Текст книги "Опыт № 1918"

Что за борьба открылась вдруг человеку, глядящему в окно, что за силы схватились там, наверху, что толкнуло их в битву, в которой нет победителя? Бокий ощутил неожиданно глубокую, смертельную тоску. Властная рука взяла его за сердце и сжала несколько раз, нарушая привычный ритм. Он почувствовал головокружение и холодный пот на лбу. Присел на жесткий диван, не в силах оторвать взор от великой безмолвной схватки на небе. Скалы и кипарисы «Острова мёртвых» то обрушивались, открывая багровые внутренности, то снова возносились из черно-оранжевого, медленно плывущего варева. Бокию показалось, что прокуренное пространство бывшего царского кабинета вдруг наполнилось озоном, как во время электрического разряда в рентгеновском кабинете Мокиевского. Но никакого разряда не было. Бокий тоскующим сердцем ощутил рядом незнакомую, странную пустоту. Словно еще мгновение назад здесь находилась человеческая душа – и вдруг – нет ее. Отлетела.

Преодолевая давящую боль в сердце, он потянулся к лампе и поставил ее на стол. Окно мгновенно стало черным, отразило оранжевый свет абажура, свет круга на столе и разбросанные по столу листки, испещренные загадочными цифрами, значками, иероглифами. Бокий, как всегда, делая заметки, тут же шифровал их своими собственными шифрами. Ключи от которых существовали только в его голове.

В дверях появился верный Фёдоров с чаем в серебряном подстаканнике и сухариками в сухарнице из царского сервиза. Бокий усмехнулся: когда-то он любовался этой прорезной сухарницей в роскошном томе, выпущенном Императорским заводом к 300-летию дома Романовых.

– Там этот… Зубов, – Фёдоров чуть скривился, показывая свое отношение к Зубову, – спрашивал, не сможете ли вы…

Бокий кивнул:

– Зови его сюда! И чаю организуй!

Зубов расположился в углу дивана возле приоконного столика. Крупный, представительный мужчина, он обладал какой-то удивительной легкостью, даже изяществом в движениях, в походке, в умении заинтересоваться и заинтересовать собеседника, не ввязываясь особо в споры, но и не сдавая своих позиций.

– Невероятно, – Зубов устроился поудобнее. – Когда-то я, мальчиком еще, был представлен императору и побывал в его вагоне. – Он с интересом огляделся. – Может быть, даже в этом. Хотя царских поездов было несколько.

Бокий молча, чуть улыбаясь, смотрел на графа, держа в руке серебряный с вензелем подстаканник, в котором подрагивал, чуть звеня, стакан.

– С подстаканником у меня тоже связаны домашние воспоминания, – Зубов отхлебнул чай и принялся рассматривать царский вензель. – Когда-то граф Сергей Юльевич Витте подарил папеньке вот такой, пожалуй, подстаканник, – Зубов усмехнулся. – Папенька в шутку уверял, что подстаканники придумал немец Витте, для экономии, чтобы сохранить стаканы. При движении поезда они подпрыгивали и разбивались. А дядюшка мой добавлял, что Витте прикупил акций банка «Вогау и Ко», который владел Кольчугинским металлургическим заводом. Который эти самые подстаканники и производил.

Бокий жестом предложил Зубову папиросы. Они закурили, посматривая на чай, плескавшийся в стаканах. Вагон изрядно мотало.

– Простите, Глеб Иванович, – прервал молчание Зубов, – а вы не из тех ли Бокиев-Печихвостских, которые в переписке Ивана Грозного с Курбским поминаются?

– Вряд ли, – Бокий рассматривал Зубова из-под прикрытых век. Тот держался так же свободно, как когда-то у себя во дворце – особняке возле Исаакиевского собора, принимая социал-революционеров. – Вряд ли, хотя какое-то родство, быть может, и есть, я так далеко не заглядывал. – Они помолчали. – А что за вопрос у вас к Луначарскому? Все охрана ценностей?

