Текст книги "Опыт № 1918"

Сеславинский бегом поднялся по винтовой лестнице к квартире Елены, потихоньку, чтобы не было слышно шагов, пройдя по коридору, распахнул дверь в ее комнату и торжественно объявил: «А у меня для вас…» – но, не успев договорить: «… подарок!» – осекся. В комнате Елены за маленьким столиком, вполоборота к двери сидел худощавый, стриженный ежиком мужчина в старой походной офицерской шинели, наброшенной на плечи.

Одному Богу известно, как Сеславинский понял, что это муж Елены. И отец девочки, Ольги. Офицер поднялся из-за стола и шагнул навстречу Сеславинскому.

– Крестинский. Сергей Николаевич, – проговорил он странным, мертвым голосом и чуть кивнул, обозначая поклон. Левый рукав его гимнастерки, застегнутой на все пуговицы, был заткнут за широкий офицерский пояс. У офицера не было руки.

Глава № 58

Тучков навестил Бокия наредкость некстати: Бокий изучал в своем кабинете следы обыска. Или обысков. За время более чем месячного отсутствия хозяина, кабинет не пустовал. Судя по разным признакам, Бокий насчитал как минимум два серьезных обыска и еще несколько – простеньких, от любителей «пошарить».

Направления серьезных обысков были ясны. Искали то, что между собою старые коммунисты называли «архив революции». То, что Бокий насобирал, накопал и накопил на всех (без исключения!) вождей революции. Придя к власти, они быстро сообразили, что слухи о Бокиевском архиве – не бред царской охранки и не химера, родившаяся во взвихренных мозгах сидельцев по каторгам и ссылкам. Часть архива, зашифрованная Бокием его любимым шифром, даже попала однажды в Охранное отделение. И кое-что там удалось расшифровать – специалисты в охранке служили неплохие. Но в тот момент, когда эти самые специалисты подобрались к полной расшифровке кодов, документы исчезли. То ли сгорели при небольшом пожаре (пожар был в коридоре, а документы – в «железном ящике», стальном сейфе шифровальной группы), то ли были ловко похищены. Как можно похитить документы из запертого сейфа, оставив его неповрежденным, в охранке не догадались. Бокий же, посаженный в Петропавловку «до суда», как писали позже в отчетах, «распропагандировал караульную службу» так, что те не только приносили ему в камеру шустовскую водку и турецкий табак, без которого он не мог обходиться, но также приводили женщин «благородного поведения». Распропагандированные» чины караульной службы – по доносу завистника – принимали участие в «оргиях, свальном грехе, содомстве и прочих пакостях», от которых, после протрезвления, двое из караульных покончили с собой.

Бокий благополучно был отправлен в очередную ссылку, караульная служба в полном составе заменена и частично разжалована, но на обнаружение архива это не повлияло. Он пропал.

Этот случай припомнил кто-то из «историков революции», когда Бокий на пари похитил документы из запертого личного сейфа Меера Трилиссера, руководителя Иностранного отдела ГПУ. Причем Трилиссер, нарушая условия пари, поставил отдельного часового возле своего кабинета. А проиграв, опять же в нарушение условий спора, настучал на Бокия Ильичу. Тот очень смеялся и даже специально позвонил Бокию. Откуда донос Трилиссера и стал известен.

«Неужели эти ослы полагали, что я храню архив в кабинете?» – размышлял Бокий, поглядывая на Тучкова из-под прикрытых век и слушая его жалобы на непокорных церковников.

Конечно, Тучков достиг многого: сумел понять интриги церковных иерархов и воспользоваться ими, проник в «живую церковь», привлек к работе Александра Введенского, хорошо известного Бокию циника и говоруна, и с его помощью разворошил клубок грызущихся между собою «обновленцев».

Раздражала только жалостливая интонация Тучкова. Как будто ему чего-то недодали.

– Кто интригует? – не понял Бокий. – Патриарх?

Питерский митрополит Вениамин?

Тучков разразился целым потоком жалоб, из которого Бокий выловил только одно имя: Красиков.

– Пётр Ананьевич?

– Он! – облегченно выдохнул Тучков.

– Подпольная кличка «Музыкант». Неплохо играл на скрипке, – Бокий улыбнулся. – Но отчаянный подкаблучник и зануда. Мы в Женеве собирались почти каждый вечер у Пантелеймона Николаича Лепешинского, так он по команде жены вечно играл «Серенаду» Брага или «Каватину» Раффа. Это было невыносимо. Я сказал, что если он еще раз сыграет проклятую «Каватину», я выйду из РСДРП и переметнусь в меньшевикам. Те хоть меньше пели и не играли на скрипке, – он помолчал. – Так что Красиков?

