Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 38

В своем кабинете на Лубянке Бокий составил две шифровки – Микуличу и Барановскому. Надо привезти людей из Питера, подготовить их, проработать операции прикрытия. Бокий про себя называл это «операция расставания». Да, после таких акций «расставание» с исполнителями – дело обычное. Что же касается тех, кто наверху… Трудно предсказать все их действия, когда начнется свалка… Свердлов, пожалуй, слишком рассчитывает на свое влияние. Покушение на лидера – всегда шок, а в состоянии шока часть людей, особенно неподготовленная, ведет себя непредсказуемо. Три недели – срок невероятный, невозможный. Провал… провал… провал…

Но в случае удачи тоже потребуется нейтрализовать встречную «операцию расставания». В том, что от него постараются избавиться, Бокий не сомневался. Ясно, возглавлять будет Феликс.

А исполнители? Петерс? Лацис? Бокий усмехнулся. Эти, как и сам Феликс, дуболомы. Хотя, в данном случае дуболомы-то и могут быть опасны… Карахан? Вот кого бы надо опасаться, с его смелостью и изощренным еврейским умом. Но тому не до внутренних свар: брошен на международные дела, занят борьбой с Иоффе, засевшим с юной любовницей в Берлинском представительстве, и Радеком. Нужна будет атака… Жизнь становится по-настоящему интересной. Это вам не банальное воровство царских денег и даже не кормление тигров и гиен в питерском зверинце трупами расстрелянных… Хотя и на это зрелище находились любители. Некоторых оно возбуждало.

Даже сексуально.

Бокий по йоговской системе расслабил мышцы, «смыл» все эмоции и чувства и заставил себя заснуть на пять-шесть минут.

Проснувшись, нажал на звонок, вызывая помощника.

– Срочно нужна репродукция картины Брейгеля «Слепые поводыри слепых». Так, кажется, она называется. И книгу искусствоведческую. Чтобы в ней об этой картине было. Подробно.

Не найдешь книгу, доставь искусствоведа, – он откинулся в кресле. – И поужинать. За весь день не удалось перекусить.

Бокий откинул тяжелую портьеру на окне. В старинных стрельчатых окнах Введенской церкви светились огоньки, возле дверей храма и маленького домика настоятеля неторопливо передвигались фигуры: священники, миряне, у ограды расположились крестьянского вида странники – им вынесли из храма какую-то еду, прошел батюшка в облачении, странники встали, поклонились ему, тот, благословляя, что-то говорил, кивая и улыбаясь. Вошли в ограду три монашки и тоже остановились возле батюшки. В неспешном, разумном движении этих людей была какая-то закономерность, непонятная случайному глазу.