– Не охрана, а спасение! – оживился Зубов. – Я сейчас получаю огромное количество писем… от родственников, от друзей. Черт знает что сейчас творится в усадьбах! А государство если крупные музеи, дворцы худо-бедно охраняет, то усадьбы остались совершенно без защиты! А как ни странно, основные-то художественные ценности именно там и хранились! Для себя, для семьи, для домашних… Это уж позднее дворянство да купечество, промышленники стали сокровища свои выставлять в городских домах…

Несмотря на высокий рост и могучую комплекцию, Зубов ухитрялся не занимать много места, не раздражал своим присутствием – а это было одним из важных критериев в отношении Бокия к людям. Он в свое время написал для Бехтерева маленькую работу – «О сохранении индивидуального пространства», которую профессор весьма ценил. И даже попросил разрешения (у Бокия – своего студента!) ссылаться на эту работу.

– Что возмутительно и обидно? – Зубов как-то по-особому изящно держал папиросу. – Мне пишут, что в Раниенбургский уезд слетелась стая московских антикваров, выстроили целый поселок! Для того только, чтобы эти несметные сокровища переправлять за границу. И тащат все: мебель, картины, книги, бронзу, фарфор, утварь церковную… Вычищают, что осталось после разграбления усадеб. Пишут и князья Кропоткины, Шаховские, Волконские… – Он распахнул пиджак и вытащил несколько писем. – Вот, Долгорукие пишут, Семёновы-Тян-Шанские… Содержание почти одно и то же, – Зубов передал Бокию письма. – Там много личного, это все наши родственники. Надеюсь, вы пропустите… Но в целом – читать это без слез невозможно! И ведь повсюду, повсюду так – грабеж, уничтожение, варварство… Распоряжений никаких из столицы, вот и грабят, где только можно! Есть письма из Орла, Курска, Смоленска, даже из Томска. Известно, что Гатчину удалось кое-как сохранить, вот и думают, что у меня какие-то особые связи…

Бокий смотрел на Зубова, почти не слушая его. Мысль об уничтожаемых и растаскиваемых сокровищах в усадьбах вспыхнула в мозгу (колоссальный дополнительный доход!), но высветила странным образом совершенно иное. Бокий понял окончательно, что Свердлов – больше не соратник, а враг. И что им вдвоем на этом свете не ужиться. И понял, что Свердлов об этом тоже размышлял и пришел к такому же выводу. Но даже раньше, чем он, Бокий. Значит, надо заручиться поддержкой. На первый случай – Феликс. Он, конечно, дубина, машина, тонкости – ноль, но пока что никакая тонкость и не нужна. Достаточно того, что я понимаю, что Свердлов в своей схватке пауков – проиграл. Проиграл глупо. Поменяв в самом конце операции против Ленина исполнителей, подготовленных Бокием, – на знакомых ему по Екатеринбургу бандитов-уркаганов. И тем самым вычеркнул Бокия из своей команды. А значит, рано или поздно, – и из жизни. Скорее всего – рано. Ждать долго не будет, не такой это человек.

Зубов, допивая очередной стакан чая, все еще горячился, рассказывая о фламандской живописи и маленьких голландцах Семёнова-Тян-Шанского, которых старик собирал по всему миру.

– Это вторая по количеству коллекция голландцев, а по качеству – первая, несомненно!

Фёдоров принес было еще одну лампу, но Бокий отослал его назад. В брезжащей полутьме громадный Зубов казался шаманом на камлании – он размахивал руками, пригибался к столу, словно пытаясь заглянуть в глаза Бокию, и говорил, говорил… Сейчас он нисколько не напоминал того Зубова, который, вальяжно устроившись у камина в своем особняке на Исаакиевской площади, читал им, Бокию и Фиме Кауфману, умершему потом на каторге от туберкулеза, лекцию о старинной русской мебели. Воздавая ей должное («я приверженец новгородской школы») и порицая увлечение поздними французскими подделками. В это же время в зубовском особняке полиция искала «бомбистов», которые в качестве хозяйских гостей спокойно сидели в парадной зале у камина.

Бокий вдруг вспомнил, как тогда же спросил Валентина Платоновича, зачем ему, графу и богатейшему человеку, нужно поддерживать революционеров.

– Знаете, что на такой вопрос ответил Семёнов-Тян-Шанский? – засмеялся Зубов. – Я к нему пристал, по молодости, разумеется, зачем, мол, вам все это надо? И собирательство, и Географическое общество, и энтомология – какая у него коллекция бабочек! – и студенты, которым он помогал… Так он ответил: «Я люблю Человека и Человечество!» Вот вам и мой ответ!

