Текст книги "Опыт № 1918"

– Конечно, – кивнул Сеславинский. Урицкий проводил отдельное совещание по этому поводу, предупреждал о возможных беспорядках и даже создал специальную комиссию. В которую Сеславинский, по счастью, не входил. – Это старая тема, тетушка. Большевики – они же марксисты, а Маркс, их бог, был атеист. Стало быть, теперь вся Россия должна стать безбожной.

– Вот напасть! – Марья Кузьминична перекрестилась. – Чем же им Господь-то не угодил?

– Они материалисты, Господь им не нужен. Мешает. Лишний.

– Зизи, объясни мне, дуре, что такое материалисты?

– Они хотят построить Царство Божие на земле, так я поняла, – сказала Зинаида Францевна, глядя на Сеславинского, – верно, Саша?

– Пока что рушат все, что вокруг. И даже не рушат, а крушат! Настенька, дивный омлет! – Марья Кузьминична повернулась к вошедшей Насте. – Грешу в Великий пост! Вчера билась час, полпачки порошка извела, а результат – тьфу, стыдно рассказывать. Но – съела! С голоду! Господь, надеюсь, простит! – она перекрестилась и развела руками, демонстрируя безвыходность положения. – Съела!.. О пироге – не говорю! Полнейшее впечатление, что он из свежих яблок!

– Это Настенькино варенье просто божественное, наши летние заготовки, – Зинаида быстро взглянула на сестру. Та не любила вспоминать прошлогоднюю поездку в Воронино: единственное, что осталось от ярославской усадьбы Либахов, – старый яблоневый сад да еще пруд, который, впрочем, тоже успели загадить. Знаменитых либаховских шортгорнов, английских коров красной масти и невиданных в России размеров, растащили по дворам и тут же прирезали: так закончилась полувековая эпопея переселения этих мясных британцев в Россию. Хотя только в 1913 году знаменитый журнал «Journal of the Royal Agricultural Society of England» писал о небывалых успехах в разведении шортгорнов в Ярославской губернии, недостижимых ни в Северо-Американских штатах, ни в Австралии. А вот кирпичные коровники, гордость Либахов, разобрать на кирпичи не удалось, их просто разграбили и сожгли.

– Настя приготовила это варенье каким-то необычным способом, почти без варки. Яблоки засахариваются и сохраняют дивный вкус…

За праздничным столом обсуждали намечающийся вечер поэтов в бывшем доме Елисеева. Главным должен быть Блок, который, по сведениям тетушек, приболел, и его участие под вопросом, но зато непременно будет Гумилёв. А если уж Гумилёв, то с ним несомненно и Ахматова… И удобно ли проводить вечер, а главное, идти на него в Страстную пятницу.

– Вчера приехала из Москвы актриса Стрекалова, – Марья Кузьминична состроила миленькую гримаску, как бы давая понять, что не во всем можно доверять актрисе (и ее подруге) Стрекаловой, – рассказывала ужасные вещи про ихний праздник.

– А что за праздник? Вот это – Первое мая? А что в нем ужасного? Вы помните, Зизи, мы в свое время бегали на маевки. Это даже было модно.

– Да праздник-то, Бог с ним, а устроили они его в Великую Среду!

– Ну, не они устроили, – поправила Татьяна Францевна, – так уж он выпал…

– Не знаю подробностей, – сморщила носик Марья Кузьминична, – Лида Стрекалова рассказывала, что ее… словом, ее друг пошел на Красную площадь, он художник и принимал участие в оформлении площади… – Марья Кузьминична наклонилась и понизила голос. – Они эту площадь затянули красным полотном, ну в буквальном смысле сделали красной… И вот представьте, в самый торжественный момент полотнище на Никольских воротах вдруг как рванет! С треском! И в огромной прорехе – образ святителя Николая! Чудо! Кто на колени, кто просто крестится, весь ихний праздник, говорят, прахом пошел!

