Текст книги "Опыт № 1918"

– Я звонил Юрию Михайловичу Стеклову в «Известия» – ссылается на Свердлова, Бухарин вообще меня чуть не послал… Это не ко мне, говорит! Разберитесь между собой!

– Я понял, – остановил его Бокий. – Свердлов не должен выступать на VIII съезде?

– Да, – с облегчением подтвердил Агранов. – Для Ильича это крах. Он психует, впадает в истерику. Говорит, чтобы в его присутствии имя Свердлова не произносилось!

Бокий припомнил, как из-за скандала с морозовскими деньгами, в который был замешан и Каутский, Ленин бешено кричал: «Чтобы в моем присутствии не звучало имя этого ренегата!» – и усмехнулся. Не меняется Старик, темперамент ему не изменяет.

– Я специально сюда вас привел, – наклонился к столу Агранов, – здесь гарантированно нет подслушки. Сейчас все свихнулись на этом, – он говорил шепотом. – Свердлов – в первую очередь. По телефону вообще говорить нельзя. По слухам, у него несколько человек слушают все кремлевские переговоры по телефонам. И пишут ему!

Бокий кивнул: «Да, да», – и снова замолчал, ожидая, что же выложит Агранов.

– Крайне неприятная история, – прошептал Агранов…

Бокий неожиданно поднялся.

– Яков Саулович, мне бы надо до своего кабинета добраться, там документы кое-какие на подпись собрались…

– Глеб Иваныч, – Агранов вышел за ним в коридор, – я не сказал самого главного…

– Я знаю это ваше «самое главное»! – Бокий стремительно пошел к выходу. – Мне уже рассказали, что Свердлов болен, что на него в Орле напали рабочие, избили… Так?

– Именно! Он сейчас у себя на квартире… Не пускает никого из посторонних, даже врачей. Доверяет только Клавдии Тимофеевне, супруге. Она, говорят, даже сама ему банки ставит…

– Вот уж что занимает меня меньше всего… – Бокий резво спустился по лестнице, оставив Агранова в растерянности.

«С ума сошли, посылать ко мне этого идиота, болтуна», – Бокий сел в свой «Паккард» и подъехал к Боровицким воротам Кремля, все еще продолжая кипятиться.

Не знал, не знал Глеб Иванович, что этот жалкий прихлебатель при вождях вырастет до комиссара госбезопасности I ранга и будет присутствовать при допросах Бокия «с применением физического воздействия», помалкивая и ухмыляясь расползшейся барсучьей мордочкой.

Как не знал и сам «прихлебатель», что переживет грозного Бокия ненадолго.

И в последний раз не пройдет по лубянским коридорам, а будет протащен за шиворот к знакомым наркомовским дверям и брошен к ногам карлика «с фиалковыми глазами», любимца «вождя и народа». Лицо Агранова было изувечено до неузнаваемости. Всесильный карлик подошел к жалкому, окровавленному телу, словно обгрызенному своими подельниками, и плюнул туда, где на месте кровавого месива должно было находиться лицо. Уже в дверях, когда то, что осталось от Агранова, потащили прочь, Ежов остановил двух дуболомов.

– А это… пулю после этого… пулю вытащить и доставить мне!

Народный комиссар внутренних дел СССР, с орденом Ленина на груди, рекордсмен по количеству времени, проведенного в кабинете Вождя, собирал пули, извлеченные из тел расстрелянных врагов – Зиновьева, Каменева, большевиков «ленинской гвардии» Рудзутака, Косиора, Эйхе, – и хранил эти пули в ящике рабочего стола.

* * *

В воротах Бокия остановили, и старший караула пригласил его к будке с телефоном. Там старший набрал номер, крутнул ручку, сказал кому-то: «Бокий рядом, у телефона!» – и передал трубку.

– Товарищ Бокий, – Бокий услышал знакомый голос с грузинским акцентом. – Извините, Глеб Иванович, совещание затянулось, а товарищ Агранов не решился его прервать. Просьба – поднимитесь к нам. Давно не виделись, положение на фронтах изменилось, есть что обсудить.

«У этого хоть какие-то представления о конспирации есть», – отметил Бокий, разворачивая машину.