Бокий, глядя на Зубова, чувствовал страшную, разверзшуюся пропасть между ними, двумя людьми, едущими в одном вагоне. Пропасть, курясь оранжевым серным дымом, чернела и углублялась, как при землетрясении.

– Вы видели сегодняшний закат, Валентин Платонович? – Бокию было интересно, какие знаки и сигналы рассмотрел в этом ужасном закате чуткий Зубов.

– Да, – небрежно ответил Зубов, – закат необычный. Скорее всего – к буре. Может быть, даже снежной, – и замолчал, со странным прищуром глядя на Бокия. – Хочу вам задать вопрос, Глеб Иванович.

– Да? – поднял брови Бокий.

– Я хочу напомнить вам тот вечер, когда мы сидели у меня дома возле камина…

– А полиция искала злоумышленников? – Бокий усмехнулся.

– Да, – кивнул Зубов, – неприятные воспоминания.

– Отчего же, вашу лекцию по истории мебели я помню до сих пор. – Бокий закурил, затянулся и изящно махнул рукой, разгоняя дым. – Помню, что вы приверженец новгородского стиля.

– Никакого особого новгородского стиля нет, это я со страху нёс ахинею… Все-таки обыск в доме Зубовых был первый раз. Непривычно… – Он тоже закурил. – Вы тогда говорили об «Утопии» Мора.

– Не я, – уточнил Бокий. – Об «Утопии» говорил Фима Кауфман. Он умер на каторге.

– Я тогда, после разговора с вами, проштудировал «Утопию».

Бокий опять шевельнул бровями, как бы выражая легкое удивление.

– Нет, я, конечно, и раньше читал. Даже, кажется, по-немецки, в юности. Не думая, разумеется, что когда-нибудь вернусь к ней и буду всерьез размышлять об идеальном государстве. – Зубов помолчал, потом сделал какой-то странный жест, будто отмахиваясь от чего-то. – Скажите, Глеб Иванович, – Зубов чуть нагнулся к столу и понизил голос, – вы довольны тем, что произошло? Вот этот переворот? Вы счастливы? Вы этого добивались, играя в прятки с полицией?

Бокию показалось вдруг, что Зубов может схватить его за горло своими ручищами. Он едва не нажал кнопку вызова охраны, скрытую под скатертью. Впрочем, она все равно не работала.

Но Зубов откинулся на спинку дивана и уперся руками в край стола.

– Только не говорите мне об иностранной интервенции, о коварных немцах, о «белом движении»… Это всё результат ваших действий! Многолетних действий, упорных. И, как мне казалось, продуманных. Я читал князя Кропоткина, Маркса, Плеханова, я даже Ленина пытался читать – мне все казалось, что я чего-то не понимаю, самого главного, какой-то пружины, которая движет вами… Присутствия какой-то тайны, без посвящения в которую все представляется абсурдом. Я и сейчас не понимаю. Скажите, вы довольны происшедшим? Счастливы? Вы добились своего?

– Мы измеряем мир в других категориях! Нас не интересует счастье одного человека. Любого. Вас или меня – неважно. Есть мир, в котором в смертельной схватке сошлись не отдельные люди и даже не отдельные государства, а сошлись массы, обнажилась внутренняя жизнь миллионов людей. Они не могут жить по-старому. Маркс только изучил этот готовый к взрыву вулкан, только предсказал взрыв. Взрыв был неизбежен!

– Простите, я или не понимаю вас, или это просто демагогия! Счастье масс, о котором вы говорите, складывается из счастья или несчастья каждого отдельного человека. Я повторю: вы лично счастливы? Это – то, к чему вы шли? За это умирали такие, как ваш сумасшедший Кауфман? За то, чтобы вы залили страну кровью? Вы сделали невозможное: Россия стала пожирать сама себя! Дальше – гибель цивилизации от границы с Польшей до Дальнего Востока! Что теперь делать, вы-то хоть знаете?

Дверь вдруг открылась. Вошла аккуратненькая девочка с косой и в платье с пелеринкой.

