Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 60

– С новым календарем я совершенно сбилась с панталыку, – Татьяна и Зинаида Либахи разбирали елочные украшения, разложенные по коробкам, – выходит, что Рождество нынче позже Нового года?

– Впервые в жизни украшать елку не хочется! Вместо радости все время слезы наворачиваются!

Такого сурового Рождества у Петрограда еще не бывало. Голод и холод. Голод, холод и слухи делали жизнь почти невыносимой. Правительство ввело монополию на торговлю хлебом, сразу и окончательно запретив любую торговлю, за счет которой и выживали петербуржцы. Это вовсе не означало, что стихийные рынки («толкучки», как их сразу стали называть) возле Гостиного, Апраксина, на Сенной и, конечно же, знаменитая и любимая петербуржцами «подкова» Александровского рынка, что на Вознесенском, тут же прекратили торговлю. Просто и торговать, и покупать на рынках стало опаснее. В любую минуту наряд вооруженных красноармейцев мог окружить толпу торгующихся и, выпуская из кольца по одному, аккуратно и деловито грабить всех, кто попал в окружение. Хозяева рынков тут же сговорились с красноармейцами – за взятки, в основном спиртом, те соглашались не нарушать торговый порядок. Хотя время от времени возникали на рынках «чужие», и торговки, подхватив товар, разбегались по подвалам. Особо порядок поддерживался на Александровском рынке, причем не только в трех его основных пассажах – Татарском, Еврейском и Садовом, но и на площади, где располагалась главная «толкучка».

Милицейский паек Сеславинского позволял его тетушкам кое-как, пусть и впроголодь, существовать. Вообще же, перемены, которые обрушились на сестер, были так непредсказуемы и стремительны, что обе они, и Зинаида и Татьяна Францевны, не сговариваясь, старались даже не обсуждать их.

Женитьба Сеславинского была хоть и тоже неожиданным, но единственным приятным событием. Разумеется, они предполагали, что племянник когда-то женится, заведет детей, но чтобы вот так, сразу…

Елена понравилась тетушкам и показалась теплым и родным человеком, а от девочки они пришли в восторг. Правда, к концу вечера, когда неутомимая Оля окончательно освоилась и принялась прыгать на диване, восторг этот можно было, скорее, назвать сдержанным.

Встречали Рождество у Либахов. Не без влияния Марьи Кузьминичны. Сразив Татьяну и Зинаиду, она сообщила, что «окончательно вышла замуж» за Исаака Моисеевича Бакмана, удочерив обеих его девочек. И теперь Марья Кузьминична особо ратовала за детский праздник: девочки Мара, Лариса и Оля должны подружиться с детства. И лучшего события для этого, чем Рождество, разумеется, быть не может. Тем более, что Исаак Моисеевич взялся обеспечить компанию продуктами. «Он изумительный человек, – шепотом говорила Марья Кузьминична, – изумительный! Но, – тут она игриво крутила пальчиком возле виска, – с приветом! А кто, скажите, не будет с приветом, побывав на Гороховой?» Тетушки соглашались, отмечая попутно, что у нее появился внятный еврейский говорок.

Узнав о детском празднике, Петя Иванов поинтересовался, нельзя ли привести младшего брата: того только что привезли с Украины, а в семействе Ивановых – испанка, так что пока Георгию приходится жить на Васильевском и, пользуясь испанкой, отдаленностью школы и Петиной слабостью, большую часть времени проводить с братом на заводе.

Исаак Моисеевич не подвел: раздобыл целую коровью ногу. Конечно, это была, как сказала Зинаида Францевна, «неполноценная нога», скорее мостолыжка с небольшим количеством мяса в верхней ее части, но ценность этого дара не подвергалась сомнению. Студень, котлеты… («Их как ни руби, – настаивала Настя, – будут жесткими».) Окончательное решение в выборе меню помогла принять ингерманландка Хельга, которая неожиданно привезла на финской «вейке» мешок картофеля, квашеную капусту и моченую бруснику. И отказалась брать деньги за все это богатство: «Самый большой подарок пудетт для меня, когда вы весной приедете на дачу и мы будем питть самоваар чая!» Не подкачал и Петя: они с Георгием принесли целую гору замороженных вареников с вишнями – произведение Петиной жены-украинки Нади.