Будто все они – священники, алтарники, прислужники в храме, странники и монашки, случайные прихожане, войдя за ограду церкви, обретали какое-то тайное знание, недоступное непосвященным. Так, может быть, ходили по лабиринтам, открытым Барченко, древние гиперборейцы, прочитывая тайные веды, переданные им предками. Что-то было в этом неторопливом движении возле храма подкупающее своей древней простотой. Вот так же приходили сюда и сто лет назад, и триста, и дожидались выхода батюшки, его благословения. Слушали, замерев, словно прикасаясь к заветной тайне, простые истины и, уверовав, что они существуют, не меняются, кивали бородатыми головами, чтобы вернувшись к себе в деревню, пересказать то, чему учил батюшка, гордясь и дивясь новому знанию, открывшемуся вот здесь, в храме… Последний, дальний луч с Кузнецкого моста подсветил маковку храма. И как бы в ответ ему вспыхнул неяркий свет в окошке домика настоятеля. Странно, что ведет их сюда? Вера? Что они знают о вере? Инстинкт? Родовая память? Значит, вера – естественное состояние? А как же атеисты? Выходит, отрицание веры – тоже вера? Бунт, мальчишеский смешной бунт. Гормональный всплеск. Грех гордыни. Ха-ха, как же любят церковники говорить красиво! За красивыми словами не сразу поймешь, есть ли истина. Как под рясой, бывало спорили мальчишки, есть ли штаны. Но этих-то, крестьян, что сюда тянет? Они же не знают Достоевского, не терзаются от того, что если Бога нет, то «все позволено», не знают, что если Бога нет, то все, все впустую. Незачем. Не нужно, потому что нет Цели. А человек без Цели – гибнет. Нет ориентира, нет понятия добра и зла, а значит – все можно, все твое. Да вот не получается довольствоваться счастливым этим существованием. Ловкий бес толкает все дальше к краю, цели становятся ближе, достижимей, путь к ним короче. А с короткими целями и жизнь укорачивается! Вот он, круг, попробуй вырвись. Для человека жизнь без божественной, дальней цели, чтобы за грань земного круга, такая жизнь – в тягость. Вот атеисты и бьются за рай земной без Бога, за переустройство мира не по Божьему велению, а по своим портновским лекалам, выведенным неверной, дрожащей от возбуждения рукой. И приманка: все – не для себя, для вечности, для вечного земного счастья будущих поколений… Шепчет бес, ласковым шепотом перекрывая «Марсельезу»: останешься в веках, будут поминать и кланяться не какому-то несуществовавшему Богу, а тебе! Как Марксу! А человек слаб, ему надо верить, надо поклоняться, да еще – чтобы все одним и тем же идолам кланялись. Все вместе – и одним и тем же! А кто не хочет кланяться, как все, – тот враг. И враг смертельный. А со смертельным врагом и схватка смертельная…

Он прикрыл глаза ладонью. За всеми этими мыслями – Бокий специально «отпускал мозг на прогулку» – уже складывались, в общих чертах, конечно, варианты операции, задуманной Свердловым. И надо полагать, не им одним. «Старик устал! Его сожрала революция!» Как все повторяется в истории! Их счастье, что они невежественны, воинственно невежественны! И готовы, как детеныши кобры, едва вылупившись из яйца, жалить всех вокруг, убивать смертельным ядом. Ну что ж, это тоже в наших силах. Бокий потер виски и, повернувшись к дверям, крикнул: «Да-да, войдите!»

Барышня с подвитой челкой, в передничке, принесла на серебряном подносе накрытые жесткой крахмальной салфеткой тарелки и судки.

– Приятного аппетита, Глеб Иванович!

Что ж, приятного так приятного. Бокий покосился на узкую юбку, обхватившую соблазнительный зад, на длинный, выше колен, разрез спереди, подошел к шкафу, достал бутылку чистого спирта и выпил, чувствуя как на несколько секунд перехватило дыхание. Привычка к лабораторному спирту отучила его от других напитков. Он резко выдохнул, снял салфетку и, подцепив на вилку толстую, нежно и вкусно пахнущую сардельку («Настоящие чешские шпикачки, Глеб Иванович. Настоящие! И с томатным соусом, как вы любите!»), подошел к окну. Там, внизу, за оградой церкви, что-то изменилось. Приглядевшись, он понял. Сам настоятель в знакомой Бокию праздничной лиловой рясе вышел к крестьянам. Те истово прикладывались к кресту и руке настоятеля. Священник же, лицо его освещалось бликами нескольких свечей, так же истово крестил и благословлял их. Бокий обмакнул в соус сардельку, впился крепкими зубами в мягко хрустнувший бок ее и вернулся к столу. Всё! Один вариант сложился. Он хотел было хлопнуть еще рюмку, но передумал. Целая ночь работы впереди. Настоящей работы.

Бокий сел за стол и сосредоточился. «Благословляет, – неожиданно мелькнуло в голове. – А меня в прошлый раз благословить не захотел. Отшутился как-то неумело. Неужели этот примитивный поп чувствует… „Вас тянет в церковь, как убийцу на место преступления”. Ну что же, за добро – благодарим, все прочее – запомним, запишем на манжете!»