– Извините, – она кивнула в сторону Зубова.

– Елена, моя старшая дочь.

Девочка еще раз кивнула.

– Папа, простите, но сестрица заснула, а мне очень страшно одной. Так трясет, качает, кажется, что паровоз сейчас сойдет с рельсов…

Бокий, не вставая, протянул руку и посадил девочку к себе на колени.

У него было странное лицо мертвеца. Такое лицо Зубов видел только у Рембрандта. Когда Давид посылает на смерть Урию. Особенно это было заметно рядом с веселым, смышленым личиком девочки.

– Валентин Платонович, – негромко, полуприкрыв глаза красными, воспаленными веками, проговорил Бокий, – уезжайте отсюда. И чем скорее, тем лучше. Произошел взрыв! В чудовищный кратер вулкана уже хлынула морская вода, как при взрыве в Эгейском море, на Санторине! А вы все бегаете вокруг, чтобы узнать, подкладывал ли господин Маркс толовые шашки и поджигал ли Бокий бикфордов шнур, чтобы вулкан взорвался! Уже снесло Атлантиду! Уже миллиарды тонн земли поднялись в воздух и сейчас рухнут вниз! А вы – о счастье. Бегите! – Он замолчал, сидя с запрокинутым назад бледным лицом. Потом встал, не подавая руки, чуть поклонился: – Я позвоню Луначарскому, хотя у меня нет тесных отношений с ним, попрошу, чтобы он вас принял. И совет начинающего коммунистического чиновника: заранее напишите резолюцию, которую вы хотите от него получить. И дайте ему, чтобы осталось только поставить подпись. Пустяк, – криво улыбнулся Бокий, – но работает.

Девочка, поблескивая глазками, весело улыбалась Зубову. Видимо, участие в разговорах взрослых было ей не в новинку.

– А вы знаете, почему я к вам обратился? – остановился уже в дверях Зубов.

– Догадываюсь! – сыронизировал Бокий.

– Вряд ли! Когда-то я страшно увлекался химией. Так увлекался, что в учебнике по химии вашего папеньки я отыскал ошибку! И немедленно послал ему письмо. А через некоторое время приходит ответ от Ивана Дмитриевича Бокия, автора учебника «Основания химии». С подробным разбором моих соображений. Я, кажется, тогда классе в шестом-седьмом гимназии учился. И анализом – уже моих – ошибок! И подпись: «С уважением, коего Вы в высшей степени заслуживаете, и с пожеланиями…» действительный статский советник Иван Бокий. – Зубов махнул рукой и исчез за дверью.

«Странный, странный человек, – подумал Бокий. – Небольшого ума! Впрочем, чтобы грохнуть императора табакеркой в висок, большого ума не требуется!» – И снова переставил лампу со стола на полку к двери. Ему хотелось еще раз взглянуть на грозный, безумный закат.

– Папочка, а кто это? – Елена опять забралась на колени к отцу.

– Его дед, прадед, точнее, убил императора Павла. Я тебе рассказывал. Шарахнул золотым портсигаром в висок – и нет императора.

Он потер виски и глаза свободной рукой, сделал паузу и взглянул в окно, на небо. Никакого заката не было и в помине. В сиреневой черноте медленно катилась по небу луна, окунувшаяся в серебристые по бокам облака. Она была кругла, чуть красновата, с четким рисунком на равнодушном лице, который в детстве так легко было принимать за улыбку. И даже пролетающие за окном клочья пара и паровозного дыма не оживляли бессмысленно красивый, оранжево-красный круг.

* * *

Разговор со Свердловым не задался. Может быть оттого, что Бокий успел уже переговорить с Дзержинским. Который, кстати, оказался вовсе не таким долдоном и мигом сообразил, что Бокию нужно быстро скрыться.

– Вам нужно исчезнуть. Поехать подальше куда-нибудь… В Белоруссию, в Минск, – Дзержинский с удовольствием курил крепчайшую сигарету, предложенную Бокием. – Там пока еще немцы, – ответил он на поползшие вверх брови Бокия, – но они там, судя по всему, не надолго. Надо поработать с интернационалистами, – он почему-то перешел на польский. – Навербовать шпионов. В будущем они нам пригодятся, – Феликс закашлялся, слишком глубоко затянувшись. – А найдете время, навестите мои родные места. Там недалеко. Расскажите потом, что от нашей усадьбы осталось. Если осталось, конечно.

