Текст книги "Влияние морской силы на историю"

Острый инстинкт прирожденного купца, – лавочника, если хотите, – искал постоянно предметов для обмена, и эти поиски в соединении с трудолюбивым характером, продолжаясь из поколения в поколение, неизбежно превращали их в производителей. Дома они сделались великими промышленниками; за границей, там, где они устанавливали свой контроль, – земля делалась все богаче, продукты умножались, а необходимый обмен между метрополией и колониями требовал все большего количества судов. Их судоходство поэтому возрастало вместе с требованиями торговли, и нации с меньшей способностью к морским предприятиям, – даже сама Франция, как ни велика она была, – нуждались в их продуктах и в их судах. Таким образом, многими путями они приближались к достижению могущества на море. Правда, эта естественная тенденция и этот рост по временам видоизменялись и серьезно задерживались вмешательством других правительств, ревнивых к тому благосостоянию, на которое их народы могли посягнуть только с помощью искусственной поддержки, поддержки, которая будет рассмотрена при разборе влияния действий правительств на морскую силу.

Стремление к торговле, неизбежно заключающее в себе и необходимость производства чего-либо для торговли, является наиболее важной для развития морской силы чертой национального характера. При таком стремлении и хороших морских границах невероятно, чтобы опасности моря или какие-либо неудобства мореплавания могли бы отвратить народ от стяжания богатств путем океанской торговли. Богатство, конечно, может приобретаться и другими средствами, но тогда оно необязательно приводит к развитию морской силы. Возьмем Францию. Франция – прекрасная страна, с трудолюбивым народом и превосходным положением. Французский флот знавал времена великой славы и даже в самом приниженном состоянии никогда не обесчестил военной репутации, которой так дорожит нация. Тем не менее, как морское государство, уверенно опирающееся на широкий базис морской торговли, Франция, по сравнению с другими историческими морскими народами, никогда не занимала больше чем почетного положения. Главная причина этого, поскольку она касается нации, национального характера, заключается в способах стяжания богатств. Как Испания и Португалия искали их в добывании золота из недр земли, так характер французского народа заставляет его стремиться к богатству путем бережливости, экономии, накопления. Говорят, что труднее сохранить, чем сделать состояние. Это возможно, но предприимчивый темперамент, рискующий тем, что есть, для того, чтобы приобрести больше, имеет много общего с тем духом предприимчивости, который завоевывает мир для торговли. Стремление копить и откладывать, рисковать робко и в малом масштабе может привести к общему распространению благосостояния в столь же малом масштабе, но не к риску, связанному с развитием внешней торговли и интересов судоходства. Для пояснения сказанного приведем пример, которому мы придаем только то значение, которого он заслуживает.

Один французский офицер, разговаривая с автором о Панамском канале, сказал: «Я имею две акции в этом предприятии. Во Франции мы не поступаем так, как у вас, где несколько человек берут большее количество акций. У нас множество людей берут одну или очень немного акций. Когда акции появились на рынке, жена сказала мне: “Купи одну для себя и одну для меня”. Если говорить об устойчивости личного состояния человека, этот род осторожности, без сомнения, является весьма мудрым, но когда чрезмерная осторожность или финансовая робость делается национальной чертой, то она неизбежно ограничивает расширение торговли и национального судоходства. Та же самая осторожность в денежных делах, проявляясь в других отраслях жизни, ограничила деторождение и почти остановила рост населения Франции.

Благородные классы Европы унаследовали от средних веков надменное презрение к мирной торговле, которое оказало различное влияние на ее рост, в зависимости от национального характера той или другой страны. Гордость испанцев отвечала этому духу презрения и в соединении с гибельным нежеланием трудиться и ждать богатства отвратила их от торговли. Во Франции, где, по признанию самих французов, тщеславие является национальной чертой, оно действовало в том же направлении.

