Текст книги "Опыт № 1918"

Щастный отыскал таинственное судно без флага и опознавательных знаков (но с немецким экипажем), под завязку заполненное бочонками спирта и упаковками кокаина. Экипаж был арестован (позднее отпущен на финский берег), а судно вместе с грузом, более разрушительным, чем взрывчатка, вытолкнули с фарватера и затопили. Только после этого удалось в течение нескольких дней обуздать матросскую вольницу, собрать спасшихся офицеров, остатки дееспособных команд и тремя конвоями вывести флот в Кронштадт. Тяжелые линкоры и крейсеры пробивались сквозь ледяные заторы вслед за ледоколами, прокладывая путь легкому флоту и оставив немецкому десанту (двенадцатитысячной Балтийской дивизии), подошедшему к Гельсингфорсу, лишь почетное право наблюдать дымы последнего из конвоев. Щастный вывел из финского ледяного плена 259 кораблей и судов. Не потеряв ни единого в небывалом в истории флота «ледовом переходе».

Большевистское правительство онемело от изумления. Петроградские газеты, захлебываясь, писали о подвиге Щастного и коварных планах большевиков, немцев и англичан относительно Балтийского флота. По одной из версий, флот – по Брестскому договору – должен был достаться немцам. Вроде бы существовал даже таинственный параграф № 6, нигде не опубликованный, который предполагал передачу. По другой версии – немцы вдруг поняли, что такого количества квалифицированных моряков у них не найдется, и отказались от судов. Чего, якобы, не знали англичане и интриговали, стараясь, чтобы флот не попал к немцам. По их планам русский флот должен был быть взорван и затоплен. Адмиралтейство даже выделило изрядные суммы, которые должны были быть положены на личные счета исполнителей-подрывников.

И вдруг флот, ломая не только небывалые в ту зиму льды Финского залива, но и планы правительства, появляется в Кронштадте. Под командованием никому дотоле не известного капитана первого ранга Щастного. Приобретшего не просто популярность, но даже и славу.

– Лев Давидович считает, что этот Щастный может устроить большую бучу, – Свердлов снял пенсне и потер красную переносицу. – Он что, Наполеон?

– Исключено! – Бокий, взглядом испросив разрешения, свернул свою любимую турецкую папиросу. – Нормальный капитан первого ранга. Просто башку немного снесло от славы.

– Троцкий говорит, он огласил какие-то секретные распоряжения правительства на собрании…

– На съезде делегатов Балтфлота. Давидовича, – прищурился от дыма Бокий. – Распоряжения об уничтожении флота. О подрыве кораблей, – Бокий сделал паузу, – и о деньгах, которые должны были быть положены на счета «ударников», этих самых подрывников.

– Сделал это с целью организовать бучу, выступления матросов?

– Нет, я думаю, просто в запале. Он же герой: только что этот флот спас, и вдруг – затопить! К тому же не считает, что положение Питера – угрожающее.

– Если каждый капитан, – пенсне снова засверкало на носу, – будет сам решать, угрожающее положение города или нет, нас уничтожат, утопят не как эти корабли, а как котят! – Свердлов помолчал, поглядывая на Бокия. – Возьмите его под контроль. А если…

Бокий понимающе кивнул: «акция»?

– Нет-нет, этого Щастного оставим Льву Давидовичу. Он хочет показательно его судить. Ему, как всегда, нужны публика и резонанс. – Свердлов достал из кармана кожанки идеально чистый платок и потер им невидимое пятнышко на рукаве. – И последнее. Чтобы мне больше не нарушать правила конспирации, – он с иронией посмотрел на Бокия, – и не огорчать вас, Глеб Иванович. Акция с Володарским должна пройти от пятнадцатого до двадцать пятого июня. Так требуется по нашим московским делам. Желаю успеха. Я спешу, а вам рекомендую зайти к Феликсу. Задайте ему пару дурацких вопросов. Тоже для конспирации, – он взял паузу. – Как вы умеете. Он любит отвечать на дурацкие вопросы.

