеет, – Свердлов помолчал, с прищуром-полуулыбкой глядя на Бокия. – А в целом это здорово у вас получилось!

– Яков Михайлович, – Бокий принял позу покорности, пусть почувствует себя паханом. – Прошу извинить меня за назойливость, но я бы предложил прогуляться по улице, – он покосился на официантов, протиравших фужеры неподалеку. – И поменять охрану, – добавил он, когда они вышли на Тверскую. Два мрачных человека отклеились от стены, бросив самокрутки, и двинулись за ними.

– Зачем?

– Я что-то перестал доверять латышам, – Бокий свернул в подворотню и дворами вывел Свердлова на Малую Дмитровку. – Мне кажется, что они засиделись в тылу, в столицах. Подразложились. Их можно поменять на китайцев. На интернационалистов.

– У меня прошлым месяцем жил Шая Голощекин из Екатеринбургского комитета РСДРП, – Свердлов чуть запыхался от быстрого шага. – Он хвалил китайцев.

– Голощекин человек толковый, – одобрил Бокий. – У китайцев есть один недостаток, – он покосился на Свердлова. – Требуют деньги вовремя. Без опозданий.

– Это уж наша российская манера, – клюнул Свердлов, – не платить за работу. – Он остановился и махнул охранникам: – Машину прислать на Димитровку вон к той чайной. Свободны!

И за те сто шагов, что они шли до чайной, Свердлов изложил главное. Тридцатого августа надо «решить вопрос» с Урицким. Но это не все. Он пригнулся и прикрыл рот рукой, словно и на улице кто-то мог их подслушать. Тридцатого же ему нужны были два верных человека здесь, в Москве. И московское дело было основным. Даже у видавшего виды Бокия вдруг похолодела спина. Похоже, он недооценил Якова Михайловича. Неужели сам Ульянов-Бланк?

Они вошли в чайную. Бокий в лениво двинувшемся к ним навстречу половом узнал своего агента.

– Не открылись мы еще, – половой смотрел на ранних посетителей мутными, непроспавшимися глазами.

– Посади куда с краю, чайком согреться надо, – произнес Бокий пароль.

Половой без интереса взглянул на них и показал кивком на стол, который только что протирал не самым чистым полотенцем, заткнутым за пояс.

– Чаек покрепче организуй, – это была вторая контрольная фраза, по которой агент должен включить микрофон.

– Мы морковным не балуемся! – это была фраза-отзыв.

Пока посетители устраивались за столом, половой исчез и почти сразу появился с расписными кузнецовскими заварным, поменьше, и доливным чайниками.

– Заварка свежая, минутку дайте настояться! – Так он отчитался о выполнении приказа. Это означало, что второй агент уже готов к записи.

– Положение ужасное, – будто оправдываясь, заспешил Свердлов, – немцы прут, им на Брест-Литовский договор плевать, останавливать их нечем, Украина взбунтовалась, вместо хлеба и угля они нам хрен (он выразился посильнее) с луком шлют, бунты пошли повсеместно, крестьянская масса зашевелилась… Не зря же Старик так на Зиновьева рявкнул. Он требует террора, настоящего, массового… Надо задушить всю эту буржуазно-белогвардейскую сволочь! Завалить трупами! Только красный террор, тут я с ним полностью согласен… – он быстро, по-волчьи, взглянул на Бокия. – Нам отступать некуда. Где-то в районе шестнадцатого в Екатеринбурге поставим точку. Шая Голощекин все организовал. Дальше тянуть со всей этой семейкой нельзя. И наша акция, когда поднимется шум, его перекроет. Какая-то датская газетенка прислала запрос в Совнарком, мол, верно ли, что царская семья уже расстреляна? Старик им сам готовит ответ… – он прочитал в глазах Бокия вопрос. – Нет, пока все на месте.

– Нужно прикрытие… – включился Бокий. – Хотя бы кто-то попытался их выручить. Отбить, например. Лучше бы англичане… Или белочехи…

– Прикроемся наступлением белых отрядов…

– Слабовато… Нужно прикрытие на Западе, в прессе…

– Достаточно! Вполне! Нам не скрывать надо, я свое мнение и на ЦК выкрикивал, нам надо всему миру показать, что мы не шутим. Что мы пришли надолго. И крови не боимся! – он доверительно положил сухую ладонь на рукав Бокия. Тот, внимательно глядя в глаза Свердлову, усмехнулся про себя: как хорошо он знал эти якобы доверительные жесты! – Но есть люди, Феликс в том числе, – Свердлов опять взглянул, словно выстрелил отблесками стекол, – что не верят Старику. Считают, он устал, революция сожрала его. Ему надо отдохнуть. Заняться теоретической работой. Ведь до сих пор не знаем, куда идем! – тут он сфальшивил, хоть и постарался прикрыть это смешком. – Как Лев Давидович изволили на днях высказаться, слепые поводыри слепых!

Бокий чуть не ляпнул, что это библейская притча о слепых, но спохватился. Не время умничать!

– И Старик сам… – Свердлов остановился, всматриваясь в темное, словно загорелое лицо Бокия, – Старик сам дал добро… В общем, надо организовать маленький спектакль… В один день с питерским…

– Я понял, – Бокий вдруг почувствовал, как у него сел голос, – не по-настоящему, как в Питере, а… инсценировка…

– Да, – подхватил Свердлов, – да! Но… не совсем…

Боже мой, неужели история так мелка? Это потом придумают: «Революция пожирает своих детей», очистительная жертва… Только у края истины видны исходные материалы истории, можно рассмотреть мотивы… Неужели историю движут вот эти мелкие людишки, которым зачем-то вручена власть над другими, теми, которых они так изящно именуют «массой». Достаточно посредственному человечку сдвинуть что-то в его биохимии, чтобы он превратился в фанатика самых примитивных идей…

И потащил других в качестве жертвы… Неужели и вокруг Христа, вокруг Его Жертвы крутились вот такие же людишки?