– Да уж и газеты об этом написали, – Зинаида Францевна потянулась к стопке газет, лежащих на столике для рукоделья. – Говорят, сам патриарх Тихон просил особых торжеств не устраивать, Страстная неделя все-таки…

– Стрекалова рассказывала, будто целые депутации от рабочих к комиссарам ходили…

– Железная дорога, – вставила Зинаида Францевна, – Викжель…

– …так комиссары эти вроде бы даже назло еще больше народу пригнали! И все с оркестрами, все поют что-то…

– А вот пишут, – Зинаида Францевна сняла, как всегда при чтении, очки и держала их на отлете. – «По телеграфу из Москвы. Как сообщают нам, чудо явления святителя Николая на Красной площади заставило толпы москвичей прийти в тот же день к Никольским воротам Кремля. Возбуждение толпы было таким, что охрана из красноармейцев, выставленная возле ворот, едва сдерживала напор верующих. В какой-то момент охрана даже открыла стрельбу поверх голов, желая остановить людей. Однако это вызвало лишь обратную реакцию: толпа смяла охрану и устремилась к святыне. Многие зачем-то стали стучать в ворота Кремля, которые кремлевские служащие быстро закрыли…»

– Что вы скажете на это, Александр Николаич? – Марья Кузьминична кокетливо повернулась к Сеславинскому.

– А что тут скажешь? Они пришли в государство со своими порядками, со своими праздниками, песнями… Значит или принимать все это, или не принимать…

Сеславинский откланялся. На вешалке в коридоре висела каракулевая шубка Марьи Кузьминичны. Сеславинский зачем-то взял со столика под зеркалом каракулевую муфточку, отделанную горностаем, и поднес к лицу. «Запах дорогой женщины», – усмехнулся он, снимая с вешалки свою шинель.

«Надо бы в храм зайти, день ангела все-таки», – Сеславинский пересек узенький двор (тетушки переехали из «большой», как она называлась в семье, квартиры с видом на Екатерининский канал – «канаву», как они все еще говорили, – во флигель), свернул было налево, к Казанскому собору, но тут же повернул назад. Казанский он не очень любил: холодноватый каменный храм походил, как ему казалось, на католический. Да и гигантские своды, гулкие пространства не давали возможности сосредоточиться.

Вода в канале не по-весеннему почернела, ртутные проблески только подчеркивали ее темноту и непрозрачность. Мокрые перила решеток, мокрый тротуар вдоль парапета набережной, мокрая, нечистая, не выметенная дворниками мостовая. Порывами налетающий ветер ухитрялся дуть сразу со всех сторон. Вода в канале каким-то неестественным путем выгнулась, вспучилась, нарушая законы физики, а мокрые дома стали клониться к ней, словно пытаясь своими каменными усилиями сохранить природные законы. Им это плохо удавалось: ветер, нагоняющий воду в Неву и каналы, швырял в окна подвалов и нижних этажей грязь, брызги, съежившиеся, будто обугленные листья, заставляя дома еще сильнее горбиться и вглядываться в ртутную воду, поднимающуюся медленными всплесками все выше и выше.

Возле угла Гороховой Сеславинский неожиданно натолкнулся на старичка со странной низенькой коляской, груженной дровами. Вместо колес у нее были шарикоподшипники. Старик остановился и приветственно махнул Сеславинскому рукой.

– Рад повстречать, – он поднял каракулевую шапочку-пирожок, и Сеславинский узнал его: учитель-историк из гимназии. – Иваницкий, Павел Герасимович. Вы посодействовали пальто вот это получить…

– Я помню, – Сеславинский, уже отучившийся «козырять», приподнял фуражку за козырек.

– Чрезвычайно вам благодарен, – старик, тащивший коляску, должно быть, решил передохнуть. – Ведь с нашего с вами знакомства у меня, не побоюсь сглазить, началась полоса удач! Представьте, предложили читать лекции в Зубовском институте! Я и в лучшие времена мечтать не мог об этом, но! – старик изумленно вскинул мохнатые брови, – за мою мечту мне еще и платят! Правда, не деньгами, но дают роскошный паек. Академический! Мы ожили!

