Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 44

Наконец-таки случилось то, чего Исаак Моисеевич Бакман ожидал. Его вызвали на Гороховую. Бэба успокаивала: во-первых, вызвали, а не отвезли, а во-вторых, кто же не знает, что там, на Гороховой 2, в Чеке, много наших?.. Но «наших» Бакман знал получше Бэбы. Для них засадить еврея, чтобы остальные сотрудники не подумали, что ты им сочувствуешь, – это хлебом не корми.

И Бэба тоже хороша: «Надень визитку, ты же идешь к приличным людям, гицель!» К каким приличным людям, это же понимать надо! Хорошо, нашлись коломянковые брюки и бархатная толстовка, которую оставил брат Бэбы Борух. Нагрузился так, уезжая из Питера от богатых родственников, что уже толстовку запихнуть ни в чемодан, ни в корзину не смог, как ни старался. Исаак Моисеевич перемерил все шляпы, критически разглядывая себя в зеркало. Хоть ермолку надевай. А что? Может, Бэба и права насчет «наших». В ермолке он выглядел и вовсе шутом. Выручила Маня, прислуга. Вспомнила, что есть еще почти не надеванная с прошлого года соломенная шляпа. С бархатной толстовкой чересчур богемно, конечно, но если не брать тросточку, сойдет.

Исаак Моисеевич вошел в здание бывшего градоначальника с Гороховой. Какая-то в этой революции должна быть выгода? Попробовал бы он в старые времена войти в здание градоначальника. Пусть и не с парадного входа. Хотя он мог прожить сто лет без этого здания. Да еще такого заплеванного и прокуренного, как оно сейчас.

Часовой, которому Исаак Моисеевич сообщил, что идет к следователю Дзядык (или Дзядыку, бес его знает?), буркнул что-то про третий этаж.

Кабинет на третьем этаже нашелся легко. В единственную во всем коридоре открытую дверь видны были два молодых человека, они курили и весело разговаривали. Это придало сил. Исаак Моисеевич вежливо постучал костяшками пальцев о косяк и, кланяясь, вошел.

– Прошу извинить, – он почему-то держал свою соломенную шляпу на отлете, будто собираясь кланяться этим сопливцам и обметать шляпой сапог, на манер испанского гранда в опере. – Моя фамилия Бакман…

– Ну и что из этого? – взглянул на Бакмана один из молодых людей. – А моя, допустим, Дзядык, и что?

– Тогда я к вам, – еще раз от двери вежливо поклонился Бакман.

Молодой человек сразу посуровел, кивнул на стул, молча принялся перебирать бумаги на столе, читать что-то то в одной, то в другой папке и, наконец, поднялся и вышел, кивнув молча второму и обойдя Исаака Моисеевича, как обходят урну для окурков.

Сидеть сразу стало неуютно.

– Может быть, мне подождать в коридоре? – Исаак Моисеевич, заискивая поневоле, смотрел на второго малого. Между прочим, еврейской внешности. Что отчасти внушало.

Молодой человек оторвался от бумаг. Он чуть косил, и оттого было непонятно, смотрит он на Исаака Моисеевича или мимо.

– Вам сказали – что? – произнес молодой человек, продолжая смотреть мимо. От этого взгляда Исаак Моисеевич почему-то потерял чувство реальности. Словно все, что сейчас происходило, происходило не с ним и не в жизни, а как бы в кино. В котором все должны бы смеяться и даже, кажется, смеются, а один только Исаак Моисеевич от холодного ужаса, ползущего по спине, начинает трястись. И старается эту трясучку спрятать. Не дай бог спросят, а что это вы трясетесь, гражданин Бакман?

– Вам сказали – что? – повторил молодой человек. Теперь он смотрел, наклонив голову и даже чуть дергая подбородком, как петух, подкравшийся к червяку и изучающий его сверху.

– Ничего, – Исааку Моисеевичу показалось, что он сам тоже начал дергать подбородком.

– Вот и ничего! – загадочно кивнул молодой человек и погрузился в свои бумаги.

