Текст книги "Опыт № 1918"

Глава № 28

Бокий оставил себе кабинет на Гороховой. Пусть Урицкий, ставший князем, перебирается на Дворцовую. В апартаменты Нессельроде. Старик Карл Васильевич, поди, перевернулся в гробу. Бокий знал: подальше от взбалмошного начальства – всегда спокойнее. И картотека охранного управления под рукой. Бесценные бумаги. Надо, кстати, закрыть доступ к картотеке. Что-то многовато материалов стало исчезать. Благо, почти все документы дублировались и содержались в идеальном порядке.

Бокий, неспешно рассуждая, перебирал личные дела чекистов. Для поручения, полученного от Свердлова, нужно было найти исполнителей. Собственно, профессионалов было два. Барановский и Микулич. Конечно, он мог и не заглядывать в «дела»: память пока что не подводила. Но вот так, листая, можно было сосредоточиться на деталях. Барановский Ефим Григорьевич. Забавно, что он взял псевдоним по кличке, присвоенной в охранном отделении. И пытался разыскать и уничтожить собственное дело, хранящееся в картотеке. Хорошо, что Бокий в первый же день своего назначения изъял все дела ближайших сотрудников. Конечно, с фамилией Гибельман работать в ЧК не следует. Но жил же он с ней и участвовал в отрядах сопротивления!.. Впрочем, в Киеве, где он начинал, к еврейским фамилиям относились проще. Хотя вот убийца Столыпина зачем-то сменил фамилию на Богров. Не студент университета, как писали в свое время, и не Богров, а сын небедных родителей… И страховал его, кстати, наш Барановский, тогда еще Гибельман…

Бокий всматривался в аккуратно подшитое дело Барановского. Что-то должно быть в этом парне, если его так легко зацепила охранка. Кстати, он ведь не Барановский был у них, а Барановичский. Как бы из Барановичей. Но вряд ли дали бы такое имя… Биография, в общем, ничем особым не отличалась: мальчик из приличной семьи, отец держал аптеку, вся семья там трудилась. А что аптека не в центре города, так это и неплохо. Меньше суеты. Но, имея такую аптеку, никак нельзя купить дом на Подоле. И вполне приличный. Кстати, а кто вел агента Барановичского? Подполковник Журковский? Это странно, потому что Журковский на мелочи не разменивался. Можно, конечно, посмотреть дело господина Журковского. Охранка вела наблюдение и за своими. Но и просто полистать бумаги Барановского поучительно. Вот характеристики из коммерческого училища… Любопытно… Резок, груб с друзьями, вспыльчив и даже «склонен к истерике и интригам»… Рекомендовано… Да, рекомендации агент Барановичский, видимо, не выполнял. Не гулял на свежем воздухе, не завел себе друга-собаку, не погрузился с головой в книги. А напротив, почему-то помчался в Кишинёв. «На погром». И кишинёвский, и гомельский, и одесские погромы Бокию были известны. Сам в целях агитации не раз использовал их газетные громыхания. А что же все-таки делал там наш герой? И был ли уже тогда «агентом Барановичским»? Нет, тогда еще не был, просто входил в «Союз защиты…»

– Разрешите? – в дверь заглянул Барановский. – Вызывали?

– Нет, Ефим Григорьевич, – улыбнулся Бокий, – просил зайти. – Бокий прикрыл «Дело» Барановского газетой. В чутье ему не откажешь, это хорошо.

– Был у меня сегодня разговор с Моисеем Соломоновичем, – Бокий сделал паузу, Барановский сидел, чуть развалясь, спокойно поглядывая на Бокия. – Товарищ Урицкий много говорил о газетах. Плохо мы еще с ними работаем. Пишут о нас черт знает что.

Барановский изобразил интерес. Но промолчал.

– Надо в освещении нашей работы правильно расставлять акценты. А то получается, что мы, по милости газетчиков, вместо того, чтобы защищать население от воров и бандитов, превращаемся чуть ли не в политическую полицию.