Оказалось, что коварный Красиков перехватил у Тучкова инициативу по вскрытию мощей, и теперь проводит вскрытия сам.

– А организовать толком ничего не может, – оживленно жаловался Тучков, – передает инициативу своим порученцам.

Изымали мощи Александра Свирского, – Тучков закатил глаза, показывая своё удивление, – так там кроме представителей власти и какой-то общественности никого не было! В газетах сообщение появилось только благодаря мне! То есть нам, – поправился Тучков. – А уже ведь приступают к главным святыням. – Тучков открыл кожаную папку. – Скоро будут вскрывать мощи святого князя Александра Невского – и никакой кампании в газетах!

– А вы почему кампанию не проводите?

Тучков молчал.

– Боитесь Красикова? Боитесь дорогу перебежать, на хвост наступить? Вы где работаете, геноссе Тучков?

Тот притих, молча поедая глазами начальство.

– Вы работаете в ГПУ, господин Тучков, – Бокий говорил негромко, но Тучкова стало трясти. То ли от взгляда, то ли от голоса. – Вы – в ГПУ, а он? Где он работает?

– В Наркомюсте.

– Вы понимаете разницу, господин Тучков? Или для того, чтобы понять, вам нужно под конвоем спуститься на несколько этажей ниже, в подвал?

– Я понимаю, товарищ Бокий, Глеб Иваныч, я понимаю, – залепетал Тучков, – но он старый революционер, репутация безукоризненная… Я изучал, не за что зацепиться… Правда, у него дедушка был митрополитом в Красноярске, он в этом доме и родился…

– Вы мне еще расскажите, Тучков, что он в этом доме встречался с Лениным и даже ездил с ним покупать ему ружье для охоты… – Бокий снова прикрыл глаза набрякшими веками. – Он занимался выплатами денег Германии по итогам Брестского мира… И немаленькие там были хищения. И с Германской стороны, и с нашей. Конечно, главным там был Иоффе, наш представитель в Берлине. Но тот – трус. Бабник и жуир. Но трус. Таскал по – мелочи. А кто-то тащил умело и по-крупному. В компании с Ганецким и Парвусом…

– Я понял, где искать, – напрягся Тучков.

– Ничего искать не надо, – медленно сказал Бокий. – Надо вызвать его сюда, в ваш кабинет…

– Я не решусь, слишком… у него стаж революционный… И он курирует… – Тучков замолчал, словно боясь выговорить.

– Что?

– Законность действий Чеки…

Бокий скривился, что можно было принять за улыбку.

– Красиков вызывается на допрос как свидетель, – он подчеркнул «как свидетель», – если понадобится, напишите письмо Курскому. – Напомните главе Наркомата юстиции, что у нас перед законом все равны. Все равны! – И после длинной паузы: – Предшественник Курского Штейнберг еще в восемнадцатом году собирался открыть дело против Красикова. И даже заставил Совнарком расследовать «противозаконную деятельность» членов Наркомюста Красикова и Козловского. «Ослы… – думал Бокий, глядя сквозь Тучкова. – Искать архив в моем кабинете. Он в голове. И еще кое-где. Но даже если вы его найдете, на расшифровку уйдут годы…»

– Да, – он продолжил диктовать Тучкову, – если вы намекнете, что ему надо сделать, чтобы больше не вызывали даже в качестве свидетеля, он поймет. Человек он умный, опытный… – и продолжил про себя: «Умный, опытный, но – трус. Странно, не боялись охранки, каторги, ссылки… А вот чрезвычайки…»

Тучков что-то залепетал в свое оправдание. Бокий не слушал.

– У меня нет знаний достаточных, всего ведь четыре класса… Нет опыта…

– Опыта? – вдруг ожил Бокий. – У вас не опыта? Запомните Тучков, запомните раз – и до самой смерти. Нам опыт не нужен! Мы сами – опыт! Мы – колоссальный опыт, который проводим над человечеством!

Тучкову вдруг показалось, что за спиной у Бокия выросли и шевельнулись черные крылья. Он замер, ожидая свиста этих крыльев. Когда он открыл глаза, Бокий сидел в своем кресле, забросив руки за голову, и щурился.

– Устали, Тучков? – вдруг участливо спросил он.