Глава № 34

– Он абсолютно сумасшедший, этот Барченко, – Мокиевский помог Бехтереву сесть в автомобиль и уселся рядом. – Он живет там уже полгода, жрет сырую рыбу и запивает оленьей кровью…

– Свихнулся или экспериментирует? – Бехтерев с любопытством поглядывал на реденькую толпу на Невском. – Вы знаете, я отмечал, что голод действует на живые организмы прелюбопытнейшим образом.

– Я сам это не раз отмечал, на собственном организме, – отшутился Мокиевский.

– Напрасно вы так легкомысленны к этой теме! Я экспериментально проверял. На первом этапе крысы сбиваются в стаю в поисках пищи. Затем поиск переходит в разряд индивидуальной деятельности. Каждый добывает пищу только и исключительно для себя. А затем…

– Затем они набрасываются друг на друга и жрут себе подобных!

– А вот и нет! – Бехтерев все еще разглядывал людей на тротуарах и щурился, будто прицеливался в них. – А вот и нет! Сначала…

– Сначала я хочу договорить про Барченко, – перебил его Мокиевский.

– Очень способный парень был, – повернулся к нему Бехтерев, – жаль, если свихнулся.

– Он свихнулся на Шамбале.

– Не он один! Поговорите с Рерихом, он черту душу продать готов за Шамбалу. Но тот не берет!

– Барченко считает, что он открыл полярную Шамбалу.

– Да? Это любопытно! – Они проехали вдоль Лебяжьей канавки и свернули на мост и дальше на набережную к институту. – Там, конечно, какая-то чертовщинка есть. – Бехтерев, коротко раскланиваясь с сотрудниками, поднялся по парадной лестнице. – Камни ползающие, лабиринты… – профессор выложил на стол секретарю какие-то кульки и свертки со съестным, опустошив свой огромный портфель. – Заварите нам чаю хорошего! Кстати, Павел Васильевич, – уже в дверях он повернулся к Мокиевскому, – а вы знаете, что в хорошем чае танина вдвое больше, чем в кофии?

– Я хорошего чая не видел еще дольше, чем хорошего кофе!

– Вот и отведаем сейчас! – Бехтерев грузно уселся за стол. – Это нам с вами будет подарок от чекистов! – Он потер руки. – В Совнаркоме пьют дрянь какую-то, а господа чекисты…

– Дай бог, чтобы это был единственный подарочек от них!

– Что так? Abshied? Отставочка? Вы же, наслышан, с Бокием-то по-прежнему приятельствуете? – Бехтерев достал из портфеля документы. – Можете нас поздравить, – он надел очки и медленно, про себя, по-детски шевеля губами, начал читать. – Так вы сказали, Барченко по лабиринтам топчется? – Это была его обычная манера – минимум три уровня разговора. – Я сам когда-то хотел там побывать. Говорят, бешеная энергия откуда-то прет! – Он оторвался от документов. – Денежки нам выделили наши друзья из Чеки. И немаленькие. Они люди серьезные, хотят быстрых результатов.

– Хотят чудеса увидеть?

– Я же сказал – результаты, а не чудеса! – отмел шутейный тон Бехтерев. – А что, Барченко вернулся?

– Не хочет возвращаться, пока сезон. Лето. Но неплохо бы ему оборудование, аппаратуру, денег подбросить. А то он там нищенствует. Живет у одного нойдаха по фамилии Данилов.

– Нойдахи – это шаманы? Колдуны? Фамилия-то известная. Был такой очень толковый человек в Казани, Козырев. Покойный уж, наверное. Он этими нойдахами увлекался. Кстати, – Бехтерев усмехнулся, – и полиция ими интересовалась. Где-то они пересекались со старообрядцами. С голбешниками. А насчет денег…

– Я бы там небольшую лабораторию оборудовал. Уж больно местечко привлекательное. Одно меряченье чего стоит.