Барановский наклонил голову, глядя чуть исподлобья.

– Не согласны?

– Это самого Урицкого волнует или шифровку прислали из Москвы?

Такой наглости Бокий не ожидал.

– Вас что-то не устраивает в формулировке?

– Меня не устраивает, что мы с утра до ночи дерьмо возим и дырки в живот получаем, люди у меня от усталости в обморок падают – а кому-то в Москве, выходит, не нравится, как мы работаем?

– При чем тут Москва? – Бокий, только что вернувшийся из Москвы, почувствовал атаку на себя. Это уже становилось интересным. Значит, слухи о том, что Барановский рассчитывал получить должность зама Урицкого вместо самого Бокия верны? Ну что ж… – Москве многое не нравится в нашей работе. Нет массовости, партизанщина какая-то… Кто во что горазд. Не выявлено ни одного агента Антанты. Что, их нет в Питере? Или за выбиванием золота мы о них забыли? Где наша агентурная сеть? Где сведения об офицерских союзах? Почему митрополит Вениамин позволяет себе воззвания и шествия по городу?

Барановский перекинул ногу на ногу и закурил.

– Я, кажется, не давал вам разрешения курить!

Барановский продолжал курить, сквозь дым поглядывая на Бокия.

– Москва требует от нас плановой работы, Барановский. То, что вы делаете сегодня, сотая, тысячная доля того, что должны делать! Город кишмя кишит шпионами всех мастей, агентами, врагами революции, а вы заперлись в своих «горячих» и «холодных», вышибаете деньгу и думаете, этого достаточно?

– Революции нужны деньги!

– Мы что с вами, торгаши? Как капиталисты и воры?! Революции нужны действия, нам нужно укрепить власть, защитить ее, только для этого и нужны деньги. А вы – инструмент, оружие защиты! – Бокий наконец отвел взгляд от его переносицы. Вернейший способ лишить человека уверенности! Даже обнаглевший от безнаказанности Барановский сник. Хотя и не до конца.

– Если у вас есть претензии к моей работе…

– Претензии друг другу предъявляют концерны и тресты, – перебил его Бокий, добавив металла в голос. – Мы опираемся на революционное сознание. Мы доверили вам важнейший участок революционной работы. И ждем, когда имя Барановский будет звучать в Петрограде так же, как звучало имя Марата в Париже! – Пусть этот провинциальный дурак потешится. – Не на весах мы будем взвешивать наши успехи! Время должно показать, идут за нами массы или нет! И вы – первый на линии огня, Барановский! – Бокий вышел из-за стола. – Я верю в вас! И партия вам доверяет!

– Вы предлагаете мне, как Марату, потребовать двести тысяч голов?

Барановский оказался не так прост, как прикидывался.

– Времена изменились… – Бокий задумался. – Вы математикой не увлекались в детстве? Нет? А в юности? Но хотя бы до простых процентов в гимназии дошли?

Барановский прищурил глаз, будто стараясь припомнить, что же такое простые проценты. Маска наглого исполнителя вернулась на его лицо. Бокий отметил, что она Барановскому идет.

Но не это было главным. Верхним чутьем, как талантливый и натасканный пойнтер, Бокий почувствовал единомышленника.

– Припомните, сколько жителей было в революционном Париже? И какой процент от них составляют двести тысяч голов? – Он помолчал, уставясь Барановскому в переносицу. – Так вот, этого процента, мосье Барановский… или вы предпочитаете, чтобы вас называли ситуайен (гражданин)?.. Этого процента, уважаемый друг народа Барановский, партия считает, в Петрограде нам будет мало…

– Я беспартийный… пока…

– Я говорю это вам как член РСДРП с 1900 года. Я верю в вас.