В разговоре со Свердловым, после встречи с Феликсом, Бокий чувствовал себя спокойно. Это спокойствие, которое никак не получалось объяснить, Свердлова раздражало. Он почувствовал, что Бокий отходит, отплывает от него, и в этом была смертельная опасность. Независимо от того, куда приплывет этот желтолицый, чуть раскосый туберкулезник.

Звякнул телефон на столе. Свердлов поднял трубку, послушал что-то и молча положил ее на рычаги.

– Это ваш охранник стоит у моей двери?

– Телохранитель, – кивнул Бокий. Значит, верный Фёдоров занял правильную позицию.

– Ну, что же, – Свердлов взглянул на громадные часы в углу, зашипевшие перед боем, – у меня сейчас заседание Совнаркома, это часа на полтора-два, – он снял пенсне и, щурясь, улыбнулся Бокию. – После заседания и увидимся.

По этой улыбке, которая должна была быть доброй, Бокий и понял, что жизни ему отпущены именно эти полтора-два часа. Сопровождаемый Фёдоровым, он вышел из Кремля, сел в свой «Паккард» и доехал до Лубянки. Надо забрать дочек, которые уже устроились в его старом кабинете, отвезти их Трилиссеру и оформить у него документы для Минска. Трилиссер, конечно, негодяй, но именно тот негодяй, который сейчас нужен. Сентиментальный негодяй. И к моим девочкам относится идеально. Брать ли с собой Фёдорова? Он покосился на телохранителя. Тот сидел за рулем с каменным лицом. Будто это и не он стоял только что у двери Свердлова с револьвером в руке. «Нет, – решил Бокий, – здесь он нужнее. И девочкам охрана не помешает, и поручения, а они, несомненно, будут, можно передавать через него». À la guerre comme à la guerre. И война будет всерьез.

Глава № 54

Вернувшись в Москву после Минска и Туркестана, Бокий с первых шагов почувствовал за собой слежку. Уйти от этих шавок Бокию было несложно. Тем более что они не особенно-то и скрывались. Надо было прояснить, кто посылает слежку. Скорее всего – Свердлов. Не случайно же, еще когда Бокий был в Белоруссии, погиб его верный Фёдоров. Погиб, защищая дочерей Бокия. А кому они могли понадобиться? Только Свердлову, для шантажа. Так бы и вышло, если б не Фёдоров: отстреливался с двух рук, положив девчонок на пол автомобиля.

Бокий с Большой Дмитровки нырнул в подъезд и открыл своим ключом двери во двор. Пусть шавки поищут! Проходными дворами выбрался к Большому театру и вошел через служебный вход.

В Большом давали «Стеньку Разина». Машенька Рейзен – княжна. Не красавица, старшая сестра Раиса куда как лучше, но… Бокию нравились балерины. Сильное тело. И гибкое. А в Машеньке было еще что-то, что на Западе называют «sex appeal». И, главное, готова всегда и везде.

Бокий поднялся в ее уборную, удивляясь, как они могут репетировать и переодеваться в таком холодище. Машенька уже поработала в ледяном репетиционном зале и сейчас гримировалась, сидя в одном нижнем белье. Интеллигентная старуха-одевальщица гладила громадным утюгом платье княжны, стараясь не особенно надымить в уборной. Утюг был такой же старый, как она сама – с углями и с какой-то трубой сбоку.

Машенька, продолжая наклеивать ресницы, покосилась на одевальщицу. Та, покорно вздохнув, собрала платье, похожее на разноцветную пену, и вышла.

– Как я люблю, когда ты приходишь перед спектаклем! – Машенька коротко прижалась к нему. – Подожди, не целуй, я тебя перепачкаю!

Бокий бросил на кресло плащ и стал раздеваться. Она кое-как стерла салфеткой грим и повернулась к нему.

– Не раздевайся, мне нравится, когда ты в форме, а я – голая!