Вообще же, это отметили не только тетушки, что-то изменилось в людях: снова начали ходить в гости (правда, со своим хлебом и сахаром), чаще писать почтовые открытки, а к Рождеству готовили подарки. Рациональная Зинаида считала, что просто люди привыкают к ужасу жизни и пытаются вернуться к прежним отношениям, к прежней жизни. Татьяна же Францевна видела в возобновлении («пусть в малом, пусть!») прежних отношений промысл Божий. И показатель того, что не все человеческое сумели вытравить большевики. «Так люди пытаются противостоять им!» Сеславинский запомнил это Рождество навсегда.

Настя превзошла себя: ладно бы студень и картофельные зразы – но торт! Она выменяла несколько картошин на настоящую овсянку и испекла овсяный торт с прослойками из малинового варенья. С этим тортом могли соперничать только Петины вареники. Вишни в них, как сказал знаток Исаак Моисеевич, хоть и были из варенья, но вкуснее натуральных.

Сеславинский с нежностью наблюдал, как сияющая Елена хлопочет, помогая Насте. Тетушки сразу признали ее хозяйкой, позволили управлять столом и буйной компанией девчонок, наряженных в специально сшитые платья с белыми ангельскими крыльями и блестками. Дети носились вокруг елки, пели под аккомпанемент Татьяны Францевны, читали стихи и пытались разгадать фокусы, которые показывал Исаак Моисеевич. А он оказался ловким фокусником, безошибочно открывая и отгадывая карты и незаметно пряча под кофейными чашками махонькие пирамидки хлебного мякиша.

Тетушки были в ударе: то одна, то другая присаживались за фортепьяно, играли, пели, а Зинаида Францевна даже участвовала в хороводе, в который, кроме нее, Елены и Марьи Кузьминичны, девочки втянули и Исаака Моисеевича, и он с удовольствием пел русские и еврейские песни и катал девчонок на плечах.

Наконец настал черед Георгия. Они что-то порепетировали в комнатке рядом с кухней, и теперь Исаак Моисеевич торжественно вынес к елке табуретку и голосом конферансье объявил:

– Уважаемый публикум, многоуважаемые дамы и господа, перед вами выступит известнейший на Украине балалаечник, сбежавший из лап батьки Махно и уцелевший от испанки Георгий Иванов!

Возразив, что его инструмент не балалайка, а домра, покрасневший от смущения мальчик сел на табуретку.

Сеславинский помнил рассказ Пети о младшем брате – как тот подрабатывал, играя на домре в Гуляй-Поле, где они остановились у Надиных родственников. Сентиментальные украинцы щедро расплачивались салом, которое Надя с Георгием пересылали в Петроград.

– Георгий, а что чаще просили сыграть украинцы?

– «Гоп, куме, не журыся, – мальчик бойко ударил по струнам, видно было, что он не раз играл эту песню, – туды-сюды поверныся…»

Татьяна Францевна придвинулась к фортепьяно и принялась подпевать и аккомпанировать.

– А знает ли уважаемая публика, – Исаак Моисеевич был прекрасен в роли конферансье, – что наш знаменитый балалаечник пострадал от какого-то местного бандита, батьки Махно? Давайте попросим рассказать!

Георгий рассказывать о своих украинских приключениях стеснялся, и Исаак Моисеевич, подмигнув «уважаемой публике», поведал, как на большом празднике при стечении народа, наш герой, он театральным жестом указал на мальчика, спел…

– Гоша, напой, у меня не получится!

И вместе с Георгием они спели:

– Гоп, куме, не журыся, туды-сюды поверныся… У батьки Махно гроши завелися… А на тии гроши купыть можно тильки воши.

– Ничего смешного, господа, – продолжал свой конферанс Исаак Моисеевич, – за эту песенку наш герой получил двадцать розог прямо на майдане… Что? – Он нагнулся к Георгию. – Ах, вот как! Уважаемый публикум, вкралась небольшая ошибка. Двадцать розог герой получил за то, что уцепился за тачанку батьки Махно и немного прокатился на ней! А за замечательную песню про гроши батьки он получил всего десять розог. Но тоже публично, при стечении народа, на майдане в Гуляй-Поле.