«Перемена на фронтах» состояла в том, что Свердлов очень оживился в преддверии съезда, стал агрессивен, сколачивает команду, чтобы на съезде захватить власть. С опорой на делегации Екатеринбурга, Перми, некоторых сибирских товарищей.

– Мы предполагали дать ему бой на съезде, – Сталин, как обычно, говорил не торопясь. – Но он развил невиданную активность, помчался в Харьков, Мариуполь, там много выступал и, видимо, серьезно заболел. Что-то вроде испанки, говорят.

Бокий промолчал, давая ему развивать инициативу.

– Вдобавок… – Сталин, чуть щурясь, рассматривал папиросы, которые ему предложил Бокий. – Очень крепкие?

Бокий кивнул.

– Я боюсь очень крепких. Привык к слабенькому грузинскому табачку.

Сталин раскурил свою папиросу.

«Боится, что отравлю! – отметил Бокий. – Не доверяет!»

– И вдобавок, – после длинной паузы, в течение которой они курили, поглядывая друг на друга, – вдобавок на обратном пути, в Орле кажется, он ввязался в перепалку с рабочими-железнодорожниками, – Сталин усмехнулся. – Забыл, что он не в Москве. Ну, и те немного проучили нашего выскочку, – Сталин прикурил одну папиросу от другой. – Намяли бока! – Он усмехался и смотрел на Бокия, ожидая, что тот скажет.

По этим паузам, ухмылочкам, взглядам не в глаза, а куда-то вбок Бокий совершенно уверился, что и болезнь, и побои «орловских железнодорожников» – дело рук Сталина. И то, что Свердлов еще жив, – провал разработанной им операции.

– Мне товарищ Ленин рассказывал, – Сталин дал понять, кто прячется за его плечом, это было умно, – как вы заставили товарища Агранова стоять с поднятой рукой. – Он прищурил от дыма один глаз. – Мы не исключаем, что ваше умение понадобится и сейчас. – Они снова покурили молча. – Товарищ Ленин дал мне понять, что решается судьба вашего Спецотдела. И лаборатории этого, как его… профессора… Бехтерева. Может быть, целый институт открыть?

Это уже была хватка настоящего грузинского бандита. Тебя посвятили в бандитский заговор, выйти из него ты не можешь, но за участие получишь награду. Которая, впрочем, и так тебе была обещана.

– Что я должен сделать?

Сталин молча поднял голову, как бы указывая глазами на потолок, и одновременно пустил плотное, желтовато-белое кольцо дыма.

– Срок?

– VIII съезд начнется 18 марта.

– Сегодня двенадцатое!

Сталин развел руками, как бы показывая, что он изменить ничего не в силах, и встал, чтобы проводить Бокия до двери.

– И хорошо, чтобы мы успели его… – он чуть замялся, – … проводить. Чтобы на съезде Старик мог проститься, сказать слово о нем…

Бокий вышел из кабинета, чувствуя спиной взгляд нового секретаря Сталина, Товстухи. Забавно, забавно было наблюдать, как начатая было партийной верхушкой тонкая шахматная партия – борьба за власть – превратилась в партию в нарды. В которой побеждают не ум и трезвый расчет, а прежде всего удача и коварство противников.

Даже жаль, что ничто не ново под луной. И тут уж, как говорил старик Рабле: «Le point est de ne pas courir vite et exécuter tôt» – дело не в том, чтобы быстро бегать, а в том, чтобы выбежать пораньше.

