Текст книги "Опыт № 1918"

– Над чем трудимся? – Сеславинский, косясь в список, попробовал завести светский разговор.

– Понятия не имею! – Кларисса сидела за сверкающим никелем «Ундервудом» с громадной кареткой. – Я никогда не вчитываюсь. Мне это неинтересно! – Кларисса игриво посматривала на Сеславинского. – А что это вас не видно? Болеете или манкируете? У нас тут все в последнее время прямо с ума посходили! Какие-то летучие отряды, куда-то ездят, носятся, злые как черти! А пьют! – Она закатила глазки к потолку.

На первом листочке было набрано крупно, как заголовок: ДВОРЯНЕ. И дальше шел список – плотно, фамилия к фамилии, без пробелов… Сеславинский успел рассмотреть: в списке 59 человек – князья Сергей, Фёдор и Николай Урусовы, князь Леонид и Владимир Шаховские, князь Туманов, граф Капнист, граф Бобринский, министры С.В. Рухлов и Добровольский… На другом листке: ГЕНЕРАЛЫ, ПОЛКОВНИКИ и ЛИЦА ИНЫХ ВЫСОКИХ ЧИНОВ… Мелькнули несколько знакомых фамилий… Третий лист: СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛИ и СЛУЖИТЕЛИ КУЛЬТА. Список показался бесконечным – он переходил на следующие листки. Мелькнула знакомая фамилия Орнатский и кто-то (он не разобрал), еще через несколько строк бросилось в глаза: «настоятель Исаакиевского собора»… Возле двери уже слышались голоса, Сеславинский положил листки на место. Теперь надо сыграть местного ловеласа. Он улыбнулся Клариссе:

– Вы, я надеюсь, свободны сегодня вечером?

– Александр Николаич, вы прямо меня фраппируете! – Кларисса окончила частный пансион и никогда не забывала об этом. – Я для вас готова любые предложения отменить!

На этой фразе в канцелярию ввалились служащие во главе с ее начальником Инваром Лайценсом, братом личного охранника Ленина.

– Клара, почему в канцелярии посторонние? – как бы не замечая Сеславинского, проговорил Лайценс, проходя в дальнюю комнату, свой кабинет.

Кларисса пожала плечиками, мол, что возьмешь с солдафона. Сеславинский кивнул ей и пошел вслед за Лайценсом.

Документы и полный расчет получить в этот раз не удалось. Но Сеславинский особо и не нажимал на начальника канцелярии: важно было удержать в памяти выхваченные из списков имена.

Пётр Иванов примчался на своем спортивном «Рено» мигом. И так же мигом сообразил все, о чем говорил Сеславинский. Они остановились на Конногвардейском бульваре, Пётр переписал все запомнившиеся Сеславинскому имена и попросил час «на раздумья» – необходимо было выяснить адреса перечисленных в списке.

Вечер и ночь прошли в беспрерывных разъездах по городу и в беспрерывных объяснениях с десятками самых разных людей. Большинство из них не верили ни Петру, ни Сеславинскому. Списки заложников – это невероятно! Да, слышали, в какой-то не то Курской, не то Орловской губерниях было такое, но чтобы в Петрограде… увольте, голубчик! Расстрелы отменены законом, это какая-то провокация…

На Казанской, 1, у Орнатских, дверь отворила заспанная прислуга-монашка. Появилась взволнованная матушка, выслушала Сеславинского и тут же распорядилась разбудить младшего сына, пусть предупредит настоятеля Исаакиевского собора.

– Я имени не разобрал, – смутился Сеславинский.

– Протоиерей отец Николай. Смирягин его фамилия. Не беспокойтесь, предупредим.

– Елена Николавна, я знаю, что отец Философ арестован, но фамилию «Орнатский» я видел точно!

– Брат батюшки, Иван Николаевич. Он на Графской, в храме Серафима Саровского служит. И домик летний у него там. Не беспокойтесь! Я сейчас же, мигом детей пошлю. Горе-то какое! – она по-бабьи, по-старинному пригорюнилась, опершись подбородком на руку. – Про батюшку нашего что слышно? Народ все собирается крестным ходом идти на Гороховую, батюшку отбивать, да я отговариваю. Нету вины за ним такой, чтобы в тюрьме держать. Да и Николай с Борисом – всю войну отвоевали, с наградами вернулись… – Она опустила сверкнувшие слезой глаза и почти сразу подняла их. Уже чистые, промытые. – Я вас благословляю, – она перекрестила отдельно Петра и Сеславинского. – Благословляю вас и кланяюсь! Святое дело делаете! – и низко, в пол, поклонилась.