После ухода Барановского Бокий достал свой любимый блокнот хорошей английской бумаги и быстро, по памяти, зашифровал: «Истерик, кокаинист, в контакте с Урицким. Может быть использован в „O” («onis», акция, так он для себя шифровал террор). Выяснить!» Бокий свернул папироску, набитую крепчайшим турецким табаком, и пыхнул в нос бронзовой обезьяне, стоявшей на столе.

Обезьяна смотрела, прищурившись, словно подмигивая: в одной руке – человеческий череп, в другой – циркуль-измеритель. Эта обезьяна – давний подарок Бехтерева, который считал, что Бокий мог бы стать его лучшим учеником.

– Вся разница между нами лишь в том, что я, стараясь служить людям, иной раз прислуживаю и бесам. А вот он, – Бехтерев кивнул Мокиевскому на Бокия, возившегося с лабораторными колбами, в которых плавал препарированный мозг обезьяны, – наоборот. Служит лукавому! И верно служит!

А людишек использует как дрова – в топку подбрасывает. Жаль только, что гореть мы с ним рядышком будем…

Бокий, тогда еще только что исключенный за участие в беспорядках студент-вольнослушатель, начинающий ученик Бехтерева, недооценил слова гения. Но запомнил. Даже не столько слова, сколько мутноватый, исподлобья, из-под косой челки тяжелый взгляд.

Глава № 29

Бокий рад был передать дело, порученное ему Свердловым, толковому человеку – Микуличу. Толковому и, что важно, – профессиональному. Впрочем – что делает чекиста профессионалом? Бокий знал – что. Хотя даже для себя никогда не формулировал. Честолюбие? Ну, куда же без него. Не в том примитивно – идиотском смысле, что вдалбливают в голову ребятишкам: каждый солдат мечтает стать… и так далее. Тут нужно настоящее честолюбие! А именно – мечта о тайном, невидимом превосходстве, тайной власти над людьми, власти, позволяющей все! Но и это – лишь примитивное честолюбие, для элементарных людей, как любил говорить Бехтерев. Настоящая власть – это когда ты владеешь тайнами людей. Но и такою властью еще не довольствуется полное, настоящее честолюбие! Люди, тайнами которых ты владеешь, должны догадываться, что именно ты держишь в руках ларец с их страстями и страстишками, с малыми, большими и стыдными тайнами, о которых они сами хотели бы забыть и при воспоминании о которых до сих пор краснеют. А ты – их владелец и хранитель. До тех пор, пока не придет час. И этот час, час «Х», как любили говорить в ЧК, ты и только ты один знаешь. И даже не зная, можешь определить – когда же он наступит. А может, уже и наступил, нагрянул, грянул?

И второе важное качество, оцененное Бокием в Микуличе, – глубокое презрение к людям. И опять же, не примитивное, а искреннее, заложенное еще польско-литовскими предками презрение ко всем. И даже, что Бокий особенно ценил, – к самому себе. Презрение и ненависть к себе – ленивому, пошлому, со слабостями и мелкими страстями, которые, как детская, мальчишеская тяга к сладкому, – непреодолимы. В слабостях этих стыдно признаться и – невозможно от них отказаться. Это рождает глубокое презрение к себе (прав, прав Бехтерев – вот где причины юношеских суицидов!) и как реакцию – еще более глубокое презрение, до ненависти, к людям. К тем, кто победил себя, вырвался из мелкоты, подлости, низости чувств. И из глубокого неверия, что есть, существуют те, кому удалось из этого пошлого болота вырваться. Нет, нет, все там, в трусости, зависти и мелком предательстве – все, все! Просто им удается это скрывать! Скрывать до тех пор, пока мы, владеющие тайнами ваших страстишек, не сочтем, что час «Х» пришел, настал, нагрянул, грянул!

