Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

 
Небо – бирюзовый полог,
Солнце – пламенный тюльпан.
Спят рои по ульям пчелок,
Спит еще Великий Пан.
Но порхает, как снежинка,
По саду уж мотылек,
Но кружится, как пушинка,
Серый с крыльями зверек.
Словно пьяный, словно сонный,
Он трепещет по аллее…
Вот он, как бесцеремонный,
Чуть моей коснулся шеи,
Вот, как молнией сраженный,
Он упал вдруг на газон
Подле липы задымленной, —
Кончился крылатый сон.
Мы сидели на скамейке,
Пораженные концом
Бедной мышки-чародейки,
Мы склонились к ней лицом.
Бедный серенький комочек!
Обожженные, как спички,
Крылышки, весь в ноготочек,
Жалче всякой мертвой птички.
Смерть получше, чем Икара,
Легче, мягче, словно снег
Вдруг растаял от пожара,
Как от вешних синих нег.
Веточкой ты прикоснулась
С любопытством, но она
Неожиданно очнулась,
Как от тягостного сна,
И изящною спиралью
Взвилась в неба бирюзу,
Опьяненная удалью,
Вызвав у тебя слезу
Радости и восхищенья.
Мы, подобно этой мыши,
Улетим без возвращенья
Скоро к солнышку, – и выше!
 

 
Как исполинский в синеве
Столетний палевый платан,
В моей усталой голове
Родной бушует океан.
Там целый лабиринт ветвей,
Как пальцы бледных мертвецов,
Там бисер мечет соловей
И стаи резвые скворцов.
Там волн соленых бирюза,
Там листья, пена, там жемчуг,
Там умиления слеза,
Червленый там с драконом струг.
Мне тяжело вмещать их всех,
И я сжимаю жаркий лоб,
Но раздается жуткий смех, —
И мне плывет навстречу гроб.
Но я его еще страшусь,
Но я его еще топлю,
Хоть с детства я уже не трус
И вечность синюю люблю.
Но ведь она уже и так
Синеет где-то чрез Хаос,
И у меня в душе верстак,
И у меня в душе Христос.
Я с Ним на кедровом кресте
Вишу уже полсотни лет,
Но я служу одной мечте,
Я одинокий ведь поэт.
Целуй меня опять в уста,
Подружка милая моя:
Ты у подножия креста,
Свисает долу голова.
Столетний у меня платан
Бушует в смутной голове,
У ног бушует океан,
Я растекаюсь в синеве.
 

 
Как пойманные перепелки,
Что бьются в полотнище клетки,
Чтоб в поле вырваться, как пчелки,
И улететь из страшной сетки,
Так мы до крови бьемся в стены
Своей космической темницы,
Где всё давно без перемены,
Где мы – ночные только птицы.
Что в том, что голубые стены
В темнице нашей, как у звезд,
Когда разбили мы колени
О страшный мировой погост?
Что райские для нас чертоги,
Построенные в небесах,
Когда придуманные боги
У нас, как гири на ногах?
Когда все мысли ухищренья —
Лишь пируэты арлекина,
И чувствуешь до одуренья,
Что всюду вязкая лишь тина,
Что утопаем мы в болоте
Действительности несуразной,
Что из своей, в конечном счете,
Не вылезть шкуры безобразной:
Что фейерверки наши мысли,
Что истин и помину нет,
Что мы над бездною повисли,
Где мрак кромешный, а не свет,
Что изо всех зеркал вселенной
Глазеешь очумевший ты,
Ты, истрион везде презренный,
Твои бесплодные мечты!
 

 
Смерть, благодетельница мира,
Привет тебе в любой момент,
Хотя б в разгаре самом пира
Меж розовых венков и лент!
Желанная всегда ты гостья,
Как чаша пенная и мак,
Как драгоценнейшая гостия
Иль острый палача тесак.
С любовью вы совсем как сестры,
Со сном блаженным близнецы,
Есть аромат в вас терпко-острый,
Несущийся во все концы.
Ты всех моих родных под своды
В лазурном храме увела,
Ты приобщаешь всех свободы,
Хоть остается лишь зола.
Что ж, я готов, но серп наточен
Твой должен быть, как для цветка,
Хоть и доселе озабочен
Я крайним часом мотылька.
Не буду ль только хризалидой
Я в недрах темных под землей,
Не буду ль вспоминать с обидой
Я мир, удавленный петлей?
И если нет совсем нирваны,
Как это чувствует душа,
То в облачные караваны,
Что в небе реют не спеша,
Верни меня иль в волны моря,
Прямой девятою волной,
Чтоб грозно бушевало горе
Жемчужной синею спиной.
Лишь человеком из кокона
Не воскрешай меня опять,
Хотя б вблизи была икона,
Похожая на Грезу-Мать!
 