По некоторым адресам Пётр и Сеславинский опоздали, чекисты уже успели там побывать. После одной из таких разгромленных квартир Пётр вдруг сказал:

– Хочу отпроситься, Саша. Надо съездить к папе. Что-то душа болит у меня за него. На Гороховую уже вызывали и с обыском приходили, боюсь, как бы в третий раз в одну и ту же воронку снаряд не угодил!

Приехали на Смоленскую улицу вовремя. Остановился Пётр на заднем дворе, а парадные ворота запер на всякий случай на замок. И когда после получасовой битвы с отцом («Я не заяц, чтобы в своем городе от каких-то башибузуков бегать!») они вышли во двор, у ворот уже стоял чекистский «Форд», светя фарами в подворотню. Проходными дворами Пётр выехал на Смоленскую, пролетел ее лётом, свернул налево и, не жалея своего «Рено», погнал по страшному булыжнику Лубенской к Обводному каналу и дальше, дальше по набережной в сторону Лиговки.

На стук в двери к Ивановым вышел их сосед Милош. Громадный, двухметровый чех, бывший ординарец Иванова-старшего. Его и взяли, за отсутствием списочной персоны. Команда была – добрать до нужного числа. Так получилось, что преданный чех-ординарец дважды прикрыл своего командира. Первый раз – в бою, второй – во время ночного нападения чекистов. Еще одной, страшной и крепкой нитью навсегда связав эти петербургские семьи.

– Саша, – улыбаясь по обыкновению, поинтересовался Пётр, когда они, высадив Иванова-старшего, свернули с узкой, вонючей набережной Обводного и, перемахнув через мост, помчались по Лиговке, – как думаешь, оторвут нам голову за наши сегодняшние подвиги?

– Скорее всего, Петя, – он посмотрел на проплывающие мимо розово-желтые в рассветных солнечных лучах стены Крестовоздвиженской церкви и перекрестился. – Если кто-то из тех, к кому мы заезжали, донесет. Но, как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест. Не жалеешь?

– Голову? – засмеялся Петя. – Голову – нет, но если честно, пожить еще хочется.

– Не голову, – серьезно сказал Сеславинский, – а то, что со мной мотался?

– Так ты бы без меня не управился! – Он вдруг резко свернул в переулочек сразу за оградой церкви. – Тут местечко одно есть, – он подмигнул, – не первого класса, конечно, но рюмку водки с рыбным пирогом дадут.

– Какая водка? – удивился Сеславинский. – Солнце еще толком не поднялось!

– Водка – плохая, а вот пирог – что надо! Хозяин – рыбак. – Он свернул в темный, захламленный двор. – Я тебя потом к твоим ребятам в УГРО завезу, покажешься им пьяненьким – и спать. Чтобы лишних разговоров не было, кто да куда ночью ездил. Выпивши был – и все. Спал, ничего не помню! – Он распахнул незаметную дверь, ведущую в подвал. – У русских пьяные всегда в почете! Прошу!

Из двери пахнуло дымным теплом, перегаром и свежеиспеченным хлебом.

– Петро! – навстречу им двинулся курчавый, заросший бородой мужик в извозчичьей поддевке. – Какими судьбами до нас?

– Да вот едем мимо, думаю, дай Василя навещу, а то давненько рыбника не пробовал.

– Вот и хорошо! – Мужик оглянулся, и мальчик-половой тут же пролетел мимо, кивая кудрявой головой. – Проходите, гости дорогие.

Район Лиговки – Обводного канала был один из самых темных в Петрограде. И в лучшие-то времена чужие полицейские и даже жандармы предпочитали лишний раз туда не заезжать. Вот и Сеславинский без Петра, даже если бы и нашел это «заведение», не рискнул бы зайти. И словно подтверждая мысли Сеславинского, к их столу почти сразу приблизился воровского вида паренек. В прохорях в гармошку, навыпуск косоворотка из-под клифта (пиджака) и лихой чуб на сторону.

– Откуда фраерочки, Василь?