Тучков отчаянно замотал головой.

– Устали, – повторил Бокий. – Не зря говорят, что у нас, чекистов, нервы ни к черту!

Глава № 59

За Сеславинским Пётр Иванов заехал уже по новому адресу. «Рено» лихо пролетел через Полицейский мост, сияя в темноте ацетиленовыми фарами, притормозил, чуть прокатив юзом, пропуская шедших в Пантелеймоновскую церковь к ранней заутрене, и остановился возле Сеславинского. Мороз был сильный, Сеславинский уже продрог, поджидая у парадной. Из распахнутой задней дверцы прямо в ноги ему выскочили два желто-пегих гончих пса, за ними, не торопясь, выбрался плотный, высокий человек в полушубке и охотничьем треухе.

– Василий Павлович, – вышел из машины и Петя, – позвольте представить вам моего сослуживца по автороте и друга…

– Всеволожский, Василий Павлович, честь имею, – Всеволожский протянул руку и тряхнул, крепко пожав. – Извините, что знакомимся на улице, – он, чуть оттопырив нижнюю губу, смешно фукнул в рыжеватые от табака усы, – но уж такое время! Не до приличий и церемоний!

Собаки, дрожа не то от холода, не то от возбуждения, запрыгнули в машину и улеглись на подстеленную им шкуру.

Поездка до Новой деревни была непростая. Город засыпан снегом. По неразметенным, ухабистым улицам «Рено» пробивался с трудом, переваливаясь с боку на бок и буксуя. Но Всеволожский, бывший председатель Санкт-Петербургского Автомобиль-Клуба, и Пётр не обращали на это внимания. Петя отчаянно крутил руль и переключал скорости, скрежеща коробкой передач, двигатель завывал, преодолевая снежные завалы и накатанные горки мостов, а они вспоминали и вспоминали какие-то старые автопробеги, неизвестных Сеславинскому людей, смеялись прошлым событиям и шуткам и были вполне довольны тряской и долгой дорогой.

На станции Новая деревня подождали короткого утреннего поезда, который тащил, нещадно дымя, кургузый танк-паровоз, и взобрались в промерзший вагон.

– Тут мы, братцы мои, – прогудел Всеволожский, едва они разместились, – замерзнем насмерть, покуда доедем.

– Жаль, подстилку для собак оставили в авто, – Пётр потопал ногами по полу, – не простыли бы.

Всеволожский скинул полушубок, под ним оказалась беличья поддевка без рукавов. Он снял поддевку и, шутливо оглянувшись, хотя вагон был пуст, расстелил ее на сиденье. Собаки тут же, словно ждали этого, запрыгнули и, толкаясь и чуть повизгивая, улеглись на теплый мех. Всеволожский, сидя рядом, ласково трепал и гладил их умные морды.

На станции Курорт их встретил мрачноватый финн с гончей на поводке. Собаки кинулись навстречу, обнюхались и тут же потеряли друг к другу интерес. Охотничий инстинкт толкал их вперед, на заснеженное поле, обрамленное хилыми осинниками, за которыми чернел густой ельник. Собак спустили с поводков, они крутанулись на месте, озираясь на хозяев, и рванули в сторону леса, проваливаясь выше брюха и подвывая особыми, низкими голосами.

Охотники сбросили с плеч ружья и пошли, расходясь веером, через поле. Только хитрый финн нацепил короткие широкие лыжи, висевшие у него за спиной, и через несколько минут уже исчез в мелком осиннике.