Исаак Моисеевич остался сидеть на стуле, стараясь не смотреть на него. Ему казалось, что стоит взглянуть – и он начнет вместе с молодым человеком клевать что-то, что тот внимательно рассматривает. От напряжения шея скоро затекла, сидеть было невыносимо. Особенно оттого, что молодой человек время от времени поглядывал на Исаака Моисеевича и тот пытался этот инфернальный взгляд «в никуда» поймать взглядом испуганной собаки. Но не виноватой! Нет!

На счастье появился первый, Дзядык, и прервал это немое кино. Он шумно вошел, шумно сел, загремев стулом, и спросил:

– Вы хоть знаете, почему мы вас сюда вызвали?

– Нет! – не вполне искренне, но тоже громко, так, что второй поднял голову, сказал Исаак Моисеевич.

– А что же вы пришли? – весело поинтересовался Дзядык.

– Так вы же вызывали?

– Значит, вы хотите сказать, что вы – законопослушный? Вызвали – пришел?

Бакман кивнул.

– Ну, а предположить – зачем? Нет? Совсем-совсем?

– Не-ет, – сказал Исаак Моисеевич. И вдруг глупо добавил. – Может быть, из-за денег?

– Из-за каких денег? – явно обрадовался Дзядык.

– Не знаю… – У Исаака Моисеевича стало сводить ногу. Он чуть скривился от боли и попытался сесть поудобнее.

– Вы чего ерзаете? – строго спросил Дзядык. И, выслушав объяснения Бакмана, разрешил ему встать и пройтись по комнате: два с половиной шага туда, два обратно. – Итак, что за деньги?

– Просто так… я слышал… – Исаак Моисеевич чувствовал, что несет ахинею, сам лезет в западню. – Я слышал… я ведь коммерсант… а говорят… у коммерсантов…

– Что говорят? Кто? У каких коммерсантов? – Дзядык уже догонял этого кролика и готов был схватить его за ляжку. – Кто говорит?

– Так коммерсанты…

– Вот так и говорят, что чекисты вызывают на Гороховую, чтобы взять денег? Так говорят ваши коммерсанты? – он повернулся ко второму молодому человеку. – Представь, коммерсанты говорят, что Чека их грабит! – Оба засмеялись. – Может быть говорят, что мы врываемся в квартиры, вспарываем диваны, потрошим контриков? Так и говорят?

Исаак Моисеевич вдруг встряхнулся и громко сказал:

– Понятия не имею, кто так говорит и про какие деньги вы спрашиваете! Это я глупость сморозил!

Кролик на полном ходу влетел в нору. Ушел! Но Дзядыка это не смутило.

– Ладно, забудем о деньгах, Исаак Моисеевич! – Он открыл папку, лежащую перед ним. – Вы хоть видели, что написано на двери, в которую вы вошли? Нет? Так вот я вам скажу: вы пришли в международный отдел. И забудем пока, что вы тут несли насчет того, что чекисты грабят квартиры!

Что следует из того, что он пришел в международный отдел, Исааку Моисеевичу открылось позже. Оказывается, интересовал их вовсе не Исаак Моисеевич, а – кто бы мог подумать! – именно латышский коммерсант Михаил Бахманис. Этот Мойше, как понял за восемь часов, проведенных на Гороховой, Исаак Моисеевич, решил поиграть с ЧК в какие-то игры. Не удивительно: когда сидишь в тихой Риге и посылаешь в Питер салаку и кильку вдогонку к черным презервативам, то через короткое время начинаешь думать, что доллары и английские фунты в обмен на эти мелочи будут приходить всегда. И можно не только вывозить металлолом гигантскими транспортами, но и поверить, что ЧК не так страшна, как о ней рассказывают выскочившие из ее объятий эмигранты. Короче, он выиграл в лотерею, но решил, что так теперь будет всегда. И чего-то недодал чекистам, которые тщательно следили за всей этой латышской коммерцией. Тем более, как и предполагал Исаак Моисеевич (но не делился даже с Бэбой), Мойше Бахманис, помимо килек, присылал в Питер с ведома чекистов (а может быть, и по их заказу) еще кое-что. Что – Исаак Моисеевич даже никогда не пытался узнать. Не его это дело, что сгружают на никому не известном островке Сескар молчаливые эстонские моряки. Но не нужно быть ребе Рафом, чтобы понять, что интересует ЧК: оружие, спирт или, не к ночи помянутый, кокаин. И по всем признакам это был «кокс». Кто кого обдурил, надул, подставил на безлюдном острове Сескар, Исаак Моисеевич не знал и узнавать не собирался. Ясно было, что в ЧК ищут виноватого. А вот уж им-то Исаак Моисеевич становиться никак не хотел.