– То, Слюсарь, не фраерочки, то гости мои дорогие! – Василь крепкой рукой с толстым обручальным кольцом на пальце взял подошедшего за запястье. – Иди, отдыхай, я за своих гостей мазу держу!

– Так его же прочитали, – чубатый кивнул на Сеславинского, – он с Гороховой нарисовался. И машина нам в масть будет.

– Иди, отдыхай, Слюсарь, и скажи кому надо, что то мои гости, – Василь чуть оттолкнул чубатого и обернулся к Сеславинскому. – Волнуются хлопцы, признали вас.

Позже, когда они рулили по проснувшейся Лиговке в сторону Николаевского вокзала, Пётр как-то мотнул головой назад, к расплавленной в солнце колокольне Крестовоздвиженской церкви.

– Василь – сотник казачий. С Дона. Я в первый призыв к ним в часть попал. К Василю под начало… А теперь, видишь, как жизнь повернулась. Казачий сотник – и малину держит!

Никто из тех, кого Пётр с Сеславинским старались спасти в ту ночь, на них не донес. До самого тридцать четвертого года, до «Кировского дела». Когда один из родственников князя Кочубея, не выдержав допросов в недавно выстроенном Большом доме, стал вспоминать что было и чего не было. И припомнил, как однажды приходил к ним в старую квартиру на Конногвардейском бульваре кто-то и предупреждал об арестах. Надо отдать должное НКВД, Сеславинского они вычислили. Но тому уже было все равно: он второй год ковырял кайлом золотоносную жилу в тысяче километров от Магадана. А вытащить оттуда человека на допрос даже в Магадан – это «существенно улучшить его содержание в местах заключения». Что было не под силу и не прощалось даже очень могущественным людям.

Глава № 48

Автомобиль, проехав пост охраны Смольного, покрутился на площади, свернул на Тверскую, Сергиевскую и остановился возле углового дома с башней.

– За разгром и нищету не обессудьте, – извинялся Иван Иванович Манухин, известнейший до революции доктор, перед Владимиром Михайловичем Бехтеревым, пешком поднимаясь на пятый этаж. – Машина (лифт) само собою – не работает. Приходится все таскать на руках. В том числе и дрова! – Манухин шел впереди, тяжело ступая и держась за перила.

– Полно, – Бехтерев сзади разглядывал старенькое пальто Манухина, – ради удовольствия увидеть Татьяну Ивановну я готов не то что на пятый, на двадцать пятый этаж ползти!

Они вошли в громадную, пустую, выстуженную квартиру.

– Танюша, – Манухин приоткрыл одну из дверей, – к нам Владимир Михалыч Бехтерев нагрянул, ты выйдешь? – И кивнул Бехтереву: – Сейчас выйдет, приведет себя в порядок слегка. Милости прошу в библиотеку, там солнце, хоть и сентябрьское, но все же греет. Страшная, знаете ли, холодина в квартире образуется, если ее не топить!

Сквозь стеклянные, кое-где приоткрытые дверцы книжных шкафов с бронзовыми египетскими фигурками виднелись почти пустые книжные полки. Бехтерев удивленно поднял брови.

– А, – махнул рукой Иван Иванович, – распродаю к чертовой бабушке! Хорошо еще, находятся люди, которые покупают книги. Мне ведь приходится консультировать и даже лечить кое-кого в Доме литераторов на Бассейной. Причем исключительно бесплатно… – Он смахнул пыль с кресла какой-то тряпкой. – Извините, Владимир Михалыч, живем без прислуги, подзапустилось все… Татьяна Иванна одна не управляется… – Он сел напротив Бехтерева. – И литераторов лечу за немыслимо жалкий обед! Щи из протухшей капусты, котлета из пшенки и еще черт знает из чего, а если малую прибавку для Татьяны Иванны – приходится отдельно просить!

– Ванечка, вы здесь? – постучала Татьяна Ивановна в дверь и вошла, улыбаясь Бехтереву. – Владимир Михайлович, как я рада! – Они пошли навстречу друг другу. Плотный, живой Бехтерев – и Татьяна Ивановна, похудевшая, немного бледная, стройно поводя плечами с накинутой на них шалью.

– Вам малые, как сказал Иван Иваныч, литераторские добавки к лицу! – Бехтерев с удовольствием поцеловал ей руку. – Ничего, что мы здесь расположились и накурили уже?