Смерть Свердлова была таинственной и ужасной. Он действительно простудился, возвращаясь из агитационной поездки в Харьков. В Орле рабочие-железнодорожники задержали царский поезд, в котором он ехал, и потребовали у «того, кто ездиит» отвечать на митинге. Где хлеб? Почему продотряды грабят деревню? Почему рабочим нельзя покупать в деревне хлеб? И главное – когда все это закончится? Но то ли ответы Свердлова не понравились рабочим, то ли провокаторы, подосланные Сталиным, «подогрели» митинг, во всяком случае, кое-кто из рабочих похватал березовые нетолстые кругляки, заготовленные для паровоза. Выступающего сдернули с импровизированной трибуны и принялись мутузить. Охране из китайцев, всегда сопровождавших Свердлова в поездках, не сразу удалось отбить от разгулявшейся толпы председателя ВЦИКа, потом он еще какое-то время полежал на мерзлой земле. Домой доставили уже изрядно простуженным, с повязкой на голове. (Из-за этой повязки, которая видна была во время похорон, и родилась версия, что он был до смерти избит железнодорожниками-антисемитами.) Полечившись несколько дней дома, он пошел было на поправку, но потом вдруг неожиданно потерял сон, стал резким и грубым, начал терять ориентировку, перестал узнавать близких и, бродя по коридорам своей неуютной кремлевской квартиры, все время предлагал провести конференцию или съезд и обязательно подписать какие-то документы. Вместо документов тронувшийся умом председатель ЦИКа вытаскивал из карманов мятые бумажки и совал их всякому, кто подворачивался.

Состояние острого и страшного помешательства развивалось так быстро, что кое-кто даже из самых близких людей вздохнул с облегчением, увидев утром 16 марта восковое, подтянутое болезнью и смертью лицо Свердлова.

По странному стечению обстоятельств Бокий и неизвестный никому врач, прибывший с ним, находились в последние дни болезни Свердлова в соседних помещениях, а врач даже сделал несколько уколов уже ослабшему Якову Михайловичу.

Сталин устроил скорые (до начала съезда!) похороны, собравшие всех старых большевиков. Это была первая индивидуальная могила возле кремлевской стены.

К 18 марта, дню открытия VIII съезда РСДРП(б), все оргвопросы (как любили говорить большевики) по созданию Спецотдела, подчиненного Бокию, были решены. Теперь пора было окончательно обосноваться в Москве. Он понимал, что еще не все ходы этой шахматной партии сделаны, но расстановка фигур в целом представлялась понятной. Он вспомнил желтоватые, рысьи глаза Сталина, весело блеснувшие ему навстречу на похоронах Свердлова.

«Печальное событие, – Сталин спрятал ухмылку в усы. – Но партия найдет в себе силы, чтобы продолжить дело, – Сталин ухмыльнулся довольно откровенно, – этого выдающегося большевика».

Бокий с детства знал тбилисских бандитов: любой, будь ты отец или брат, обнаруживший слабость перед бандитом, был обречен. Обречен на унижение, нищету или смерть.

Он не мог отказать себе в удовольствии еще раз повидать Ленина. Бокий издали видел его и слышал речь на похоронах Свердлова, и все же… Он вспомнил Урицкого. Тот за несколько часов до смерти не чувствовал ее грозной поступи. И горячился по пустякам. Ленин, конечно, умнее, но… власть туманит мозги…

Со свежим мандатом начальника Спецотдела ГПУ, прикрываемый сзади телохранителем, он поднялся по парадной лестнице бывшего Дворянского собрания, раздвинув охрану, прошел в узкий коридорчик сбоку от сцены и, приотворив дверь, ведущую к выступающим, остановился.

Прекрасно видны были ярко освещенная сцена с президиумом и первые ряды. Между колоннами, за рядами плюшевых диванов, выстроились чекисты.

– Товарищи, первое слово на нашем съезде, – Ленин открывал съезд, – должно быть посвящено товарищу Якову Михайловичу Свердлову… Только сегодня утром мы простились с этим беззаветным бойцом партии. Но если для всей партии в целом и для всей Советской республики Яков Михайлович Свердлов был главнейшим организатором… то для партийного съезда он был гораздо ценнее и ближе… Здесь его отсутствие скажется на всем ходе нашей работы, и съезд будет чувствовать его отсутствие особенно остро…

Бокий послушал «Интернационал», который грянул оркестр, сидевший сбоку от президиума. Вторая труба и флейта фальшивили нещадно, заставляя Бокия морщиться. Может, оттого он и пропустил, как Ленин бодро вышел в фойе.

Бокий двинулся навстречу, тот обрадовался, заулыбался.

