Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 5

Хевра гуляла у Чванова. На Большом, только что переименованном в проспект Карла Либкнехта. Труднопроизносимое имя этого неизвестного героя развлекало публику, многие старались его выговорить и очень смеялись, потому что получались разные смешные слова. Даже барышни, которые особенно активно гуляют от «Молнии» до «Томаса Эдиссона», шутят по поводу этого таинственного Карлы. Барышень сегодня погуще, и всё приличные, не последние биксы какие-нибудь. Прогуливаются, кто давши чуть для куража, кто слегка под марафетом. Так, не сильно, «для блеска глаз». Гуляют кто парами, кто в одиночку, рассматривая фотографии из всех 24 серий кино с Гарри Пилем, – в каждой серии он спасает худосочных американок с искусственными зубами, которых на Большом не взяли бы даже на час. Так кажется барышням, а они вкусы Большого, извините, Карла Либкнехта, знают хорошо.

Гуляли у Чванова, как всегда перед большим делом. И еще потому, что Лёнька Ёлочки Зелёные, главарь хевры, любил струнные оркестры. И они любили щедрого Лёньку, а потому сами, без заказа играли то романс «Черная роза», то все не выходящую из моды «Мама, мама, что мы будем делать?», то «Мы со Пскова два громила».

«Черную розу» пела цыганка Виолетта, она же бывшая Ксанка-бикса с Ситного, она же… впрочем, сейчас это никого не интересовало. Особенно когда она на словах «Полны предчувствий, мы оба молчали» вместе со скрипачом Гарри (он же Гриша Гольденцвейг) сходила с низенькой, в шажок высотой, сцены и шла к столику Лёньки Ёлочки Зелёные, на ходу красиво затягиваясь модной черной сигаретой (с самой Америки везут, контрабандный товар!), и на словах «Так плакать хотелось, но не было слез!» могла чуть-чуть присесть к Лёньке, чтобы в разрезе черного с красным платья нога открылась до самого колена.

Лёньку нога не очень волновала, он слушал еврея по кличке Бимбер, пил мало, в основном пиво, ел и того меньше, просто закусывал пиво соленым горошком. Бимбер напрашивался в дело, предчувствуя хороший куш. Еще третьего дня, когда хевра ушла из «Лондона» на углу Среднего проспекта и 8-ой линии и на извозчиках отправилась в «Олень» на Шпалерке, к Бимберу подошел мальчик-половой и, стрельнув глазами в сторону двери на кухню, сказал одно слово: «Ждут-с!» В комнатушке возле кухни, с застекленным окном в нее – как-никак, а повара глаз хозяйский должны чувствовать! – сидел хозяин «Лондона» Алексей Спиридоныч.

– Два разговора, Ён Юльич, – сказал хозяин, никогда не называвший Бимбера по прозвищу. – Первый: сейчас сюда едут чекисты. Но две-три минуты у нас есть. Второй: Алексей Иваныч ищет медвежатника Мишу для дела.

– Миша, я знаю, залег на хавире и отдыхать будет, пока сарга не кончится.

– Не зашухеровался? – хозяин подвинул Бимберу пачку папирос с изображением негритенка.

– Я вкручивать баки не буду, сам знаешь, – ответил Бимбер, разглядывая, как сверкает фальшивый бриллиант в толстом голдовом (золотом) кольце.

– Алексей Иваныч зовет Мишу-медвежатника на сдюку работать.

– Что сказать Мише за работу?

– Скажи на лондру (восемьсот) стекленьких (червонцев) потянет…

– Жара! – Бимбер даже вспотел, почувствовав, как богатство проплывает где-то рядом.

– Под Алексей Иванычем без жары не работают, – хозяин кивнул мальчику, появившемуся в дверях. – Пора, Ён Юльич, приехали. С заднего выйдешь, проводит тебя малой, – и усмехнулся, глядя как Бимбер «на посошок» заложил пару папирос за ухо.