После торта, песен и очередного хоровода каждый должен был аккуратно срезать с елки именную, изготовленную изобретательной Настей конфету и прочитать вслух пожелание, написанное самим Дедом Морозом. И тогда огромный Дед Мороз, стоявший под елкой, отодвинулся, открыв гору подарков…

Сеславинский устроился поудобнее в углу дивана. От выпитого спирта (Исаак Моисеевич оказался достойным партнером), вкусной еды и разлитого в воздухе родственного тепла Сеславинский почему-то впал в мягкий ступор. Не хотелось ни смеяться вместе со всеми, ни танцевать и прыгать в хороводе. Счастьем было молча сидеть, ловить на себе взгляды Елены и тетушек и смотреть, как девчонки визжат от восторга, получая подарки, как зарделась от удовольствия Настя, когда ей вручили «что-то из дамского гардероба» и трогательную открытку, приложенную к иконке ее любимого Дмитрия Ростовского, как хороша, легка в движениях и улыбках Елена, как Марья Кузьминична ласкает и целует девочек…

Он попытался припомнить прошлогоднее Рождество – и не смог. Вспоминались почему-то безобразные пьянки в землянках, палатках, польских фольварках. Громкие, скандальные, неизменно заканчивавшиеся ссорами, тошнотой и дикой головной болью по утрам. Хотелось не думать о работе – и как назло крутились в голове какие-то недоделанные дела, приказы, которые надо было бы подписать, уходя на праздники. Впрочем, какой в УГРО праздник? Сегодня – вторник, обычный рабочий день. Рождество официально отменено властями.

Ему казалось, что он провалился в какую-то щель между настоящим и прошлым: детством в усадьбе, расставанием с родителями, учебой в Пажеском корпусе с тамошней муштрой, летними лагерями, первой дружбой и войной, воспоминания о которой он пытался стереть, отбросить, но они накатывали, вспыхивали, подкрадывались неожиданно, будто настаивая: ты должен жить за тех людей, которые погибли, исчезли, прекратили свое существование на твоих глазах.

О том, как они погибли, Сеславинский заставлял себя не вспоминать. Они погибли, а ты остался. Значит, Господь дал тебе время что-то сделать на этой земле? Почему саперная лопатка немца, с криком ворвавшегося в землянку и замахнувшегося для смертельного удара, застряла в бревнах потолка-наката, а капитан Лисицкий, спавший после дежурства, проснулся и всадил в него пулю из браунинга? И пропустил удар второго немецкого разведчика, от которого у Лисицкого снесло полголовы? Как удалось швырнуть в немцев керосиновую лампу, которую пять минут назад Сеславинский заправлял? Керосин полыхнул, Сеславинский помнил, как немец горящими руками пытался потушить огонь на лице. А денщик Яковлев, пьяница и разгильдяй, уложил обоих немцев трофейным тесаком, заслужив солдатского Георгия? Почему их нет, даже пьяницы Яковлева, отравившегося денатуратом, а я есть?

Кто я и почему именно мне дано это счастье – сидеть с любимыми людьми и видеть их счастливыми?

Сеславинский задремал на миг, но как-то странно, вроде бы продолжая видеть все, что происходило к комнате, только Дед Мороз приблизился, увеличился и стал похож лицом на старого сыщика Кирпичникова, когда тот рассказывал про «чудовищные опыты» над страной.

– Александр Николаич, – горничная Настя аккуратно тряхнула Сеславинского за плечо, – вас на телефон просют…

Сеславинский поймал на себе тревожный взгляд Елены. Этот взгляд и вернул его в действительность. Он кивнул Елене и вышел в коридор.

– Александр Николаич, – голос Кирпичникова был как всегда сух и хорошо узнаваем. – У нас самострел скорее всего, но я попрошу вас приехать. – Он замолчал. – Почему вы не спрашиваете, зачем?

– Я знаю… – Сеславинский чувствовал, как мертвенный, сковывающий холод знакомо растекается по спине, позвоночнику.

– Осталась записка. Читать?

– Да, – ответил Сеславинский, не узнавая своего голоса.

