Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 32

На дачу в этом году тетушки собрались поздно: Сеславинский все никак не мог выбраться на Взморье, в Ольгино, подготовить дом к их приезду.

Выручил Петя Иванов. Он подхватил Сеславинского в свой авто прямо на улице. Теперь они катили по шестиугольным торцам Каменноостровского, приближаясь к мосту через Невку. Петя был, по обыкновению, в прекрасном расположении духа и даже насвистывал что-то из оперетки.

– А у меня замечательная новость, Александр Николаич. Звонил тебе несколько раз, все застать не мог, – Пётр косился на Сеславинского, предвкушая удовольствие.

– Да? Какая же? – Сеславинский отвлекся от раздумий. Счастливый все-таки характер у Петра. Всегда доволен жизнью, улыбается, что бы ни случилось. Удивительно, но он и на фронте оставался таким же. Не зря его так любили солдаты их автороты.

– Ты не представляешь, кого я встретил недавно! – Пётр сразу после моста свернул налево, на набережную. Тут пришлось сбросить ход: шикарный (Петино словечко) «Рено» затрясло на булыжниках, как в лихорадке.

– Кого? – Сеславинский крепко держался за поручень, стараясь не удариться головой о потолок.

– Врача нашего ротного, Николая Философовича!

– Как, он в Питере? Где ты его нашел?

– Это он меня нашел. Случайно! – Они, проехав буддийский храм, вышли на чистую и ровную грунтовку – шоссе, проложенное финнами. – Представляешь, звонит мне на завод человек и спрашивает: нельзя ли взять в аренду на несколько дней авто с водителем. Мы договариваемся о встрече, а я слышу – уж больно голос знакомый. Говорю, простите, с кем имею честь? А он – Николай Философович Орнатский! – Петя был в восторге сам от себя, от того, что нашелся их ротный военврач, от того, что он рассказывает об этом Сеславинскому.

Военврач Николай Орнатский был прикомандирован к 6-й автороте 9-й армии в 1914 году – почти одновременно с Сеславин-ским. Может быть, поэтому начинающий военный медик и подпоручик, впервые прибывший на фронт, так сдружились. И хоть медчасть почти всегда стояла в нескольких верстах от фронта, Сеславинский старался при первой возможности приехать к Орнатскому. Не исключено, конечно, что главной причиной визитов были сестры милосердия, находившиеся под командой Орнатского. В чем Сеславинский, разумеется, никогда бы не признался.

Они ездили в гости друг к другу, обменивались книгами, делились посылками из тыла. Однажды Сеславинский получил посылку, отправленную из Петрограда «Обществом религиозно-нравственного просвещения», которое возглавлял протоиерей Философ Орнатский. Николай, сын его, жуя пряники, которые переслал ему Сеславинский, едва не прослезился: ему казалось, что от пряников этих исходит тепло отцовских рук. Впрочем, дружба их, как большинство фронтовых дружб, продолжалась недолго. Сеславинского забрал в артиллерийскую разведку знаменитый герой войны и Георгиевский кавалер полковник Грач, и, продвинувшись вплотную к линии фронта, Сеславинский потерял медчасть. До самого того момента, когда его, контуженного в очередной раз и изодранного бомбой, в беспамятстве привезли в полевой госпиталь. К хирургу Орнатскому. И после двух сложнейших операций, спасших сначала жизнь, а потом и ногу Сеславинского, его, так и не пришедшего в сознание, отправили с летучим госпитальным отрядом императрицы Марии Федоровны на санитарном поезде в тыл.

– А где же сейчас Николай Философович? Чем занят?

– Он звонил, чтобы арендовать авто для патриарха.

– Нового патриарха, Тихона?

– Ну да, я и возил его по Питеру!

Пётр принялся рассказывать о первом визите недавно избранного патриарха в Петроград, о событиях, которые развернулись вокруг этого визита, но Сеславинский его не слышал – нахлынула фронтовая жизнь, которую он тщетно старался вычеркнуть из памяти. Он неожиданно обнаружил, что война, фронт почти не оставляют приятных воспоминаний. И это при том, что память, как всегда, старается вычистить из своих кладовых всю грязь, мерзость, ужас и полуобморочное состояние, когда человек не может понять, жив он или уже мертв. Память уводит эти страшные заметки на второй план, стирая, стушевывая подробности, слишком страшные для мирной жизни. Страшные и неправдоподобные для нее.