– Думаете, массовый гипноз?

– Вряд ли, Владимир Михалыч, – Мокиевский устроился поудобнее в кресле и принялся рассматривать на свет принесенный чай. – Признаков гипноза, во всяком случае внешне, – нет. Люди во время меряченья более-менее адекватны, сознание доступно… Но действуют будто бы под влиянием чьей-то воли…

– Хорошо бы электрические сигналы померить…

– Я поэтому о лаборатории и веду речь… Барченко человек весьма образованный, развитый. Я обучил его работе с радиостанцией.

– Вот как?

– Да, у него техническая хватка есть, – Мокиевский отхлебнул чай, посмаковал. – Хотя все-таки против чекистской… не устоит. Хуже! А знаете, что он мне вчера передал? Держитесь, чтобы из кресла не выпасть! Я его просил два дня назад, чтобы этот Данилов, глядя на ваше фото, определил бы, где вы и с кем встречаетесь.

– И?..

– И определил! – Мокиевский принялся рассматривать содержимое стакана на свет. – Я вообще не люблю чай со всякими добавками. Чай есть чай. – Он поставил стакан на стол. – Кое-что Данилов, понятно, объяснить не смог, но лицо, с которым вы встречались… Чернявый, маленький, глаз нету, одни стекла, борода как у козла…

– Свердлов! – радостно ахнул Бехтерев. – Это все Барченко зафиксировал? – Профессор рывком поднялся из-за стола, едва не опрокинув кресло. – Грандиозно!

– И вся аппаратура, – Мокиевский был доволен эффектом, – шаманский бубен и расплавленный в нем олений жир!

Для демонстрации опытов Барченко пришлось доставить в институт, а москвичей привезти в Петроград. Идея управлять массами людей с помощью электричества не давала покоя вождям и их верному отряду – ЧК. Несколько молчаливых, неторопливых людей расположились в лаборатории, наблюдая без всякой реакции, как помощники Барченко, надев на обритые головы алюминиевые каски с тянущимися от них медными проводами, старались угадать (и угадывали) образы геометрических фигур, передаваемых из одной комнаты в другую. Удалось даже на специальном экране, установленном между комнатами, снять на фотопластинки (впервые в мире!) изображения мыслеформ, как называл их Барченко. Они полностью совпадали с теми заданиями, которые диктовались испытуемым. Кодировке и дешифровке не поддавались пока что только слова. Этому, кстати, Барченко придавал мистическое значение.

Возглавлявший группу чекистов Глеб Бокий в перерыве чуть повернулся к Мокиевскому и кивнул одобрительно. Что на их тайном языке означало: «Провал! Срочно делай что-нибудь!»

Мокиевский дал еще полчаса порезвиться Барченко. Тот с упорством фанатика рассказывал о тончайших экспериментах, которые ему удалось придумать и осуществить. Правда, результаты были неочевидными не только чекистам, но даже Бехтереву (они оказались верными, но слишком тонкими и сложными, обогнавшими время, как опыты Тесла, на столетия). Дав аудитории как следует устать от «умностей» Барченко, Мокиевский отправил ученого вместе с помощниками в буфет, где для гостей уже были накрыты столы. С задачей буфетчику: Барченко устал и должен отдохнуть сегодня. Сообразительный буфетчик качнул в уставшего от полуголодной жизни ученого спирту, и через полчаса тот уже лежал в дальней комнатушке буфета, загребая руками и ногами, будто плыл под водой. Ему казалось, что он рассказывает аудитории о психологических сложностях прохождения саамских лабиринтов, не схожих один с другим, как не схожи полосатые рисунки на теле тигра и узор на пальцах человека.