Вот за смешные выдумки Бокий ее и любил. Хотя, в отличие от нее, не получал особого удовольствия, проделывая все это перед зеркалом. Разве что в тот момент, когда она, закусив губу и зажмурившись, начинала крутить головой и глухо вскрикивать, стараясь сдержаться.

– Ты подожди меня в нашей фойешке. – Она, забавно сморщившись, прилепила ресницу, слетевшую от мотания головой. – Раиса подойдет чуть позже, она где-то в клубе выступает. Все читает Шиллеровских «Разбойников». По просьбе рабочих! Слушайте, Глеб Иваныч, что они в этих «Разбойниках» находят?

– Die Räuber, – сказал Бокий. – Я в юности играл Карла. А моей возлюбленной, Амалией фон Эдельрейх, была дочка нашего доктора из Тбилиси. Мы были безумно влюблены!

– Я ревную!.. – протянула Машенька капризно. И велела: – Иди, мне надо гримироваться!

Бокий досмотрел спектакль почти до конца (ладно хоть балет был одноактный!) и вышел в фойе. Прямо навстречу ему, улыбаясь, шел Яков Агранов.

– Глеб Иванович, как хорошо, что вы заядлый театрал! Всегда знаешь, где вас найти!

– Да-да, – задумчиво ответил Бокий, понимая, что филеры, те «шавки», от которых он так удачно уходил, оказались цепкими.

– У меня к вам короткий, но очень важный разговор, вы не против?

Агранов отворил двери служебного прохода и уверенно миновал несколько коридорчиков – видно было, что он чувствует себя тут как дома.

– Прошу!

Комнатка, обставленная красно-золотой мебелью, находилась рядом с «фойешкой», куда должна была прийти после спектакля Машенька Рейзен.

– Вы ведь завсегдатай, я слышал? – Агранов поудобнее устроился в кресле.

– К сожалению, не так часто удается бывать в театрах, – отозвался Бокий. – Чем могу? – Он не любил поддаваться чьей-то инициативе.

Конечно, улыбчивый Агранов говорил не от себя. Бокий, беседуя с ним, все время видел татарскую физиономию Ленина-Бланка. Должно быть, тот сильно запутался в интригах, если вспомнил про Бокия. Нужны экстренные меры. И не просто вспомнил, а прислал на Туркестанский фронт Агранова. Своего секретаря и, пожалуй, единственного человека, которому Старик доверял. Зря, конечно. Бокий уже видел, как Агранов, под видом восстановления прежней дружбы (они жили где-то рядом во время сибирской ссылки), прилип к Сталину. А может быть, Старику опять, как в июле семнадцатого, потребовалась кавказская энергия? Тогда, Бокий это знал, именно Сталин вывез его в Разлив, под Петроградом. Или просто опять решил перетасовать команду, почувствовав нахрапистый характер Троцкого?

– Это должен быть специальный отдел ОГПУ, подчиненный напрямую… – Агранов сделал маленькую паузу, то ли задумавшись, то ли давая Бокию понять значимость слова, – …подчиненный вождю.

Бокий отметил это «вождю». Слово по отношению к Старику, Ленину-Бланку, не употреблялось. То ли Агранов имел в виду кого-то другого, то ли Старик решил рвануть вперед и обскакать «вождя» Троцкого.

– Спецотдел мы можем доверить только вам…

Бокий снова отметил и это «мы». Первый раз это было на Восточном фронте, в штабном вагоне Сталина. Тот сразу повернулся к Агранову и спросил: «Мы – это кто?»

Любопытно было наблюдать, как этот выскочка с четырьмя классами провинциального реального училища выкладывает камешками дорожку, по которой предполагает влезть во власть. Впрочем, почему – предполагает? Уже там. Со Сталиным и Каменевым общался в ссылке, даже ехал в Петроград в одном вагоне. Был секретарем у Кагановича в Полесском ревкоме, теперь секретарь у Ленина-Бланка, секретарствует (будто бы пока не совсем легально) в Малом Совнаркоме. Куда, кстати, Сталин не допущен. Но Агранов предусмотрительно снимает ему копии со всех документов. С такой работой – на две (если две, есть и другая информация) стороны этот малый может далеко пойти.

– Кем будет финансироваться спецотдел?

– Пока не определились, – отвел глаза Агранов.