Петя свернул с шоссе в сторону залива, сверкнувшего бескрайним серебряным зеркалом, объехал несколько выбоин и остановился у дачи Либахов. Сеславинский не в первый раз замечал, что дом этот в отсутствие тетушек оставался нежилым, сколько бы народу в нем ни находилось. Вот и сегодня, несмотря на то, что он сам, Петя, соседка и помощница по хозяйству Хельга со своим многочисленным семейством, включая молчаливого и во всем послушного ей мужа, мыли полы и стены, терли столы, скамейки, перемывали после зимы посуду, выбивали ковры, снимали ставни и выставляли зимние рамы, дом так и не ожил. Хотя на столе появилась скатерть, были сняты чехлы с мебели и небольшой серебряный самовар, подаренный когда-то на юбилей генералу Либаху подчиненными, загудел, призывая к столу. Даже чудный запах пирожков с зеленым луком и творожных ватрушек, испеченных специально для гостей дочкой Хельги, не оживил его. Дом мрачновато, как бы нахмурившись, смотрел в сторону залива распахнутыми окнами.

– Не ппеспокойтесь, – ингерманландка Хельга говорила с сильным акцентом, – к приезду тетушек все ппуддет идеально! Мы ждем их! И прошу отт нас передать милым тетушкам! – Она по-крестьянски, в платок за четыре угла, связала «подарок» – огромное количество ватрушек и пирожков, выложенных на широкую фанерную доску. – Однако дощщечку попрошу любезно вернуть, – она погладила рукою фанеру. Хельга была хозяйка твердая и рачительная.

Всю обратную дорогу лил хлесткий, не похожий на летний, дождь. Сеславинский подремывал, слушая Петины рассказы о патриархе.

– А я даже и называть его как – не знаю! – Патриарх произвел на Петю такое впечатление, что он все время вспоминал новые и новые подробности. – Стал выговаривать: «Ваше Святейшество» – да от волнения запутался. Патриарх засмеялся и говорит: «Можно проще – владыко».

Рассказы Петра о патриархе – как он ест, пьет, шутит, вспоминает, как учился в Духовной Академии в Лавре, как выступает с балкона квартиры Орнатских, – почему-то рождали у Сеславинского необъяснимое ощущение равновесия, спокойствия и желание длить этот покой. Словно он слушал рассказ Петра, покачиваясь на мягких, ласковых волнах, скорее речных, погрузившись в теплую летнюю воду и ощущая, как солнце пробивается сквозь закрытые веки, рождая под веками радуги.

Под эти убаюкивающие Петины рассказы они выехали на Каменноостровский.

– Конечно, голос у него не то чтобы сильный. Когда он с балкона выступал, пришлось даже отцу Философу кое-что повторять, чтобы слышно было. Народу-то собралось – многие тысячи. Всю площадь заняли, улицу забили… У батюшки-то Философа голос – что труба Иерихонская…

– И ты всю неделю патриарха возил?

– Да! И даже первый раз в жизни почувствовал, что такое благодать. У тебя когда-нибудь было такое чувство?

– Нет, пожалуй, – Сеславинскому не хотелось открывать глаза и выходить из блаженного, равновесного состояния. – Разве что на молитве иной раз… Но скорее – нет.

– Вот и у меня тоже, – заторопился Пётр, – даже когда проповедь Иоанна Кронштадского слушал, и то чувства этого не было. А здесь, – автомобиль выехал на Миллионную, – только выходит патриарх, к машине идет, просто улыбается людям и благословляет, а уже кажется, что-то неземное рядом, просто физически ощущаешь его присутствие… – Пётр засмеялся. – Это, знаешь, как вот… если девушка любимая сидит рядом с тобой, ты глаза закрыл, не видишь ее, а присутствие чувствуешь… будто ток какой исходит…

– А где останавливался патриарх, в Лавре?

– Да, в митрополичьих покоях. А днем отдыхал и обедал у Орнатских. На Казанской. Он с их балкона и с проповедью обращался.