Что толкнуло законопослушного Исаака Бакмана, он не мог объяснить никогда. Кролик, почуяв смерть, совершил небывалый прыжок! Только два молодых мучителя, покуривая и перебрасываясь шуточками, отправились в столовую («Закрываем, закрываем!» – заглянул в кабинет человек в поварском колпаке и нечистом халате), как Исаак Моисеевич вскочил со стула и скользнул вслед за ними. Через вход, в который он вошел в ЧК, выпускали по пропускам со штампом. Он кинулся назад, по темным уже, едва освещенным коридорам, и вдруг почуял запах подгоревшей еды. Кухня! Исаак Моисеевич мгновенно приосанился и гордо прошествовал через кухню и разделочный цех на черный двор. Там шла своя жизнь: в подворотню въезжали машины, в основном почему-то со словом «Брод» на крытых кузовах, вооруженные чекисты, покрикивая, выгружали арестованных и подгоняли их к распахнутым дверям. Машины «Брод» разворачивались и выезжали со двора через ту же подворотню. Исаак Моисеевич в полном беспамятстве от ужаса подошел к кабине, где не было видно чекиста, дернул ручку и рухнул на жесткое, крытое брезентом сиденье.

– Куда едем? – спросил его шофер, стараясь втиснуть громоздкий грузовик в тесную подворотню.

– Где были! – ответил Исаак Моисеевич и стал вытирать платком пот со лба, прикрывая лицо.

Машина, завывая мотором, вырулила на Гороховую, миновав часовых на выезде.

– На набережной останови! – Исаак Моисеевич сам поражался своему спокойствию. Спокойствию выведенного на расстрел.

У моста он махнул игривой соломенной шляпой шоферу, чтобы тот ехал дальше, и пошел по набережной в сторону Исаакиевской площади. «Ходьбой» это можно было назвать весьма условно: он переваливался на полусогнутых ватных ногах, ковыляя, как утка. Но, видимо, ковылял резво, потому что вскоре обнаружил себя на Сенной площади, взмокшего и запыхавшегося. «Шлимазл, шлимазл!» – это было единственное, что мог выговарить Исаак Моисеевич. А если вы не знаете, кто такой шлимазл, так вам повезло. Потому что, как говорил ученый Ибн-Эзра, если шлимазл начнет заниматься изготовлением гробов, люди навсегда перестанут умирать, а если займется изготовлением свечей, солнце навечно станет посреди ясного неба. Теперь-то вы поняли?

Дальше – больше: то ли прячась от начавшегося дождя, то ли просто на огонек, Исаак Моисеевич неожиданно вошел в храм Спаса-на-Сенной. «Что я делаю?» – крутилось у него в голове, но ноги сами несли к иконе Спаса Нерукотворного. «Господи, спаси меня, Господи, – молился он на идиш, – спаси меня, Ты ведь один на всех людей! Спаси, я схожу с ума!»

Исаак Моисеевич с ума не сошел. Может, было еще не время? А может, потому, что неподалеку от храма, в переулочке, для знающих людей, было место, где можно выпить и закусить. Исаак Моисеевич был знающим человеком. И в своих кругах известным. И только поэтому совершенно пьяного Бакмана (шикер ви аа гой!) доставили на извозчике домой. Где Бэбе пришлось перебраться в детскую, потому что от мужа исходил такой «амбре», что впору было задохнуться.

Это не помешало Исааку Моисеевичу встать рано утром, выпить подряд три стопки водки и срочно уехать на Щемиловку. Там он держал про запас маленькую трехкомнатную квартиру. Он понял, что именно сейчас запас этот потребовался: надо срочно перебираться подальше от центра, к Еврейскому кладбищу. На самую окраину.