Многочисленность и блеск знати, а также почет, которым она пользовалась, наложили печать приниженности на занятие, которое она презирала. Богатые купцы и фабриканты мечтали о почестях знати и, добившись их, отказывались от своих прибыльных профессий. Поэтому, хотя трудолюбие народа и плодородие почвы спасли торговлю от полного упадка, последняя находилась в довольно унизительном положении, заставлявшем лучших представителей ее покидать это занятие при первой возможности. Людовик XIV, под влиянием Кольбера, обнародовал указ, «разрешавший всем дворянам принимать участие в операциях торговых судов и в торговле вообще, без опасения, что это может унизить их дворянское достоинство, если только они не торгуют в розницу». Издание этого акта он объяснил тем, «что для блага наших подданных и для нашего собственного удовлетворения надлежит искоренить остатки мнения, будто морская торговля несовместима с дворянским достоинством». Но предрассудок, порожденный осознанным и открытым превосходством, трудно искоренить указами, особенно когда тщеславие является отличительной чертой национального характера; и еще много лет спустя Монтескье учил, что участие дворянства в торговле противно духу монархии. В Голландии имелась знать; но государство это, будучи по названию республиканским, давало большой простор личной свободе и предприимчивости, и центр тяжести находился в больших городах. Фундаментом национального величия были деньги, или, скорее, богатство. Богатство как источник гражданского отличия давало также и власть в государстве, а за властью являлись высокое социальное положение и почет. В Англии существовало такое же положение. Знать была горда; но при представительной системе правления значение богатства не могло быть ни принижено, ни даже сколько-нибудь затушевано. Оно было видно для всех; оно чтилось всеми; и в Англии, так же как и в Голландии, занятия, которые были источником богатства, находились в таком же почете, как и само богатство. Таким образом, во всех названных странах социальное чувство, как выражение национального характера, имело заметное влияние на отношение нации к торговле.

Национальный гений еще и другим образом влияет на рост морской силы в самом широком смысле, а именно – своей способностью основывать здоровые колонии. О росте колоний, как и о всяком росте, можно сказать, что чем он естественнее, тем он здоровее. Поэтому колонии, которые возникают из осознанных нужд и естественных побуждений всего народа, имеют наиболее прочное основание; и их последующий рост будет тем более обеспечен, чем менее будет вмешиваться в их дела метрополия, если только народ способен к самостоятельной деятельности. Люди трех предыдущих столетий живо чувствовали значение для своего отечества колоний как рынков сбыта отечественных продуктов и как источников развития торговли и судоходства, но усилия колонистов не всегда были одинакового происхождения и не все системы колонизации имели одинаковый успех. Усилия государственных деятелей, даже самых дальновидных и заботливых, никогда не были в состоянии восполнить недостаток сильного естественного импульса; равным образом, самое тщательное руководство метрополии не может дать таких хороших результатов, как счастливое неведение о них, когда зародыш саморазвития заключен в национальном характере. В управлении успешно развивавшимися колониями не проявилось больше мудрости, чем в управлении неудачливыми колониями. Возможно даже, что имело место обратное. Если допустить, что обдуманная система и предусмотрительность, тщательное приспособление средств к целям, постоянная заботливость могли иметь значение для роста колоний, то как увязать это с тем, что гений Англии менее способен к систематизации, чем гений Франции? Между тем Англия, а не Франция сделалась первым колонизатором мира. Успешная колонизация с ее последующим влиянием на торговлю и морскую силу существенно зависит от национального характера, потому что колонии растут лучше всего тогда, когда они растут сами, естественным путем. Характер колониста, а не забота правительства метрополии представляет принципиальную основу роста колонии.

Эта истина с особенной ясностью вытекает из того факта, что отношения правительств метрополий к их колониям всегда носили исключительно эгоистичный характер. Каким бы образом ни основалась колония, но как только важность ее признавалась метрополией, она превращалась в дойную корову для последней; конечно, об этой корове заботились, но лишь как об имуществе, приносящем доход. Законодательство стремилось к монополизации ее внешней торговли; должности в ее правительстве представлялись заманчивыми для жителей метрополии; и на колонию смотрели как на место, пригодное для тех, которыми было трудно управлять дома или которые были там бесполезны (так теперь еще иногда смотрят на море). Однако военная администрация, пока она остается в колонии, является надлежащим и необходимым органом правительства метрополии.