Глава № 39

Горничная Катрин принесла газеты. Кое-что из новостей Евгения Леопольдовна уже слышала. На кухне, куда она вышла распорядиться относительно чая, говорили о смерти какого-то комиссара. Будто бы его застрелили. Евгении Леопольдовне показалось, что мужчинам это будет интересно: пока не все винтеры собрались, мужчины иногда просматривали газеты. Особенно Володя Благовещенский. Конечно, он адвокат, ему нужно быть в курсе событий. Но Алекс… Алекс просто свихнулся на этих газетах. Готов сам бежать на улицу и покупать у мальчишек.

– Ваш кофе? – Катрин вошла в столовую с изящным подносом.

– Да, – Евгения Леопольдовна кивнула, увидела вопросительный взгляд Катрин и кивнула еще раз. Как хорошо иметь выученную прислугу!

Катрин отворила дверцу дубового шкафа, достала графин с коньяком. Евгения Леопольдовна любила перед партией в винт выпить очень крепкий кофе с несколькими каплями коньяка.

– О, Алекс, я не слышала, как ты вошел! – Евгения Леопольдовна поднялась из кресла и шагнула к мужу, подставляя губы для поцелуя. Тоненькая, легкая, быстрая на подъем, с прямой «смольнинской» спинкой.

– Здравствуй, дорогая, – Кричевский поцеловал жену и шумно рухнул в кресло. – Безумный день! Я уж думал, еще одна революция накатила! Какие-то митинги, шествия…

– А в чем причина, Алекс?

– Вчера хоронили Володарского и до сих пор успокоиться не могут!

– Прости, Алекс, а кто этот Володарский?

– Еврей!

– Алекс! – укоризненно произнесла Евгения Леопольдовна.

– Извини, дорогая. – Кричевский достал папиросы и принялся постукивать мундштуком по коробке. – Володарский – комиссар по печати, главный большевистский агитатор. И цензор. И закрыватель сотни, как бы не больше, либеральных газет. И провинциальный еврей, удравший от мобилизации в Америку, а теперь вообразивший себя трибуном. – Он лихо, как в Корпусе, чиркнул спичкой о подошву башмака и закурил. – Не зря в народе говорили, что Питером правят два Моисея – Зиновьев и Володарский.

– А что, если бы правили два Ивана, было бы лучше?

– Может, и не лучше, но для России, согласись, как-то естественнее.

– В России полтора века правили цари, а была ли в них хоть капля русской крови? Алекс, антисемитизм – это вульгарно!

– При чем здесь антисемитизм, – вспыхнул Кричевский. – Я всегда выступал, писем десятки подписывал в защиту евреев… их, – он поправился, – их прав. – Готов был в Киев на процесс ехать, защищать… У тебя какое-то обостренное чувство…

– Такое чувство должно быть у каждого русского! У интеллигента – особенно!

– Да, особенно! – пыхнул дымом Кричевский. – Я сегодня прочитал в газете, вот, даже захватил с собой, что предполагается переименовать Владимирский проспект в проспект Нахимсона! А Литейный – в проспект Володарского. Когда-то студенты пели: «Раз на Дерибасовской, угол Ришельевской…» А теперь что? На Володарского угол Нахимсона?

– А это кто – Нахимсон?

– Тоже комиссар! – Кричевский поднялся с кресла. – В Ярославле воевал с горожанами. Восстание, видите ли, там подняли. Так они полгорода разнесли! Окружили город пушками и палили. Демидовский лицей сожгли, Афанасьевский монастырь, помнишь, мы в нем на службе были? Спасо-Преображенский. Говорят, больница городская сгорела… А Нахимсона этого, по слухам, зарубили шашками в «Бристоле», где мы с тобой останавливались. Но город разнесли в прах!

– Боже мой! Откуда такие подробности?