Они вошли в пустой и гулкий Казанский собор. Служба, судя по всему, недавно закончилась. Священники скрылись в глубине собора, дьякон еще собирал служебные книги и листочки с именами поминаемых, алтарники, потеряв важность в движениях, несли пюпитры, толстые свечи в высоких серебряных подсвечниках. Солнце выглянуло, осветив ясное золото собора, проникло в широкие окна-витражи, и в сильных косых лучах его стал виден дымок от каждения, восходящий медленно, слоями и легкими, расплывающимися клубами. Храм словно отдыхал, отходил от напряжения службы.

– Не узнаешь? – Пётр кивком указал на алтарника, стоящего спиною к ним.

Сеславинский подошел ближе. Вряд ли он без подсказки Петра узнал бы Николая в церковном облачении.

– Господин поручик, – Пётр подошел к нему сзади.

Николай Орнатский быстро обернулся и раскинул руки.

– Саша, Боже мой, не верю глазам своим! – они бросились друг другу в объятия. – Саша! Саша!

– Николенька!

Они стояли, чуть покачиваясь, похлопывая друг друга по плечам, будто все еще не веря, что встреча состоялась, что это они, те самые молодые, неотесанные офицерики, заброшенные страшной чужой волей в военное пекло, что это они выбрались живыми, и вот теперь замерли под гигантскими, мрачноватыми, красно-сизыми сводами собора. Один – в облачении соборного алтарника, другой – в кожанке чекиста.

Их дружба продолжалась всего несколько недель, когда чертово колесо войны бросило одного – изувеченного, без признаков жизни – в санитарный поезд, другого поволокло по фронтам наступлений, отступлений, окружений, безумных прорывов госпитальных повозок через огрызающиеся огнем польские и украинские местечки, через предательство и бунты солдат охраны, подвиги сестер и раненых, бравших в руки винтовки и отстреливающихся от казаков, вчера еще бывших своими, а сейчас несущихся на них с криком: «Даешь!» – но уже под новыми флагами.

Храм отдыхал. Замерли каменные своды, колонны из яшмы и розового карельского гранита, золоченые оклады старинных икон помрачнели, чуть поблескивая от мигающего света лампад, потускнели витражи и мозаики. Могучий хор обращенных к Богу молитв, подхваченный стенами, колоннами, сводами храма, неслышный хор душ сотен молящихся умолк, повинуясь завершающему службу благословляющему кресту священника, и храм отдыхал, теряя сакральные краски и звуки.

– Ты должен прийти к нам сегодня обедать! – Николай отклонился, не разрывая объятий, словно пытаясь издали рассмотреть Сеславинского. – Петя, проводи Сашу, я пока разоблачусь. – Он снова прижался к щеке Сеславинского. – До сих пор не могу поверить! Это настоящее чудо, чудо Господне!

Глава № 33

Шифровка из столицы была неожиданная. Бокию пришлось даже срочно отправиться в Москву. Во-первых, в нарушение всех правил конспирологии, в ней была названа фамилия объекта. И, во-вторых, сам код был так примитивен, что любой гимназист старших классов мог бы его подобрать, не говоря уже о лубянских спецах, служивших в свое время на флоте. Бокий понимал, что «бенц» допустил сам Свердлов, опытному Бокию была видна его рука, но это не оправдывало чудовищной ошибки в ходе операции, а может быть, и полного ее провала. Без сомнения, против Свердлова работала серьезная группа. Кто? Единственный, кто мог на деле противостоять председателю ВЦИК, это Дзержинский. Бокий давно приметил его двурушничество. Ему, самому в прошлом сидельцу по тюрьмам, двурушничество это было понятно: иначе в тюрьме выжить трудно. Но сейчас… Не иначе, старые хвосты тянутся за Феликсом… Впрочем, он ведь фигура скорее несамостоятельная. Не зря Свердлов его как-то поименовал «дуроломом». Исполнитель. Как и его новый любимец, прохвост Блюмкин. Но как бы там ни было, а уж приказ контролировать шифровки Свердлова будет отдан одним из первых. Однако кто же все-таки отдает приказы? Троцкий? Для тайной войны не годится. Слишком любит высовываться. Хотя и прорвался на пост Председателя Военного Совета и наркомвоенмора. То есть получил под управление силовой аппарат, параллельный Совету народных комиссаров. Конечно, умный Свердлов тут же запустил стремительный рост ВЧК и даже организовал фронтовые ЧК, посадив в ЧК Восточного фронта своего выкормыша Лациса. А в ответ на активное сопротивление Троцкого придумал целое «демократическое» (в духе Троцкого!) образование – Реввоенсоветы. Со своими ставленниками. И силы уравнялись. Кроме того, удалось некоторых кремлевских сидельцев, пригревшихся в Москве, удачно распихать на звучные посты на фронтах. Все умно! Но опыта, профессионального опыта Свердлову не хватало.