Эти полчаса не прошли даром для чекистов. Они до последних дней помнили таинственные опыты Мокиевского. Более всего их поразил стол, поднявшийся на два дюйма над полом и паривший на их глазах, удерживаемый силой мысли. А когда в зеркале, возникшем в проеме дверей, появились отчетливые тени, в которых они (пусть и не без труда) узнавали своих соратников и сослуживцев, многие схватились за голову. Один из чекистов, Яков Агранов, утверждал даже, что поседел именно в этот момент. Или чуть позже, когда здоровенное зеркало разлетелось на сотни осколков, как от удара. Может быть, тогда и пришло к нему решение, что как раз он-то и должен от ЧК курировать эти исследования. Которые, кстати, уже взял под свое крыло Глеб Иванович Бокий.

Бокий, Бехтерев и Мокиевский немало веселились вечером, когда делегация чекистов благополучно отбыла в Москву.

– Поразительно, что истинные достижения науки никогда не бывают столь впечатляющи, как чудеса и фокусы, а, Павел Васильич? – Бехтерев, совершенно как Александр III, поводил чуть осовевшими глазами.

– Тем чудеса и отличаются от научных данных, – вставил Бокий.

– Соглашусь, – кивнул профессор, – но не как с принципом. Да, – он обернулся к Мокиевскому, – вы сегодня прервали меня на одном интересном соображении. Помните, я о голодных крысах говорил? Так вот на каком-то этапе голода стая распадается, и каждая особь начинает искать пропитание сама. Заметьте, – он поднял руку, останавливая Мокиевского, – рвутся социальные связи. И вот что я отметил сегодня на Невском: люди разрозненны, они не хотят общаться, голод рвет социальные связи! Что опасно для государства! Это наблюдение требует если не исследования, то во всяком случае… Я не понял, – он грозно сдвинул брови, – не понял, что вы сказали.

– Я вспомнил старую английскую пословицу. Морскую.

– Да, слушаю вас! – все так же сурово сказал профессор.

– Точно не помню… – якобы замялся Бокий, щурясь на Мокиевского, – но примерно так… Нильские крокодилы, знаете ли, становятся опасны во время засухи…

– Это действительно английская морская поговорка? – Бехтерев задумался. – Это же гениально, господин Мокиевский. Я всегда в высшей степени ценил английский юмор, но то, что вы сказали, – это же научное открытие!

Глава № 35

Громадная служебная квартира Орнатских была прохладна и пуста. Протоиерей встретил гостей на пороге своего кабинета. Доброжелательно, но без улыбки. В рясе он казался еще выше ростом. Кабинет был заставлен книжными шкафами, в углу – небольшой иконостас с зеленой теплящейся лампадкой, рядом на стене – несколько фотографий. Сеславинский узнал лишь Иоанна Кронштадского и самого хозяина, сидевших на близко сдвинутых стульях. В противоположном углу – кожаный высокий диван с полочками для книг наверху, деревянный торшер и большая вращающаяся этажерка, тоже уставленная книгами и даже покривившаяся от их тяжести. Возле старинного письменного стола – простое деревянное кресло с деревенским рукодельным кружочком-ковриком на сиденье, рядом – глубокие кожаные кресла, на которые священник указал гостям.

– Рад, душевно рад. Николай много рассказывал о фронтовых делах, – он мимолетно ласково глянул на сына, – и фамилия ваша, Александр Николаевич, не раз звучала.

Сейчас он странно, до неузнаваемости не был похож на протоиерея, который вел службу в соборе. Темно-серая ряса, застегнутая на множество пуговичек, так не схожая с храмовым облачением, а главное – огромный лоб и огромная же залысина через всю голову, которую в храме полностью закрывала митра. Отец Философ был митрофорным протоиереем.

– Не просто звучала, – подхватил Николай, – я батюшке не раз рассказывал, как ты меня выручал и учил фронтовому уму-разуму.

– Не знаю уж, как я мог уму-разуму учить, – улыбнулся Сеславинский, – я сам дней за десять до Николая из резерва прибыл. А порох нюхал только в Гатчине, в летних лагерях, на полигоне.

Священник поднялся, поправил задымившую лампадку перед иконой Казанской Богоматери и вернулся в своё кресло.