И сейчас, у Чванова, Бимбер решал сложнейшую задачу: как бы Лёнька Ёлочки Зелёные не разнюхал, что от него пахнет чесноком (тот чеснока не любил), и второе – как не проехать мимо денег. Его лярва, Гета, узнав, что он идет на встречу с Лёнькой Ёлочки Зелёные, не поверила: воловер (хвастун)! Но после, поняв, что это будет настоящий фай, тут же предсказала: «Так они тебя проведут и выведут, Жуся. Будешь как всегда стоять и смотреть, как поезд идет мимо. И еще ручкой махать, как фраер!»

Неизвестно, как насчет чеснока, но относительно второй проблемы (денег) Лёнька сообразил сразу:

– Вы, Бимбер, елочки зеленые, идите к Феде-хлысту (он же Марафет, он же Звонарь), объясните вопрос. И племянника вашего не втирайте в дело, пусть поучится у Мани-штукаря, может, толк выйдет.

И первое, и второе было неприятно. Первое – получить деньги у Феди-хлыста было все равно что добиться любви и страсти у монастырской игуменьи, второе – да, племянник Бимбера чуть не погорел сам и не завалил дело. Стоял на зексе у ювелирного магазина на Перекупном, на Песках, и вдруг ему приспичило! Только отскочил в подворотню, как сыскари – тут как тут. То ли паскуда-ювелир нажал на тревожную кнопку, то ли лягнул кто-то… Пришлось отстреливаться. На счастье, сыскари приехали не на моторе, а в пролетке. Лошадь испугалась и от стрельбы понесла, а то бы Гета долго ждала своего Жусю Бимбера. Но откуда Лёнька знает, как завалился племянник?

Но Лёнька должен знать всё, иначе бросай хевру и жарь, собирай гопу на Лиговке или на Обводном. А сейчас надо знать: Миша-медвежатник может открывать настоящие лионские сейфы? Никто не может открыть? А если в них отключить электричество? И сколько нужно времени?

Каждый день, пока хевра пьет и гуляет, Лёнька думает и готовит большое дело. С виду все просто. Так ему показалось сначала. Увидел на набережной Фонтанки, как рабочий лезет в люк, подошел – и как громом поразило. Там, в одном люке, и электрические, и телефонные провода! Рубанул топором – и банк готов. Без света, без связи, без электрической сигнализации и электрической защиты. Но больше года уже прошло, он готовил дело, а сложности все прибывали, как вода в осенней Фонтанке перед наводнением. Пришлось Митю-студента (студент настоящий, но кокаинщик) командировать на работу в банк – простучать всю охрану и пробить всю защиту, но пока Маню-штукаря не определили в банк уборщицей, дело не шло. Маня лично вынула ключи у всех нужных людей, Митя-студент сделал все слепки, и ключи улеглись в карманы, будто никогда их и не покидали. Маня, что говорить, артистка. Не зря ей со всей столицы ведут детей, чтобы отдать в хорошие руки. И года не пройдет, как детки уже при деле: и бимбары – хоть из жилетки, хоть модные, с руки – снимут, и лопатничек на раз определят, есть там что, холостой или пухляк, а если пухляк – достанут с любого кармана и еще спросят: «Вас не беспокоит?»

Так что все ключи – от трех хранилищ, оружейной комнаты, помещений охраны, – лежали в кармане у Лёньки Ёлочки Зелёные. Но без чудес не бывает: медвежатник Гаврилов, которого за глаза все называли гориллой, по пьяни, хоть он и был человек малопьющий, пошел через Неву на Васькин остров да и провалился в полынью, где лед рубили. И хоть вытащили его, но застудил легкие. А Гаврилов был туберкулезник, еще с первой каторги на Акатуе. И ушел, грешник, на Небо, отчитываться. Если Небо его, конечно, примет. Ушел, надо сказать, не вовремя. Надо было хорошего медвежатника искать. А тут еще Митя-студент на хвосте принес: сменили коды и шифры на сейфах. Как почувствовали. Пришлось отыскивать Мишу-медвежатника. Сестра Бимбера состояла у Миши в бесовках (подругах). Тут и склеилось.