Поручая дело Микуличу, Бокий, конечно, понимал, что идеальных исполнителей – как вообще идеальных людей – не бывает. Неслучайно Микулич из раза в раз попадал в непрезентабельные истории: и с дуэлью в Пажеском корпусе, и с кражей полковой казны (поразительно, что спер ее на третий день пребывания в части!), и с явкой с доносом в охранное отделение, и, наконец, с попыткой выкрасть свое досье из картотеки ЧК. Тут уж он столкнулся с интересами самого Бокия – и, разумеется, проиграл, и Бокия возненавидел.

Бокий не ошибся – Микулич сразу оценил красивую идею: поэт (и гомосексуал) Каннегисер возобновляет дружбу со знакомцем по Михайловскому училищу – поэтом (и гомосексуалом) Перельцвейгом, которого ужасный Урицкий (по подозрению Каннегисера – тоже гомосексуал, есть элемент ревности) арестовывает. Тут возникает вариант спасения несчастного Перельцвейга. Благородный Микулич (польский граф, выпускник Пажеского корпуса, естественно, ненавидит большевиков и служит в ЧК, чтобы подготовить заговор, частью которого будет акт возмездия Урицкому) предлагает воспользоваться для этого благородного «дела», по терминологии революционеров, его оружием… И его же «прикрытием». Единомышленники и «боевики» Микулича прикроют бегство Каннегисера после выстрела. И уведут погоню, если таковая будет, по ложному следу.

Бокию понравилось, что Микулич спросил только: кто будет стрелять? Ясно, что Каннегисер (поэт, шахматист, балованное дитя богатейших родителей) ни разу не держал в руках револьвер. Надеяться, что он с десяти-пятнадцати шагов попадет в своего недруга, – сомнительно.

Бокий с Микуличем сидели на Невском, 40, над книжной лавкой Смирдина, в бывшем «Cafе de Franse», где еще можно было выпить хороший кофе с пирожными. Выяснилось, что оба сладкоежки. Разница была лишь в том, что Микулич обожал пирожные с кремом, а Бокий – ненавидел. Но ел, изображая наслаждение, – нет ничего надежней для установления доверительного контакта, чем общие пристрастия…

– Кто будет стрелять? – Микулич задал вопрос походя, между двумя глотками кофе.

Но Бокий уже почувствовал, как дрогнул Микулич, предполагая, что стрелять придется ему. Будучи профессионалом, он понимал, что жизни после этого выстрела ему отмерят немного.

– У меня есть хорошие офицеры, – Бокий свернул папироску из турецкого табака и откинулся в удобном кресле. – У них один недостаток… ни бельмеса по-русски. Настоящие пруссаки.

– Это может быть и достоинством, – успокоился Микулич.

И совсем уж размяк, когда Бокий назвал сумму гонорара, причитавшуюся ему как руководителю операции.

– А почему вы не требуете аванс? – усмехнулся Бокий, глядя, как Микулич рассчитывается с официантом.

– У нас в этом деле общий интерес!

«Вот уж это ты напрасно, не обольщайся!» – Бокий товарищески улыбнулся Микуличу:

– Конечно!

Именно этих «настоящих пруссаков» встретил Сеславинский: они шли в сопровождении Микулича по Гороховой. Сеславинский зашел в парадную – видеться лишний раз с Микуличем не хотелось.

Место было выбрано неудачно – стекла в высокой, тяжелой двери были выбиты, и Микулич, если бы повернулся, непременно увидел бы Сеславинского, прижавшегося к стене.

Но Микуличу было не до того:

– Das ist verrückt Geld, meine Herren! (Это сумасшедшие деньги, господа!)

– Verrückte Geld für verruckte Gefahr! (Сумасшедшие деньги за сумасшедший риск!) – с берлинским выговором ответил Микуличу один из крепких, очень прилично, даже по-европейски, одетых людей.

– Sie berücksichtigen nicht, daв eine Reise nach St. Petersburg, haben wir auf eigene Kosten genommen, aber die Liebe nicht! (Вы не учитываете, что путешествие в Санкт-Петербург мы предприняли за свой счет, но не из благотворительных целей!) – второй тоже явно был берлинец.