– Рад, рад, – по обыкновению затоковал вождь, наклоняя голову. – Технические вопросы решены, финансирование открыто. Товарищ Бубнов в курсе, по всем финансовым вопросам обращайтесь к нему! – Ленин подошел почти вплотную и понизил голос. Хотя из-за фальшивых труб, принявшихся за «Вы жертвою пали…», и так было плоховато слышно. – Сейчас перед вами – огромнейшая задача: вытащить на свет божий так называемые мощи и вытряхнуть из церковников денежки! Вы начали ее ударно! Но – мало треску! Надобно снимать на синема и в бывших церквях показывать, чему пролетариат заставляли кланяться. И – развернуть! По всей России! Расковырять эти отвратительные лежбища костей и мумий, которые они именуют мощами. А в ответ на их вопли ударим со всей силой пролетарского гнева! – Оркестр в зале умолк. Ленин поднес ладонь к уху, словно прислушиваясь. – И под этот шум получим от церковников денежки, пусть раскошелятся! Не все им обирать народ! Однако, – он смешно оттопырил ладонью ухо, – сверх-кон-фи-ден-циально! Мощи – не главное. Я придаю огромное значение вашему отделу. Вы – тайное оружие политического бюро. Разящий меч! – Он взял Бокия за рукав. – А Свердлова – жалко. Но по секрету скажу: нас окружают дураки и изменники. Работы, товарищ Бокий, – непочатый край! Это начало, только начало! – Он тряхнул рукав Бокия, странно подмигнул, сразу обоими глазами, и быстро пошел навстречу Зиновьеву, выглянувшему в фойе.

«Что ж, начало, так начало», – Бокий, сопровождаемый снова взревевшими фальшивыми трубами и чечеткой подкованных сапог телохранителя, спускавшегося за ним по лестнице, вышел на Петровку к зданию электрической станции, сел в «Паккард» и через несколько минут был в своем кабинете.

– Соедините меня с Фрунзе!

Нельзя было оставлять важнейшие дела с реввоенсоветами на Туркестанском фронте. Он и так разваливался под бездарным командованием Сталина. И сейчас задача была ясна: восстановить Фрунзе в качестве командующего (пусть Троцкий знает наших!), набрать в штабы военспецов, поставив их полностью под контроль контрразведки и ревтрибуналов. Бокий припомнил, как Сталин хохотал, когда он рассказал о самом простом способе контроля за военспецами.

– Ты говоришь, берем в заложники семьи спецов, кормим их, поим, содержим, – веселился Коба, развивая гениальную идею Бокия, – и поощряем: сражение выиграл – семью кормим, проиграл – на сухой паек, задумал перебежать к белым – расстрел всей семейки!

Более пятисот офицеров всех рангов сразу и, отметим, добровольно пополнили штабы Южного фронта, который почти тут же развернул наступление. Но Бокий, хотя и наблюдал дважды за расстрелами семей офицеров-предателей, задерживаться долго на фронте не мог.

Глава № 62

Бокий приехал в Петроград, беспокоясь за свой архив. Конечно, он лежал в надежном месте, но лишний раз позаботиться о безопасности никогда не вредно. На этот раз он решил, разделив архив на несколько частей, распределить его в хранилища трех институтов, в чьи старинные каталоги не заглядывали годами.

Бокий не стал останавливаться в «Англетере», как упрашивал его Агранов, до смерти надоевший болтовней за длинную дорогу. Конспиративная квартира, куда он приехал один, даже без телохранителя, оказалась нетопленой, выстуженной до предела.

В последнее время он разлюбил Питер. Странный город. В нем все происходит не так, как задумано. Какие-то силы то тормозят, то подталкивают любое дело. Причем толкают не в ту сторону, что нужно. Бокий давно заметил эту особенность города, но издали она становилась еще очевиднее. Какой-то город теней. И чем теснее эти людские тени жмутся друг к другу, тем труднее находиться в этом городе. Тени завладевают улицами, толпятся на горбах и перилах мостов, выглядывают из-за чугунных фигурных фонарей. Город теней…

Бокий открыл вьюшки на широкой кафельной печи с большим, почти каминным зевом, услышал, как загудело в дымоходе, и принялся растапливать печь. Благо сухие дрова были заготовлены в проеме между печью и стеной. Щепки, бумага, береста – и печь задышала, заиграла бликами на медном листе возле зева, на старом, удобном кресле и темном, почти черном паркете. «Через полчаса можно будет и раздеться, – подумал Бокий и направился к буфету. – Посмотрим, что там осталось». Он знал, что хозяева конспиративных квартир «харчатся» за их счет, но здесь осталась только бутылка коньяку. Коньяк был старый, еще Шустовский, а о том, что, судя по драным оберткам, печенье и шоколад сожрали крысы, Бокий даже не пожалел. Он любил вкус коньяка. Что может быть лучше, господа, чем хороший коньяк и настоящая кубинская сигара!.. Жаль, что от сигар осталась только коробка, наклейка «Montecristo» и зеленая труха. Крысы и тут не отказали себе в удовольствии.