Миша, человек серьезный, назначил встречу неподалеку от себя, в пивной на Разъезжей. Лёньке западло было идти к любому вору, но Мишу-медвежатника уважали даже чекисты. Хоть он от них же из Москвы и сбежал. За ним параша пришла, будто он главного чекистского пахана Дзержинского из сейфа доставал. На Лубянке Дзержинский обосновался в доме страхового общества «Россия». На втором этаже, в кабинете управляющего. Летом кто-то, не иначе из своих, кинул в раскрытое окно связку гранат. Дзержинский, говорят, в присутствии свидетелей рухнул на четыре и побежал по-собачьи к открытому железному ящику, сейфу, размером с полстены. На его беду, дверь весом в четверть тонны захлопнулась удивительно легко. А ключи оказались в кармане будущего «железного», как стали потом между собой называть его чекисты, Феликса. «Железный» – из-за сейфа, железного ящика, открывать который и вызвали Мишу-медвежатника. Грамотный Миша, получив лубянские деньги, тут же отправился на маленькую станцию Ховрино Николаевской дороги и благополучно отбыл в Петроград. Понимая, что благодарные чекисты непременно будут его разыскивать.

Миша-медвежатник, был похож на одесского биндюжника. Рыжий, с рыжей бородой-лопатой, в старомодном картузе и с короткой глиняной трубочкой-носогрейкой, которую посасывал, не разжигая. И сидел лицом ко входу возле самой двери на кухню. Где был второй, а как предполагал Лёнька, и третий выход.

Подробностей переговоров никто не знал. Известно только, что Миша-медвежатник сразу потребовал свою долю. Лёнька предложил бумажные деньги, которые в малине лежали мешками. Миша потребовал наховирку (драгоценные камни) и звонкую монету (царские золотые). Но после он вместе с париком и бородой снял кой-какие претензии. Договорились вроде бы впополаме. Половину – после дела. Но – в звонкой монете.

На дело Миша-медвежатник приехал на лихаче с двумя парижскими кофрами. И после сразу же отбыл за Московскую заставу, на станцию Цветочная. И дальше – в Клин, где прикупил домик и жил тихо, пока бывшая хозяйка дома не сдала его ГПУ. Там он еще мелькнул пару раз под кличкой Миша-шифер, Миша-килечник и сгинул. При масштабах работы ГПУ такие тонкие и узкие специалисты, как Миша-медвежатник оказались не нужны.

Глава № 6

Исаак Моисеевич Бакман шел домой пешком. Не то чтобы у него не было денег на извозчика, по деньгам он мог разъезжать по всем делам на моторе, но сегодня он шел домой пешком. Потому что именно сегодня идти домой особенно не хотелось. Даже обед в еврейском ресторанчике на Разъезжей у старого знакомого Шлёмы Рубинчика не исправил настроения. И не в еде дело, еда, как всегда у Шлёмы, была отменная. Конечно, на вкус Исаака Моисеевича в форшмаке могло бы быть побольше селедки и поменьше булки. Так он и сказал Шлёме, когда тот высунулся с вопросом – а как тебе форшмак? Что ты высовываешься с вопросом про форшмак, когда у гостя есть о чем подумать? Это современная молодежь! Его папа, Борух Рубинчик, дай ему Бог устроиться в Америке так, как он устраивался везде, никогда бы не полез спрашивать гостя за форшмак, когда тот думает о крупном. Да, представьте, можно размышлять о большом деле, поглядывая, как плывет между столиков подавальщица Роза. Конечно, еще лучше, когда с кухни выглянет ее младшая сестрица, Шейла. У этого Шлёмы губа не дура. Шейлу он не зря называет шельмой. Видно, есть за что. С другой стороны, а как не быть шельмой, когда у тебя такая задница? И титьки прыгают, будто их кто-то подбрасывает? Ясно, кто их подбрасывает и колышет, и волнует, и заставляет до соблазнительной половины показываться из форменного платьица. Ясно, что бес. Но бес – бесом, форшмак – форшмаком, а дело, тем более крупное, – делом. И дело надо обдумать. В старые времена (Боже, Боже, какие же это старые, это буквально вчера было, а уже старые!), так вот, в старые времена было с кем посоветоваться. Где теперь все эти головастые евреи? Они все там, где надо, – при своих деньгах. Потому что умные евреи ни в какую еврейскую революцию не поверили, хоть их и убеждали всякие бундовские посланцы, что революция освободит евреев. Но умные знали: евреев освободят только их деньги. Это так же просто, как то, что в хороший форшмак надо класть хорошую селедку. А не то, что кладет туда этот Шлёма Рубинчик, думая, что если ты смотришь на задницу Шейлы, так ты уже ничего не соображаешь.