Удивительный и исключительный успех Англии, как великой колонизаторской нации, слишком очевиден, чтобы на нем стоило останавливаться, и причина этого, кажется, лежит главным образом в двух чертах национального характера. Во-первых, английский колонист с естественной готовностью поселяется в новой стране, отождествляет с нею свои интересы и хотя и сохраняет преданное воспоминание о своем отечестве, но не мучится лихорадочной жаждой возвращения туда. Во-вторых, англичанин сразу же и инстинктивно пытается развить ресурсы страны в самом широком смысле. В первом свойстве англичанин отличается от француза, всегда тоскливо оглядывающегося на прелести своей приятной страны; в последнем – от испанцев, круг интересов и стремления которых были слишком узки для полного развития возможностей новых стран.

Характер и нужды голландцев естественно привели их к созданию колоний; и около 1650 г. таковые уже имелись в Ост-Индии, Африке и Америке и в таком большом числе, что одно перечисление их было бы утомительно. Они стояли тогда далеко впереди Англии в этом деле. Но хотя происхождение этих колоний, чисто торговых по своему характеру, было естественным, им, кажется, недоставало принципиальной основы роста. «При учреждении колоний голландцы никогда не искали расширения империи, но единственно лишь приобретений для торговли и коммерции. На попытки к завоеванию они решались только тогда, когда были к тому вынуждаемы силой обстоятельств. Обыкновенно они довольствовались торговлей под покровительством правителя страны». Это скромное удовлетворение одной только материальной выгодой, не сопровождавшееся политическими устремлениями, приводило, подобно деспотизму Франции и Испании, к взгляду на колонии только как на экономический придаток метрополии и тем убивало естественный принцип их роста.

Прежде чем покончить с этой стороной вопроса, уместно спросить себя, насколько национальный характер американцев приспособлен для развития большой морской силы, при наличии благоприятных для этого условий.

Нам кажется, что для ответа на этот вопрос вполне достаточно сослаться на весьма недавнее прошлое, чтобы доказать, что если бы законодательные стеснения были устранены и если бы открылись более выгодные возможности для судоходства, то морская сила не замедлила бы появиться. Коммерческие инстинкты, смелая предприимчивость, стяжательство и хороший нюх, позволяющий найти соответствующие пути, – все это существует; и если в будущем откроется какое-либо поле для колонизации, то нет сомнения, что американцы перенесут туда всю свою врожденную способность к самоуправлению и независимому росту.

VI. Характер правительства. При обсуждении влияния, оказываемого на развитие морской силы нации ее правительством и учреждениями, необходимо избегнуть стремления к излишнему философствованию и ограничить внимание очевидными и непосредственными причинами и ясными их результатами, не углубляясь слишком в отдаленные и конечные воздействия.

Несмотря на это, необходимо заметить, что отдельные формы правления с соответствующими им учреждениями и характер правителей в то или иное время оказывали заметное влияние на развитие морской силы. Различные черты страны и ее народа, которые частично уже рассматривались выше, составляют тот естественный характер, с которым нация, как и человек, начинает свою карьеру; поведение правительства, в свою очередь, соответствует использованию различной воли, которая, в зависимости от того, будет ли она мудра, энергична и настойчива или наоборот, определяет успех или неудачи в жизни человека или в истории нации.

Кажется вероятным, что система правления, находящаяся в полном согласии с естественными наклонностями своего народа, должна в высшей степени успешно способствовать его росту во всех отношениях; и в деле создания морской силы самые блестящие успехи имели место именно в тех случаях, когда имелось разумное руководство со стороны правительства, пронизанного духом своего народа и сознававшего его истинные стремления. Такая система правления является особенно прочной, когда народ или его лучшие представители принимают широкое участие в управлении; но подобные системы свободного правления иногда терпели неудачу, тогда как, с другой стороны, деспотическая власть, употреблявшаяся разумно и настойчиво, создавала по временам большую морскую торговлю и блестящий военный флот с большей эффективностью, чем это могло быть достигнуто медленными процессами развития свободного народа. Однако в последнем случае труднее всего обеспечить преемственность после смерти деспота.