Ногам стало горячо, но Бокий не отодвигался. Жар вместе с коньяком должен проникнуть внутрь, полыхнуть где-то возле сердца и отправиться в путешествие до самых кончиков пальцев.

Бокий набил топку поленьями, откинулся в кресле и закрыл глаза.

И будто бы во сне увидел собственную отрубленную голову, стоявшую на рабочем столе в московском кабинете. Голова, судя по всему, не испытывала неудобств от того, что была отделена от тела. Она курила папиросу «Пушка», щурилась от дыма и перебрасывала папиросу из одного угла рта в другой. Разговор шел о туркестанской экспедиции, о турецком шпионе и военном министре Энвер-паше, сложившем ни за понюх табаку лихую голову, доверившись честному слову красных, о художнике Рерихе, которого голова, державшаяся довольно свободно, именовала дураком и почему-то «растратчиком», о таинственном алтайском плато Укоке и немного о Блаватской. Блаватская голове решительно не нравилась, голова кривилась, как от туркестанского хинина при малярии, книги ее называла бредом… Но Глебу Ивановичу мучительно захотелось узнать, что же будет ТАМ, там, куда без успеха пытались проникнуть знаменитые медиумы.

«Там? – как будто удивилась странному желанию голова. Она выплюнула окурок под ноги Бокию и чуть повела подбородком в сторону. – Смотри!»

От пламени в печи вдруг потянулась медленная сизо-черная дымка, сквозь которую виднелись невысокие холмы, просторы, по которым текли реки, всплывали дальние горы с исчезающими седыми вершинами, какие-то покосившиеся остовы церквей… Все это как бы двигалось, жило в медленной и душной дымке… «Хорошо видишь?» – спросила голова, картинка придвинулась, увеличилась. Бокий вдруг различил, что все эти холмы, пространства и даже дальние горы состоят из одних отрубленных голов. Часть из них еще были живы и беззвучно разевали оскаленные в муках и крике рты, другие были полуистлевшими, много было старых, темно-желтых, коричневых и белых, высушенных туркестанским солнцем черепов, были черепа разрубленные, раздавленные, вовсе жалкие осколки. И то, что издали казалось покосившимися остовами церквей, оказалось чудовищной величины человеческими скелетами. Вся эта картина беззвучно жила, медленно пошевеливалась, словно дыша и раскачиваясь. «Интересуетесь, Глеб Иванович?» – спросила голова голосом Якова Михайловича Свердлова, и от защемившего сердце ужаса все качнулось и задрожало.

Пронеслась почему-то с развевающимися волосами фотография покойной матушки, и Яков Михайлович, тоже с известной фотографии, поинтересовался уже ее голосом: «Много понял, Глебушко?» – и поднял на казачью пику, почти как Яков Блюмкин в свое время, измученную пытками голову Энвер-паши. Глеб Иванович хотел крикнуть: «Это не я, это Блюмкин!» – но Энвер-паша молча открыл набрякшие веки, и отчаянный смельчак Бокий, шепча: «Господи, прости и помилуй!» – пополз на четвереньках, чувствуя, как руки и колени проваливаются и вязнут в рассыпающихся, разваливающихся, гниющих головах. Но впереди, на хоругви, вместо Христа он видел только горько и значительно улыбающегося Якова Михайловича Свердлова.

Бокий открыл глаза и долго смотрел на сизый пепел, охватывающий прогорающие угли. Минуту назад здесь плясало и играло синеватым огоньком пламя, но пламя вспыхнуло раз – другой и исчезло, накрытое мертвым пеплом.