– Рад, сердечно рад, – Сеславинский понял, что придется помочь старику дотащить коляску, которую тот притормозил специальной рукояткой, чтобы она не катилась по наклонной возле моста набережной. – Позвольте, Павел Герасимович! – и несмотря не слабое сопротивление старика, взялся за разлохмаченные веревки. – Вы в сторону Садовой? Вот и я туда же. Пойдемте! Единственно, – Сеславинский огляделся, – придется перейти на ту сторону улицы. Там, мне кажется, тротуар получше.

– Смею вас уверить, у этого экипажа невероятная проходимость!

По дороге говорили о культуре. Видимо, это была любимая тема Иваницкого. Во всяком случае, за те полкилометра, что Сеславинский прокатил коляску по скользким плитам тротуара, выложенного пудожским камнем, он полностью узнал взгляд «не только мой, стариковский, но и молодежи, вполне прогрессивной молодежи, оказавшейся за бортом жизни из-за радикального крушения культуры!»

– Представьте, – Иваницкий остановился, слегка задохнувшись, – оказывается, в гимназиях отменят изучение латыни и древнегреческого! Как вам это нравится?

– Я в Корпусе обучался…

– Куда же без латыни? Как можно Рим, Италию изучать без латыни? Без подлинных текстов? А Грецию? Греческую философию? Весь сонм богов? Тоже без греческого? А каким образом вы тогда к Библии доберетесь? К мировому искусству?

– Я слышал, и Библию отменят и вообще Закон Божий перестанут преподавать.

– Я тоже слышал, хоть и не верю.

– Отделение церкви от государства…

– Да знаю я этот ваш закон! – в раздражении перебил старик. – Знаю, но не верил, что они, власти эти, до такого идиотизма дойдут! Русский народ без церкви, без храма, без Бога жить не может! Кто этого не понял – политический тупица!

– Я видел храмы, – Сеславинский припомнил разгромленный и загаженный храм в имении Либахов, – разграбленные нашим великим русским народом без всякой надобности. Просто от дикой злобы, выплеснутой наружу. И батюшка, которому вчера еще поклоны били, благословления испрашивали, едва ноги унес…

– Так и я о том же! – не унимался Иваницкий. – Власть посылает толпе сигнал: культура не нужна! А вся культура-то вышла из веры, из Божьего Слова…

– Прошу прощения, Павел…

– Герасимович!

– Павел Герасимович, – улыбнулся Сеславинский, – мне бы не хотелось дискутировать о вере и культуре на улице, волоча вязанку дров! Это уж типично русская ситуация!

– Простите, Бога ради, не к месту, конечно, – он приподнял шапочку-пирожок и попытался отобрать у Сеславинского колясочные «вожжи». – Скажу только, что на культуре и только на ней, – он снова вскинул брови и даже стал значительным, – строится все! И государство, и общественные институты, и демократия, и наука – все, все, что составляет и жизнь человека, и самого человека! Простите, я вас с панталыку сбил. Вы же куда-то идти предполагали.

– Я вас провожу! Замечательная у вас коляска! Легко катится и даже с тормозом!

– Мне без нее просто погибель! Смотрите, – он пальцем пересчитал метровые поленья на коляске. – Пять штук! А я ведь их от самой Невы везу!

– А разве здесь, на Фонтанке, на Екатерининском не продают?

– Продают! Но цены – вы себе представить не можете! Сумасшедшие! А на Неве, на плашкоуте – совершенно другое дело! Какие они вылавливают бревна, загляденье!

– Очень уж сырые, – оценил дрова Сеславинский.

– Вот что меня совершенно не пугает! – Иваницкий заметно оживился. – У меня же целая метода разработана!

Пока он рассказывал о легкости распиловки именно сырых бревен и поэтапного перетаскивания их к печке и плите, Сеславинский рассматривал его коляску.