– «Поручику Сеславинскому А.Н. Должно быть, на то воля Божья. Простите меня. Не поминайте лихом. И не хороните». И подпис, – он почему-то сказал по-старинному жестко – «подпис»: «Штабс-капитан Крестинский». – Кирпичников помолчал. – Я послал машину за вами, думаю, она уже пришла. Выходите!

К Либахам Сеславинский вернулся почти под утро. Шумное семейство Марьи Кузьминичны и Бакмана уже уехало. Петя на своем «Рено» отвез их, благо от Екатерининского канала до Большой Морской рукой подать. Елена с Ольгой помогали Насте. Был убран и сложен большой стол-сороконожка, раздвинутый специально для праздника, гудела колонка, поставляя горячую воду на кухню, квартира, если не считать елки, занявшей весь красный угол в большой комнате, постепенно возвращалась к привычному виду. Тетушки, борясь со сном, сидели над раскрытыми альбомами, привлекая то Елену, то Ольгу, и с увлечением рассказывали о той жизни на фотографиях, которая ушла навсегда. Ольга, подсевшая к ним, почти сразу задремала, положив пушистую головку на руку Зинаиде Францевне. Та замерла в неудобной позе, боясь потревожить девочку. Елена, заглядывавшая через плечо Татьяны Францевны, то и дело отвлекалась – ей все казалось, что Сеславинский позвонит в дверь, а они не расслышат. И старинные фото со штампами, вензелями, рисунками и подписями мастеров, их исполнивших, перелистывались одно за другим, покорно исчезая за толстыми, твердыми листами альбомов. Понимая и смиряясь с тем, что исчезают навсегда.

Сеславинский отнес спящую Ольгу в машину, хотя тетушки и настаивали, чтобы девочку оставили ночевать, усадил Елену, Георгия и сел сам, кивнув Пете.

– На вас лица нет, Александр Николаич, – шепотом сказал Петя, почему-то обращаясь «на вы». – Случилось что?

– Случилось, – коротко ответил Сеславинский и был благодарен за то, что сообразительный Петя больше не задал ни единого вопроса.

Город замер, застыл декорацией к несуществующему, но уже разыгрывающемуся спектаклю. Нереально величественная колоннада Казанского собора, чугунная, промерзшая решетка набережной с шапками снега на гранитных столбах, Невский со зданием «Зингера» и неожиданным простором, распахнувшимся по обе стороны, Спас-на-Крови, выдвинувшийся всей громадой на канал, и промерзший Христос на мозаике, обращенной к замершей в стылом безмолвии воде. Буксовавшая на нечищеной мостовой, завывавшая мотором машина была единственным живым существом в этой замершей черно-серо-белой декорации. С трудом повернули направо. Дорога вдоль Марсова поля была занесена снегом. Ни единого следа. От Михайловского замка, исчезнувшего в темноте, едва видны были колонны да частично белокаменный узор. Летний сад исчез в морозной дымке. Лишь кривые, мосластые деревья выхватывались на мгновение пляшущими столбами фар…

Пока Елена укладывала девочку, Сеславинский стоял, набросив шинель на плечи, приоткрыв дверь на балкон, охраняемый невидимыми верными кариатидами, и смотрел в темноту. Там, впереди и чуть влево, должен был высвечиваться купол храма святого целителя Пантелеймона. Но в морозной, словно самосветящейся тьме его не было видно. Будто и не было храма вовсе.

Елена неслышно подошла сзади, едва дотягиваясь, обняла за плечи и спросила, как выдохнула: «Он?» И, не дожидаясь ответа, прижалась к нему и тихо заплакала. Потом она лежала молча, почти без слез, на кровати, держась за руку Сеславинского, стоявшего на коленях рядом. Он замер, не думая ни о чем, лишь вдыхая родной, теплый запах и ощущая изредка слабое движение ее руки. Само собою вспоминалось, как он вошел в комнату Елены на Гороховой, как поднялся навстречу безрукий офицер. Короткий, сдержанный разговор. «Нам нужно выйти отсюда, чтобы объясниться!» И голос Елены: «Не надо выходить, я хочу, чтобы вы говорили при мне!» – «У меня ничего не осталось в жизни, кроме нее!» – «У меня тоже!» – «И выход только один!» – «Сергей, одумайся!» – это уже Елена. И удар двери – удар-щелчок, как выстрел, когда он уходил.