Так как морская сила Англии бесспорно достигла наибольшей высоты по сравнению с другими современными нациями, то нашего внимания прежде всего требует деятельность ее правительства. По своему общему направлению эта деятельность была последовательной, хотя часто далеко не похвальной. Она была постоянно направлена к установлению контроля над морем. Одно из наиболее надменных выражений этого стремления относится еще к столь давней эпохе, как царствование Якова I, когда у Англии не было почти никаких владений, кроме ее собственных островов; это было еще до колонизации Виргинии и Массачусетса. Вот что рассказывает об этом Ришелье:

«Герцог Сюлли, министр Генриха IV (одного из самых рыцарственных принцев из всех когда-либо живших), сел в Кале на французский корабль, носивший французский флаг на грот-мачте; не успел он войти в Канал и повстречать высланный ему навстречу английский посыльный бот, как командир последнего приказал французскому судну спустить флаг. Герцог, полагая, что его положение избавляет его от такого оскорбления, смело отказал; но за этим отказом последовали три пушечных выстрела, которые, пронизав его корабль, пронизали также и сердца всех добрых французов. Сила заставила его уступить неправде, и на все свои жалобы он не смог добиться от английского капитана лучшего ответа, чем следующий: “Поскольку его долг обязывает его чтить звание посланника, постольку же он обязывает его требовать оказания должных почестей флагу его государя – господина моря”. Если слова самого короля Якова были более вежливы, то во всяком случае они не возымели другого эффекта, как побудить герцога внять голосу своего благоразумия, притворившись удовлетворенным, несмотря на то, что нанесенная ему рана продолжала болеть и была неизлечима. Генрих Великий вынужден был также проявить умеренность в этом случае, но с решимостью когда-нибудь поддержать права своей короны той силой, которую он со временем собирался создать на море».

Этот акт наглости, непростительный с точки зрения современных идей, не был так несогласен с духом наций того времени. Он главным образом достоин внимания как в высшей степени рельефный, а также и как одно из самых ранних указаний на цель Англии утвердить свое господство на море, не останавливаясь ни перед чем; и описанная обида была нанесена в правление одного из самых робких королей Англии послу, непосредственно представлявшему самого храброго и способного из французских государей. При Кромвеле англичане настаивали с таким же упорством, как и при королях, на оказании этой пустой почести флагу, не имевшей иного значения, как демонстрации их целей. Это было одним из условий мира, на который согласились голландцы после гибельной для них войны 1654 г. Когда дело касалось чести и силы Англии, Кромвель – настоящий деспот, хотя и не коронованный – не останавливался на пустых салютах. Еще не обладая силою, английский военный флот быстро вступил в новую деятельную жизнь под его суровым управлением. Во всем свете – в Балтике, в Средиземном море, в Вест-Индии, в варварийских государствах – английские флоты требовали соблюдения прав Англии или удовлетворения за их нарушение; причем завоевание Ямайки положило начало тому расширению империи силою оружия, которое продолжалось до наших дней. Равным образом не были забыты не менее сильные мирные мероприятия, направленные к росту английской торговли и судоходства. Знаменитый Навигационный акт Кромвеля объявил, что ввоз всех товаров в Англию или в ее колонии должен производиться исключительно судами, принадлежащими самой Англии или стране, в которой эти продукты добывались или изготовлялись. Этот декрет, направленный в основном против голландцев, державших в своих руках транзитную торговлю Европы, дал себя почувствовать всему коммерческому миру; но выгоды от него для Англии, в эти дни борьбы и враждебности между нациями, были настолько очевидны, что действия их сказывались еще долго после восстановления монархии.

Так, столетие с четвертью спустя, мы видим Нельсона еще не начавшим своей замечательной знаменитой карьеры, заботящимся о процветании английского судоходства, путем неуклонного применения его в Вест-Индии против американских торговых судов.