– Любуетесь? – Иваницкий подвигал рукоятку тормоза. – Гениальная вещь! Это мой ученик ее исполнил. Мы с ним как-то случайно встретились, я санки с дровами тащил. Так он на следующий же день прикатил это сооружение. Работает в авторемонтной мастерской. Пётр Иванов. Представьте, довольно посредственно знал историю, но руки – золотые!

– Пётр Иванов? Не скажете, он воевал в автомобильной роте?

– Кажется, там, но боюсь вас обмануть! – Иваницкий призадумался. – А вот телефон его запишите. У меня, знаете, на даты и телефоны – блестящая память! Нет-нет, мне помогать не надо более, – он увидел, что Сеславинский, спрятав блокнот и карандаш, взялся за коляску. – Тут два шага. Я рядом с церковью живу. Спас на Сенной. Во имя Успения Богородицы…

Глава № 12

Своего младшего сына Алексей Георгиевич Иванов отправил на Украину не только из-за подкравшегося к Петрограду голода. Была и еще причина, о которой все знали, но в семье не было принято о ней говорить. Иванова-старшего уже несколько раз отвозили на Гороховую, 2, в здание бывшего градоначальника, где расположилась Петроградская ЧК, чрезвычайная комиссия по борьбе с бандитизмом, спекуляцией и контрреволюцией. Эти короткие «задержания», как их называли сотрудники ЧК, выматывали нервы и держали в напряжении.

Схема была примерно одинакова. В маленьком прокуренном кабинете сидит следователь, заваленный бумажными папками с «делами». Конвоир доставляет «задержанного гражданина» из общей камеры к следователю.

– Фамилия, имя, отчество?

– Я уже докладывал вчера господину следователю…

– Гражданину следователю! И это было вчера, был другой следователь… – молодой человек за столом, усыпанным пеплом, листает дело. – Вот вы говорите, что вы потомственный дворянин… А где же ваши поместья? Дворня?

– Я получил звание «потомственный дворянин», дослужившись до чина полковника. Потомственный дворянин не награждается землей, усадьбой…

– В нашем дорогом государстве что ни полковник, то потомственный дворянин? Это ж сколько вас получается?!

– Не считаю возможным читать вам лекцию о российском дворянстве, но, знаю, потомственных дворян, как и полковников, в России не так уж много.

– А каким полком командовали?

– Я инженер – полковник.

Молодой человек за столом захохотал, откидываясь в кресле. Хотя видно было, что хохотать ему совершенно не хотелось.

– Кого ни спросишь, все – тыловики, штабисты, снабженцы… Теперь вот инженер, – он обратился ко второму молодому человеку, вошедшему в кабинет. Второй хрустел свежей кожей портупеи, перетягивающей его некрупное тело.

– Инженер? – спросил второй. – А что инженеры на войне делают?

– Дороги, коммуникации, связь, – удивился Иванов, – мосты, ремонт техники, оружия, транспорт…

– И вы все это делали?

– Я непосредственно занимался строительством и реконструкцией порта в Ревеле, строительством причалов и прокладкой судоходного канала в Риге, строительством оборонных сооружений в Либаве, ремонтом фортов в Кронштадте…

– А за что же вам орден Георгия Победоносца дали? Я слышал, что это исключительно боевой орден? За личное мужество?

– Я был с армией генерала Брусилова в Галиции…

– И воевали?

– Разумеется!

– А орден непосредственно при каких обстоятельствах?

– За подрыв моста перед наступающим противником…

– Значит, вы не только строить можете, как вы ранее показывали, но и взрывать?

– Разумеется! Ни одна крупная стройка нынче без взрывов не обходится. Взрывают породу, удаляют ее из котлована машинами – экскаваторами. В тоннелях – направленные взрывы… Современные технологии. Кайлом уже стараются работать в крайних случаях…

– Понятно, понятно… – второй присел сбоку от стола и тоже закурил. – А почему же вы не хотите служить в нашей армии? Нам сейчас крайне необходимы инженеры-путейцы. Не хватает квалифицированных людей, мы не можем перебросить из-за Урала войска, хлеб. Взорваны мосты, покорежены километры железнодорожного полотна! В Петрограде голод надвигается из-за того, что вы и такие как вы отказываетесь сотрудничать с советской властью!