К несчастью, Исаак Моисеевич недооценил Петроградскую ЧК. Когда он через три часа, составив план дальнейшей жизни, вернулся домой, там все было кончено. На месте уютно обустроенной Бэбой квартиры был полный разгром. Разбиты шкафы, выкинуты ящики с бельем, перевернуты даже кровати, в которых час назад спали девочки. Сейчас девчонки уже устали рыдать, и только громко икали от страха, вцепившись в прислугу Маню.

– Где Ревекка Марковна? – спросил Исаак Моисеевич, уже понимая, что с Бэбой случилось несчастье.

Трясущаяся Маня рассказала, что Ревекку Марковну увезли чекисты, предъявив ордер на арест, где было написано «Бакман». Без инициалов. Может, не зря она сто лет назад, еще в Екатеринославе, билась в истерике, не желая менять свою девичью фамилию?

Глава № 45

Получив по прямому проводу сообщение об убийстве Урицкого, Яков Михайлович тут же, с ведома Ленина, бросил Дзержинского в Питер. Расследовать! И немедленно, по горячим следам!

Телеграфная лента пришла к Бокию, едва только железный Феликс получил приказ. Бокий вызвал своего помощника Фёдорова. Кто же будет руководить акцией, ради которой бились? Фай! Все просто! Свердлов уже смотрит далеко вперед, когда вождя уже не будет. И не нужен ему человек, который все это осуществил. Захотят убрать его, Бокия? Силенок маловато, пока что без Бокия не обойтись. Пригодится в хозяйстве! Но не на первых ролях! У него есть свои «первачи». Не зря он поминал Шаю Голощекина, не случайно возник и Юровский. Опробованный уже на царской семье. А может быть, и еще где-то. Забавная штука – человеческая голова: достаточно концентрации мысли в нужном направлении, и на кристалл-затравку начинают нарастать из кипящего расплава молекулы, встраиваясь в ясную и законченную кристаллическую структуру. Привет, профессор Бехтерев, ваши опыты идут на пользу революции!

– Звони на Николаевский, – скомандовал Фёдорову. Там стоял под парами паровоз с двумя вагонами.

Бокий с удовольствием вернулся к телеграмме. Наконец-то Свердлов научился толково шифровать послания. Бокий, как всегда на память, расшифровал послание. «Литерный № 407/15». Что означало: Феликс выезжает через 15 минут после отправки этого сообщения.

…Приятно сознавать, что события (может быть, даже мировые!) крутятся по твоей прописи. Но пока что «горячего Феликса» надо блокировать. Это тоже просчитано, вплоть до «случайной» встречи на станции Чудово.

Продравшись через кордон молчаливых, но упорных китайцев, Бокий с неизменным Фёдоровым влезли в литерный состав Дзержинского, присосавшийся к слоновому хоботу Чудовской водозаборной колонки.

Вагон председателя ВЧК охранялся особо, но здесь в охране были венгры и латыши, которым Бокий, объясняясь по-немецки, просто сунул свой мандат. Эти хоть могли читать.

Феликс сидел в царском рабочем купе за письменным столом. В купе было темно. Керосиновая лампа не зажжена, а электричество в поезде отсутствовало: вышла из строя динамо-машина.

– Феликс Эдмундович, это я, Бокий! – Бокий выждал несколько мгновений и, зная характер Дзержинского, шагнул в купе. Дзержинский даже не повернулся. Бокий шумно (специально!) плюхнулся во второе кресло у стола. – Приветствую вас!

Дзержинский медленно повернул голову в его сторону, чуть дернул бородкой, что, видимо, означало приветствие, и снова принялся не то дремать, не то смотреть, прищурившись, в темнеющее окно.

– Провели экспертизы по Урицкому, едва успели, чтобы вы не теряли время, – Бокий достал бумаги, упрятанные в ледериновую папку, и начал выкладывать их перед Дзержинским. – Можно зажечь?

Дзержинский опять чуть дернул бородкой.