Морозное солнце поднималось где-то справа, слепило глаза и заставляло снег сиять и искриться. Наст, который легко выдерживал зайцев, проваливался под тяжелыми шагами охотников. Снег под настом был пушистый, рассыпчатый. Сеславинскому на мгновение показалось, что он оглох, – такая тишина застыла над морозным полем. И только отдаленный лай собак вернул ему слух. Он услышал шорох легкой поземки по розовому насту, жалобное поскрипывание осинника на ровном ветерке, дальний крик паровоза – и замер. Встал, боясь нарушить божественное равновесие. Казалось, что даже его взгляд мешает какому-то таинственному процессу, свидетелем которого он стал. В этом процессе равновесия «всего всему» участвовали рыжеватые метелки прошлогодней травы, какие-то жалкие прутики, едва видные из-под снега, шорох мириадов снежных крупинок, перемещающихся по полю. Они то ползли, обвиваясь вокруг колен, то завихрялись, рисуя по насту тончайшие, китайским художником прорисованные – белым по белому, зигзаги, непрочитанные иероглифы. Чуть поодаль крупинки взвивались, кутая, укрывая застывшие, корявые стволы болотного осинника. «Зачем я здесь? – вдруг подумал Сеславинский. – Что мне здесь надо? На этом поле, в лесу? Здесь так всё устроено, уравновешено и благостно: розовое солнце, светящее сквозь пелену белесых облаков, снег, поле, вот эти семена, разлетевшиеся из безжизненных метелок. А они вовсе не безжизненные, они не мертвы, они выполняют предписанную функцию. И им я – не нужен! Стоит появиться человеку, божественный порядок рушится, не выдерживает. “Окультуренные” земли на самом деле лишь обломки того порядка, который установил Господь!» Внезапно он вздрогнул, словно почувствовав на себе чей-то взгляд. И чуть не бросился в снег. Сработал инстинкт солдата: нельзя находиться на открытом месте, надо лечь, спрятаться, зарыться в снег и слушать, слушать, где и когда рванет прилетевшая мина, сыпанет мерзлой землей и потянет отвратительным, химическим запахом взрыва. Он оглянулся – снежная голубовато-розовая даль тянулась, исчезая в дымке, только четыре светящихся столба, по два с каждой стороны солнца, поддерживали сияющий, голубого хрусталя, небосвод с единственным облачком над дальним черным лесом.

Где-то далеко вдруг взвыли и забухали боевым, охотничьим лаем собаки, потом в той стороне детской хлопушкой хлопнул выстрел, в другой стороне – еще, еще…

Сеславинский почувствовал, что замерзает, стоя неподвижно, он двинулся вперед, и увидел зайца, легким скоком направлявшегося в его сторону. Заяц не спешил, он присел, пошевелил ушами, вслушиваясь в приближающийся лай, и неторопливо сделал несколько прыжков в сторону. Сразу исчезнув из поля зрения. Через минуту из леса вылетели собаки. Проваливаясь в снег, непрерывно бухая злобно и басовито, они промчались мимо Сеславинского, даже не взглянув на него… Справа, в той стороне, куда унеслись собаки, грохнул выстрел, потом еще несколько…

Сеславинский так ни разу не выстрелил.

Всеволожский, мрачный финн и Пётр вышли из леска, увешанные сунутыми за пояс зайцами. Собаки вились возле Всеволожского, подпрыгивая и делая вид, что сейчас ухватят добычу. Он остановился, отрезал им по заячьей лапке и швырнул в снег.

В домике финна собаки тяжело рухнули на пол и лежали, вывалив языки и распространяя пронзительно острый запах псины. Запах уставшей от тяжелой работы собаки. Этот запах, смешанный с запахом пороха и размякшей в снегу кожи, матерому охотнику был слаще тончайшего аромата французских духов.

Петя пригласил пройти в сени. Там уже стояло несколько елок. Финн что-то сказал и улыбнулся.

– Он говорит, что елки рубил сегодня ночью, как раз когда звезды вышли на небо, – перевел Петя.

– Надо ему заплатить? – спросил Сеславинский.

Петя перекинулся несколькими фразами с финном и тоже заулыбался.

– Он говорит, ты уже заплатил, когда не стрелял по зайцам. Они все прибежали к нему.

Миловидная хозяйка в вышитой кофте и затейливо вязаной кацавейке быстро накрыла в горнице. Котел вареной картошки, замороженная квашеная капуста, брусничный морс в высоком глиняном кувшине, маринованные миноги, плошка мелкой ярко-желтой щучьей икры и горшочки тушеного мяса. Запекшееся тесто хозяйка сняла с горшков прямо на столе. Из горячего нутра ударял мясной пар, заставляя сидящих за столом принюхиваться.

После нескольких стаканчиков самогона финн, которого и Пётр, и Всеволожский называли Алтти, взял гармошку и запел. К удивлению Сеславинского, Всеволожский и Пётр подпевали. Вышла хозяйка, прислонилась к русской печи и тоже стала подтягивать чисто и нежно.

– Алтти, – спросил в перерыве между песнями Всеволожский, – а почему ты не ушел в Финляндию?

– Айна говорит, – финн кивнул на жену, – что лучше быть финном в России, чем русским в Финляндии.

Сеславинский смотрел на него с удивлением, оказалось, что он неплохо говорит по-русски.