 
Как на вершинах гор бесплодных
Червонный высохший лишай,
Дремлю я меж рабов свободных.
И ты дремать мне не мешай!
Я погрузился в сон глубокий
Среди заоблачных вершин,
Как в мире самый одинокий,
Что потерял земной аршин.
Мне ничего уже не надо,
Мне Ангел пищу достает.
Не замечает даже стадо,
Что кто-то на скалах растет.
Но про меня мечтают звезды,
Скучающие от орбит,
И Ангел Смерти на погосте,
Что скоро, скоро затрубит.
Я – вечности самой тревога,
Духовный в атоме я свет
И отпечаток бледный Бога,
Не признанный никем поэт.
С гранитного меня осколка
Никто не может соскоблить:
Серебряная я иголка,
Связующая с небом нить!
 

 
На позолоченные дроги
Неси с вниманием мой гроб,
Не спотыкаясь о пороги,
Чтоб не стучал о крышку лоб.
И землю не бросай лопатой,
Как лошадиный вниз помет:
Могила – райские палаты,
Где начинается полет.
Да отшлифуй ровнее грани
Могилы черной, как алмаз,
Зеленой застели их тканью,
Чтоб не исчез весны экстаз.
И посади ты неотложно
У изголовья кипарис,
Чтобы не спал я там тревожно
Меж гробовых вокруг кулис.
Он оплетет меня корнями,
Он высосет бессмертный дух,
И внутренними ступенями
Взовьюсь я, как лебяжий пух,
Взовьюсь до самой верхней ветки,
Чтобы блаженно шелестеть,
Чтоб из пахучей терпко клетки
На солнце красное глядеть,
Чтоб черною душистой кистью
В заката пламенный багрец
Писать без жизненной корысти
Про свой загадочный конец!
 

 
Как ты устал, мой Ангел бедный,
Бродя в чистилище со мной,
Какой ты сумрачный и бледный,
Какой ты странный и седой!
Я засиделся в этом мире
Стремлений суетных и слез,
Я опьянел на вечном пире
Средь терниев и диких роз.
Мы оба полюбили жизни
Лазурный странный лабиринт,
Ни спруты страшные, ни слизни
Души не заглушили винт:
Стучит не умолкая сердце,
Плетя словесный иероглиф,
Страданье – сказочное скерцо,
Сомненье – златоглазый гриф.
Как много б звезд ни потухало,
Как много б ни было гробниц,
Небытия не сможет жало
Всех истребить, ни звезд, ни птиц.
Не первый путь и не последний
Мы совершаем на земле:
Мы – голос вечности победный,
Мы – Божьи лучики во мгле.
 

 
Люблю я только непонятное,
Люблю никем не постижимое,
Люблю мечтою необъятное,
Во сне одном неясно зримое.
Куда ни глянь, и повседневное
Принадлежит к числу любимого,
Всё превращается в напевное,
Всё пища творчества незримого.
Я, ты, цветок в античной амфоре,
Паук в своей воздушной крепости,
Луч солнца на японском чайнике,
Что знаешь ты о них реального,
Что знаешь ты о них понятного?
Что в душах их сокрыто сказочных?
Зачем они на свете пагубном?
Я, ты – не менее загадочны,
Чем формы амфоры аттической,
Таинственны, как сердце чудища,
Висящего меж сети шелковой,
А лучик солнца прямо мантией
Для нас благоухает Божией.
К Нему же все пути пресечены
Для тех, кто не цветет, как цветики,
Кто не благоухает сладостно,
Кто не живет собою радостно,
Кто не влюблен в навек незримое,
Сухим умом не постижимое!
 

 
Тихо спят в лучах платаны,
Как в безбрежности тартаны,
Спят, но лабиринт корней
Тянет соки из теней
 
 
Тысячи ушедших звений
Погребенных поколений.
Скоро и ко мне в висок
Заберется корешок
 
 
Сладкий, нежный и упорный
И потянет сок мой черный
Прямо в небо, как фонтан.
И увижу океан
 
 
Снова я вверху небесный,
Безыдейный, бестелесный,
В лист проникну молодой
Изумрудною душой.
 
 
Ветерок меня потреплет,
Поцелует, потереблет,
Будет лучше, чем теперь,
Мыслящий усталый зверь!
 