– Aber so viel Geld habe ich nicht, meine Herren! (Но у меня нет таких денег, господа!) – настаивал Микулич.

– Wenn es kein Geld in der Brieftasche ist muss nicht Karten spielen! (Когда нет денег, не садятся играть в карты!)

Хотя Сеславинский не был уверен, что правильно расслышал последнюю реплику: троица уже прошла мимо прикрытой тяжелой двери. Резные амуры на ней были похожи на плачущих детей.

Глава № 30

– Заметьте, Глеб Иваныч, – вот уже много лет я лечу вас бесплатно, – Мокиевский и Бокий расположились в кабинете Бехтерева, пользуясь его отсутствием, и отдыхали после процедур. Мокиевский по своей методе лечил легочный туберкулез Бокия, подхваченный тем в одной из отсидок.

– Как известно, самое дорогое в жизни, – Бокий выпростал из-под одеяла из оленьего меха (как утверждал Мокиевский, это было частью его методы) руку и пошевелил дрова в камине, – самое дорогое – это все бесплатное. Например, бесплатная любовь жены.

– Ну, вам-то грех жаловаться, Глеб Иваныч, поскольку ваша жена в Москве.

– Мне еще и потому грех жаловаться, – захохотал Бокий, – что моя женушка под покровительством весьма влиятельного мужчины!

– Не имеете ли в виду Владимира Михалыча Бехтерева? (Тот как раз был вызван в Москву.)

– Ни в коем разе! Совершенно иная персона. Не буду вам пока что называть. Говорят, сплетничать о своей супруге еще хуже, чем сдавать собственного кобеля в аренду для размножения!

Оба были в прекрасном расположении духа. Бехтерев и Мокиевский только что получили неожиданно большую сумму на работы, связанные с электричеством мозга. По этому поводу Бехтерев и был вызван в Москву. Конечно, вопрос, можно ли влиять на толпу на расстоянии (а именно это волновало вождей), прямого ответа не имел, но Бехтерев умел говорить с власть предержащими так, что те вдохновлялись его идеями. И даже на более-менее стандартный сеанс массового гипноза реагировали как на чудо. Подготовленное и осуществленное, конечно же, Бехтеревым. И выдавая ему деньги, были убеждены, что следующее чудо будет еще более поражающим воображение. «Папуасы, – комментировал встречи с вождями Бехтерев, – любят побрякушки!» Хотя Бокий знал, что встречи с вождями не всегда были так легкомысленно романтичны. Бехтерев – один из немногих психиатров, лечивший от алкоголизма посредством гипноза. И зачастую встречи эти завершались малоэстетично: после сеанса высокопоставленному пациенту давали стопку водки, и того начинало выворачивать наизнанку. Способ, собственно говоря, известный давно, но только Бехтереву удавалось растягивать действие гипноза на длительные сроки.

Бокий же, помимо улучшения здоровья (Мокиевский лечил его туберкулез рентгеном и специальными массажами, позаимствовав секрет мазей у знаменитого Бадмаева, лекаря государя-императора), радовался, что задуманный им карточный расклад сложился: знакомство так нужного ему Каннегисера со сжигаемым апломбом Перельцвейгом, бывшим соучеником по Михайловскому училищу, уже обновилось. Ха-ха, а кто мог проконсультировать по поводу гомосексуальных связей? Конечно же, Бадмаев, хотя Бокий и считал его шарлатаном. Именно по наводке Бадмаева отыскался нужный для эстета, мистика, поэта Каннегисера человек – Перельцвейг. Тоже поэт, но другой породы: типаж, скорее похожий на стихотворца Клюева. За консультацией к которому (по тому же поводу) Бокий тоже обращался. Впустую, впрочем. Тот пыхтел, мычал, выдавал себя за существо не то неземное, не то наоборот – совсем уж посконное, хотя цитировал при этом Гёте по-немецки. Скорее, пациент Мокиевского с Бехтеревым.