Бокий кресалом добыл огонек (он любил этот процесс), раздул его и поднес к лампе. Фитиль медленно и неровно, дымя с одной стороны, стал разгораться. Только тут Бокий заметил, что Феликс сидит, сняв пенсне. Взгляд без пенсне был мутноват. «Пьян?» – Бокий потянул носом, хотя уже чувствовал, что запаха спиртного нет.

– Я не пил. – Феликс повернулся, глядя на Бокия беззащитными без пенсне глазами. – Какими судьбами здесь?

– Для встречи начальства! – отшутился Бокий и перешел на серьезный тон. – Может быть, успеем выработать платформу, стратегию расследования…

– А откуда узнал, что я выехал? – насторожился Феликс.

– Яков Михайлович… – Бокий сразу обозначил позицию. «Ты чей?» – безмолвно спросил Феликс. «Я – от Свердлова, свой», – так же тайно ответил Бокий.

– Что скажешь… насчет стратегии? – Дзержинский говорил, по-прежнему глядя в окно, будто беседовал с собственным отражением.

– Каннегисер – фамилия известная, из инженеров-богатеев. Отец – судостроитель, судовладелец. Сын – тоже в Питере, оказалось, личность известная. Поэт, по разным кабакам шлялся, с Есениным, говорят, знаком… Студент, истеричка, интеллигент, педераст, – Бокий открыл папку, но Дзержинский жестом остановил его. – Арестовали по делу Володарского его дружка Перельцвейга. – Бокий задумался, как бы охарактеризовать эту «дружбу». – Перельцвейг этот для него «маней» был, – Бокий знал, что для прошедшего тюрьмы Дзержинского слово «маня» и все, что за ним стояло, было понятно. – А Моисей возьми и расстреляй этого Перельцвейга.

Дзержинский наконец повернул голову и долго, пристально смотрел на Бокия. Словно спрашивая: «Что ты мне несешь тухту? Я же в курсе!»

«Так я тебе и буду все выбалтывать!» – таким же долгим взглядом ответил Бокий.

– Продолжай! – кивнул Дзержинский, листая странички Бокиевской экспертизы.

– Дальше – просто. Подстерег у входа. Сидел, газету читал. Установлено. Швейцар открыл дверь, Моисей вошел… И получил из браунинга в лоб… Прямо между глаз. Студент пытался скрыться на велосипеде, догнали, во всем признался.

– Нюнит? – Феликс во время доклада Бокия снимал и надевал пенсне. Бокий знал эту его манеру.

– Скорее – нет. Попросил бумагу, написал чистосердечное. Сейчас, говорят, – Бокий усмехнулся, – пишет поэму. Вроде «Поэму смерти». На манер кого-то из французов.

– А что с заговором правых эсеров?

– Они, как всегда, шевелятся. Если надо будет, возьмем.

– Надо, надо, – Дзержинский надел пенсне и помассировал виски. – Москва ждет! – Он принюхался, шевеля усами. – Запах чувствуешь?

Признаться, когда Бокий вошел в вагон, странноватый запах тухлятины перебивал устоявшийся в царском салоне (с помощью саше, укрытых в обивке) запах мужских духов.

– Китайцы, черти, из их вагона несет! Жарят селедку! Это ж додуматься надо! А у них, слышал, за деликатес считается. Не могу ни заснуть, ни думать, все время принюхиваюсь. Кажется, всё этим провоняло.

– Устали, Феликс Эдмундович, – Бокий достал из внутреннего кармана кисет с кокаином. – Я захватил вам. И себе. Я тоже едва на ногах держусь.

– Ты думаешь, я перешел на нюхло, на кокс?! – Феликс схватил его ладонь сухой, крепкой рукой. – Я лечусь этой дрянью! – Волнуясь, Феликс всегда говорил с сильным польским акцентом. – Ты ведь, Бокий, тоже сиделец, как и я? Я читал все доносы на тебя, все справки, начиная с самой первой. Но понял тебя – только я! Потому что я, как и ты, – сиделец! Спроси меня, что я умею? Я больше ничего не умею, как только сидеть, Бокий! Я с детства имел способность к языкам, выучил латынь, выучил еврейский идиш, я библию учил, чтобы стать ксендзом… И сейчас я – просто сиделец. Это все, что я знаю и умею.