А посоветоваться с умным евреем было о чем. У Исаака Моисеевича было свое дело, свой кооператив. Конечно, большое спасибо большевикам, с этими социально близкими они попали в самую точку. Еще если бы фининспектором не сделали бы Изю Шлёнского, который все напрашивался в родственники (избави Бог от таких родственничков!), а как стал фининспектором, задрал нос так, будто жилетку ему сшили из Сарриной юбки! Другие хоть берут по-человечески, а Изя, не тем будь помянут, берет по-родственному, чуть не вдвое. Говорит, что у него двое детей. Так я ему детей не заказывал, почему я должен платить? А если он на двух не остановится? Конечно, грех жаловаться, кооператив кормит. Потому что Исаак Моисеевич – это вам не просто «керосинки чинить, кастрюли лудить, самовары паять». У Исаака Моисеевича контора экспорт-импорт, если вы ничего не имеете против. Кому надо, тот знает, другие обойдутся – у Исаака Моисеевича троюродный племянник осел в Риге. Послушался своего ребе, тот сказал: «Мойше, что тебе делать в столичном городе Петрограде с твоим кривым носом? Не думай, что тебя там ждут. Умный еврей никогда не живет на виду. Умный живет на окраине. В большой империи всегда найдется хорошая окраина для еврея!» И таки нашлась. Мойше приехал в Ригу, удачно женился и вот уже несколько лет поставляет в Петроград кильку, копченую салаку, невкусные латышские сласти, разноцветные мармелады и еще кое-что, о чем в приличном обществе не говорят, но все этим пользуются. Это совсем не то, о чем вы подумали, это всего лишь презервативы. А что же вы хотели? Революции – революциями, а жизнь идет дальше, можно сказать – пока не слышит Чека, – жизнь идет, невзирая на революции.

Так вот, умный Мойше, удачно женившись, стал полным латышом (отдельная выгода!), и теперь он Михаил Бахманис, латышский коммерсант. И этот коммерсант Бахманис предлагает выгодный бизнес: чтобы Исаак Моисеевич занялся сбором и отправкой в Ригу металлолома. И желательно – цветного. Медь, латунь, бронза. Отдельно свинец, отдельно – то, что скажет тебе при встрече посланец из Риги. Транспорт коммерсант Бахманис обеспечит, поскольку существуют договоренности между каким-то «Красным крестом» чуть ли не из Швейцарии (где мы и где эта Швейцария?) о поставках цветного металлолома из России в обмен на лекарства. А Исааку Моисеевичу надо только собрать этот самый цветной металлолом.

Конечно, сидя там, в тихой Риге и будучи латышским коммерсантом Бахманисом, легко рассуждать: тебе, дядя, надо только, представьте себе, только и всего, собрать и отправить в Ригу этот проклятый металлолом. А то, что весь металлолом уже собирают айсоры, на это им, в Риге, наплевать. И уж если идет государственный обмен лекарства – на металлолом, то без Чеки здесь не обойдется. Впрочем, умный Мойше Бахманис на это и сам намекнул. Не впрямую, но дал понять. Как он это всегда умел.