Когда Кромвель умер и Карл II вступил на престол своего отца, этот король, столь вероломный по отношению к английскому народу, остался все-таки верным величию Англии и традиционной политике ее правительства на море. В своих вероломных интригах с Людовиком XIV, с помощью которых он намеревался сделать себя независимым от парламента и народа, он писал Людовику: «Есть два препятствия для совершенного единения. Первое – это та огромная забота, которую проявляет сейчас Франция о создании своей торговли и импонирующего другим морского могущества. Это возбуждает серьезное недоверие к нашей стране, могущей достигнуть значения только своей торговлей и военным флотом, а потому всякий шаг, делаемый Францией в этом направлении, увековечивает соперничество между двумя нациями». В ходе переговоров, которые предшествовали гнусному нападению двух королей на Голландскую республику, возник горячий спор о том, кому командовать соединенными флотами Англии и Франции. В этом пункте Карл был непоколебим. «Обычай Англии – командовать в море», говорил он; и прямо сказал французскому посланнику, что если бы он уступил, то его подданные не повиновались бы ему. В проектировавшемся разделе Соединенных Провинций он сохранил за Англией морскую добычу в виде позиций, которые контролировали устья рек Шельды и Мааса. Флот в правление Карла сохранял в течение некоторого времени дух и дисциплину, созданные железным режимом Кромвеля, хотя впоследствии и он подвергся общему моральному упадку, отметившему это пагубное царствование. В 1666 г. Монк совершил большую стратегическую ошибку, отослав от себя четверть своего флота, после чего встретил значительно превосходившие его морские силы Голландии. Несмотря на неравные шансы, он атаковал неприятеля без колебания и в течение трех дней сражался с честью, хотя и понес большие потери. Такое поведение не есть война, однако именно в единстве взглядов английского народа и его правительства, зорко следивших за сохранением престижа Англии на море, продиктовавших действия Монка, заключается секрет конечного успеха, последовавшего за многими ошибками, совершенными на протяжении ряда веков. Преемник Карла, Яков II, сам был моряком и командовал в двух больших морских сражениях. Когда Вильгельм III вступил на престол, правительства Англии и Голландии объединились в одном лице и совместно действовали против Людовика XIV до Утрехтского мира в 1713 г., т. е. в течение четверти столетия.