– Ведь мы не виноваты, Саша… – он не был уверен, что это ее голос. – Мы ни в чем не виноваты, Саша. Только в том, что любим друг друга. И живем в это дикое время, растоптавшее всех, нас всех, всех… Мне так страшно, Саша, я ведь почти перестала верить в Бога, и если бы не ты… И Ольга… Я бы сделала это раньше, чем он… Но ты ведь есть… И Ольга есть… значит, Бог все-таки с нами…

Сеславинский, после всех милицейских процедур, захоронил прах Крестинского в Александро-Невской Лавре. И не его вина, что позже, когда создавали в Лавре «Красный пантеон», «Красную площадку», могилу штабс-капитана Крестинского снесли. И ангел-хранитель его, усталый голубь, взмахнув белыми крыльями, переместился под купол Лавры, воздвигнутой в честь и в память святого Александра Невского. Воина и защитника.

Глава № 61

Шифротелеграмма от Агранова пришла быстро, Бокий еще не успел закончить создание ревтрибуналов в частях Югфронта, куда Феликс перебросил его после Минска. Но главное было сделано: распустившиеся было командиры почувствовали, что рядом есть власть. Особенно когда по приговору Ревтрибунала расстреляли перед строем бывшего казачьего есаула, попытавшегося перекраситься и под шумок ведшего агитацию в бригаде. Вел он эту самую агитацию или не вел – кто знает? Но не приглянулся переметнувшийся к красным есаул одному из членов трибунала, вроде бы обматерил его по пьяни мимоходом – и вывели пьянчужку грешного во двор и грохнули, ничего не понимающего с похмелья. «Отправили в Харьков», – как любили шутить в трибунале. Чтоб другим неповадно было.

Так что Бокий за ревтрибуналы, дело своих рук, был спокоен. В Москве он не собирался задерживаться. Хотя бы потому, что не верил Агранову, тем, кто за ним стоял, ни на волос. Поэтому и не потребовал себе вагон и охрану, на что имел полное право, а только предупредил командующего Югфронтом Фрунзе, умеющего хранить тайну, – и исчез. Как и не было председателя ревтрибунала фронта.

Бокий же в это время трясся в прокуренном купе охраны бронепоезда, который шел на ремонт в Лиски. Два пожилых красноармейца из железнодорожной охраны пили из одной кружки какую-то вонючую дрянь и непрерывно смолили махорку. Бокий с одним лишь телохранителем всунулся в купе, потеснил бойцов и улегся на полку, подложив под голову кожаную командирскую сумку и браунинг. Поразмышлять было о чем, хотя Бокий для себя уже все решил. Ставку на Свердлова делать нельзя. Он проиграл 30 августа. Ленин-Бланк выжил. И теперь Свердлову надо убрать всех, причастных к «акции». И Бокия – в первую очередь. Ну что же, тем интереснее. Расслабившись по системе йогов, он погрузился в теплую полудрему, позволявшую голове работать свободно, без волевого усилия.

Очнулся Бокий оттого, что голоса красноармейцев стали громкими.

– А пусть ваш председатель Чеки Атарбеков не брешет, будто это он генерала Рузского порешил! – говорил один.

– Я у Рузского-генерала под началом служил, – сказал второй. – Хучь и не видел его никогда, а все ж…

– Я ведь в еттих Ессентуках-то был, осенью-то! – не слушал его первый. – И как раз человек шестьдесят, не меньше никак, и заарестовали. Допреж выманили всех, вроде легистрацию пройти, и заарестовали. Да-а… – в паузе слышно было, как оба старательно смолили самокрутки. – И не скажи, что глупые люди, а вот поди ж ты… – Они помолчали. – Пришли на легистрацию эту самую, как кутята… Да-аа… И генерал Рузский, старичок уже, и графья – князья всякие… Их в Ессентуках-то тогда скопилось… Не думали, что красные столь скоро войдут… Всех не упомню, а вот Бобринского помню, Урусова – видный такой, на нашего деревенского попа был похож… Все интересовался, за что его арестовали! – Оба хрипловато захохотали, сплевывая на пол. – За что заарестовали! А ему наш-то, Атарбеков, и врезал! Браунингом по затылку!