– Один наш офицер, из Корпуса, рассказывал. Ни храмов, ни больниц не жалели. Командовал восстанием полковник Перхуров. Я знавал его в свое время. И даже не поверил, что он оставил восставших и на барже переправился в Толгский монастырь. А остальным-то уходить некуда – семьи, дети тут… Решили прекратить сопротивление и сдаться хоть не большевикам, а немецкой комендатуре…

– Немецкая комендатура? – удивилась Евгения Леопольдовна.

– По Брест-Литовскому, дорогая, миру! – Кричевский вышагивал, печатая шаги на паркете. – Опускаю, кем подписанному. Германская комиссия военнопленных, так это называется. Немец, председатель «комиссии», пообещал держать «военный нейтралитет», а сам тут же сдал восставших большевикам. И смотрел, как те без суда и следствия расстреливали всех подряд. А кого расстреливали? Гимназисты, лицеисты, рабочие из железнодорожных мастерских… Офицеров, поди, там и сотни не набралось. А против них – китайцы, мадьяры, австрийцы – хоть и пленные, но войско отменное. Особенно за деньги.

– Сашенька, это ужас! – Евгения Леопольдовна прижала руки к вспыхнувшим щекам.

– Убийцы… Прости, дорогая. – Кричевский повернулся навстречу вошедшему Благовещенскому.

Тот, сияя улыбкой, склонился к руке Евгении Леопольдовны:

– Женечка, на вас лица нет! Неприятности?

– Мне Александр Сергеевич рассказывал про бойню в Ярославле…

– Вы не знали? Это был ужас немыслимый! Представьте, город бомбили с аэропланов!

– Как всегда, к шапочному разбору! – вошел в столовую Добринский. – Чем возмущены, господа?

– Я сдуру затеял разговор о Ярославле, – отозвался Кричевский.

– Говорят, – Добринский сел к столу и взял чашку с чаем, – полковник Перхуров именно сдуру начал всю заваруху. Сотня офицеров да гимназисты…

– Что теперь обсуждать, – перебил его Кричевский, – я знал его как толкового офицера. А уж какие обстоятельства толкнули на выступление, Бог весть! – Он с треском открыл новую колоду карт. – Разыграем сдачу?

Они молча сели каждый на свое место, глядя, как Кричевский сдает. Несколько карт, посланных Кричевским, скользнули по столу и упали на пол.

– Бога ради, простите! – Он даже покраснел от неловкости. – Не могу сосредоточиться!

– Плохая примета, плохая примета… – пробормотал Добринский, раскладывая карты «по местам, по рангам».

– А я бы не каркал, не каркал… – в тон ему ответил Благовещенский, тоже расправляя карточный веер.

Карточный четверг, как называла его Евгения Леопольдовна, начавшийся так неожиданно, потек, прерываемый лишь негромкими возгласами игроков, позвякиванием ложечек в чашках с чаем, который подавала Катрин, да сопением Добринского, со вкусом раскуривавшего сигару.

Белая ночь, как часто бывает в Петрограде, началась незаметно. Просто сгустились сумерки, стали серебристыми, и воздух замер, подсвечиваемый неживым светом. Игроки сделали перерыв, шумно отодвигаясь от стола. Евгения Леопольдовна тоже закурила тонкую дамскую папироску и подошла к окну, отодвинув портьеру. Ее юношеские восторги перед белыми ночами, когда Нева была радугой, неживые дворцы с отблесками невидимого солнца в окнах – отлитыми из драгоценного стекла, а опаловые купола соборов – из расплавленной венецианской смальты, растаяли сами собой. Воздушный город, повисший над темной водой, вымер, стал мертвым, библейски мертвым и пустым. Даже съезжающиеся медленной и пустой ночью к Стрелке на Островах экипажи и флиртующие в них пары оказались вдруг призраками, ожившими в сумерках белых ночей, исчезающими в дымке предрассветного тумана, как исчезают в сумеречных белесых волнах, ползущих от не желающей проснуться Невы, сфинксы Академии художеств и Всадник Фальконе.