– Давай выпьем за твою хозяйку, – сказал Всеволожский, наливая по полному стаканчику. – Только запомни, Алтти, даже если женщина красива, как твоя Айна, не всегда надо слушать, что она говорит! – Он выпил, зажмурился и потянулся к миногам. – Лучшая закуска! А с похмелья я всегда пью брусничный морс, как Айна меня научила.

Сеславинский вдруг потерял ощущение времени. Граф Всеволожский сидит за столом, ласково глядя на Алтти, на собак, разомлевших от тепла, на стол, уставленный яствами. Чистая изба с пучками трав по стенам, вышивками и ткаными половиками. Печь, дышащая ровным жаром, заметенные снегом тусклые окна с рябиновыми гроздьями между рам. Так могло быть и пятьдесят, и сто лет назад. Вот так же и его предки когда-то сидели за крепкими, грубыми столами, поглядывали ласково на красивых женщин и толковали с умными мужиками.

– Пётр говорил мне, что ваше имение разграбили? – Всеволожский повернулся к Сеславинскому. И, не дожидаясь ответа, по-медвежьи помотал головой. – Удивительно, как быстро слетела шелуха с русского мужика! Мы всё: особая душа у него, тайна в душе, которую нам не понять-не разгадать! – Он фукнул в толстые усы. – И притом, про особую душу пели те, кто мужика только и видел на картинах в музеях да на вернисажах, Господи меня прости! – И принялся расспрашивать о ярославском имении. Особенно его заинтересовали коровы – шортгорны и романовские овцы.

– Я давно на романовских овец посматриваю, – Всеволожский смачно хрустел розовой квашеной капустой. – У меня на мызе есть такие лесочки-перелесочки, что и толку никакого – не лес, не пустошь. Там у меня одни фазаны бродят. А вот если овец туда пустить, самый толк бы и вышел… – он задумался. – Да… Пора бы уж мозги перестроить на иной лад, да всё не выходит… Ночью снится, будто я по своим птичникам хожу… – Всеволожский смотрел на Сеславинского стеклянными глазами.

«Неужто напился»? – подумал тот и вдруг понял, что в глазах графа стоят слезы.

– Я птичники развел – медали на французской выставке получал. Индейки, гуси, утки, цесарки… – Всеволожский поднял брови, словно недоумевая. – Для крестьян. Бери даром, разводи, богатей…

Алтти быстро заговорил по-фински, показывая пальцем куда-то в окно.

– Он говорит, что даже финны голову потеряли, стали не лучше русских. Забыли, что Василий Павлович дал десять гектаров земли на сто лет в аренду под церковь святой Регины…

– Да, – припомнил и Всеволожский, – вся «община» подписалась под кляузой. Вместе с финнами. Еще революцию протрубить не успели, а они помчались на барские птичники кур давить да павлинов живых щипать. Те с кровавыми задницами бегали, пока я из жалости не пострелял, – он по-стариковски, по-простонародному пригорюнился. – И это притом, что сама мыза Рябово у нас больше ста лет. Сто лет рядом живем. И разу не было, чтобы крестьянам не помочь – пожар ли, просто строиться кто решил. Я и сам, чуть что – мотался как лекарь по первому вызову… Поименно всех знаю…

– Василий Павлович врач, с Бехтеревым в институте работает! – пояснил Пётр Сеславинскому.

– Это неверно, – улыбнулся Всеволожский, – с Бехтеревым работать нельзя!

– Почему? – удивился Пётр.

– Потому что он гений! А с гениями работать невозможно.

– Характер? – спросил Сеславинский.

– И характер, – задумался Всеволожский. – Характер – не сахар. Но это не главное. Главное… – Он нахмурился… – Понимаете, он скачет мыслью лет на двадцать вперед, вы его ни понять толком, ни догнать не можете, он из-за этого на вас злится, вы на него… Нет, с гениями работать невозможно! Рядом – да! Вот я рядом и шебуршу!

– Он правда, как вы сказали, гений? – Петя никак не мог понять, как это: человек, которого ты хорошо знаешь, учил водить машину, над которым смеялся, когда он не мог сдвинуться с места, – и вдруг – гений!

– Абсолютный! – уверенно сказал Всеволожский. – Его пока что не понимают. Поймут, как часто с гениями бывает, лет через пятьдесят – сто после смерти. А применять или использовать открытия – еще лет через пятьдесят.