Для Бокия это был хороший сигнал. Источник финансирования определит и направления работы отдела, и кадры. Словом, масштаб.

– Я после того, как мы ездили в Петроград, в лабораторию профессора Бехтерева, докладывал Владимиру Ильичу об интересных опытах по передаче мысли на расстояние…

– Феноменальные опыты, там дело идет к Нобелевской премии…

– Владимир Ильич очень заинтересовался этими работами…

Бокий вдруг почувствовал, что напротив него сидит чуть нагловатый, но толковый, уверенный в себе человек. Откуда бы это в нем? Работает на Сталина? На Свердлова?

– Как себя чувствует Ленин-Бланк? После покушения?

– Неплохо, – Агранов усмехнулся. – После вынужденного пребывания в Горках задал такую трепку Якову Михайловичу, что тот надолго, я надеюсь, отучится сидеть в чужом кабинете!

Ответ был ловкий – обозначил и знание кремлевских интриг (событие, обсуждавшееся всеми близкими к власти: раненого Ленина еще только везли на кремлевскую квартиру, а Свердлов уже расположился в его кабинете и на удивленный вопрос Крупской заявил: «У нас с Ильичем все договорено!»), и свою позицию. Не со Свердловым.

– Владимир Ильич очень, – Агранов умело подчеркнул «очень», – заинтересовался работами. Скажите, Глеб Иванович, – он надел маску простака, – а можно только читать мысли… не знаю как сказать… подопечного, или можно и передавать ему свои мысли… Как бы внушать…

– Можно не только читать, – твердо сказал Бокий, – но и внушать мысли на расстоянии. Можно руководить людьми… – понял Бокий скрытый смысл вопроса.

– А они будут это ощущать?

– Нет!

– То есть, они будут совершенно уверены, что это их мысли?

– Конечно! – Бокий понимал, разумеется, что торгует еще недозрелым товаром, но, во-первых, Бехтерев, Мокиевский и, особенно, Барченко здорово продвинулись в своих делах, а во-вторых, если будет дана валюта для закупки иностранного оборудования для лаборатории, результаты могут быть и скорыми, и впечатляющими.

– Значит ли это, что вы сейчас, разговаривая со мной, читаете мои мысли? – улыбнулся Агранов, давая этой улыбкой понять, что он шутит.

– Нет, конечно, – тоже простодушно улыбнулся Бокий. – Если бы все было так просто…

– А если человек находится в толпе, возможно ли читать и передавать ему мысли? И можно ли управлять толпой?

– Вы задаете мне вопросы, так сказать, утилитарного применения открытия Бехтерева и его учеников, многие аспекты его работ недостаточно изучены. Но он совершил открытие! Теперь для изучения этого открытия и для утилитарного, повседневного использования его и нужны современные лаборатории, оборудование, должна быть создана школа Бехтерева, – Бокий увидел в глазах Агранова недоумение. – Я имею в виду научную школу.

– А вот я слышал, от вас же, о массовом гипнозе. Насколько это реально?

Дверь приотворилась и в щелку выглянула веселая физиономия Машеньки Рейзен.

– Я не помешаю? – Она впорхнула в комнату и изящно присела на краешек кресла. – Я шла мимо, слышу голоса…

– Минутку, Маша, – остановил ее Бокий. – Мы должны закончить разговор. – Он повернулся к Агранову. – Абсолютно реально. Причем – с многотысячными толпами. Я хоть и не Бехтерев, приглашаю вас к нему в лабораторию. Уверен, там можно получить ответы на все ваши вопросы! – Бокий поднялся. Машенька появилась удивительно вовремя. Они закинули крючок. Я насадил на него наживку. Теперь посмотрим, кто на нее клюнет.

У служебного входа уже стоял автомобиль Москвина, из которого выглядывала Раечка Рейзен.

– Заждались, – Москвин поцеловал Машу и помог ей сесть в авто. – Стареем мы с тобой, Глебушка, – грузный Москвин кряхтя устроился на переднем сиденье. – Не чувствуешь ты, что я тебе подарочек приготовил.

– Что-то сегодня многовато подарков. – Бокий кивнул шоферу: – На Спиридоновку!

– Но у меня-то подарочек настоящий. Из Франции – последние записи Шаляпина! – Москвину была известна любовь Бокия к певцу.