– Я вышел в отставку не для того, чтобы воевать на чьей-то стороне!

– Но вы видите, что отечество в опасности?

– Я в Брест-Литовске мир с германцами и османами не подписывал!

– Ах вот как?! А к какой партии вы принадлежите?

– Ни к какой. И ни к какой не принадлежал. Я – офицер. Мой отец был офицер, дед – офицер, мы все выпускники Николаевского инженерного училища! А прапрадед мой у генерал-адмирала Апраксина на судне кондуктором был! А вы – в какой партии!

– Так вы что, монархист?

– Да. И считаю, что Россией, Российской империей должен управлять монарх, помазанник Божий.

– Так ведь нет ее, вашей Российской империи, нетути!

– Когда человек заболевает, его еще рано хоронить!

– Враг! – Поднялся второй молодой человек. – О чем с ним говорить? В расход, как врага. Республика с вами нянькаться не будет! – Он вышел, скрипя портупеей.

– Напрасно вы так, – после паузы сказал следователь. – Это ведь сам Барановский!

– Не имею чести знать! – буркнул Иванов. – Тем более, что он не представился.

– Почему вы не хотите служить в нашей армии? Вы же не будете стрелять! Мосты, дороги, железка – это то, без чего республика погибнет!

– А как я буду смотреть в глаза моим товарищам? Подвозя снаряды, которыми их будут рвать на части? Я видел, что с людьми делает девятидюймовый снаряд!

– Никаких ваших товарищей не будет, мы их уничтожим!

– Вы думаете, на том свете мы с ними не встретимся?

– Вы же инженер, какой «тот свет»! Выдумки для темноты! Послушайте, – он присел бочком на стул поближе к Иванову, тот отметил, как лихорадочно вспыхнули щеки следователя и заблестели, словно он собирался заплакать, глаза. – Поймите, мы же строим коммунизм! Свобода, равенство, братство – то, что, как вы мечтаете, должно быть на вашем «том свете»! Так давайте построим это Царство Божие здесь, на земле.

– Позвольте, я вам вопрос задам. Вы в жизни своей что-нибудь построили? Скворечник? Собачью будку, конуру? Нет? А как же вы собираетесь строить коммунизм?

– Это демагогия! Мы вооружены теорией Маркса!

– Ну так вооружитесь теорией Маркса и постройте хотя бы собачью конуру!

Сзади распахнулась дверь:

– Я все слышал, – крикнул в дверь Барановский, – контра натуральная! В холодную его! Детей и жену арестовать! Пусть они ему разъяснят наши теории!

Глава № 13

Только проводив старика до парадной, Сеславинский понял, что уже несколько дней его подспудно тянуло именно сюда, на Гороховую, именно в сторону дома пятьдесят семь. Как будто слова, брошенные почти на бегу татарином в Казачьем переулке: «Гороховая, 57. Елена», – были магическими.

Мордатый дворник с лицом плута, которого Сеславинский спросил про шестую квартиру, зыркнул на него коричневым, острым глазом:

– Вам, товарищ-барин, для чего?

– Чтобы таких, как ты, жульманов под прицелом держать! – Сеславинский показал чекистское удостоверение.

Дворник поспешил к неприметной двери под чугунной вязью навеса:

– На третьем этаже будет! А на втором квартиров нету. Отсутствуют!