– Ну да?

– А то! – Он постучал кружкой по столику. – Нету больше?

– На донышке!

Они выпили, крякая и звучно утирая рты.

– Крепкая, зараза! – осипшим голосом.

– Дак спирт, сам понимай!

Помолчали.

– А один, священник, отец Иван Рябухин, так со святым Евангелием и шел…

– А вели куда?

– Сперва к Чрезвычайке, к дому Карапетяна, а после – на кладбище…

– Идти-то порядком…

– Что порядком, погода-то, еттить ее, вовсе никуда стала… Не пойми, не то снег, не то дождь. Одна подбежала к своему, одеялко какое что ли хотела ему набросить, а помощник Атарбекова, шепелявый такой, кричить: «Ты, грит, молодая ешшо, одеялко тебе пригодится, а ему на Машуке оно ни к чему!» А он-от, кому одеялко, тоже вроде генерал был…

– Развели их, генералов, что клопов в Чрезвычайке…

– Да-аа… Пока шли до кладбища, там сторожам яму-то заране заказали, да уж и темнеть начало…

– По темноте-то стрелять плохо…

– Добро б стрелять, – закашлялся первый, – дак Атарбеков приказал патроны беречь! Шашки, кричить, наголо, и пошли к кладбищу! – Он помолчал. – Покуда шли, извелись все! Рузский-то, старичок, падает, ноги подкашиваются, кто тоже валится – раненый… Натерпелись мы… Атарбеков с шепелявым конями на них наезжают, гонют быстрее, а что толку?! Пока пришли до кладбища, темно уж, считай.

– Да, – сочувственно сказал второй, – по темноте рубить-то…

– Вот и я! – подхватил первый. – Покуда разделись, да до могилы, до ямы дошли… А оказалось, шашек-то никто и в руках не держал! Атарбеков кричит: «Руби!» – а они шашками машут без толку! То по рукам попадут, то по плечам, кровища хлещет… Один из наших-то – сам в обморок грохнулся! Рубанул по башке, у того глаза выскочили! А он, как смог-то? – поймал их руками и на нашего идет!

Они посмеялись.

– Ну, а про Атарбекова-то?

– Будто он Рузского заколол? Брешет! Я сам видел, как Рузский рубашечку снял аккуратно, возле ямы встал на колени и шею вытянул. Рубите, мол. А священник давай над ним отходную читать! – Он хмыкнул. – Я священнику-то сам такую отходную показал… А Рузского кто-то из наших и кончил…

Бокий попробовал снова отключиться, но потянуло в нужник. Он представил загаженный еще на подходе пол, решил перетерпеть до станции и повернулся на другой бок. Неожиданно для себя закряхтев по-стариковски. Интересно, что сказали бы эти аборигены, если бы узнали, что именно генерал Рузский был среди тех, кто заставил Николая II отречься от престола и держал за руку колеблющегося императора, приговаривая: «Подпишите, подпишите же. Разве вы не видите, что вам ничего другого не остается. Если вы не подпишете, я не отвечаю за вашу жизнь».

Мартовская Москва встретила солнцем, синью, лужами на площади перед Курским вокзалом, стаями воробьев, щебечущих возле куч свежего конского навоза. После двух с лишним суток дымных, вонючих поездов даже запах навоза и талого снега показался Бокию приятным. Солнце слепило, отражаясь в лужах, грязных стеклах, переливаясь в громадных сосульках, облепивших по углам здание вокзала. Извозчики, отчаявшись получить седоков, сгрудились в углу, бурно матерясь и хлопая себя по толстым ватным бокам. Бокий, встав в угловую нишу вокзала, внимательно осмотрел площадь. Конечно, никто не знал, что он приезжает, но «встретить», как принято было говорить в ЧК, могли. Поставленные на боевой взвод браунинги – просто мера предосторожности: вызов Сталина мог обернуться чем угодно. Но Бокия это даже забавляло. Интересно, как эти пауки теперь будут делить власть? Свердлов – с Лениным? Сталин со Свердловым? Сталин с Лениным? А есть ведь еще и Троцкий, и даже вечно надутый Феликс не прочь был бы почувствовать себя царем. Пусть на время, пусть хоть на неделю! Времени же оставалось немного: Корнилов и Деникин собрали вполне грозные силы, способные вымести эту истерическую публику из Москвы.