Евгения Леопольдовна опустила взгляд и удивилась: поперек, через Надеждинскую, прямо от парадной дома напротив, почему-то оглядываясь, перебегали несколько человек. Один из них, как показалось ей, держал в руке револьвер. Евгения Леопольдовна повернулась, чтобы сказать об этом мужу, но тот так оживленно обсуждал с Добринским статью из утренней газеты, что она не решилась перебить.

Перебил их резкий, не ночной звонок в дверь.

Следующие мгновения (минуты, часы?) остались в памяти Евгении Леопольдовны навсегда. Даже в мордовском лагере, брошенная с тифом в холодной, без отопления камере, она помнила этих пятерых с револьверами и сзади – Катрин и дворника Федосея, понятых, догадалась она уже много позже. Помнила каменное лицо мужа, прошептавшего: «В правом верхнем ящике моего стола револьвер. Будь осторожна, он заряжен»!

– Вы арестованы, генерал Кричевский!

Механически повернувшись к столу, Евгения Леопольдовна достала из ящика револьвер и сунула его в прикрытый кружевами по моде тех лет низкий вырез платья.

– Всем оставаться на своих местах! Документы!

– Я Председатель коллегии Петроградских адвокатов Благовещенский, – поднялся из кресла Владимир Владимирович. Он протянул какое-то удостоверение старшему из чекистов. То, что это чекисты, было ясно по кожаным курткам. – Я депутат Петросовета, у меня депутатская неприкосновенность!

Начался обыск. Евгения Леопольдовна помнила, с каким ликованием выбрасывали из шкафов, буфетов, комодов белье, посуду, ее кружева и бисеры, выволокли старинный фаянсовый сервиз, который доставался только на Рождество и Пасху, документы Александра Сергеевича, старые фолианты – архив Кричевских – и даже детское белье, которое она приготовила для будущего внука.

Семимесячного внука их дочь, Татьяна Александровна Кричевская, родила той же ночью. В комнатке Катрин, соседней со столовой.

Татьяна ворвалась в квартиру, где все еще шли обыск и допрос, уже под утро, словно почувствовав сердцем несчастье (Александр Сергеевич и слышать не хотел о ребенке, «зачатом неизвестно от кого», и запретил появляться) и с криком: «Что вы делаете, изверги!» – набросилась на чекистов. Ее отпихнули, и она упала возле стола, обхватив руками живот. Отец бережно поднял ее и усадил в кресло.

– Вы что, не видите, что женщина ждет ребенка?

– Пошел ты, вместе со своими беременными блядями! – чекист курнул бычок раз-другой и бросил его на паркет, усеянный осколками старого сервиза.

– Подонок! Не учили тебя, как разговаривать с генералом! – Кричевский мосластым, сухим кулаком ударил хама в лицо.

Ему тут же скрутили руки.

– Это нокдаун! – констатировал старший чекист, сидевший в кресле и изучавший газету, и засмеялся. – А удар у вас неплохо был поставлен, Александр Сергеевич!

В Пажеском корпусе, в те времена, когда Кричевский ходил еще в «зверях», английский бокс преподавал сам Стенли Беккер, чемпион Северо-Американских Штатов.

– Я не хотел признавать вас, Микулич, – бросил Кричевский через плечо, – но раз уж вы сами… Службой в полиции не мог похвалиться ни один выпускник Пажеского корпуса. Вы – первый! Негодяй!

– Времена изменились, генерал, а за негодяя… – он сделал паузу, словно задумавшись, – за негодяя мне придется самому, лично, выстрелить вам в затылок! Признаться, я еще в Корпусе мечтал это сделать!

Генерал развернулся и плюнул Микуличу в лицо:

– Для вас это ведь не первый плевок в рожу! Помнится, и в Корпусе плевали!