Бокий подъехал к Николаевскому вокзалу со стороны Гончарной улицы – в минуты опасности он всегда менял маршрут – и в сопровождении помощника и телохранителя темными и грязными проходами между пакгаузов вышел на перрон. «Классный» вагон с защищенными броневыми листами купе и охраной у входа располагался в середине состава.

«Интересно, чья охрана? Наша или московская?» Не хотелось бы ехать с чужой. Коронный тост: «Выпьем за то, чтобы наша охрана не превратилась в наш конвой», – Бокий придумал много позже. Охрана оказалась московская. Придется ехать отдельно. И сделать выговор помощнику. На будущее. Он остановил помощника, отведя его чуть в сторону:

– Быстро к начальнику вокзала. От него телефонируй домой, что едешь в Москву вместе со мной. Классным вагоном. Со всеми удобствами. Чтобы мама не беспокоилась, – хмыкнул Бокий. – Повтори!

Помощник повторил слово в слово.

– Добро! Не забудь: классным вагоном со всеми удобствами. Бегом! – Бокий не сомневался, что и домашний телефон его помощника прослушивается в Смольном. Или на Гороховой. Не суть. Важно, что они узнают: Бокий выехал! Едет классным вагоном. А в классном вагоне да со своей московской охраной «решить вопрос по Бокию» – нет ничего проще.

Помощник, расталкивая толпу осаждавших поезд, кинулся к зданию вокзала. Исполнительный малый. Хоть и глуповат. Но у него есть тайное оружие. Бокий усмехнулся. Этот помощник его, Николай Фёдоров, сын сидевшего с ним в тюрьме анархиста, обладал невиданной величины мужским достоинством, и на Бокиевских «ассамблеях» пользовался особым успехом у дам. А наблюдение за их любовными проделками доставляло изысканное удовольствие людям, толк в этом деле понимающим.

Бокий с телохранителем протиснулся сквозь толпу, перешагивая через ноги мешочников, солдат, моряков, режущихся в карты, и, обойдя осторожно логово цыган, обосновавшихся в углу, вошел в отсек начальника вокзала, едва не столкнувшись с помощником. Кабинет был битком набит просителями. Начальник, потный, распаренный как после бани, сидел за столом, окруженный орущими людьми. Бокий кивнул помощнику, тот, мигом сообразив, выхватил револьвер и гаркнул что есть мочи: «Тихо! Всем освободить кабинет!»

– Ты пукалку-то убери! – схватил его за руку солдат в лихой фуражке. – Мы и не таких видали!..

Помощник, не входя в объяснения, грохнул в потолок:

– Всем покинуть кабинет! – И еще раз нажал на курок. – А ты, гнида, – он тряхнул осевшего солдата за ворот, – на корм псам вонючим пойдешь! Пшел отсюда! – и влепил ему хорошего юнкерского пенделя.

– Товарищи, – пришел в себя начальник вокзала, – вы не представляете, как я вам… Невозможно работать без охраны, все время прорываются…

– Узнаете меня? – Бокий подошел к нему поближе. – Да или нет?

– Да, конечно! – начальник таращил глаза, стараясь понять, кто же это перед ним. – То есть нет!

– Я заместитель начальника Петрочека – Бокий Глеб Иванович.

– Петровский Валерьян Сергеевич! – Петровский раздумывал, поклониться ему или нет. И на всякий случай поклонился.

– Запомните меня, пожалуйста, – Бокий присел в кресло возле стола.