В углу пищали и шуршали обертками от шоколада крысы, нарушая течение замедлившегося времени. Прогорающая печь, жар от углей и ясная голова. Завтрашний разговор с Бехтеревым сложился, он был прост и понятен. Бокий взглядом выбрал ровное полешко, потянулся к нему и, не оборачиваясь, швырнул в сторону расшумевшихся крыс. Послышался писк, царапанье лапок по паркету, и все затихло. Неужели попал? Бокий любил маленькие знаки судьбы: бросил – попал!

Утром, едва поднявшись с кресла, в котором уснул, Бокий подошел к углу, возле которого стояла старинная вертикальная батарея. Рядом валялись полено и крысиный труп, обгрызенный товарками. Он подобрал полено, отнес, поправляя плащ на плечах, к печке и положил в аккуратную поленничку. Холод промерзшей квартиры полз от плохо закрытых на зиму окон. Старый плащ уже не спасал.

Бокий снял трубку и позвонил в «Англетер» Агранову.

– Яков Саулович, звоните сейчас же Бехтереву!

– Глеб Иваныч, – сонным голосом проговорил Агранов, – сейчас ведь… темнотища еще…

«Яшка, ну кто там еще трезвонит!» – услышал Бокий женский голос и неожиданно заорал:

– Я вам не Глеб Иванович, а товарищ Бокий, начальник спецотдела Чека и ваш непосредственно! Звоните Бехтереву, и чтобы через час старик был в моем кабинете на Гороховой! А сами можете спать, вы мне более не нужны!

* * *

Бехтерев редко бывал мрачным, но сегодня, отметил Мокиевский, был мрачнее тучи. И, листая лабораторные журналы, напевал какую-то ему одному известную народную песню.

К первому утреннему чаю профессор слегка отошел, но расспрашивал сотрудников о результатах работы весьма строго. «Устраивает разгон», – шепнули Мокиевскому. Он отлучился – ходил на склад за препаратами.

Переговорив с сотрудниками, Бехтерев остался за столиком с самоваром, продолжая пустыми глазами смотреть на Мокиевского.

– Herr Mokievsky, – негромко заговорил профессор по-немецки. – Сегодня я одним выстрелом себе в голову поразил сразу три мишени. – Как вам это удалось?

– Я отказался сотрудничать с Бокием. И таким образом выстрелил в висок себе, лаборатории и всему институту. – Он предлагал сотрудничество?

– Не просто сотрудничество. Он предлагал полное и неограниченное финансирование. Командировки по всему свету. На любые сроки. Любое лабораторное оборудование. Приглашение к нам любых ученых. – Что требовалось взамен? – Продать душу дьяволу! – Не понял?

– Ну и хорошо, что не понял! – перешел на русский Бехтерев. – Сегодня первый день за последние лет тридцать с лишним, когда моя голова отказывается работать.

– Когда вы успели с ним переговорить? Вы же приехали в десять?

– Они позвонили рано утром с невероятными извинениями: извините, что рано; извините, что просим приехать к нам, на Гороховую, и так далее. Я сразу понял, хоть они и объясняли мне, почему надо встречаться так рано. Это – их прием. Встряхнуть человека, вытащить из постели и привезти к себе. Само имя «Гороховая» должно показать, что они не шутят. Не учли только, что я птаха ранняя, в пять уже пою… – Он задумался.

– «Они» – это кто? – Мокиевский придвинулся вместе со стулом.

– Бокий, наш с вами выкормыш, и ваш любимец Агранов! Которому вы спиритические сеансы демонстрировали!

– А, Яша, – кивнул Мокиевский, – не знал, что он в Петрограде. Я с ним чуть не каждую неделю перезваниваюсь. Он шлет своих алкоголиков.

– У меня такое ощущение, Herr Mokievsky, что мы с вами малость заигрались. Думали, что мы их умнее, а оказалось – наоборот!

– Почему?

– Да потому, что они – бесы! – сказал свистящим шепотом Бехтерев.

Мокиевскому показалось, что старик слегка тронулся, так изменилось его лицо.

– А с бесом может беседовать и побеждать его только Господь! Человек от них должен бежать, бежать не оглядываясь!