– Это немало, очень немало!

Феликс кивнул и снова уставился в окно. Вагон сильно качало, дорожка кокаина получилась кривая. Феликс втянул кокс, ловко свернув лист бумаги, и застыл. Мелькающие за окном огоньки завораживали. Бокий знал это состояние. И даже мог погружаться в него без кокаина. Мир уплывал, оставляя вместе с холодным потом на лбу ясные, хорошо сформулированные мысли. Или наоборот – месиво, окрошку. Взвесь мыслей, образов, реплик, книжных фантасмагорий.

– Я смотрел в окно пять часов, пока не стемнело, – Феликс неожиданно заговорил по-польски. – Я смотрел на эту страну, там за окном, и думал об одном и том же, – он своей рукой насыпал еще одну дорожку, посидел, молча глядя на нее, и втянул порошок, прижимая ноздрю почему-то большим пальцем. И подобрал бумажным раструбом мельчайшие крохи. – Я думаю об этом с детства. В Дзержиново, рядом с нашей усадьбой, жили русские. Маленькая деревня. Можно сказать – хутор. Я бегал туда, мне там нравилась одна русская девочка. Но бегал я не только к ней. Я уже тогда хотел понять, кто такие русские. Это была страшная нищета. У них не было сапог, чтобы ходить в школу. Моя мать подарила им одни ботинки на всех. Детей было человек шесть. Или больше. И одни ботинки, чтобы ходить в школу. Потому что в лаптях в школу не пускали. И смеялись над детьми в лаптях. Польские дети не ходят в лаптях. – Он повернулся к двери и закричал знаменитым своим «бешеным» криком: – Чаю принеси, пся крев! Горячего чаю!

– Мы о чем говорили? – после паузы сказал Феликс. – С сахарином! – он поморщился. – Это тоже русский человек, Бокий, русский.

– Кто? – не понял Бокий.

– Мой ординарец! – Дзержинский грозно сверкнул стеклами пенсне в сторону двери. – Вор! Первостатейный мерзавец! Вместо сахара сыплет мне в чай сахарин. А сахар – продает, скотина, на сторону. А я его держу. Почему? – Они в тишине сделали по нескольку глотков. – Почему? Еврей бы воровал сахар и тащил его домой. Так? Поляк спер бы сахар в первый же день, продал его еврею и деньги истратил бы на любовницу. Чтобы она ему подставила задницу как-то поинтересней. А русский ворует – и пропивает. Скажи, почему я его держу? Не знаешь! – он пьяно скривился, став похожим на карикатурного беса. – А я тебе открою! Он меня не отравит! Kretyn! – И кивнул Бокию: – Насыпай еще.

Бокий насыпал «кокса», поглядывая на Феликса, не хватит ли?

– Не бойся! – понял его Дзержинский. – Моя смерть еще не выросла. Она пока такая же маленькая, как та русская девочка, которая мне нравилась. Хотя я русских всегда ненавидел. И могу сказать – за что.

Вестовой принес ещё чай, сухари и вопросительно посмотрел на Дзержинского:

– Может быть, пообедать, Феликс Эдмундович?

– Потом! Idź się je… (пошел на х…)! – мотнул он головой. – Я русских ненавидел за то, что у них всегда смех! Мы жили в фольварке, они – в развалюхе. Мы ели на фарфоровых тарелках, они – из общей миски. И миску-то вырезал из колоды сам хозяин. У нас играли на фисгармонии, они – пели. На балалайке было две струны! На третью не было денег, а они – пели! И смеялись, Бокий! У нас в фольварке плакали и дрались: отец, мать, старшие сестры… У них – смеялись! И бряцали на балалайке. Я ненавижу их до сих пор! Я в шестнадцать лет записал в дневнике, что хотел бы иметь шапку – невидимку, чтобы уничтожать москалей!

«Не вовремя Феликс поплыл, – отметил Бокий, кивая Дзержинскому. – Есть что обсудить. Полезнее, чем выслушивать его сентенции о России!»

– Вы счастливый человек, Феликс! – Бокий с холодным прищуром смотрел на Дзержинского.

– Почему? – опять скривился Дзержинский и перешел на русский.