– Я бы не советовал садиться, – Петровский указал пальцем на кресло. – Я не исключаю, что там могут быть вши!

– Благодарю, – Бокий встал. – А теперь… Я видел, у вас под парами стоит паровоз с дачными вагонами…

– Так точно… Собираемся отправлять в Псков…

– Приказываю, – Бокий, не мигая, смотрел на начальника. – Приказываю! Паровоз от состава отцепить, один вагон освободить. Определить рейс как литерный. В Москву. Срок исполнения – пятнадцать минут.

– Товарищ Бокий, пятнадцать минут – это невозможно. Вы же видели, состав набит мешочниками. У меня нет людей, чтобы…

– Так пусть они там и сидят, подгоните пустой вагон. – Он взглянул на часы, которые, как по заказу, стали отбивать двенадцать. – Время пошло, Валерьян Сергеич, я жду! – Он подошел к телефонному аппарату и постучал пальцем по трубке. – И если хоть кто-то узнает о моем приказе, я вам не позавидую.

Конечно, трястись полсуток в дачном вагоне, продуваемом изо всех щелей, – удовольствие небольшое, но это все-таки лучше, чем быть пристреленным во сне в классном вагоне или арестованным московской охраной на маленькой станции.

Бокий устроился на жесткой лавке, укрывшись своим плащом, и покосился на помощника. Тот перед отъездом «классным вагоном со всеми удобствами» времени не терял: количество харчей, набранных им в дорогу, впечатляло.

– А подстелить что-нибудь почему не раздобыл?

– Матрацы, подушки и постельное белье, Глеб Иванович, использовать не представилось возможным, – отчеканил помощник. – Заражены вшами и блохами. А на санобработку времени недостаточно.

Бокий как всегда, когда хотел уснуть или подумать, накрылся плащом с головой.

Кто может быть противником? Скорее, кто-то из близкого окружения Ленина. Бонч? Ничего не соображает в разведке и контрразведке. Но интриган выдающийся. Убедил Ленина, что именно его братец в качестве военспеца должен быть в генштабе.

Сталин? Вполне может, но Свердлов подсунул ему почетный пост уполномоченного по продовольствию на Юге. Знает слабость восточных людей. Главное – быть уполномоченным. Неважно в чем. Уполномоченный – и баста. А уж остальное мы сами захватим. Но кому, как не Свердлову, знать Сталина. Вместе жили в ссылке. Говорят, до сих пор не может простить Сталину, что тот завел шелудивого пса и назвал Яшкой. Да, пожалуй, Свердлов не простит. А Сталин ему не уступит. Закалка-то у обоих одна – уголовщина. А там – свои порядки. Не зря есть поговорочка: «Бог не фраер». Не уголовнику и не понять сразу. А суть проста. Фраер – тот может обиду свою забыть, простить, пожалеть обидчика. Уркаган – никогда. Не успокоится, пока обиду кровью не замоет.

Значит – Сталин? Бокий припомнил его веселые желтые глаза, когда удалось пронюхать, что Ленин выписал себе из Швеции специальную телефонную станцию, чтобы слушать все кремлевские переговоры. И он за сумасшедшие деньги тут же заказал через своего агента Симонсена (тоже перекупленного) вторую. И те же шведы ее и поставили. Смонтировали прямо в письменном столе. Так что теперь не только Ленин знал кремлевские секреты. Хорошо, что переводчиком у шведов был человек Бокия. На всякий случай Бокий до поры эту информацию держал при себе.

Помощник притащил ведро горячей воды. Знал слабость патрона.

– Откуда вода? – Бокий поднялся с деревянного дивана.

– Паровозная! – Помощник был собой доволен. – Пить невозможно, но умыться – вполне!

Перед Тверью на станции со смешным названием «Кулицкий мох», пока паровоз заправлялся водой и углем (Бокий не хотел светиться в Твери), помощник раздобыл целый берестяной короб копченых угрей.

– Ты что, знал, что здесь можно разжиться? – Бокий, особого пристрастия к еде не питавший, никак не мог оторваться от разложенных на пергаменте золотистых рыб.

– Глеб Иваныч, я же отсюда родом! – Помощник ловко очищал рыбу от тонкой бесчешуйной кожицы и придвигал к Бокию. – Наша усадьба от Кулицкого мха, от станции, в пяти верстах. В сторону Тверцы.