Добринского и Благовещенского со связанными за спиной руками отвели вниз, по скользким мраморным ступеням парадной лестницы, и лишь Кричевского пришлось тащить: от короткого удара револьвером в затылок генерал упал, потеряв сознание. И кровавые следы пришлось утром отмывать на коврах, громадном парадном зеркале в прихожей, почему-то на ручках дверей и перилах, отполированных ладонями нескольких поколений Кричевских.

Евгению Леопольдовну арестовали через несколько дней. Как будто дав ей возможность увидеть и подержать на руках новорожденного внука. Появившийся на свет при столь необычных обстоятельствах, внук был необыкновенно, так, во всяком случае, казалось Евгении Леопольдовне, похож на Александра Сергеевича и вообще на всех Кричевских. «В их породу!» – говорила она и мечтала сообщить мужу, зная, как это важно для него. Чекисты, охранявшие ее в Петропавловке, за небольшую мзду брались передать сообщение генералу. Мешало только то, что все трое – граф Кричевский, адвокат Благовещенский и граф Добринский – были расстреляны в ночь ареста. Так начался красный террор в Петрограде. К которому столь категорично призывал из Москвы Ленин. Террор, вызванный «коварным и трагическим» выстрелом в Володарского.

Глава № 40

Революция неожиданным и странным образом изменила статус жителей Петрограда. Татьяна Александровна Кричевская почувствовала это только с арестом родителей. С момента ссоры с отцом она жила неподалеку, в Озерном переулке, в «холостяцкой» квартире своей приятельницы Танечки Девель. И Катрин, мамина горничная, возвращаясь домой после утреннего похода на Мальцевский рынок, всегда заходила к Татьяне Александровне и приносила продукты. Таково было распоряжение Евгении Леопольдовны. (В отличие от отца, она была – теоретически – сторонницей «более свободных представлений о нравах», хотя некоторое время и не могла прийти в себя после сообщения дочери о беременности. Да еще от какого-то мелкого французского дипломата, который, узнав о перспективе отцовства, сначала перестал отвечать на телефонные звонки возлюбленной, а после и вовсе скрылся, наскоро объяснив отъезд «политической ситуацией».) Через Катрин передавались Татьяне Александровне и деньги.

Так что переданное через ту же Катрин напоминание доктора Вельде, навещавшего роженицу, о гонораре, поставило молодую мать в тупик. Только вчера, невзирая на эту ужасную революцию, все шло заведенным порядком, и Татьяна Александровна не думала о деньгах. Не то чтобы она считала их «низкой материей», а просто никогда не удосуживалась задуматься. В путешествиях, а Татьяна Александровна обожала Францию и Италию, папенька писал ей на отдельной карточке номера счетов в банке (он предпочитал Credit Lyonnais) и адрес адвоката, к которому следовало обратиться при всех ситуациях. И всегда давал (и маменька тоже, отдельно от него) наличные. «На дорожку».

– А… – растерялась Татьяна Александровна, – а у нас нету денег?

– Откуда же? – с чуть кривоватой улыбкой, которую она никогда бы не позволила при маменьке, ответила Катрин.

– Тогда попросите Адольфа Брониславовича сюда, – попросила Татьяна.

Доктор остановился у порога.

– Татьяна Алексанна, не могу подходить ближе без халата!

– Адольф Брониславович, возникла тема гонорара за визиты…

Доктор развел руками, как бы не отрицая неизбежность этой темы.

– Какова сумма нашего долга?

Доктор опять развел руками, давая понять, что по нынешним временам невозможно определить никакой суммы.

– Хорошо, – сказала Татьяна Александровна, глядя уже на захныкавшего младенца, – вы ведь придете с визитом завтра?