И вот теперь Исаак Моисеевич шел домой пешком, так и не сумев ни обдумать толком, ни посоветоваться с умным человеком по предложению Бахманиса. Не говоря о том, что племянник уже как бы решил все за него: с ним вскоре должен связаться посланник из Риги.

Как вам это нравится? Жил себе Исаак Моисеевич – жил спокойно, и вот – на тебе. Металлолом, посланник из Риги, лекарства из Швейцарии – с ума можно сойти. И ко всему – Ревекка Марковна, Бэба по-домашнему.

История Ревекки Марковны и Исаака Моисеевича проста, как украинский малосольный огурец. Начнем с того, что Ревекка Марковна – из богатой семьи. Ну, не из совсем богатой, скажем, а так… Бывали в Екатеринославе люди и побогаче… Не будем, конечно, про банкира Кирнеса, про хлебных оптовиков и металлургических королей, не наше это дело, но у папы с мамой Ревекки Марковны имелся небольшой капиталец. Не сказать, чтобы совсем небольшой, но если бы не революции, не белые, красные, зеленые, гетманы и батьки всех оттенков, то детям и внукам вполне хватило бы… И даже, слава Богу, можно было бы всех выучить в Берлине и Париже. Конечно, не так выучить, как Бэбу. Тихая, домашняя девочка уехала в Берлин учиться музыке, а вернулась уже с таким животом, что никакая виолончель его спрятать не могла. И даже паршивый Яник, сын булочника, который глаза поднять боялся на Ревеккину маму, сказал как будто бы не ей, но так, чтобы она слышала: «Сдается мне, что она не тот инструмент между ног держала!» Ему, паршивцу, гицелю, видите ли, сдается! Пришлось срочно искать жениха. Хорошо, что всегда на этот случай у евреев найдется свой Исаак Моисеевич. Тогда, конечно, он был никакой не Исаак Моисеевич, а просто Ицик Бакман, которого вытащили из местечка, где он окончил после хедера реальное училище и работал клерком в банке, которым руководил партнер Ревеккиного папы. Ицика Бакмана срочно отправили на стажировку в Берлин. (Хде же смогли познакомиться ваши дети? Исаак, я слышала, из местечка… Хде, хде! У Берлине, конечно же… Так полюбились, шо… сами знаете, шо есть сейчас молодежь… Нам бы с вами… Да мы просто умерли бы шесть раз, прежде чем появиться перед родителями!) Ицика спровадили, быстро же вернули, посадив на должность помощника управляющего в банке, которым руководил опять же все тот же папин партнер. Но! – уже в Екатеринославе. А за помощника управляющего банком уже можно было (с натяжкой, с натяжкой и родительскими слезами) выдавать Ревекку Марковну. Которая тоже еще была не Ревеккой Марковной, а просто Ривкой, хотя игриво называла себя на немецкий манер Бекки и, несмотря на стремительно растущий живот, все еще подавала надежды на гастроли по Германии.