Телохранитель подогнал ковровые санки и сел рядом с возницей, повернувшись лицом к начальнику. Это было правильно с точки зрения безопасности. Бокий видел, что делается впереди, телохранитель – сзади. Санки, раскатываясь на повороте, вылетели на Земляной вал и понеслись в сторону Красных ворот. Крупный жеребец размашисто бежал, екая селезенкой и швыряя в передок комья мокрого снега.

Бокий любил Москву. С ее простодушными нравами, деревянными домами с палисадниками, льнущими к самой проезжей части, и петухами, орущими посреди ночи. Даже запах утреннего теплого хлеба в Москве свой: кисловатый, деревенский. Здесь была какая-то особая мартовская синь между сверкающими на солнце золотыми главками церквей, выглядывающих по сторонам в просветах между домами. С ходу пролетели Красные ворота, и Бокий неожиданно крикнул: «Сверни-ка к храму!»

– К которому? – не оглядываясь, спросил возница.

– К Трём Святителям!

Возница лихо задрал голову жеребца, сани, раскатываясь юзом, пошли по растаявшей снежной жиже, выбрасывая снег из-под полозьев.

Бокий прошел в ограду, по расчищенной дорожке – к храму.

Когда-то, впервые приехав в Москву из Тбилиси, маленький Глеб заходил с отцом в этот храм. Бокий до сих пор помнил сладковатый свечной дух намоленного храма, громадную икону Архангела Михаила на паперти, поставленную в память об отпевании генерала Скобелева.

Возле входа присел бочком на ступеньку, опустив в лужу ноги в драных опорках, местный юродивый в странном бабьем зипуне, наброшенном на плечи. Он смотрел чистыми, слезящимися глазами и улыбался. С крыши церковного крыльца лилась капель, разбиваясь о камни и вспыхивая бриллиантами на солнце. Юродивый время от времени смахивал капли с плеча красной, распухшей от мороза рукой и лизал ее, виновато посмеиваясь и поглядывая на проходящих. Будто сыпавшаяся сверху капель была запрещенным лакомством.

Бокий полез в карман за мелочью, но нащупал там только браунинг, так и не снятый с боевого взвода. Он оглянулся, ища охранника, но тот задержался у ворот храма.

– Большими слезами живем, барин, большими слезами, – неожиданно совершенно ясно сказал юродивый, перестав гундосить и смеяться.

– О чем плачем? – Бокию почему-то не хотелось входить с весеннего солнца, от свежей, звучной капели в темноту храма с огоньками плавающих свечей. Не захотелось, как если бы кто-то поставил перед ним невидимую преграду.

– О людях плачем, о людях молим, – забормотал юродивый, – люди Бога забыли.

Он, плача и смеясь одновременно, смотрел на Бокия детскими глазами. Вдруг чуть привстал, в дыры опорок стали видны красные, как у гуся, ноги.

– Люди Бога забыли, боятся его, стыдно им, стыдно… – Он потянулся к Бокию, приподнимаясь почти на колени. – Они Его забыли, а ты их не стреляй, в храме не стреляй, в храме стрелять нельзя…

Бокий бросил юродивому несколько смятых бумажек и вошел в храм.

Сбоку, в приделе Иоанна Богослова, маленький, сухой священник исповедовал молодую женщину. Она мелко кланялась ему и смотрела в лицо так, словно хотела узнать сейчас же все, что волнует. Старец, держа ее руку своей, что-то говорил и говорил, кивая в ответ на ее поклоны. Сзади, в темном приделе, горела толстая свеча, бросая блики на их лица. Было в этом что-то пугающе – древнее. Старец в церковном облачении и молодая женщина, исповедующаяся ему в грехах. Их поклоны и кивки стали глубже, старец заулыбался ей, она тоже вдруг улыбнулась, приложилась к его руке и снова, уже улыбаясь, стала что-то говорить ему. Он кивал, прикрывая глаза и кротко взглядывая на нее. Наконец старец накрыл ее голову епитрахилью и принялся читать разрешительную молитву, крестя маленькой, белой ручкой.