Открыв дверь в конце коридора, Сеславинский едва не ахнул: перед ним распахнулось пространство, пронизанное сверху косым столбом света и поддерживаемое шестью колоннами. Только присмотревшись, он разглядел своды, арки, чугунные винтовые лестницы и высоко, на уровне третьего этажа, балюстраду, обнесенную литыми перилами. Само по себе круглое помещение, напоминавшее ротонду, спрятавшееся в обычном доме, в обычной парадной, было так удивительно, что хотелось постоять, вжиться в это неожиданное, непривычное пространство. Сеславинский шагнул, слыша, как отдаются шаги, подхваченные сводами. Показалось даже, что тени каких-то птиц мелькнули наверху. Мистика! – тряхнул Сеславинский головой. Позванивая подковками сапог, поднялся по правой винтовой лестнице. Позже оказалось, он не ошибся: левая лестница вела в никуда, оканчивалась пустой площадкой.

Не успел ручной звонок блямкнуть, как дверь отворилась, прогремев замками и цепочками. В широко распахнутом проеме появилась гофмановская старуха с пронзительными черными глазами.

– Нету ее, нету! – встряхнув копной пепельно-седых нечесаных волос, почти прокричала старуха, разглядывая между тем Сеславинского внимательно.

– А откуда вы знаете, кто мне нужен?

– Во всяком случае, не я, товарищ! – старуха вложила в это «товарищ» весь запас яду, что накопился у нее за полгода пролетарской диктатуры.

– Меня интересует…

– Сбежали они, сбежали! – старуха по-птичьи повернула голову, сверкнув глазами. – От голода сбежали. От голодухи! – это она выдохнула с особым удовольствием. – А я ей сказала, что и в Псковской губернии они никому не нужны. Я предупредила! – старуха пророчески воздела руки и захлопнула дверь.

Впрочем, когда Сеславинский уже спускался по винтовой лестнице, дверь распахнулась и старуха прокричала: «Вернуться должны скоро, куда они денутся!»

Сеславинский вышел на набережную Фонтанки. Ветер, нагонявший воду в город – в Неву, Фонтанку, каналы, – усилился. Короткие злые волны звонко шлепали о гранит, затопив каменные спуски к воде и выплескиваясь на набережную.

От всплывших барж, плашкоутов, лодок город потерял привычные очертания, дома стали похожи на сбившиеся перед бурей в бухте суда, когда каждый из кренящихся под ветром кораблей должен выживать сам, не надеясь ни на чью помощь. Их мрачные, перепуганные фасады с глазницами выбитых стекол и распахнутыми в немом крике парадными тонули в ветре и холодной измороси.

На набережной была тревожная суета: с барж выкатывали бочки, тащили рогожные кули, грузили на ломовиков ящики, тюки, мешки. От громкого дыхания и фырканья громадных лошадей, прикрытых мешочными попонами, шел пар, казалось, что они, высовывая морды из торб со жмыхом, кричат что-то, нам неслышимое.

Сеславинский свернул в Спасский переулок, ведущий к рынку. В переулке грохотали по булыжнику тачки на высоких, с железными ободьями колесах, железные, с вечными полупудовыми замками двери и крышки-спуски в подвалы были отворены, вода, поднимающаяся в Фонтанке, должно быть, добралась уже и туда. Крючники, ломовики, приказчики, дворники перекрикивались взволнованными голосами, тявкали несмело собачонки в подворотнях, неслись откуда-то звуки клаксонов далеких автомобилей, звякал вдалеке ножной педалью трамвай, выкатывающийся на Сенную площадь. И над всей суетой Фонтанки и Спасского переулка плыл густой и размеренный голос девятитонного колокола церкви Успенья Богородицы, сопровождаемый мелким перезвоном малых колоколов. В просвете между домами выплыл главный купол храма, Сеславинский невольно остановился и перекрестился, сняв фуражку. Где-то далеко на западе в невидимой за мокрыми, посеревшими домами дали раздвинулись низкие, сизо-черные снежные облака, и особо яркий на их фоне закатный луч высветил крест на куполе храма и золотое навершие колокольни. Будто кто-то, заботящийся об этих борющихся со стихией людях, послал им свой привет: не беспокойтесь, я здесь, рядом с вами. И тороватый торговый переулок, как при обрыве ленты в синема, лишился звуков и замер.