– Вот ведь какая беда с Россией приключилась, – отец Философ по-крестьянски сокрушенно покачал головой, будто говорил о каком-то домашнем недоразумении. – Народ целый сбился с понятий о жизни, вот беда.

– Временно, я надеюсь, – заметил Николай.

– Уж само собою, что временно, – впервые улыбнулся протоиерей, – да хорошо бы знать, сколько времени это протянется! Но Господь, по мудрости своей, этого не открывает. Кто знал, когда царь Пётр священного патриарха Синодом заменил, что продлится это двести лет? Тоже, поди, считали, что опомнится, образумится государь, – отец Философ сделал паузу. – Даже я, признаюсь, впервые ощутил всем сердцем, как нужен России патриарх, только вот когда он здесь сидел, вот в этом кресле, – он кивнул в сторону Сеславинского.

– На этом? – переспросил тот.

– Да, – священник прикрыл глаза. – Я с Его Святейшеством давно знаком. Но кто же предположить мог, что на его долю выпадет тягчайшее служение? Господня воля! – Он снова помолчал. – Человеческим плечам такие тяготы не под силу. Особо в столь смутное время…

– А мне патриарх показался крепким таким, веселым, – поддержал разговор Петя. – Я, когда батюшка Иоанн Крондштадский в соборе вашем служил, был на службе. Так святитель Иоанн куда слабее нашего патриарха выглядел. И пел с трудом, и двигался еле…

– Речь о силе духа, Пётр Алексеич, – отец Философ, не открывая глаз, поглаживал рукой лоб и лысину. – А патриарху Тихону выпало тяжкое служение его, когда столпов церкви-то рядом нет! Слава Господу, вразумил Он Россию избрать патриарха, но один тот оказался, как столп центральный, что свод держит…

– Но церковь же не рухнула, батюшка, – развел руками Николай Орнатский, – тысячи людей, миллионы, сотни и тысячи священников… Это же целая институция…

– Церковь, Николенька, не институция, а тело Господне, и законы здесь другие, не то что в гражданском обществе. Все сотни тысяч священников – паства, а он – пастырь. И когда речь идет о жизни корабля, которым он правит, или о гибели его… А гибель церкви неизменно повлечет и гибель государства русского…

– Я слышал, закон о свободе совести… – Сеславинский чувствовал себя как-то неуютно в кресле, в котором сидел патриарх.

Священник только махнул рукой, выдвинул ящик письменного стола и достал текст закона, весь испещренный пометками.

– Вот, извольте. Уже в декабре появились постановления новой власти, направленные на уничтожение Православной Церкви, – он строго, поверх очков, смотрел на Сеславинского. – Декрет о земле лишает церкви и монастыри земельных наделов, национализация частных банков отнимает все вклады духовенства. Рождения, браки, кончины – все в ведении светских органов. Вся система образования, включая духовные учебные заведения, рухнула, перешла в подчинение какого-то комиссариата по народному просвещению…

– Батюшка, вы так нападаете на Сашу, будто это он все декреты издавал! – попробовал перевести разговор в шутку Николай.

– Вы скажете – вот земли отняли, вклады, доходы от церкви уходят… – не услышал сына священник. – Не-ет, главное – это вмешательство в жизнь приходов разного рода организаций, присвоивших себе власть! А церковь, напомню, не институция… Не зря Святейший патриарх Тихон сразу, еще 19 января, воззвал: «Зовем вас, верующих и верных чад Церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне Святой Матери вашей… А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас на эти страдания вместе с собою…» – Он откинулся в кресле, помолчал, закрыв глаза, и, потерев ладонью лысину, улыбнулся устало. – Простите, господа, за горячность, но о чем же нам, верующим людям, и говорить сейчас, как не о Святой церкви нашей… – Он повернулся на стук в дверь и покивал головой: «Да, да!» – Приглашают к столу, господа, чем богаты…

За стол уселось почти все семейство Орнатских, а у батюшки было десять детей, сослуживших ему в храме, некоторых Сеславинский узнал: регент, как он сам представился, собираясь руководить предстольной молитвой, протодьякон, не узнать которого было невозможно, – от его баса, казалось, подрагивали рюмки на столе и в буфете.