Как было бы жаль, если бы так красиво придуманная и написанная апостолами тысячелетняя легенда однажды рассыпалась, обнажив подлинную историю и подлинные интересы…

Бокий так долго смотрел на Свердлова, что тот заерзал на стуле.

– Мне нужны люди, – твердо сказал Бокий. Решение было принято. Дымящийся провал истории разверзся перед ним, открыв жалкий прах, из которого ее надо было лепить. Ха-ха, начнем ad ovo, от яйца, с праха, как Господь… – Нужны люди, а времени совсем нет.

– Загорский, знаете его? Владимир Михайлович, он обещал людей…

– Откуда у него люди? – усомнился Бокий. – Дайте времени хоть чуть, я сам организую… Если бы в Питере, другое дело…

– Загорский – старый революционер, подпольщик, я с ним начинал когда-то еще в Нижнем…

– В нашем деле хуже друзей бывают только родственники. Здесь нужны профессионалы… Дайте мне подумать, Яков Михалыч, просто сосредоточиться… – Половой подошел было, чтобы налить чай, но Бокий жестом отослал его и сам взялся за чайник: сигнал – убрать подслушку.

Сушки и постный сахар, наколотый некрупными кусками, были лакомством по нынешним временам. Они расположились удобно, поглядывая по сторонам и чуть сблизившись головами.

Чтобы не слышали посторонние, которых, впрочем, в чайной не было. Высокий, с темным, словно загорелым лицом, в старом, с чужого плеча плаще и небольшой, быстрый, весь в черной коже, с острым, с прищуром, взглядом из-под пенсне.

– Есть ряд людей, очень высоко стоящих, которые заинтересованы в… в этом. Я не буду называть имен…

Вот он, гул времени, прорыв в мировое пространство.

Бокий всегда чувствовал, что рожден для таких прорывов, и готовил себя к ним. Ученые домыслы Бехтерева, проделки Мокиевского, гиперборейская бредятина Барченко – все это детские шалости. Есть настоящие прорывы в иные миры, и сейчас, он чувствовал, он может, готов сорваться, оборвать, освободиться от детских лямок этой жалкой жизни и перетряхнуть скучный, дряхлый, уставший мир. Чтобы остаться в Истории навечно. Пусть рядом с этим самонадеянным пшютом. Пока. Со временем и его можно будет использовать, как предполагалось использовать дерьмо для топлива в диковинных ракетах Циолковского, повисших в межзвездных пространствах. От этого захватывало дух. Можно начать лепить новых людей из праха этих…

– …я не буду называть имен, но вы сразу перейдете в категорию высшего руководства страны…

Бокий внутренне скривился: «Как они не понимают людей! Мне не нужны ваши жалкие обещания! Я хочу и буду управлять вами! Тайно! Но вы будете бегать, как крысы в эксперименте, к кормушкам, которые я вам поставлю. И жрать то дерьмо, которое я в эти кормушки положу, и благодарить меня, и лизать мне руки! Если выживу, конечно. Но сам я, как индюк, голову на колоду класть не буду!»

– Вы точно наметили день?

– Тридцатое августа. Пятница. По пятницам – есть постановление – все члены ЦК обязаны выйти к народу. На встречу, на митинг – «красная пятница».

– Это правильно, – Бокий достал папиросы.

– Позвольте и мне! – Свердлов сам чиркнул спичкой, затянулся и закашлялся. – У вас какой-то сумасшедший табак!

– Турецкий, – кивнул Бокий, пуская дым кольцами. Не успевало расползтись одно кольцо, как в середину его Бокий посылал следующее. – На митинге – это верно, без кремлевской охраны…

– Охрана будет минимальной, это я беру на себя, там наш человек…

– Может быть – просто бомбиста?

Бокий отметил, что Свердлова чуть передернуло. Поди представил, что останется от человека после взрыва бомбы…

– Нет, мы со Стариком говорили о револьвере…

– Свалить все надо на правых эсеров?

– На левых! Но с ними невозможно работать!

Бокий усмехнулся. Они все еще играют в этот шмен-де-фер.

– Их надо пригласить на этот митинг. Втемную. Как в карты, «на дурака».

Свердлов поднял брови.

– Не первых лиц, конечно… Подставных… – Бокий почувствовал, что комбинация начинает складываться. – Подставных, подставных… – он любил это состояние ума, когда мысль мечется, как крыса, которую бьют током, пока она не отыщет угол, намеченный ей человеком. – Нужны будут серьезные деньги. – Бокий вспомнил нанятых в Питере немцев из пленных кирасирского императора Вильгельма полка, отказавшихся работать без аванса. – Серьезные деньги. И сразу.

– За этим дело не станет, – Свердлов по-свойски, разговор о деньгах, видимо, успокоил его, подмигнул Бокию.

– Дайте мне ночь на разработку, – Бокий притушил папиросу. – Если бы в Питере, там мне легче… – хотя он уже понимал, что единственный человек, который сможет справиться здесь, в Москве, – Микулич. Выходит, что в Питере «решать проблему», как сказал Свердлов, придется ему самому. На немцев, которых нанял Микулич, надежда плохая.

Они – исполнители.