Английское правительство все более и более настойчиво и целеустремленно заботилось о расширении заморских владений и пестовало морскую силу. Нанося на море удары Франции, как открытый враг ее, Англия в то же время подкапывалась, – как по крайней мере полагали многие, – как коварный друг, под морскую силу Голландии. Согласно трактату между двумя странами, Голландия должна была выставлять только три восьмых их общих морских сил, а Англия – пять восьмых, – почти вдвое больше. Такое положение, соединенное с условием, требовавшим от Голландии содержания армии в 102 000 человек, а от Англии только в 40 000, фактически предоставило ведение сухопутной войны первой, а морской войны – второй. Очевидно, что указанное стремление имело место независимо от того, было ли оно преднамеренным или нет, и при заключении мира, в то время как Голландия получила вознаграждение на суше, Англия получила, кроме торговых привилегий во Франции, Испании и испанской Вест-Индии, такие важные, с морской точки зрения, пункты, как Гибралтар и порт Маон в Средиземном море, Ньюфаундленд, Новая Шотландия и Гудзонов залив – в Северной Америке. Морская сила Франции и Испании исчезла; морская сила Голландии с тех пор постоянно падала. Утвердившись, таким образом, в Америке, Вест-Индии и Средиземном море, английское правительство с тех пор твердо двигалось вперед по пути превращения Английского королевства в Британскую империю. В течение двадцати пяти лет, последовавших за Утрехтским миром, сохранение мира было главной целью министров, руководивших политикой двух больших морских нации – Франции и Англии; но среди всех колебаний, континентальной политики в этот в высшей степени неустойчивый период, изобиловавший мелкими войнами и менявшимися договорами, взор Англии постоянно был устремлен на сохранение ее морской силы. Ее флоты сохраняли равновесие сил в Балтийском море, из которого она извлекала не только большие торговые прибыли, но и бо́льшую часть морских припасов, между тем как Петр Великий намеревался превратить это море в русское озеро. Дания пыталась учредить Ост-Индскую компанию при помощи иностранных капиталов; Англия и Голландия не только запретили своим подданным участвовать в ней, но и пригрозили самой Дании, и таким образом воспрепятствовали предприятию, которое считали противоречащим их морским интересам. В Нидерландах, которые по Утрехтскому трактату перешли к Австрии, с санкции императора была создана аналогичная Ост-Индская компания, избравшая своим портом Остенде. Эта попытка восстановить торговлю Нидерландов, потерянную ими вследствие утраты устья Шельды, натолкнулась на сопротивление морских держав – Англии и Голландии; и жадные стремления последних сохранить за собой монополию торговли, поддержанные в этом случае Францией, задушили и эту компанию после нескольких лет наполненного борьбой существования. В Средиземном море Утрехтское соглашение было нарушено императором Австрии, естественным союзником Англии при тогдашнем состоянии европейской политики. Опираясь на поддержку Англии, он, уже имея в своих руках Неаполь, потребовал также Сицилию в обмен на Сардинию. Испания сопротивлялась: ее флот, только что начавший оживать под управлением энергичного министра Альберони, был разбит и уничтожен английским флотом близ мыса Пассаро в 1718 г., тогда как в следующем году французская армия, по настоянию Англии, перешла Пиренеи и завершила дело, разрушив испанские верфи. Таким образом Англия, владея уже сама Гибралтаром и Маоном, увидела Неаполь и Сицилию в руках своего друга, а неприятеля своего разбитым наголову. В испанской Америке англичане злоупотребляли ограниченными торговыми привилегиями, которые им удалось вырвать у Испании, пользуясь ее затруднительным положением, и создали обширную и едва прикрытую систему контрабанды; и когда выведенное из терпения испанское правительство пошло на эксцессы, чтобы уничтожить английскую контрабанду, то министр, заботившийся о мире, и оппозиция, настаивавшая на войне, защищали свои предложения указанием и на то влияние, которое они окажут на морскую силу и престиж Англии. В то время как политика Англии, таким образом, неуклонно стремилась к расширению и усилению основ своего влияния на океане, другие правительства Европы, казалось, не замечали опасностей, возникавших для них в результате увеличения ее морской силы. Бедствия, вызванные подавляющим превосходством Испании в стародавние времена, казалось, были забыты, забыт был также совсем недавний урок кровавых и дорого стоивших войн, вызванных честолюбием и чрезмерной властью Людовика XIV. На глазах государственных людей Европы настойчиво и явственно созидалась третья держава, подавляющие силы которой предназначались к деятельности такой же эгоистичной, столь же агрессивной, хотя и не такой жестокой, но зато гораздо более успешной, чем деятельность любой из держав прошлого. Ее морская сила, деятельность которой, более тихая чем звон оружия, редко замечалась своевременно, тем не менее проявляла себя совершенно явственно. Едва ли можно отрицать, что бесконтрольное господство Англии на морях в течение почти всего периода, избранного предметом настоящего труда, было из-за отсутствия достойного ее соперника важнейшим из факторов военного характера, которые определили конечный исход[9]9
  Интересное доказательство веса, приписываемого морской силе Великобритании большим военным авторитетом, находим во введении Жомини к труду «История войн Французской революции». Он считает фундаментальным принципом европейской политики то положение, что неограниченное расширение морской силы не должно быть допущено ни для одной нации, к которой нельзя подойти с суши, – определение, пока приложимое только к Англии.


[Закрыть]. Однако после Утрехта до предвидения этого влияния было еще так далеко, что Франция, движимая личными побуждениями ее правителей, приняла сторону Англии против Испании; когда в 1726 г. к власти пришел Флёри (Fleuri), он отказался от этой политики, но на французский флот по-прежнему не обращалось внимания, и единственным ударом, нанесенным Англии, было утверждение Бурбонского принца – естественного врага ее – на троне обеих Сицилий в 1736 г.