С Клюева разговор как-то незаметно сполз к Горькому (умеет, умеет Мокиевский вести беседу!), который через своего врача Манухина (и этого для важности приплел!) просил аудиенции. Приватной, по возможности. Отчего же нет? Бокий даже мог предположить, почему так засуетился Горький: недавно арестовали великого князя Гавриила Константиновича, троюродного брата Николая. Жена его, бывшая балерина Нестеровская, побежала на поклон к Горькому. И осталась на ночь у него на Кронверкском.

Вместе с бульдогом. Поводов для ареста великого князя было предостаточно: когда жил в Мраморном дворце, к нему, что ни день, подкатывались разные люди, проходимцы в основном, с предложениями помочь перебраться за границу. Но князь, как часто бывает с русскими людьми, все никак не мог решить простую проблему: больше он любит свою родину или свою жену?

В морганатическом, естественно, браке. Родину (кроме Павловска, ему принадлежащего) он практически не знал. Да и не особенно стремился узнать. В отличие от своего папы, знаменитого КР, поэта и президента Академии художеств. Жену же любил безмерно, ссорился вечно с императором (тот отказывал в разрешении на брак) и в конце концов тайно обвенчался со своей прелестной, это отмечал и брат Николай, Анастасией Рафаиловной.

Вот пока он размышлял: родина или жена, – его и арестовали.

Отсюда и возник Горький. Зря только Мокиевский делает такие долгие заходы. Впрочем, у них, у психиатров, это обычное дело.

– Туго сейчас со временем, Павел Васильевич. – Бокий, не отрываясь, смотрел на огонь. Мокиевский даже вздрогнул: профиль у того был просто мефистофельский. – Только для вас – не для великого писателя, которого ставлю не очень высоко, – готов с ним встретиться. Завтра Зиновьев инспектирует особняк Елисеева. – Бокий прикрыл глаза. – Ему хочется сделать подарок интеллигенции, создать Дом искусств. Что-то вроде места для собраний философов в их любимых утопиях.

Зиновьев считает, что реквизированный особняк – самое место для философии, искусств и наук.

– А вы против?

– Я против утопий, Палвасильич, – Бокий чуть повернулся в сторону Мокиевского. – Чудес не бывает, это мы с вами знаем лучше других. Чудеса делаются людьми. Утопия – или намеренный обман, или, в лучшем случае, – самообман.

– Не уверен, что это лучше!

– Согласен. Искренние заблуждения всегда опаснее жульничества. А духовного – тем более. Мы, большевики, – реальные люди.

– Зачем же Зиновьеву Дом искусств?

– У него особые отношения с Ульяновым-Бланком. Это дань их романтической юности.

– Вот уж Ульянова никогда бы за романтика не счел!

– Влияние дурака Зиновьева, – ухмыльнулся Бокий. – Ульянов хорош в гневе. Исчезает провинциальная нерешительность, которая приведет его к рамоли… А в гневе – хорош… – Он снова откинулся назад, мефистофельский профиль вспыхнул в отблесках пламени камина. – Я с ним обсуждал идею Konzentrationslager.

– Концентрационного лагеря? – не сразу понял Мокиевский.

– Konzentrationslager, – повторил Бокий. – Прекрасная идея и прекрасная реализация лорда Горацио Герберта Китченера. Опробована в Южной Африке. И для России весьма актуальна. Лагерь, именно по Китченеру, – для собственного населения. В России ведь бездна народу, который никогда не научится мыслить прогрессивно, покуда ему это в голову не вобьешь. Славянская тупость, славянский романтизм, славянский фатализм… Избавиться от этого можно единственным путем…

– Который указал лорд Китченер? Загнать в концентрационный лагерь?