– Да я бы и сама с удовольствием папироску выкурила, но Ванечка вот не разрешает! – Она любовно взглянула на мужа. – Все о моих легких печется. Я иногда к Зинаиде Николавне (речь шла о Зинаиде Гиппиус, жившей с Манухиными в одном подъезде) прячусь, вдвоем и покуриваем.

Бехтерев оглядывался вокруг, не узнавая кабинет недавно еще преуспевающего петроградского частного врача Манухина и отмечая следы разгрома: исчезли старинная золоченая люстра и канделябры со стола Манухина, исчез и роскошный ковер, подарок какого-то знаменитого иранца доктору за излечение сына от туберкулеза. Стены, прежде украшенные акварелями Бенуа, картинами Серова, Коровина, пейзажами Клевера, теперь были пусты и неопрятны, в углу висела на гвозде пустая золоченая рама. Татьяна Ивановна, извинившись, вышла из комнаты, и Бехтерев, чуть снизив гудящий бас, сказал Манухину:

– А ведь на писательские обеды, Иван Иваныч, вы не проживете. – Он поднялся и начал прохаживаться по кабинету. – Простите, дорогой, не стал бы говорить, но Татьяну-то Иванну пожалеть надобно!

– Я сам мучаюсь, Владимир Михайлович, – Манухин встал и чуть прикрыл окно, оттуда повеяло вечерним холодком. – Но не хочу я, хоть убейте, с этой властью сотрудничать! Мне, знаете ли, предлагают стать тюремным врачом в Петропавловке, в Трубецком бастионе, где они арестованных держат.

– Они же предлагают под эгидой Политического Красного креста работать, – Татьяна Ивановна вошла в кабинет и остановилась возле дверей почти напротив своего портрета едва ли не в рост, написанного Коровиным. Вечернее солнце, отразившись несколько раз в зеркальных стеклах, высветило портрет, словно на него был направлен электрический фонарь.

– Я работал от этого самого Креста, Танюша, – судя по некоторым ноткам, Бехтерев понял, что это старый спор, – пока в заключении находились члены Временного правительства, министры… А сейчас… Я все-таки должность тюремного врача перерос, моя дорогая.

– Но ты же все равно каждый день в этом Трубецком бастионе…

– Да, – кивнул Манухин Бехтереву, – это правда. Я поставил себе за правило начинать день с посещения Петропавловки. А потом уж – по частным вызовам!

– И в результате, – засмеялась Татьяна Ивановна, – в Трубецком работаешь бесплатно, благотворительно, а с частников деньги не берешь, видя, как они бедствуют!

– Ну, что делать! – Высокий, худой Манухин беспомощно развел руками. – Так получается, Танюша. Я же не могу обирать людей. Были бы у них деньги… или хоть какая-нибудь еда, разве они меня без гонорара отпустили бы?

– Ой ли? – по-деревенски протяжно сказала вдруг Татьяна Ивановна.

– Ты Горького имеешь в виду, дорогая? – И в ответ на ее кивок повернулся к Бехтереву. – История неприятная… как бы это сказать…

– Да так и скажи, Ванюша, – Татьяна Ивановна поплотнее укуталась в шаль. – Иван Иваныч к Горькому несколько раз приходил – то прописи, то лекарства готовые приносил… А тут – попал к обеду. Все за столом, соус мясной роскошный, овощи…

– Так огурцами свежими кто-то хрупал, у меня аж слюнки потекли, – засмеялся Манухин.

– Конечно потекут, – перебила Татьяна Ивановна, – мы перед этим сутки впроголодь пробедовали.

– Да я бы все равно не сел с ними за стол! – обиделся вдруг Манухин.

– Сел бы – не сел, а не пригласили – вот и весь разговор.

– Не пригласили, это верно. – Что-то совсем детское было в этом высоком, сухом, широкоплечем человеке. – Но и пригласили бы…

– Так больше того, – Татьяна Ивановна подошла к Бехтереву, – я уж посплетничаю! Через день-другой приезжает Горький. На консультацию к Иван Иванычу.

– И консультация была, и сеанс облучения, – поправил ее Манухин.

– Закончилась консультация, Горький и говорит: «Нельзя ли Гржебина позвать, он ведь с вами в одном подъезде живет?» Позвали этого жулика Гржебина.