– Сбылись ваши детские мечты! Вы можете карать русских!

– Да! – вскинулся Дзержинский. – Да! Я вспоминаю всю тупость русской власти, всё, что вытерпели от России Польша и Литва, все унижения разделов Польши…

– Да бросьте вы, Феликс, – Бокий закурил и откинулся в кресле, кокаин давал ему право на свободу, – какие унижения от разделов Польши! Вы не можете простить этим нищим русским, что они смеялись, живя в дерьме, что в тюрьме они были как дома, в любой ссылке получали удовольствие от охоты, от местных баб. А вам комплексы не давали жить… А я знавал людей, которые в революцию шли не от ненависти, а от любви!

– Значит, были идиоты! Debil! – Он неожиданно резко встал и ткнул пальцем в темное окно. – Что тут можно любить, Бокий? Вы же умный человек! Тысячи километров равнины, серости, дикости, нищеты, тупости – тысячи километров! И ни одного просвета! Как можно это любить? Тысячи километров без дорог, без мостов, без нужников!

– Зато в каждом селе – храм! – Бокий с удовольствием смотрел на разгневанного Феликса.

– Храмы надо закрыть, запретить! Придет время – взорвать! Kurva mac! (нах…)

– Почему? – Бокий как бы недоумевая поднял брови.

– Потому что это быдло, пся крев, даже не понимает, зачем они идут в церковь! Весь ответ – отец, мать ходили, и я должон! Я патриарха вновь избранного Тихона вызываю на допрос, так он мне в моем кабинете начинает проповедь читать! Я ему говорю: кто вам позволил анафематствовать советскую власть, кто разрешил? А он мне: кто вам дал право на казни, на кровопролитие? Вы же законодательно отменили смертную казнь! – Феликс стукнул кулаком по столу. – Это не казни еще, не казни! Быдло можно привести в стойло только силой и страхом! Пусть они содрогнутся, пусть почувствуют на горле железные клещи пролетариев!

– Древние шумеры, захватывая территории, вывозили в плен элиту, – Бокий смотрел на Феликса, отражающегося в окне. – И территория дичала… Катастрофически дичала…

– Что ты имеешь в виду? Кого нужно вывозить, церковников?

– И их тоже, – Бокий пожал плечами. – Пока что в России есть кого вывозить! И есть куда! – Бокий засмеялся. – Мне соловецкие монахи эту идею подали! Они, видишь ли, захотели соловецкую монашескую республику создать…

– Ты что – за? Я был против!

– Надо сгрести и вывезти на Соловки побольше интеллигентов, заодно и эсеров. Без разбора – правых, левых, пусть перегрызутся. И монахов пощиплют, покажут им настоящую республику!

– А кто их содержать будет?

– Никто! Это вторая часть идеи. Они сами работают и сами себя содержат. Заповедник! И одновременно – внутривидовая борьба. Все по науке! – Они разом захохотали. Надо сказать, что немногие слышали смех Феликса. А тем более – хохот. Он у него был странным: высоким, похожим на женский, и одновременно по-мальчишески заливистым.

– Глеб Иванович, идея – чудо! Хороша! – Дзержинский от удовольствия принялся снова стучать кулаком по столу. – На Соловки, и пусть выживают!

Ординарец, видимо на шум, приотворил дверь купе.

– Пошел вон, debil, пся крев! – огрызнулся на него Дзержинский. – Что вы молчите, Бокий? Я знаю вас, вы хитрый человек! Надо будет поставить вас эту идею претворять, так сказать, в жизнь. – Он вдруг успокоился, сидя напротив Бокия. – Правду говорят, что вы владеете гипнозом?

– Да что вы, – отмахнулся Бокий. – Настоящим гипнозом редкие люди владеют, это особый дар.

– А мне Агранов докладывал, что вы даже столы вертеть умеете?

– Это он, – засмеялся Бокий, – с группой товарищей побывал на спиритическом сеансе у доктора Мокиевского.

– Кто такой?

– Коллега профессора Бехтерева. Ученик его.

– Говорят, Бехтерев серьезный ученый? – Дзержинский снова потер виски. – Хотя я не верю психиатрам, мне кажется, они все шарлатаны.