– Сегодня пост, – сказал батюшка, поднимая рюмку с наливкой, – позволено вкушать только рыбу. Но сегодня и праздник в нашей семье, сегодня мы обрели нового друга. Нового для нас, а для Николая Философовича – старого фронтового друга. Памятуя, что не человек для субботы, а суббота для человека, я волею своею позволяю поднять тост сей за Александра Николаевича Сеславинского!

Глава № 36

Граф Добринский опоздал на винт впервые в жизни. И к тому же попал под дождь, не вооружившись зонтом. Обстоятельства Петра Алексеевича были известны, а потому даже самое опоздание не обсуждалось: беднягу уже выселили из особняка и пока что «до особого распоряжения» позволили жить в старой «холостяцкой» квартире на Галерной. Арестовав, не иначе как из подлости, его старого дворецкого, прожившего с ним всю жизнь.

– Катрин, графу Петру Алексеевичу чаю подайте, – Евгения Леопольдовна коротко звякнула в фарфоровый колокольчик и принялась сдавать карты.

Прошло около получаса. Все это время игроки обменивались лишь короткими карточными репликами.

– Не иначе, вы чем-то взволнованы, Владимир Владимирович, – обратилась хозяйка к Благовещенскому. – Вместо того чтобы сыграть без козырей, вы заказываете девятерную…

– Прошу простить меня, Евгения Леопольдовна, – Благовещенский отложил карты рубашкой вверх и прикрыл рукою глаза.

– И шесть заказали там, где верных восемь было, я из-за вас…

– Прошу покорнейше простить, день действительно ужасный…

– По нынешним временам не ужасных не бывает, – пробормотал Добринский, глядя в свои карты и хватаясь пухлыми пальцами то за один, то за другой лист. – Приходится выбирать из ужасных. Что скажете, Владимир Владимирович? – Он шлепнул картой по столу, как делал всегда, когда карта шла. Или когда блефовал.

– Я пас, пас, конечно же, – заторопился адвокат.

– А вы Александр Сергеич? – Не дожидаясь ответа, Добринский повернулся всем телом к хозяйке. – Евгения Леопольдовна, простите, но вынужден у вас попросить коньячку. Понимаю, что это дерзость, однако же попал под дождь и вот что-то никак не могу отойти…

– Поскольку других времен не предвидится, – Кричевский сбросил карты, – предлагаю прерваться на чай. – Он положил руку на рукав Благовещенскому. – Володечка, что с вами? – Они были давнишними, с детства, друзьями. – Евгения Леопольдовна, пусть Катрин нашатырного спирту захватит, мне кажется, что Володечке дурно!

– Нет-нет, – Благовещенский открыл глаза, – благодарю, Саша. Все в порядке. Просто безумно устал сегодня. Безумно! И нервы…

– С нервами нынче совладать трудно… – Добринский выпил рюмку коньяку и, не опуская на стол, протянул Катрин. Та наполнила рюмку, старик выпил и только после этого звучно выдохнул. – Я, знаете, у одного швейцарца в каком-то ихнем Бадене лечился, тоже нервы поправлял, – Добринский иной раз любил сыграть простака. – И научил его нервную лихорадку вот эдаким способом снимать: одну за другой две добрые рюмки коньяку принять. Тут тонкость есть… – Он сделал паузу, чтобы закусить венскими рогаликами, которые изумительно пекла Катрин. – Важно меж ними не выдыхать! Снимает эту самую лихорадку как рукой. Так швейцарец этот проклятый запил к концу моего лечения. А знаете, почему запил? – Добринский захохотал: – Да потому что пил исключительно за мой счет!

– Отпустило, Володечка? – Кричевский все еще держал друга за руку.

– Извините, Саша, – покивал Благовещенский, – все в порядке.