– Танюша, Зиновий Исаич вовсе не жулик. Он делец…

– Ванечка, не мешай сплетничать! – улыбнулась мужу Татьяна Ивановна, присаживаясь у стола. – Приходит этот Гржебин, притаскивает Горькому каких-то японских божков, драконов, чудовищ из нефрита резаных, начинают они обсуждать, торговаться…

– Еще какой-то альбом с акварелями был! – вставил Манухин.

– Словом, сговорились на десяти тысячах, Горький бумажник вытащил, расплатился, Гржебин ушел. Горький как-то пригорюнился и говорит: «Денег жаль, конечно, но сделка уж больно удачная получилась!». Откланялся – и в дверь. И гонораром не стал обижать Иван Иваныча! Так и хотелось напомнить радетелю народному, что масло на рынке, из-под полы, под страхом, что поймают да на Гороховую, – тысяча рублей за фунт!

– А я в этот день как раз Зинаиде Николавне Гиппиус свое старье оттащил! – засмеялся Манухин. – Башмаки, галстуки, пиджаки… К ней какая-то тетка из деревни приходит, меняет вещи на еду…

– Так твоя-то коммерция не состоялась, Ванечка! Тетка твои вещи не взяла!

– Да, видно из Зинаиды Николавны фактор получился хуже, чем из Гржебина.

– А ты еще ему в издательство брошюры писать подрядился. И тоже – за грошики.

– Матушка, – виновато сказал Манухин, – меня ведь не переделаешь!

Бехтерев вынул часы, щелкнул крышкой и бодро произнес:

– Предложение-приглашение! Прошу вас ко мне, гарантирую неплохой ужин с кроликом и тушеной картошкой. Обещаю чистейший лабораторный спирт, разведенный клюквенным настоем, камин и для дамы – сюрприз.

– Владимир Михайлович, мы не готовы, – Татьяна Ивановна растерянно взглянула на мужа.

– А заодно я покажу вам кой-какие результаты нашей работы. Промежуточные, конечно, но любопытные…

– Неожиданно! – Манухин тоже оглянулся на жену.

– У меня сейчас никого нет! – Бехтерев со щелчком закрыл часы и подхватил свое пальто. – Полагаю, только доктор Мокиевский еще трудится. Остальные – поди все по домам. И справедливо. За те деньги, что мы им платим, я бы только приходил на службу – и тут же домой…

Войдя в вестибюль своего дворца, Бехтерев отдал распоряжения относительно ужина и пригласил гостей наверх.

– Вы ведь у меня не были?

– Пресмешная история со мной приключилась, – Манухин пропустил перед собою жену и вошел в огромный, захламленный, заставленный разнокалиберными столами кабинет Бехтерева. Столы были завалены книгами, ледериновыми папками, амбарными книгами, рукописями… – Меня Горький решил как-то облагодетельствовать, – он поддержал под руку жену, помогая ей пробираться между столов и разнокалиберных стульев (тоже заваленных научным хламом) поближе к камину, возле которого стоял доктор Мокиевский, – и предложил расположиться с лабораторией в Павловском дворце! Представляете? Я ему объяснил, что я на такой вандализм не пойду, совесть не позволяет!

– А я вот пошел! Чем ночлежку большевистскую во дворце великого князя устраивать, так пусть лучше ученые поживут по-царски! – Бехтерев засмеялся, довольный собой. – Вы же знакомы? С Мокиевским? С доктором?

– Конечно! – Мужчины обменялись рукопожатием.

– Александр Иваныч большой ваш поклонник, – Бехтерев кивнул на Мокиевского. – Он у нас, помимо научной части, еще и практикует помаленьку! И пользуется вашей методой, слабым рентгеном облучает селезенку. Говорит, поразительные результаты!

– Да, результаты могут быть удивительные! – Манухин придвинул кресло поближе к камину и усадил в него жену. – Мы с Танюшей поехали из Парижа в Италию…

– Мне надо было легкие подлечить, а Илья Ильич Мечников и порекомендовал ехать к Горькому на Капри.

– Вручил нам письмо. Капри, вилла Серафино, – пояснил Манухин.

– Надо сказать, – заблестела глазками, согреваясь, Татьяна Ивановна, – Горький выглядел ужасно! Больной, исхудавший, посеревший лицом, злой, одинокий…

– Какие-то у него семейные дрязги были, мы не вдавались особенно, – Манухин тоже протянул к камину руки.