Бокий, устроившись поудобнее сзади, приказал шоферу:

– Выезжаем на Тверскую, там на бульвар, – он оглянулся. Форд без огней, стоявший на другой стороне Петровки, тронулся с места. – И побыстрее. Едем в Первый Обыденский!

– Ой, Глеб Иваныч, как здорово! – прижалась к нему Машенька. – Там такая роскошная ванна, можно всем четверым забраться!

Однако едва они выехали на Тверскую, Бокий скомандовал шоферу свернуть в Козицкий переулок, что возле бывшего Елисеевского магазина, пересадил всю компанию, нагруженную двумя корзинами с едой и вином, в свой «Паккард» и сел за руль.

Бокий не любил засвечивать конспиративные квартиры. Он слишком хорошо знал, сколько информации можно снять, заполучив их адреса.

– Как прошел день, успешно, надеюсь? – Бокий уверенно вел «Паккард» по брусчатке, одним ухом слушая щебечущих на заднем сиденье сестричек.

Иван Михайлович Москвин, давний участник Бокиевских «ассамблей», был вызван в Москву «на смотрины». Его, старого и опытного питерского партработника, прочили в Москву на ключевую должность: заведовать организационно-распределительным отделом ЦК. Орграспредотдел – это кадры. И кадры, как сразу почувствовал Москвин, уже стали заискивать перед ним. Хотели было даже поселить в Кремле, но Москвин, тертый калач, остановился у дальней родственницы жены Бокия, Софьи Александровны.

– Что «Жаба»?

«Жаба» – прозвище Зиновьева.

– В истерике! – В темноте черная щеточка усов Москвина создавала комическое впечатление. Будто он держал во рту мышь. – Написал такую характеристику, что в пору меня расстрелять!

– У них за этим дело не станет! – Бокий свернул с бульвара – «Паккард» затрясло на булыжниках – и выбрался к Патриаршьим. – А что Авель? – Он имел в виду Авеля Енукидзе. Тоже, кстати, любителя «ассамблей».

– Авель потащил меня к Сталину, – расплылся в улыбке Москвин.

– А что ты так улыбаешься?

– Сталин сказал, что такая характеристика от Гришки – лучшая рекомендация!

Бокий загнал машину в подворотню, открыл своим ключом обитую клеенкой дверь и проводил компанию на второй этаж, в роскошные барские апартаменты.

– Ой, как красиво! Я здесь еще не была! – Сестры Рейзен задержались у громадного, в резной золоченой раме зеркала в прихожей. Корзины с едой и вином стояли возле подзеркального столика.

– Марья, как вкусно пахнет! – Раиса, зажмурившись, понюхала свертки. И шепотом: – Как думаешь, можно будет что-то отсюда взять с собой?

– Конечно! Глеб Иваныч очень щедрый! Как прекрасно видно, – Машенька приблизилась к зеркалу. – Как будто увеличивает, можно любой волосок рассмотреть!

Она была почти права. Но рассмотреть «любой волосок» можно будет и на кинопленке, которую на следующий день проявит, не доверяя никому, сам Бокий.

Камеры, включающиеся при зажигании электросветильников, были установлены и в гостиной, и в спальнях.

Как раз за монтажом пленок и застанет его телефонный звонок.

– Товарищ Бокий? – В трубке звучал глуховатый голос с сильным грузинским акцентом. Бокий знал эту манеру Сталина – не представляться. Будто все должны узнавать его по голосу. – Мы бы хотели завтра повидаться с вами. В одиннадцать вечера, если вы еще не будете спать. По вопросу, который вы сегодня обсуждали с товарищем Аграновым.

«Все правильно. Они забросили крючок. Я насадил наживку. Они клюнули».

Положив трубку, он стал рассматривать расплывшуюся от удовольствия физиономию Москвина. «Старый забавник! Но, в сущности, я должен быть ему благодарен». По словам Бокиевской жены, после их развода Москвин предполагал на ней жениться. Бокий прокрутил еще несколько кадров – Москвин тянулся губами к Машеньке Рейзен. «Странно, что его так ведет на моих женщин. Но, впрочем, не это важно. Важно, что он решит мои семейные проблемы».