– Как же вы поедете в Москву сегодня? – спохватилась Евгения Леопольдовна. – Это просто невозможно!

– Не беспокойтесь, Женечка, я надеюсь, поездка только на пользу пойдет. Я мечтаю добраться до этих негодяев!

– А что за негодяи? – оживился Добринский. – Кто да кто?

– Завтра будет суд над Щастным.

– Как же, я слышал! – обрадовался Добринский. – Это тот, что корабли из Гельсингфорса привел?

– Так вот его в мае, представьте, арестовали и по сию пору мурыжат в Таганской тюрьме!

– За что же?

– Да бес их, простите, Евгения Леопольдовна, разберет! Вменяют контрреволюционную деятельность и агитацию, а что это такое – никто не знает! Мы с Виктором Александровичем Ждановым ежедневно по часу то по телефону, то по телеграфу разговариваем и все уяснить не можем. Действий конкретных, подпадающих хоть под какую-нибудь статью, – нет!

– Это самое неприятное! – Евгения Леопольдовна подала Благовещенскому чай. – Я только из газет знаю…

– У нас Женечка теперь главный информатор, – улыбнулся жене Кричевский. – Чуть утро, она уже Катрин отсылает за газетами. Раньше, бывало, на рынок с утра, а нынче…

– Нынче на рынке и искать нечего, кроме газет. Какую-то, я слышала, он чуть ли не тайну разгласил?

– Тайну – не тайну… – задумался Благовещенский. – Троцкий, наркомвоенмор, присылает ему пятого мая телеграмму. Обстановка, дескать, сложная, с немцами, буде они приблизятся, никаких военных действий не начинать, а флот приготовить к затоплению.

– Вот те на! – удивился Добринский. – Вместо того, чтобы воевать немца, корабли затопить?

– Подготовить к тому особые команды взрывников, каких-то «безусловно преданных делу революции моряков-ударников», да еще на их имя открыть в банке счета (виданное ли дело!) и положить значительные суммы.

– Это все результаты ихнего Брест-Литовского мира! Сговор один!

– Скорее всего, – Благовещенский кивнул, соглашаясь. – Там якобы в договоре есть тайный параграф, касающийся флота…

– Да уж наверняка, – подхватил Кричевский, – наш флот и германцам, и англичанам как кость в горле!

– Вроде бы по этому пункту флот должен был остаться в Гельсингфорсе и отойти или немцам, или финнам…

– Еще не хватало, чтобы наш флот чухнам отошел! – Добринский повернулся к Евгении Леопольдовне. – Евгения Леопольдовна, не будете против сигары?

– Пожалуйста! – хозяйка придвинула поближе сигарную гильотинку. – Я и сама побалуюсь, – она, по тогдашней моде, любила выкурить папироску, – пока Александр Сергеевич не видит.

– Так вот Щастный, Алексей Михалыч, – продолжал Благовещенский, – возьми да и прочитай эту телеграмму 21 мая на Совете флагманов…

– Was ist das «Совет флагманов»?

– Совещание начальников частей, бригад, отрядов…

– Телеграммка-то, похоже, секретная была… Не стал бы я ее на этом совете нечестивых читать! – пыхнул Добринский сигарным дымом.

– А что прикажете ему делать? – прищурился Благовещенский. – Готовить корабли к подрыву? И деньги за это матросне платить? Сейчас, когда про подготовку к затоплению флота все знают, все газеты раструбили, поди-ка затопи его!

– Это большевиков и вздернуло! Троцкий прямо говорит, мол, Щастный хочет обвинить народный комиссариат в том, что тот за немецкие деньги собирается затопить флот!

– Так оно и есть! – Кричевский тоже закурил.

– Самое смешное, – скривился Благовещенский, – что деньги не немецкие, а английские!