Бокий краем глаза смотрел, как они простились, и вдруг ему захотелось подойти к старцу и, быть может, даже исповедоваться. Он сделал несколько шагов к священнику, тот, почувствовав чье-то приближение, поднял голову.

– Поисповедаться?

– Нет, – сказал Бокий, медленно узнавая в старце того священника, который когда-то служил в этом храме – когда они пришли сюда с отцом.

– Вы ведь не наш прихожанин, вы в первый раз, – священник подслеповато смотрел на Бокия.

– Нет, не первый… В первый раз я был тридцать лет назад. С отцом. И служили тогда тоже вы, батюшка…

– Да, я! – обрадовался священник. – Что привело вас? – И спохватился: – Полно, побудьте в храме, возле иконок помолитесь…

– Я, батюшка, к сожалению, в Бога не верую!

Священник поднял было руку, чтобы перекрестить его, но остановился.

– Веруют все. И беси веруют! Дрожат, а веруют. Думают, что не веруют, только те, кем дьявол овладевает, одолевает его душу…

Бокий резко повернулся, широкий плащ его чуть не задел священника, и вышел.

После полумрака храма солнце сияло нестерпимо, больно было даже смотреть на снег, быстро тающий возле столбиков ограды.

Юродивого на крыльце уже не было. Лишь телохранитель быстрым шагом спешил Бокию навстречу. От твердых ударов его сапог раздавалось эхо под сводом, талая вода широкими веерами брызг разлеталась под толстыми подошвами.

Странно, подумал Бокий, когда я входил в храм, он двинулся в мою сторону. И сейчас бежит ко мне. Сколько же времени я там пробыл? Миг? И успел все рассмотреть и даже поговорить со священником? А где убогий?

На ступеньках, где только что сидел юродивый, было мокро, боковой ветер задувал на них капель, рядом скопилась уже изрядная лужа…

Бокий сунул руку в карман. Шершаво-знакомая рукоять браунинга вернула его к действительности. Он усмехнулся. Прямо чертовщина какая-то. Привет от Барченки.

Предупрежденная охрана доложила Агранову: «Бокий на объекте (в Кремле)!» – и Агранов встретил его в коридоре.

– Совещаются, – Агранов кивнул на тяжелые дубовые двери, – зато есть возможность перекусить. Вы ведь не завтракали?

Бокий не любил этих «неожиданных» завтраков. Но прошел с Аграновым в небольшой зал «столовки» – так буфетная называлась на новом жаргоне. Даже если они и прослушивают столик – другой, позавтракать можно: болтун Агранов все равно будет солировать.

– Не спрашиваю, как добрались, – Агранов кивнул неулыбчивой официантке в белом коротеньком переднике и крахмальной наколке.

«Венская мода», – отметил Бокий.

– Владимир Ильич попросил вас вызвать, – Агранов подождал, пока официантка поставила на стол горячие венские сосиски, основательную плошку с зернистой икрой, масло и венские же горячие тосты – чуть обжаренные кусочки белого хлеба.

– Кофе со сливками? – спросила официантка Агранова.

– Старик просил вас вызвать, – он намазал тост маслом и положил икру. – Рекомендую, свежайшая. Знаете, Ленин страшно не любит икру, полежавшую на льду. Всегда морщится, утверждает, что она начинает пахнуть тиной, – Агранов с удовольствием начал жевать. – У нас тут довольно сложные дела намечаются.

Под бутерброды и кофе Агранов разъяснил ситуацию. Приближается VIII съезд партии, Свердлов готовится его вести и выступать с основным докладом. Для Старика это – катастрофа. Он и так чувствует себя отодвинутым от власти, Свердлов после ранения Ильича словно взбесился. То держал его в Горках, то занял его кабинет, подписывал от его имени указы, а сейчас принялся контролировать даже статьи Старика. Дважды – в «Известиях» и в «Правде» – статьи не были напечатаны.