– Прекрасные названия. – Бокий сыто откинулся, поглядывая в мутное, немытое окно. «Литерный», состоящий из паровоза и единственного дачного вагона, мчался, швыряя на стекло брызги и размазанные от скорости комочки гари. – Кулицкий мох, Тверца…

– Так это же наша фамилия – Кулицкие. Папенька псевдоним выбрал – Фёдоров. В честь деда, надо полагать. А места здесь… – помощник даже задохнулся. – Озера, острова, протоки… Рыбы – видимо-невидимо. На островах – где обители, монастыри, где – пустыньки, монахи живут, божьи люди… А храмы – древние, одиннадцатый, двенадцатый век, говорят. К нам в усадьбу приезжали даже из Императорской археологической комиссии. Хотели изучать, фрески со стен копировали… А потом, в прошлом году, как начали наши крестьяне помещиков палить, так даже и храм этот, Скорбящей Божьей Матери, тоже спалили… – он посмотрел в мутное окно, сквозь которое едва виднелись какие-то перелески, озерца, неширокие речушки. – Да вы ешьте, ешьте, Глеб Иваныч! Наших-то угрей копченых еще к Иоанну Грозному возили. Без них – вроде и пир не в пир был.

Действительно, ничего подобного Бокий в жизни не ел – еда ангелов, как сказал помощник. Но запах, запах, поначалу показавшийся божественным, особенно после петроградских пайков, потом долгое время преследовал Бокия. Впрочем, копченые угри свою службу еще сослужат. Ученая дама средних лет, бывшая архивистка жандармского управления, попалась на запах копченого угря быстрее, чем сами угри залезли в невод: у нее был ребенок, которого она принялась откармливать угрями. Конечно, сработало тут и особое достоинство помощника. Дама совсем свихнулась и повадилась вызывать помощника по телефону к себе в архив. Бокий смотрел на это сквозь пальцы: ценность ее была несравненно выше, чем забавные и простительные слабости. Архив она знала назубок. И умела помалкивать, ставя, видимо, на весы сегодняшнюю сладкую жизнь и несколько дней в руках костолома – Петерса. Сразу вытащить архивистку тогда не удалось. И Петерс, и особенно Дзержинский понимали ценность архива «охранки». И все-таки этот архив, хоть и не весь, Бокию удалось переправить к себе и сохранить.

От начальника вокзала в Клину вызвали по телефону машину и, сойдя в Химках, сели в свой старенький «Паккард». Конспирация никогда не помешает.

Приезд Бокия оказался для Свердлова полной неожиданностью. Следы растерянности еще были видны на желтовато-сером лице, когда Бокий вошел в кабинет. Тем не менее Яков Михайлович быстро справился с нервами и поднялся навстречу.

– С приездом!

– Есть что обсудить, товарищ Свердлов.

– Завтракали, Глеб Иванович? Нет? Предлагаю в нашу столовую пройтись. Я сегодня тоже нарушил режим. Не позавтракал. А мне наши врачи приказали строго-настрого: режим, режим и режим.

– При таких нагрузках, – поддержал его Бокий, – режим – первейшее дело.

Судя по тому, что Свердлов увел Бокия из кабинета, он понимал, что кабинет прослушивается.

В коридоре Свердлов кивнул секретарю: «Машину к подъезду!» – но серьезный разговор начал не в своем роскошном «Делоне», а в пустом «поэтическом кафе» «Домино» на Тверской. Стулья еще стояли вверх ножками на столах, официанты неторопливо расхаживали, разнося подносы и чистую посуду, а из воздуха не выветрился вчерашний табачный дух.

– В чем вопрос, Глеб Иванович?

– В конспирации! – Бокий достал любимую желтую табачную бумагу и кожаный кисет, туго стянутый завязками. – Позволите курить? – не дожидаясь кивка, принялся сворачивать папироску. – При такой конспирации, Яков Михалыч, мы не продержимся и недели.

Брови у Свердлова чуть дрогнули и полезли вверх.

– Я готов прочитать вам лекцию, – начал Бокий, решив проверить реакцию собеседника. И не ошибся.