– А бес их там разберет! – Добринский откинулся в кресле, пожевал сигару и задумался. – Кто там большевики в этом клубке змеином, кто меньшевики, кто эсеры, – понятно только, что добра от них России ждать нечего. Да и Щастному этому не позавидуешь. Разве что на вас с адвокатом Ждановым уповать… Хоть я, признаться, его и недолюбливал, слишком уж он путался со всякими революционерами…

– Да и сидел-то по не очень чистому делу, – добавил Кричевский.

– …путался, путался со всякой нечистью, с Каляевым, Савинковым, все большевиков защищал, – продолжил Добринский, – но человек, говорят, толковый…

– Блестящий адвокат, талантливейший! – вступился Благовещенский. – А в историю с эксами – было дело… влез по молодости, бес попутал…

Щастного судили 20 июня 1918 года на первом заседании только что созданного Верховного революционного трибунала. Заседал трибунал в Сенатском дворце Кремля, где более полувека в Митрофаньевском, или, по-другому, Овальном зале проходили все важнейшие для Москвы судебные процессы. Председателя Петербургской коллегии адвокатов В.В. Благовещенского на заседание не допустили. Не допустили, не вызвали и свидетелей защиты. Несмотря на категорические требования «присяжного поверенного Жданова», заявившего, что «вина подсудимого Щастного обвинением не может быть в достаточной мере доказана имеющимися в деле письменными доказательствами, а только лишь может быть установлена свидетельскими показаниями».

Единственным свидетелем – свидетелем обвинения – на суде был Троцкий. Который, арестовав в своем кабинете А.М. Щастного, прислал председателю Президиума ВЦИК записочку: «Уважаемые товарищи. Препровождаю Вам при сем постановление об аресте бывшего начальника морских сил Балтики Щастного. Он арестован вчера и препровожден в Таганскую тюрьму. Ввиду исключительной государственной важности совершенных им преступлений мне представлялось бы абсолютно необходимым прямое вмешательство в это дело ЦИКа… С товарищеским приветом Л. Троцкий». И – копия постановления об аресте, в котором наркомвоенмор считал необходимым предать Щастного, преступника «исключительной государственной важности», именно «чрезвычайному суду». Правда, такого суда у юной Советской власти тогда не было. Пришлось Наркомату юстиции срочно подготовить постановление об отмене всех доныне изданных циркуляров о революционных трибуналах и утверждать его на следующий день. В постановлении говорилось, что «ревтрибуналы в выборе мер борьбы с контрреволюцией, саботажем и проч. не связаны никакими ограничениями». В переводе на человеческий это означало, что отмены смертной казни, принятой еще Временным правительством, больше не существует.

На заседании Л.Д. Троцкий в двухчасовой речи повторил все обвинительные мантры относительно «двойной игры» и «контрреволюционной агитации». А насчет уничтожения кораблей добавил удивительную подробность: «К одному из членов Морской коллегии ходили представители английского флота и неофициально предлагали плату специалистам, которые смогут уничтожить флот в случае нужды». Так эти слова наркомвоенмора и остались в стенограмме заседания трибунала.

Явившись на следующий день на заседание Верховного трибунала в сопровождении громилы – телохранителя, увешанного оружием, Троцкий в течение пяти часов «обрабатывал» членов трибунала в комнате совещания судей (!), после чего стало ясно, что блистательная речь Виктора Михайловича Жданова произнесена впустую.

Алексей Михайлович Шастный, обвиненный в «подстрекательстве, распространении ложных слухов о советской власти и содействии контрреволюции», был приговорен к расстрелу. И стал первой жертвой советской судебной системы. Приговор должен был быть приведен в исполнение в течение 24 часов.

Может быть, всесильный тогда нарковоенмор боялся, как бы моряки не отбили своего командира? Во всяком случае, он лично запретил вывозить куда-либо приговоренного и приказал расстрелять его прямо в подвале Реввоенсовета. А 22 июня в пять утра приехал убедиться, что Щастный мертв. И дал команду – тело родным не выдавать, а закопать его, где и расстреляли, в подвале бывшего Алексеевского училища.