Исаак Моисеевич дошел до Пяти углов, прислушиваясь, даст ли отрыжку Шлёмин форшмак. Форшмак отрыжку не давал, но воспоминания о нем были не из лучших. Исаак Моисеевич, будь он в хорошем расположении духа, мог бы пройти по Чернышёву переулку, повстречать там кое-кого из знакомых людей и только потом выйти на Фонтанку. Но сейчас встречаться со знакомыми не хотелось. Он уже представлял, что скажет по поводу предложения Мойши Бахманиса Ревекка Марковна, и ему было не до встреч и разговоров со знакомыми. Свернул на Троицкую улицу и пошел по четной стороне, поглядывая на лавки конкурентов. Собственно, какие они конкуренты? Надо отдать должное Бахманису (плевать на его латышское подданство), мозги у него еврейские. кто-то может подумать, что, живя в тихой Риге, нет ничего проще, чем придумать поставки в Петроград килек, шпрот и копченой салаки. Кому они еще нужны, кроме как в России? Но – вы подумали о доставке? Что весь Финский залив, не говоря уже о Маркизовой луже, нашпигован минами, как клецками – куриный суп? А о таможне что вы думаете? О грузчиках в Петроградском порту, которые без денег не оторвут задницы, и ваш прекрасный пароход, нанятый в Эстонии (так дешевле), будет ржаветь у причала, пока вам не надоест платить сумасшедшие штрафы порту и неустойку хозяину парохода. Но есть еще бандиты, которым тоже надо платить, – ты же кооператор, делиться надо. Кое-кто из слишком умных хотел было нанять своих бандитов, подешевле, но за портовыми стояла Чека, что и решило дело. Так вот, попробуйте доставить кильку из Риги! А Бахманис смог! И как? Да через тупоумных американцев! Кто-то им надул в уши, что негры в Африке слишком быстро размножаются и через некоторое время размножатся так, что белому человеку буквально некуда будет плюнуть! Казалось бы, что тебе до негров в Африке? Плюй себе в Америке! Но американцам до всего есть дело. И через ихний Красный крест, или как он там по-американски, они решают отправить в Африку миллионы презервативов. А в ихнем Красном кресте, или как он там, сидит кто? Сидит кто? Вы будете смеяться! Сидит Борух Рубинчик, отец Шлёмы, хозяина еврейского ресторанчика на Разъезжей! Но! – он еще к тому же троюродный или еще какой брат латышского коммерсанта Бахманиса! Ну, не будем считаться, и четвероюродный же брат Исаака Моисеевича, что, впрочем, к делу отношения не имеет. Борух телеграфирует Бахманису, тот отправляет неграм свою кильку (мог бы и шпроты, и салаку, но – жара!), а миллионы презервативов плывут в Ригу! Вот это комбинация! А то, что презервативы черного цвета, так это только придает им шарму. Многие дамы предпочитают… Так сказать, экзотика. Негры в восторге: Бахманис от широкой еврейской души шлет им еще и латышские народные игрушки и поделки, которые валялись на складах со времен императора Александра III – тот все пытался развивать национальный вкус. И чем же расплачивается Бахманис с жуликами на своей таможне? Вы уже догадались – черненькими. А Исаак Моисеевич с местными бандитами? Тоже догадались? Причем берет за черненькие вдвое дороже! Ну, и как он должен смотреть на своих конкурентов, идя по четной стороне Троицкой?

Это немного подняло настроение Исаака Моисеевича, он свернул к Толстовскому дому, степенно вошел в высоченную арку, приподнял котелок, раскланиваясь с дворником, и пошел дворами к Фонтанке. Конечно, кто бы здесь не хотел жить! Этаже на третьем в девятикомнатной квартире с кухней в тридцать метров, отдельной гардеробной и комнатой для прислуги возле кухни? Можно даже не говорить про ванную с окном и туалетом таким, словно вы собираетесь провести в нем остаток жизни. Конечно, Бэба могла бы блистать и устраивать здесь свои журфиксы. «Ах, у нас журфикс по четвергам, приезжайте без приглашения!» А теперь скажите, есть у вас гарантия, что вас не «уплотнят», как уплотнили всех «социально не близких»: дворян, священников, офицерство, купцов побогаче и поприличнее? И вместо девяти комнат у вас останется одна. Или даже, допустим, две. Если вас вообще не выселят к чертовой бабушке на Щемиловку, к Еврейскому кладбищу. Вы это понимаете? А как это объяснить Бэбе? Когда у Шимановичей – простите, у кого-кого? – у Соньки Шиманович журфиксы, а я должна сидеть в твоем вонючем доме 50 на Фонтанке со входом со двора и смотреть в окно на твою постылую Фонтанку?! А она мне обрыдла! В Берлине – Шпрее, в Екатеринославе – Днипро, а тут… тьфу, Фонтанка без фонтанов.