– В бабах запутался, – съехидничала Татьяна Ивановна.

– А в письме Мечников невероятно расхвалил мою методу… – Манухин сделал вид, что не услышал. – При том, что французские власти так и не дали разрешение опробовать. Конечно, мы с коллегой и помощником моим Гольдфарбом на себе испытания провели, но о широкой лечебной практике речь пока не шла – все только в зачатке.

– И тем не менее результат был поразительный! – Татьяна Ивановна повернулась к мужу. – Ты согласен?

– Ну, еще бы! – засмеялся Манухин. – Так хотелось тебя вылечить, что, кажется мне, любой препарат мог бы помочь!

– Но ведь и Горький вылечился, – поддержал Мокиевский.

– Да, и Горький тоже. Мы почти два месяца прожили на Капри, в Неаполе, каждый день процедуры, режим, питание: я специальный рацион для Татьяны Иванны с Алексеем Максимычем разработал…

– А вот и наш рацион на подходе! – приветствовал Бехтерев появление служителя, вкатившего столик с ужином. – Александр Иванович, не осталось ли у нас нашей любимой?

– Непременно осталось! – Мокиевский отворил дверцы роскошного, наборного с бронзой и фарфоровыми вставками буля, из мебели великого князя, и вытащил оттуда здоровенную колбу с темно-красной жидкостью.

– Александр Иваныч, – Бехтерев указал глазами на Мокиевского, колдовавшего с колбой, – методу вашу усовершенствовал…

– Я посылал Ивану Ивановичу статью, – повернулся Мокиевский.

– Да-да, я помню прекрасно, – Манухин с интересом поглядывал на манипуляции с колбой. – Я тогда же вам ответил! И добавил относительно параллельного облучения легких…

– Александр Иваныч расскажет после, – Бехтерев привычно достал из громадного рабочего стола рюмки, служитель помог извлечь из буля тарелки, ножи и переставил со столика-каталки пышущие жаром латки. – Методу вашу он усовершенствовал. Какие-то дыры в свинцовой защите просверлил…

– А облучение увеличили? – Манухин тут же оторвался от созерцания колбы. – Сильно? У меня-то идея была, что, помимо запуска лейкоцитолиза, хорошо бы и саму каверну расстрелять рентгеновскими лучами. Только вот как их направленными сделать? И как точно в нее попасть, чтобы здоровую ткань не спалить?

– А нам Абрам Фёдорович Иоффе целый агрегат изготовил, чтобы концентрировать лучи. – Бехтерев устроился поудобнее за столом и даже заткнул салфетку за галстук, демонстрируя полную готовность.

– Запах… – Татьяна Ивановна закрыла глаза. – Такой запах был только в детстве, когда готовили папенькиных зайцев. Они их с охоты привозили целыми возами.

– Ты же говорила, что никогда этих зайцев не ела? – удивился Манухин.

– Да, о чем сейчас вспоминаю с сожалением, – улыбнулась Татьяна Ивановна, ласково поглядывая на мужа. – Не ела никогда! Мне их было очень жалко!

– Как бы и мне не начать плакать, – усмехнулся Бехтерев. – Пожираем лабораторных кроликов. Какие линии уже погибли… Восстанавливать придется годами. – Он сокрушенно покачал головой. – А теперь – гвоздь программы! Только у нас! Дамы и господа, прошу обратить внимание… – Бехтерев извлек из глубин стола две бутылки. – Настоящее французское «Бордо» урожая 1898 года! Вино, полагаю я, из царских подвалов! Непосредственно в Смольном вручили за мои исключительные медицинские достижения.

Мокиевский взял бутылку, изучил наклейки и ловко открыл, выдернув пробку с коротким, тугим звуком.

– Не обязательно из царских. В Петербурге имелись, говорят, винные подвалы и почище царских. К примеру, Валентин Платонович Зубов был большой знаток по этой части.

– Почему – был? – отозвался Бехтерев. – Мы с ним на днях виделись. Сидит в своей Гатчине, охраняет культурные сокровища для народа! – Он засмеялся. – Это, знаете, как сидеть на куче зерна и прутиком голодных крыс отгонять. Эффект – тот же. Крысы со временем жиреют и наглеют.