– Послезавтра, – поправил ее доктор, – если не будет чего-то экстраординарного…

– Хорошо. Определитесь, прошу вас, с суммой и позвоните мне. Послезавтра с вами будет произведен полный расчет…

Пока Катрин пошла провожать доктора, Татьяна Александровна уже решила: на первый случай надо взять взаймы у Танечки Девель и обдумать, наконец, как жить дальше. Все-таки она была Кричевской, дочерью своего отца и матерью (невероятно, это мой сын!) малюсенького существа, которое она уже именовала Сержем. Серж – это не только в честь деда, просто ей нравилось: Серж!

Отыскать Танечку не удалось. Не иначе, уехала на Взморье с очередным обожателем. Это был удар: аккуратный доктор Вельде, Татьяна знала точно, непременно позвонит в назначенный час. Она начала перебирать всех своих знакомых и соучениц-смолянок. И неожиданно обнаружила, что практически никого из ее подруг не осталось в Петербурге…

Революция выбросила русских, вытряхнула их – как выразился пришедший в тот же вечер навестить ее сын адвоката Благовещенского – из «блистательного Петербурга» в неизвестность, рассеяв, как евреев после опустошения Иерусалима, по всей земле. «С абсолютным изменением статуса!» – Владимир Благовещенский-младший, как всегда, был в восторге от того, что может сообщить кому-то новость. Кому и какую новость – вопрос не принципиальный.

– Представь, я читал недавнюю «Фигаро», они пишут, что в Париже русские генералы работают таксистами, княгини – манекенщицами, а бывший богатый помещик – продавцом жареных каштанов! Париж переполнен русскими. Русскую речь можно слышать едва ли не чаще, чем французскую! Но самое поразительное, – Володя уселся в кресло, отодвинув кроватку с малышом и не заметив этого, – невероятно, сколько талантов открылось в русских. Русские дамы-манекенщицы оказались законодательницами французской моды, а бывшие русские обжоры – гениальными французскими поварами!

Он рассказывал еще про какого-то разоренного банкира, ставшего дегустатором и консультантом по покупке черной икры, но Татьяна не вслушивалась в его болтовню. «Странно, – думала она, – ведь его жизнь тоже перевернулась, как раз с того же дня, что и моя. Он не понял это? Не почувствовал ответственность за сестер, маму, бабушку?»

Как будто услышав ее, Володя остановился и строго взглянул, поднимаясь:

– Танюша, я ведь пришел тебе сказать от имени мамы и Натальи Ильиничны (бабушки), от нас всех, что мы считаем тебя и Сержа членами нашей семьи, если ты не возражаешь. – Он покраснел от волнения. – А это от меня. – Он достал из шотландской сумки свертки с какой-то едой, две бутылки молока (невероятная редкость) и, что позже с почтением отметила даже Катрин, кролика, завернутого в газету. – И деньги. Без обсуждений! – Он положил конверт на столик и замахал руками, увидев, что Татьяна поднялась. – Это наше общее решение, и если ты не хочешь нас обидеть…

Так что после прихода Володи Благовещенского звонок доктора Вельде она ждала без прежнего напряжения.

– Вас просят к телефону, – приотворила дверь Катрин. – Не беспокойтесь, я побуду с малышом!

– Адольф Брониславович, я жду вас, как и договаривались… – начала Татьяна, беря трубку.

– Должен вас огорчить, – услышала она в ответ незнакомый голос, – это не Адольф Брониславович. Меня зовут Илья Григорьевич Шумейко. Вряд ли вы слышали обо мне. Разве что в варианте Шумейкис, – усмехнулся голос. – Я давний знакомый вашего папеньки, находился с ним в деловых и дружеских, я надеюсь, отношениях. Наслышан обо всем, что произошло в вашем доме, и хотел бы, если позволите, навестить. Не откладывая. Желательно завтра, в любое удобное для вас время.

«Не хватало, чтобы за папенькой обнаружились долги!» – защемило у Татьяны Александровны сердце.

Илья Григорьевич оказался элегантным худощавым человеком средних лет. Он нервно приглаживал на голове модный черновато-седой «бобрик» и, судя по всему, чувствовал себя не очень ловко.