Исаак Моисеевич свернул под арку (а вход, между прочим, есть не только со двора, но и из-под арки!), поднялся на третий этаж и отворил дверь.

– Что, гицель, крадешься? – вылетела в прихожую Бэба. – Иди, иди, полюбуйся! Посмотри на плоды твоего воспитания! Чтоб от твоего воспитания все вымерли к черту до седьмого колена!

Исаак Моисеевич снял калоши, отдал пальто и котелок прислуге и заглянул в распахнутую дверь столовой. За большим дубовым столом (вся мебель и утварь остались от прежних хозяев) сидели дочка Мара и какая-то девочка. Девочка была рыжая, с красным от веснушек лицом. Она сопела и не поднимала головы от стола.

– Мара, что за девочка? – строго спросил Исаак Моисеевич.

– Она н-н-на улице, – Мара стала заикаться, как всегда при волнении, – ей жить негде… Она из деревни…

– Как тебе нравится? Еще одну сволочь не вырастили, теперь и эту тащить на горбу!

– Как тебя зовут? – Исаак Моисеевич посмотрел на девочку. – Не понял? Маша, Даша, Наташа?…

– Лариса, – она подняла глаза. – Лариса Холмогорцева. Я из Пскова. У нас очень голодно, и все вымерли. И мама отослала меня в люди.

– Побираться! – Ревекка Марковна даже уперла руки в бока. – Это ж надо такую мать иметь! Выставить девчонку из дому!

– Я старшая, я могу на подаяние прожить, – тихо сказала девочка.

– Значит, ты просить будешь, а кто-то на тебя горбатиться?!

– Бэба, уйми свои вопли, – негромко сказал Исаак Моисеевич.

– Я всю жизнь Бэба и всю жизнь положила на тебя и эту стерву!

Стерва Мара хлюпнула носом.

– Бэба, тебе чего-то не хватает? – поинтересовался Исаак Моисеевич.

– Мне жизни не хватает, вы мою жизнь пожрали! Я могла бы с гастролями всю Европу объездить, а я езжу с кухни в столовую и обратно! А теперь еще эта гадюка!

Девочка приникла к столу, было видно, как затряслись ее плечи. Мара обхватила ее и заревела в голос.

– Вот, – будто обрадовалась Ревекка Марковна, – теперь эти стервы будут донимать меня вдвоем!

– Маня, – Исаак Моисеевич повернулся к вошедшей прислуге. – Принеси девочкам второе. У нас есть лишние котлетки? Вот и принеси.

– Ты что, думаешь, что я с этой засранкой буду мыться в одной ванне? И ходить на один горшок, ты так думаешь?

– Бэба, я ничего не думаю. Когда ты кричишь, думать невозможно! Если ты не Эйнштейн.

– Ха-ха, – снова обрадовалась Бэба, – Эйнштейн – это голова! А ты – жопа! – Бэба вылетела из столовой, хлопнув дверью так, что старинные картины, тоже оставшиеся от прежних хозяев, вздрогнули и покривились.

«Может быть я и жопа, – подумал Исаак Моисеевич, поглядывая на девочку, – но не такая, как ты думаешь! С жопой Мойше Бахманис не стал бы иметь дела».

– Пора прекращать плакать, – он подошел и погладил рыдающих девочек по головам. – Надо есть котлеты и успокаиваться!

И отправился в спальню, где Бэба рыдала на кровати, приговаривая сквозь слезы: «Всю жизнь мою заел, скотина! Всю жизнь! А я, идиотка, могла бы всю Европу объехать, всю Европу».

«Представляю, как бы ты обрыдала эту Европу», – подумал Исаак Моисеевич и сказал:

– Кстати, Бэба, Мойше таки предложил дело с металлоломом!