– На днях мы с Зинаидой Николаевной говорили на эту тему, – блики от огня, разгоревшегося в камине, делали лицо Татьяны Ивановны моложавым. – Она считает, что русская культура агонизирует.

– Агония, Татьяна Ивановна, – Бехтерев старинным мудреным штопором открыл вторую бутылку, – термин вполне и, я бы даже сказал, исключительно медицинский. Культура же, – он внимательно рассматривал и даже понюхал пробку, – такая субстанция, которая умрет вместе с человечеством. А с первым воскресшим человеком – воскреснет.

– У нас из всей культуры скоро один Горький останется, – не без яду заметила Татьяна Ивановна. – Если его Зинаида Николаевна не проглотит.

– Нет, Горького проглотить трудно, – Бехтерев, полюбовавшись вином на свет, принялся разливать, – мужчина он хоть не корпулентный, но крупный. А вот укусить ядовитым зубом – в этом удовольствии Зинаида Николавна отказать себе не может!

– Они все про какую-то новую культуру талдычат. – Манухин внимательно наблюдал за манипуляциями Бехтерева с вином. – А что такое ихняя культура, ума не приложу! Вся чепуха Маяковского да Кудрейки какого-нибудь теперь р-революционной стала! – Манухин раскатил «р-р-р».

– Или Хлебников, помните, Иван Иваныч, он у нас читал?

– А как же! – Манухин кивнул жене. – Читал-читал, мы всё понять не могли, заумь какая-то. Но честно слушали, аплодировали даже из вежливости. А после он вышел в прихожую, лег на диванчик, там и заснул!

– Так нализался? – Мокиевский принес, наконец, на стол сверкающую алмазной гранью и рубином напитка пирамиду.

– Абсолютно трезв был! – живо отозвался Манухин. – Абсолютно! Я его в гостевую спальню проводил, так он возмущался. Не привык, говорит, в роскоши спать!

– Поэты – наши с господином Мокиевским пациенты. Согласны, Александр Николаич? – Бехтерев, прикрыв глаза, смаковал аромат вина.

– Были наши, – усмехнулся Мокиевский. – Нынче – другой пациент пошел.

– Да-да, – закивал Бехтерев, – у Александра Николаича отбоя нет от новой знати. Прослышали, что он своим гипнозом от любимой русской болезни, от пьянства то есть, лечит, так чуть не в очередь!

– Ну, в очередь – это к вам!

– На имя клюют! – Бехтерев жестом пригласил гостей к столу. – Клюют, как плотва во время жора!

– Да, – согласился Манухин, – невероятно озабочены своим здоровьем!

– Даже оправдание придумали – мол, растеряли в царских тюрьмах и на каторге!

– И не так здоровьем, как именно-то долголетием! Хотят жить вечно! – Бехтерев с удовольствием выпил и принялся за кролика. – Но больше всего их занимают всякие тайны. Особенно те, что с чертовщинкой. Александр Иваныч им сеанс гипноза продемонстрировал, так едва выставили отсюда, – все требовали продолжения и повторения!

– Создали в Москве, при ВЧК, целый отдел, – Мокиевский, ухаживая за гостями, наполнял их тарелки. – Требуют туда нашего сотрудника, Барченко. Он им опыты по телепатии, телекинезу, передаче сигналов мозга на расстоянии продемонстрировал…

– Я полагаю, – перебил его Бехтерев, – самый-то интерес вызвали его рассказы про Шамбалу, про Гиперборею… Он огромный знаток Севера нашего, Сегозера, Кузовских островов. Там, и верно, множество тайн хранится… – Бехтерев задумался. – Вот бы выбраться туда, поглазеть на каменные лабиринты, на сейды – громадные камни, которые, говорят, перемещаются. Барченко шамана привозил с Сегозера – поразительными способностями обладает! Видит за тыщу километров, и мысли читает, и в меряченье может людей погрузить…

– Меряченье – это что? – заинтересовался Манухин.

– Род гипноза, – отозвался Мокиевский. – Массовый гипноз!

– Не совсем, – Бехтерев повернулся к нему, – воздействие на мозг несколько иное… скорее, своеобразный полярный психоз…

– Я упростил, – согласился Мокиевский.

– Как я не люблю эту чертовщину! – Татьяна Ивановна раскраснелась от вина, еды, камина. – Им-то, властям, это зачем?