– Я постараюсь не занимать ваше время. – Шумейко мгновенным цепким взглядом «сфотографировал» Татьяну Александровну. – Примите соболезнования с несчастьями, обрушившимися на вашу семью. Два слова о себе и взаимоотношениях с Александром Сергеевичем. Я, собственно говоря, банкир. И обсуждать банковские дела не в наших правилах, но здесь обстоятельства особые. Хотя бы потому, что мы с господином Кричевским дружили. – Он оглянулся на дверь и подошел к Татьяне почти вплотную. – Ваш папенька ровно год назад, по моему совету, не скрою, поручил свой капитал – не имею права называть сумму – под мое доверительное управление. Я перевел счета в один из солидных банков, частично пустил в оборот… – Он достал тонкий, похожий на дамский, портсигар и закурил, жестом спросив разрешения у Татьяны. – Большевики сейчас ищут все зарубежные вклады. Я провел несколько операций и существенно увеличил капитал. Но! – Он поднял палец. – Но! Вы никогда не доберетесь до этих денег, даже если попадете за границу. Мы должны быть в банке одновременно! Таково условие, прописанное вашим батюшкой. Выполнить это условие сейчас, когда за мной наблюдают под микроскопом, как за ядовитой бациллой, – невозможно. Пришлось, – он приложил к губам палец, – помолчите! Пришлось значительную часть капитала передать моим родственникам. В Америку. Но! Умоляю вас, молчите и слушайте! Я обязуюсь в течение всей своей и вашей жизни, а также жизни вашего ребенка выплачивать определенную сумму, которой, в зависимости от жизненных обстоятельств, должно хватить на жизнь. Если со мной что-то случится, времена не лучшие…

– Родственники будут переводить вам эти деньги? – не поняла Татьяна.

Шумейко засмеялся, и Татьяна подумала, что он, наверное, не так стар, как показался поначалу.

– Милая Татьяна Алексанна, – он изящно отмахнул папиросный дымок от лица, – это уже наши еврейские дела. Позвольте нам самим разбираться. Что тоже не так просто! – Шумейко поиграл широкими бровями. – Если деньги будет приносить кто-то другой, это вас не будет смущать? Мне не хотелось бы наводить Чеку на ваш адрес. – Он поклонился и, стремительно подойдя к двери, приотворил ее. Татьяне показалось, что по коридору метнулись торопливые шаги.

– И последнее, – Шумейко закрыл дверь и вернулся к Татьяне. – Знаете, есть такая еврейская манера – давать советы, которых никто не просит. Так вот: никогда не доверяйте и не доверяйтесь прислуге! – Он шаркнул ножкой и, отчетливо топая, направился к выходу.

Совет Ильи Григорьевича вспомнился Татьяне очень скоро. Катрин заявила, что им с ребеночком будет удобнее в маленькой комнатке для прислуги, а сама перебралась в гостиную. Причем обосновалась там не одна, а с «мужем» – здоровенным белоглазым не то латышом, не то литовцем, мигом перетащившим из генеральской спальни старинную кровать с ножками-львами, стоящими на шарах, шкафы, горку с фарфором («Мартин так любит фарфор!») и, что особенно возмутило Татьяну, – белье. Выждав момент, когда латыша не было дома (при нем ей казалось затевать этот разговор неприлично), Татьяна потребовала вернуть вещи на место.

– Все равно продадите, – отрезала Катрин. – А так, худо-бедно я вам их отработаю.

Признаться, обойтись без Катрин было бы непросто: она ходила на рынок, в аптеку, готовила и вызывала доктора Вельде, который особенно полюбил Татьяну Александровну – платежеспособных пациентов оставалось все меньше. Кроме того, квартиру «уплотнили», подселив две какие-то буйные компании, происхождения которых Татьяна никак не могла понять. Катрин же с помощью слоноподобного латыша управлялась с «жильцами» (абсолютно новое слово) твердо и уверенно.