Когда в 1739 г. разразилась война с Испанией, английский флот по численности превосходил соединенные флоты Испании и Франции; и это численное превосходство все возрастало на протяжении следующей четверти столетия, заполненной почти непрерывными войнами. В этих войнах Англия, сначала инстинктивно, а затем совершенно сознательно, под руководством правительства, осознавшего возможности и преимущества морской силы, быстро строила ту могущественную колониальную империю, основание которой было прочно заложено уже в самих свойствах ее колонистов и в силе ее флота. В этот период ее богатство – результат морского могущества – обеспечило ей видную роль и в чисто европейских делах. Система субсидий, возникшая полстолетием раньше в войнах Мальборо (Marlborough) и получившая наибольшее развитие, полстолетие спустя, в наполеоновских войнах, поддержала усилия ее союзников, которые без субсидий ослабли бы или даже были бы совсем парализованы. Кто может отрицать, что правительство, которое одной рукой усиливало своих слабеющих союзников на континенте живительным притоком денег, а другой изгоняло своих врагов с моря и из главных владений – Канады, Мартиники, Гваделупы, Гаваны, Манилы, – обеспечило своей стране первенствующую роль в европейской политике; и кто может не видеть, что сила, заложенная в этом правительстве, владевшем лишь тесной и бедной ресурсами территорией, выросла прямо из моря?

Политика, руководившая английским правительством в войне, изложена в речи Питта (Pitt), который был ее главным гением, хотя и вышел в отставку, не доведя ее до конца. Осуждая мир 1763 г., заключенный его политическим противником, он сказал: «Франция грозна для нас главным образом, если не исключительно, как морская и торговая держава. То, что мы сами выигрываем в этой области, особенно ценно для нас именно потому, что этим мы наносим ей вред. Вы же оставили Франции возможность восстановить свой военный флот». Тем не менее приобретения Англии были огромны; ее гегемония в Индии была обеспечена, и вся Северная Америка, к востоку от Миссисипи, находилась в ее руках. К этому времени направление деятельности ее правительства ясно обозначилось, получило силу традиции и с тех пор ему следовали неукоснительно. Правда, война против Американской революции была большой ошибкой с точки зрения упрочения морской силы; но правительство было невольно вовлечено в нее серией естественных ошибок. Оставляя в стороне политические и конституционные соображения и смотря на вопрос, как на чисто военный или морской, можно характеризовать сущность дела так: американские колонии были большими и растущими общинами, развивавшимися на большом от Англии расстоянии. До тех пор, пока они оставались привязанными к своей родине, а эта привязанность доходила тогда до энтузиазма, они представляли прочную основу для ее морской силы в той части света; но их территория и население были слишком велики для того, чтобы при таком большом расстоянии от Англии их удалось удержать силою, если бы какие-либо сильные нации пожелали помочь им. Между тем это «если» было тогда весьма вероятным; унижение Франции и Испании было так горько и так свежо в памяти, что они, наверное, ждали случая взять реванш, и было хорошо известно, что особенно Франция энергично заботится о быстрой постройке флота. Если бы колонии были тринадцатью островами, то морская сила Англии быстро урегулировала бы вопрос; но вместо физического барьера колонии разделяло только местное соперничество, которое было в достаточной мере устранено общей опасностью. Сознательно вступить в такую борьбу, стараться удержать силой такую обширную территорию, с огромным восставшим населением, так далеко от метрополии, было равносильно возобновлению Семилетней войны с Францией и Испанией, причем на этот раз американцы были уже враждебными, а не дружественными Англии. Семилетняя война была таким тяжелым бременем, что мудрое правительство должно было бы понимать невозможность нести еще и добавочную ношу и поняло бы необходимость соглашения с колонистами. Правительство того времени не было мудро и пожертвовало важным элементом морской силы Англии; но по ошибке, а не добровольно; по надменности, а не по слабости.