– Так они же миром повелевать хотят, голубушка! – засмеялся Бехтерев. – Сидеть хотят в своем Кремле, за высокой стеной, а чтобы города, веси и народы по их воле маршировали!

– Какой бред!

– Не такой уж и бред! – оживился Бехтерев. – Я, размышляя тут на днях об одном эксперименте, понял, что то, над чем я работаю, открыли уже наши большевики! Понял, как все великое, – по ошибке! – Бехтерев повернулся к Татьяне Ивановне. – Вы позволите?

– Я так и предполагала, что начнутся медицинские разговоры!

– Я попроще, попонятнее. – Он кивнул Манухину. – Представьте, вживляю электроды крысам, как всегда, в центр удовольствия, наслаждения. И крыса перестает есть и пить, бежит в угол, нажимает педаль и блаженствует. Подключаю к полу электрический ток, и эта крыса…

– Фу, Владимир Михалыч! – Татьяна Ивановна сморщила носик.

– Простите, голубчик, не буду больше! – Бехтерев кивнул Манухину на лабораторный стол в углу огромного кабинета: – Пойдемте, там у меня все записано… Так вот, в этот раз я чуток промахнулся с электродом. Чуть-чуть, не сразу и заметил, а результаты – поразительные. Александр Иваныч, – крикнул он уже через всю комнату, – вы Татьяну Ивановну не оставляйте без внимания, развлеките!

Манухин внимательно читал записи профессора. Бехтерев раскуривал сигару и щурился. Он любил и умел получать удовольствие от жизни. Главным образом, от работы. Сейчас он получал удовольствие от общения с Манухиным – хорошим человеком и прекрасным специалистом, и его красавицей-женой, от того, что накормил их чудесным ужином, согрел у камина… Камин создавал какое-то особое ощущение удавшейся жизни, которое Бехтерев любил.

Манухин оторвался от журнала.

– Чрезвычайно интересно, – он снял очки и потер глаза, – но, честно говоря, я не понял…

– Фокус вот в чем, – перебил Бехтерев. – Смотрите! Вживляем электрод, крыса бегает в угол, получает наслаждение – и все. Включаем электроток в полу клетки – она перестает бегать. Удар электричества сильнее чувства наслаждения. – Он пролистал несколько страниц, заполненных по-старомодному четко, красиво и подробно. – Это пропустим, это пропустим… Вот! Вживляем электрод рядом с центром удовольствия – и крыса носится, нажимает педаль, все, как прежде. Но! Теперь включаем электроток, и что видим? Она носится от угла, где тока нет, к педали, что под током, и нажимает на нее бесконечно! Пока лапки не обгорают и не стираются в кровь! В чем дело? – Бехтерев строго посмотрел на Манухина поверх очков.

– Так в чем же?

– А в том, что место, в которое я вживил электрод, не дает крысе наслаждения! – Он победно посмотрел на Манухина. – Не дает! Но обещает. Чувствуете разницу?!

– Допустим.

– И наша красавица-крыса в ожидании наслаждения бегает и жмет на педальку до изнеможения, до смерти!

– И вы точно нашли тот участок мозга, который отвечает…

– Абсолютно точно. – Бехтерев торжествующе пыхтел сигарой.

– Гениально!

– Гениально, конечно, – Бехтерев был в восторге от самого себя. – Жаль только, что открытие это до меня сделали большевики!

– Как это? – не понял Манухин.

– Пойдемте-ка к столу, – Бехтерев поднялся. – За это открытие надо выпить. И кроме того, – он помахал Татьяне Ивановне, – я бы на вашем месте не стал на долгое время оставлять жену с доктором Мокиевским. Это человек опасный!

Мокиевский налил вина даме и взялся за графин, похожий на пирамиду.

– Наше изобретение, Иван Иванович. Клюквенный экстракт. Точнее, спирт на клюквенном экстракте!

– Это отсюда словечко «наклюкаться»? – пошутила Татьяна Ивановна.

– Браво, браво, – даже хлопнул в ладоши Бехтерев. – Мне это не приходило в голову. Так вот, господа, – продолжил он, выпив спирту и внимательно посмотрев, как пьет Манухин. – Как?

– Удивительно! Но крепковато. Так я, знаете, могу не только наклюкаться, но и скапутиться!