– Владимир Михалыч… – с сомнением начал Мокиевский.

– Вот вам и Владимир Михалыч! – Бехтерев ссутулился и покрутил головой. – Я, старый дурак, играл с ними в их игры, на их доске, по их правилам. И – грех гордыни! – мне казалось, что я их умнее, видишь ли. Оттого, что я на сто или на тыщу книг больше, чем они, прочитал. А дело-то не в книгах!

– Владимир Михалыч, что они предлагают?

Бехтерев смешно, по-детски, сморщил нос, будто нюхнул что-то противное.

– Это абсолютно не важно, Herr Mokievsky, что они предлагают. Важно, что нам остается принять их предложение или, – он развел руками, – caput!

– Но все-таки, Владимир Михалыч, что предлагают?

– Бокий предлагает, чтобы институт стал филиалом Спецотдела в Чеке!

Брови у Мокиевского поползли вверх.

– Да-да! Чтобы мы работали по их заказам, отчитывались перед ними, служили бы им… А за это – финансирование, пайки, санатории, командировки…

– Прямо библейский соблазн…

– А вы думали, Herr Mokievsky, что бес – это где-то далеко? В Библии, в сказочках? – Бехтерев вдруг закрыл лицо руками. – Я ведь тоже так думал, – сказал он после длинной паузы. – Помните, когда еще до всяких переворотов Бокий пришел к нам в лабораторию, вольнопером, мальчишкой, на птичьих правах, я тогда сказал вам, что он с бесами знается?

– Хорошо помню, – пожал плечами Мокиевский. – Я думал, это шутка.

– В том-то и беда, что я и сам думал – шутка! Господь подсказал мне, а я по глупости своей, которую за мудрость почитал, решил что – шутка.

– Так вы отказались? От сотрудничества?

– Конечно, – кивнул Бехтерев. – И подписал смертный приговор и себе, и институту, и нашей с вами идее… – Он наморщил и без того невысокий лоб, брови почти сошлись с волосами. Две широкие складки разделили их.

– Что же будет? – почти беззвучно спросил Мокиевский.

– Относительно нас с вами… – он качнул головой, – и нашего сумасшедшего гения Барченко – все ясно. Институт они поставят на службу себе, – Бехтерев помолчал. – А в чем служба науки для бесов, куда они ее повернут, этого никто не знает. Это mea culpa. Моя вина. Но ни черта у них не выйдет без наших мозгов. Это тоже ясно. Бесы ведь создавать не могут, только разрушать… – Он встал. – Ну, что, Павел Васильевич, диспозиция прояснилась, теперь можно и за работу? – И пошел в свой угол, к своим лабораторным столам, спрятавшимся за лесом кварцевых трубок, соединенных толстыми, слоноподобными вакуумными шлангами.

Мокиевский с никогда прежде не испытанным чувством отчаяния смотрел ему в спину – так, наверное, уходили государи, свергнутые с престола. Но через минуту он услышал, как взвыл на начальных, холостых оборотах вакуумный насос и застучал равномерно, а еще чуть позже – нехитрый мотивчик народной песни, которую знал только профессор.