– Лекции здесь буду читать я, – сказал Свердлов шепотом. – А вы будете меня слушать и исполнять то, что я прикажу. – Он спокойно, без излишней экзальтации, смотрел на Бокия. И это Бокию понравилось. – Я руковожу не только той операцией, которая вам поручена, но и еще много чем. Так что не отвлекайтесь на лекции, меня уже поздно учить, а изложите ваш план. Включая ваши любимые «ходы прикрытия», о которых вы мне когда-то уже рассказывали.

Бокий понимал, что это главный момент в их отношениях: Свердлов должен ощутить себя «паханом», главарем банды. Иначе – Бокий прочитал это в холодных коричневых глазах, спрятанных за фальш-пенсне, – смерть. Бокий был доволен, что «просчитал» Свердлова, хотя этого никак не выказал. Напротив, отвел взгляд, как бы уступая силе. Свердлов прошел испытание. Бокий почувствовал в нем силу, за которой можно идти. Которую можно (и нужно!) при случае обернуть в своих целях и прикрыться по необходимости. Теперь надо, как в хорошей волчьей стае, принять позу покорности.

– Прошу извинить меня, Яков Михайлович, – Бокий преданно посмотрел на Свердлова, что далось ему легко. – Пришлось ехать из Питера в дачном вагоне, не спал. Я имел в виду…

– Меня не интересует, что вы имели в виду, Глеб Иванович, – попался на «позу покорности» Свердлов. – Рассказывайте об операции.

Операция, хоть времени на ее разработку отпускалось мало, была продумана неплохо. Шофер Володарского (имя которого так неосторожно упомянул в своей шифровке Свердлов) Юргенс через своего двоюродного брата Юргенсона сообщает о планах передвижения патрона в известный день. Заинтересованность Юргенса проста: деньги. Он хочет с семьей выехать в Финляндию. Там у него родственники. Чуть сложнее с его братом, ныне Юргенсоном. По старым данным охранного отделения, Юргенсон (он же Юргенс, он же Юренс, он же Свенсон) проходил по нескольким уголовным делам. И сейчас является членом банды некоего Лёньки Ёлочки Зелёные. Но члены банды не знают, что этот ныне Юргенсон (а для них – Юрик) проходил по уголовным статьям за изнасилование несовершеннолетних. Что среди урок едва ли не страшнее, чем предательство. (Свердлов в этом месте кивнул, косвенно подтверждая знание уголовных законов.) Наш человек, внедренный в эту банду, точнее, завербованный нами бандит, проведет переговоры с Юргенсом, поставив перед ним… Бокий хотел сказать «альтернативу», но сделал паузу и сказал: «Поставив его на раскоряку: или договариваешься с братом, или – сами понимаете»!

– Я не понял, а где здесь социаль-революционеры? – Свердлов, подражая Ленину, выговаривал «социаль-революционеры» мягко.

– Здесь начинается операция прикрытия, – чуть улыбнулся Бокий, позволяя себе пошутить, – над которой вы так любите иронизировать.

Прикрытие тоже было продумано. Операцию разработал Микулич, которым Бокий был доволен. Настырен, в меру нагл, сообразителен. И главное – исполнительская дисциплина. Что особенно ценил Бокий.

– Наш человек, пользуясь очень плохой оперативной связью боевиков социал-революционеров, выходит на контакт с одним из них. Пока что намечены несколько, но наиболее перспективен некто Сергеев. Из солдат, неплохой стрелок. Обижен на власть. И к тому же ярый антисемит. А болтун Володарский с известным вам апломбом и претензиями на роль первого агитатора Питера, роль Марата ему не дает покоя…

– Если он знает, кто такой Марат, – вставил Свердлов и забарабанил пальцами по столу. – Это не вожди, лавочники! Провинциальные лавочники! Проворовались! – Он сбросил пенсне и темными, близко посаженными глазами уставился на Бокия. – И он, и Григорий (Свердлов имел в виду Зиновьева) – провинциальные лавочники, услышавшие звон золотишка. Старик (Ленин) считает, что их можно простить. Особенно Григория, – он прищурился, словно изучая морщины на лице Бокия. – К Григорию у старика слабость, – он криво улыбнулся. Улыбка казалась странной на его лице. – Род недуга. Но если мы хотим создать партию меченосцев, мы должны отбрасывать наши слабости. В примитивнейшей банде уркаганов тех, что воруют у своих, называют крысами. И за крысятничество – наказание одно. Самое действенное. Его место – на еврейском кладбище в… – он задумался. – Откуда он родом?