Бокий усмехнулся в душе, глядя на Феликса и понимая, что он – типичный пациент Бехтерева. Как, впрочем, и большинство из этой компании. Но без сумасшедших революции не делаются. Тот же Бехтерев сказал как-то, что все экономические выкладки Маркса относительно неизбежности революции – бред. Революцию делает критическая масса сумасшедших. В основном – параноиков. Пораженных навязчивой идеей. А вот что это будет за идея – это вопрос ученых. Тех немногих, кто хочет и может управлять миром. И подбрасывать идеи параноикам. А еще лучше – насильственно внедрять идеи в их кипящие мозги!

– Во всяком случае, – сказал Бокий, отводя удар от Бехтерева, – старик лечит от запоев. Это проверено. Так что польза есть.

– Феликс Эдмундович, перекусить не желаете? – опять появился в дверях ординарец Дзержинского и подмигнул Бокию.

– Кстати, – подхватил тот, – найдите моего помощника, мы для Феликса Эдмундовича везем бигос. Надо разогреть! Настоящий бигос с копченой колбасой, Феликс Эдмундович!

– Бигос… – неожиданно с обидой сказал Дзержинский. – Бокий, почему вы думаете, что меня можно так примитивно купить? Кокс притащили, теперь вот бигос… Да, я люблю бигос, – он помолчал. – В гимназии, из которой меня благополучно выперли, мы когда-то учили отрывки из Мицкевича. Там и про бигос! – он поднял глаза, припоминая. – Как же, как же… Как-то начинается… W kociolkach bigos grzano…

– …w slowach wydać trudno bigosu smak przedziwny, – подхватил Бокий, глядя, как тот изумленно смотрит на него.

– …kolor i woń cudną, – закончили они вместе. («В котелках бигос грели; в словах передать трудно бигоса вкус предивный, цвет и запах его».)

– Бокий, вы знаете «Пана Тадеуша» по-польски? Откуда?

– Вы говорили, что изучили мое досье, Феликс, а там должно быть записано, что я полтора года в ссылке с вашим другом Анджеем Гульбиновичем пробыл. Вполне достаточно, чтобы выучить язык. Тем более что я учил его по «Польскому катехизису».

Дзержинский крепко схватил его за локоть:

– Это счастье – пробыть полтора года с выдающимся человеком, Бокий. Я бы мечтал о таком! – Он загорелся. – Образец революционера! Я в юности хотел быть похожим на него!

У Бокия было по этому поводу свое мнение, но он промолчал, глядя на странное, юношеское оживление Феликса. Тем более что принесли тот самый бигос и водку, настоянную на черносмородиновых почках. Которую особенно любил Бокий. Жаль было спаивать ее Феликсу, он ни в еде, ни в питье ничего не понимал, но настойка на почках хороша короткий срок: неделю, десять дней от силы. Потом чернеет и теряет вкус. Готовить ее, как ни странно, – Бокий любил, любил такие совпадения! – научил именно Гульбинович в ссылке под Березняками.

После роскошного бигоса и настойки Дзержинский сел на боковой диван, вытянул ноги и, закурив черную Бокиевскую папиросу, сказал, щурясь от дыма:

– А вы мне нравитесь, Бокий. Идея с Соловками – блестящая. Я люблю умных людей. – Он пристально рассматривал кончик папиросы. От подрагивающей руки дым поднимался затейливыми зигзагами. – Жаль только, что такие люди долго не живут. – И глянул, словно прицеливаясь, на Бокия. – И умирают не своей смертью.

– Феликс Эдмундович, – без стука отворил дверь купе ординарец. – Срочное сообщение сейчас с вымпелом передали.

– Читал? – спросил Дзержинский.

– Да, – ординарец дрожащей рукой передал телеграмму.

Это была та самая телеграмма, которую ждал Бокий. Или и Дзержинский тоже?

«Всем, всем, всем… Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Двое стрелявших задержаны. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, наймитов англичан и французов».

– Чья подпись? – чуть ли не в один голос крикнули Дзержинский и Бокий.

– Свердлов, председатель ВЦИКа.