В избе вдруг повисла пауза, как бывает, когда каждый задумается о своем. Слышно было, как с высокой печи спрыгнула кошка. Собаки во сне дрыгали ногами, продолжая свой безумный бег по заснеженному лесу. Из часов-ходиков выскочила металлическая кукушка и проскрипела что-то несколько раз.

– Алтти, – поднялся из-за стола Всеволожский, вздохнув, как перед прыжком в воду. – У меня сегодня большой день. И чтобы ты и я запомнили его, я хочу подарить тебе своих собак. – Он раскинул руки для объятий и обхватил громадными ручищами сухонького финна. – Собак ты моих знаешь, лучших гончаков на тыщу километров не найдешь. Просьба одна: породу не порти и не вяжи с кем попало. И это тебе, – он потянулся и взял с лавки свой Sauer двадцатого калибра. – Как лучшему охотнику. Но тоже с условием, – он переломил ружье и, направив в окно ствол, заглянул в него. – Условие такое. Чтобы весной ты вместе со всей семьей съехал бы в Финляндию. И не слушай, что тебе Айна говорит. – Он оглянулся на хозяйку. – То, что в России лучше быть финном, чем в Финляндии – русским, это верно. Неверно одно: России больше нет. И это портит столь красивую формулу! – Всеволожский вручил ружье Алтти и повернулся к Сеславинскому и Петру. – Что ж, с Богом, пора!

Собаки рванулись было к двери, но по команде снова улеглись, поглядывая на одевающихся людей.

К вечеру мороз усилился, задул ветер, и Сеславинского с Петром, несших на плечах елки, сдувало с тропы. Черно – фиолетовое небо помутнело от метели. Снежные струи с шипением завихрялись, образуя малые круги и водовороты, и мчались дальше, в сторону залива, подгоняемые очередным порывом. Темнело быстро. В отсутствии звезд и луны, едва угадывающейся за облаками, свет исходил только от ровного наста.

– Смотрите! – сказал вдруг Алтти, показывая на небо.

Где-то далеко в стороне залива, на аспидно-черном небе мелькнули вдруг цветные полосы. Они то множились, то исчезали, чтобы вспыхнуть сильнее. Неожиданно небо над заливом охватил разноцветный огонь и заполыхал, захватывая небо.

– Revontulet! – по-фински сказал Алтти. – Северное сияние! Это к счастью!

Казалось, на небе гремела торжественная, неслышимая музыка. Сполохи огня метались, вырастая, захватывая небо, и снова рушились, исчезая, чтобы вспыхнуть новым цветом и новым огнем. «К счастью, к счастью!» – повторили все, как завороженные глядя на небо.

До станции оставалось совсем немного. Охотники остановились возле громадного валуна, за которым можно было спрятаться от ветра.

Всеволожский снял с плеча ружье и, поцеловав, протянул Петру:

– Зауэр, «Три кольца», двенадцатый калибр. Это тебе. На память! – Он помолчал, было непонятно, то ли он пережидает ветер, то ли спазм перехватил горло. – Я шел сегодня, чтобы завершить все свои дела. Точка в роде Всеволожских. В стволе – жаканы. Для собак. А этот, – он достал из кармана полушубка патрон, – для меня.

Было темно, в вышине беззвучно сияло небесное электричество, желто-зелено-красноватые блики делали лица безжизненными. Громадный валун, возле которого они стояли, напоминал театральную декорацию.

Всеволожский снял с плеча второе ружье и, прицелившись в северное сияние, бухнул. Потом понюхал ствол и неожиданно грохнул ружье о камень. Ствол выгнуло, ложе отлетело, и ружье перегнулось почти пополам.

– Василий Павлович! – дернулся к нему Пётр.

– Всё в порядке. Эту берданку, – он отбросил поломанное ружье в сторону, – мой дед подарил, когда мне было десять лет. Не хочу, чтобы что-то от Всеволожских оставалось. Была такая мысль – сжечь имение к чертовой бабушке. Да, видишь, не поднялась рука. Всё, друзья мои, – он приобнял Петра, – всё! Я уезжаю. Видит Бог – не хотел. Но нельзя жить в стране, над которой ставятся чудовищные опыты!

Швейцарский охотничий нож, подаренный тогда графом Всеволожским Сеславинскому, спустя полтора десятка лет стал вещественным доказательством задуманного покушения на партийного вождя Ленинграда Сергея Мироновича Кирова. И если бы не сам Киров, лично знавший заместителя начальника УГРО города Сеславинского, пришлось бы ему пойти по крутой лагерной дорожке на два года раньше.