Не оглядываясь на согнутую над препаратами спину патрона, он вышел из лаборатории. На улице мороз стоял такой, что перехватывало дыхание. Казалось, с неба сыпались мелкие-мелкие рождественские блестки. Летний сад на другом берегу Невы был прорисован черно-седыми графическими линиями. Мокиевский прошел, скользя ботами по нечищеной мостовой, мимо безжизненного, застывшего храма Святой Троицы и поднялся на мост, косясь на заиндевевшие перила. За ними была белая торосистая Нева с единственной дымящейся полыньей возле быков моста, справа замерла Петропавловка, шпиль которой почти исчезал в снежно-солнечном мареве. Желто-багровый шар солнца поднимался из-за крепости, заставляя сыплющиеся с неба колючие снежинки вспыхивать. Нереальность этого замершего города была так велика, что Мокиевский даже тряхнул головой. Как бы в ответ ему далеко на Васильевском острове поднялся медленный столб дыма, сделав молчание города совершенно фантастическим. Если бы не мороз, схватывающий нос, губы, ресницы, можно было бы подумать, что все это: и крепость, впившаяся в пологий берег, и дальние ростральные колонны, и Биржа, и Дворцовый мост, повисший между исчезнувшими берегами, и здания на набережной, забеленные седым инеем, – все это место действия таинственного фильма: земля, оставленная людьми и теперь погибающая на морозе. На сизом от мороза и дымки Биржевом мосту, вросшем деревянными колодцами-опорами в лед, почему-то замер одинокий экипаж. Как бы завершая картину, с Нарышкинского бастиона грохнул полуденный выстрел, и несколько громов-ударов колющегося от мороза льда прогремели за ним как эхо. Выстрел и прокатившееся эхо прозвучали как крик, хруст ломающихся костей города. Он, поставленный на невские берега безумной волей людей, страстью, любовью, поражающий даже в смертном крике своей красотой, смотрел на Мокиевского с гримасой мертвеца, знающего нечто, недоступное живым. Набережные раздвинулись, и дворцы отступили, давая Неве расправить складки, исчезли мелкие детали, предсмертный застывший крик сделал их ненужными. Город замер в снежно-солнечном мареве – трагическое свидетельство и напоминание о прошлой жизни.

– Товарищ, – услышал вдруг Мокиевский и обернулся.

К нему вплотную подошел красногвардейский патруль: двое солдат в шинелях и валенках и матрос в легкой летней шинельке и бескозырке, ленты которой он держал в лязгающем от мороза рту.

– Что здесь делаем, товарищ? – спросил солдат постарше.

– Ничего! – Мокиевский пожал плечами.

– Это что же ничего, так не бывает! – второй солдат стоял, засунув рукава шинели в карманы.

– Бывает! – ответил Мокиевский и повернулся, чтобы идти.

– Мы вот сейчас тебе всадим за такое ничего! – матрос из-за ленточек во рту говорил невнятно и подтанцовывал, будто выделывал чечетку.

– Документ! – старший стащил винтовку с плеча и угрожающе двинул ее в сторону доктора.

– Откуда же у меня документ, – передразнивая сказал Мокиевский. – Вот я здесь работаю, я доктор Мокиевский. Если надо, можно зайти, меня все знают. Заодно и погреться! – улыбнулся Мокиевский.

– Нам греться без надобности! – Старший вдруг двинул штыком. – А ну-ка, давай, доктор хренов! – И подтолкнул Мокиевского. – Мы таких докторов в штаб к Духонину отправляли быстро! И пернуть не успевали!

Мокиевского провели мимо похвально бодрого Суворова, мимо дощатых заборов и косых деревянных пирамид-памятников на Марсовом поле и доставили, почему-то через подвальный вход, в Павловские казармы. Допрос и «протокол» в заплеванной окурками комнате вел обросший жидкой бородкой студент, непрерывно сморкаясь в грязную тряпку и оставляя ее на краю стола. И не войди случайно в комнату разбитная баба-уборщица, неизвестно чем закончился бы допрос. Баба убирала за паек и в Бехтеревском институте. И к концу дня продрогшего и измученного Мокиевского под конвоем уже других солдат доставили в лабораторию.

Бехтерев, которому звонили «на предмет установления личности задержанного», очень интересовался подробностями допроса и поблескивал глазками, глядя, как Мокиевский отогревается, протягивая красные руки к камину. Меховые финские рукавицы, подаренные Бехтеревым, украли во время допроса.

– Кстати, – Бехтерев, видимо, рассматривал арест и допрос Мокиевского как приключение, – кстати, я бы рекомендовал вам обработать ваше пальто керосинчиком! Не подцепили ли вы там тифозных вшей, голубчик! – Можно было подумать, что «приключение» Мокиевского привело его в хорошее расположение духа. Он налил так и не снявшему барашковой шапки Мокиевскому спирту и скрылся за полупрозрачной стеной из вакуумных трубок.

Впрочем, долго он там усидеть не мог.

– Павел Васильич, – Бехтерев дергал себя за ус, становясь еще более похожим на Александра III. – Я бы попросил, если вы не против, сделать записи в лабораторном журнале. – Он подошел к Мокиевскому, уже расположившемуся за своим столом. – Для истории. Выходит, сегодня прекрасный день, Павел Васильич!