– Конечно! Собрать всех, кому мы, коммунисты, не нравимся, и поселить отдельно. Изолировать! Пусть обсуждают свои романтические идеи между собой! А чтобы государству не было накладно, пусть работают, зарабатывают себе на хлеб! Не согласны, я вижу? Это потому что у вас марксистской закалки нет!

– А что Маркс говорил о Konzentrationslager?

– Ничего. Он же теоретик. А лорд Китченер – практик.

– А вы совмещаете теорию с практикой?

– Браво, господин Мокиевский, браво! – Бокий даже в ладоши хлопнул от удовольствия. – Вас скоро можно будет принимать в РСДРП!

– Знаете, ваша идея концентрационного лагеря…

– Не лагеря, Павел Васильевич, не лагеря, а лагерей! Инодумцев полно в России! Слава Богу, что и мест не столь отдаленных в России тоже полно! И испокон веков места эти не пустовали: и Соловки, и прекрасный остров Валаам, и…

– Мне эта ваша идея, Глеб Иваныч, кажется еще более дикой, чем та, о которой слухи распускаются в газетах!

– О кормлении животных из зверинца? – Бокий прищурился, разглядывая Мокиевского потухшими глазами. – А идея-то неплоха! Это в духе настоящей революции: дикие животные пожирают расстрелянных врагов народа. Каково?! Тут враги-то и призадумаются, стоит ли становиться врагами! Но, к сожалению, идея эта не совсем моя, да и реализовать ее пока что невозможно. – Он закашлялся, прикрывая рот платком. – А насчет встречи с Горьким – готов. В Доме искусств. И ему недурно бы посмотреть, как будут жить творцы и мыслители. – Бокий снова укутался в олений мех. – А что Зиновьев ему не нравится – пусть потерпит. И несвоевременные свои мысли попридержит, если хочет контакт с властью иметь. – Бокий посидел с закрытыми глазами, будто собираясь с мыслями. – Я выпущу Гавриила Константиновича с этой его… субреткой. Но пусть сперва доктор Манухин придет ко мне с историей болезни великого князя. Сколько помню, там были заключения доктора Изачека и еще одного врача. Нужно заключение о необходимости неотложного помещения в клинику Герзони… И с тем, что он, Манухин, берет на себя гарантии…

– Но вы же понимаете…

– Я все понимаю! – Бокий чуть повысил голос и покосился на Мокиевского из-под опухших век. – Но и мне хоть что-то нужно… для формы… Как-то сегодня, – в тусклых глазах Бокия мелькнула боль, – тяжело прошла процедура. – Он плотнее закутался в одеяло. – Знобит…

– Вам нельзя нервничать, Глеб Иваныч, – профессионально, по-врачебному посоветовал Мокиевский и с усилием придвинул кресло Бокия к камину.

На следующий же день доктору Манухину было дозволено перевезти великого князя в клинику Герзони, откуда он почти сразу был отправлен к Горькому, на Кронверкский.

…Уже уходя после процедуры, Бокий остановился в дверях:

– Кстати, вы знаете, Палвасильич, как погиб лорд Китченер?

– Конечно! Когда гибнет министр обороны союзного государства, об этом все газеты твердят!

– Я просто поинтересовался. Вы ведь человек, далекий от политики. – Бокий снова прищурился, словно изучая Мокиевского. – Всем известно, что крейсер «Хемпшир» вместе с лордом Китченером торпедировала германская субмарина U-75. А сообщила императору Вильгельму о тайном визите лорда в Россию всего лишь… Александра Фёдоровна. Императрица российская. Не из злого умысла, а по болтливости и по свойству.

– Я постараюсь не повторить ошибки Александры Фёдоровны, – заверил в полупоклоне Мокиевский, глядя как закрылась дверь за его учеником и пациентом.

Дверь, впрочем, тут же чуть приотворилась, как бы давая понять, что таинственный Бокий, только что вышедший прочь, не покинул мрачноватый, холодный от отблесков мраморных стен кабинет.