– Из Волынской губернии… Острополь…

– Вот-вот, в Острополе… А мы ему памятник поставим, сделаем из него Марата. – Он снова скривился в улыбке, и Бокий опять подумал, как же не идет ему улыбка. Даже вот такая, кривая. Разрушает образ.

– Если он Марата и знает, – поддержал его Бокий, съезжая со скользкой темы, – то понаслышке. Возвращаясь к прикрытию. – Бокий оглянулся на полового, слишком, по его мнению, близко подошедшего к их столу, и продолжил: – Сергеев, человек подготовленный и проинструктированный, проводит акцию, его контролирует и прикрывает наш сотрудник…

– Кто такой?

– Некто Микулич. В Чеке с первых дней. Офицер. Выпускник Пажеского корпуса…

Свердлов недоверчиво скривился.

– Проверен в деле, Яков Михалыч…

Тот пожал кожаными плечами.

– В случае надобности Микулич открывает огонь. Или бросает бомбу. Бомбой будет вооружен и Сергеев. Если Сергеева убьют – а он боевик известный – всем будет ясно, что это дело рук эсеров.

– А если не убьют?

– Значит, операция пройдет не по плану… Но и в этом случае след очевиден – Сергеев знает, что получил задание от своего командира Семёнова, тоже засветившегося эсеровского деятеля.

Они доели отвратительный омлет из яичного порошка, поджаренный черт знает на чем, и запили бурдой под названием кофе.

– Гладко было на бумаге… – проговорил, всматриваясь в остатки омлета, Свердлов. – Поделитесь-ка информацией, если вы такой умный. Что там у вас в Питере за история с капитаном Щастным?

– Его уже, кажется, повысили в звании. Первый «красный адмирал», выбранный народом. Это в духе Троцкого, – подбросил наживку Бокий.

И Свердлов ее поймал.

– Как раз Лев Давидович этим Щастным и недоволен. Говорит, слишком много шума вокруг него. Специально прибыл ко мне с визитом обсудить, что делать с этим человеком.

– Капитан первого ранга Щастный привел в Кронштадт более двухсот боевых кораблей. Собственно, один спас весь Балтийский флот, – Бокий внимательно следил за реакцией Свердлова. Но за блеском стекол пенсне реакции почти не было видно.

Имя Щастного должно было всплыть. И волновало оно пролетарских вождей не только потому, что появилось неожиданно, ниоткуда. Кто еще полгода назад знал капитана первого ранга Щастного, бывшего флаг-капитана, потом помощника (пусть и первого) начальника военного отдела Центробалта, а ныне – по рекомендации Фёдора Раскольникова – Начальника морских сил? Разве что матросы с застрявших в Гельсингфорсе судов. И то лишь те, кого во время бунта, именуемого революцией (бузой), он не пустил на штабной корабль «Кречет», ощерившийся орудиями и пулеметами. Так он спас команду «Кречета». Офицеров – от почти неминуемой гибели, моряков и младших чинов – от страшного пьяного загула.

С притихшего «Кречета» было видно, как загулявшая матросня выбрасывала судовых офицеров через борт на лед, разбивала им головы кувалдами и устраивала катание на санях по трупам вчерашних командиров.

А с берега дикий кровавый спектакль наблюдали изумленные финны, наливаясь ненавистью и страхом. Ведь всего лишь пару дней назад эти самые моряки парадным строем прошли по улицам, так похожим на петроградские. И финские девушки любовались рослыми молодцами, печатающими шаг по выметенной, вычищенной от снега брусчатке. Медлительные финны усвоили этот страшный урок мгновенно и навсегда: когда озверевшие матросы попытались выйти на берег, в город, по ним с набережных, из-за веселеньких портовых строений и мрачных пакгаузов, ударили антикварные винтовки отрядов гражданской самообороны (шюцкор). Названных позднее на всякий случай белофиннами.