 
Серое небо с просветом.
В шелковом пологе этом
Ласточек синих фанданго…
Хочется к берегу Ганга,
К старым таинственным храмам,
К сонным задумчивым Брамам,
К лотосу в зыбком болоте.
В утлом мне хочется боте
Двигаться в плетях лиан,
Слушая визг обезьян,
Слушая писк бенгалушек,
Сонную фугу лягушек.
Леса родные то звуки,
Словно плыву я от муки
В саване жертвенным трупом
Вниз по скалистым уступам,
Словно я аистом смелым
Кланяюсь лотосам белым,
Розовым словно фламинго
Сплю я у края картинки,
В серое небо с просветом
Глядя, подобно кометам.
 

 
Небо синее, как синька,
Ни одна на нем пушинка,
Растекаясь, не плывет:
Голубой оно кивот.
Нет ни ласточки, ни мошки,
Хоть открыты все окошки
Божьего вверху дворца,
И лазури нет конца.
Только стрелы солнца яро
В час полдневного кошмара,
Как червонный страшный спрут,
Травы на откосе жгут,
Жгут мне голову седую.
Всё мучительней иду я,
Может быть, и упаду
В Божьем как-нибудь саду.
Он вблизи, Создатель старый:
Это творческие чары
Пальцев мощного Артиста,
Синих гор вдали мониста.
Всюду след Его сандалий,
Творческой Его печали,
Самого ж Его уж нет,
Как бы ни искал поэт.
Я устал идти по следу,
Чуть не празднуя победу,
Я устал, как Агасфер,
Проверять правдивость вер.
Так остановись же, Боже,
На Тебя во всем похож я,
Пред лицом моим предстань!
Я уже давно за ткань
Звездного держусь плаща,
В облаках Тебя ища.
Покажись больному сыну,
Как создавшему Сикстину!
 

 
Как Колумбовы три каравеллы,
Кучевые плывут облака.
Будто странные в небе новеллы
Пишет мощная Божья рука.
 
 
С багряными они парусами
И мальтийским лучистым крестом,
Порожденные лишь небесами
В устремлении к дали святом.
 
 
Кто командует алой армадой?
Как зовется у них командор?
Я и сам бы поднялся с усладой
К ним на шканцы в небесный простор.
 
 
Но куда же вести мне армаду?
Новый Свет ведь давно уж открыт.
Поведу ее к русскому аду,
Где так много разбитых корыт.
 
 
Кучевым облакам любы степи,
Там они как пагоды стоят,
Там из блещущих великолепий
Мощно с неба в концлагерь глядят.
 
 
Как в священном тогда Бенаресе,
Видны тысячи в небе церквей,
И в безбожниках самых и в бесе
Пробуждается вдруг соловей.
 
 
Если все вы разрушите храмы,
Не разрушить вам туч куполов,
Где под сводами вещие Брамы
Нам внушают молитвы без слов.
 

 
Дымка утра. Солнце встало
Между снежных минаретов.
Ночь свернула покрывало…
Это час больных поэтов.
Поднимайтесь в подземельях
Со станков инквизиционных,
Поднимайтесь в душных кельях
От ночей своих бессонных.
Ласточки из гнезд под крышей
Высунули уж головки,
Выползли из темной ниши
Ящерицы уж плутовки.
Прочь от повседневной яви
Вслед за ласточкой стрельчатой,
Прямо в солнца веер павий,
Прямо в Божии палаты!
Важны только небылицы,
Звуки, краски и слова.
Крылья по ветру, как птицы,
Мир – лишь синяя канва.
Расшивай же шелком небо,
Вензели в нем, как щуры,
Распятого в небе Феба,
Словно парс, боготвори!
Время мигом канет в вечность,
И пространство станет мифом,
Звездная настанет млечность,
Ты ж на ней иероглифом.
 

 
Люблю я ветра величавый голос,
Когда он клонит отягченный колос,
Когда колышет кружево акаций
И по небу одежды легких граций.
Люблю я ветер в корабельных талях,
Поющих в голубых небесных далях:
Он освежает мне усталый мозг,
Как свист секущих сладострастно розг.
Нет ничего живительнее ветра,
И влюблена скорбящая Деметра
В его животворительную ласку,
Как в Персефоны похищенной сказку:
В ней ароматы апельсинных рощ,
В ней сладкотерпких горных пастбищ мощь,
В ней океана синее сиянье,
В ней звезд мигающих очарованье,
В ней часто терниев сухих венец
И всё венчающий святой конец.
Ворвись в истлевшие уж паруса
И унеси их прямо в небеса,
А кузов ветхий разнеси на щепы
И успокой в глубоком синем склепе.
Я разорвал рубашку на груди,
Ласкай, разатомь, погреби!
 

 
С Христом мы очень давние друзья:
Уж на заре туманной бытия
Себя в постели вижу я пред Ним,
Висящим на кресте, как серафим.
Потом на школьной Он сидел скамье,
Таким же мальчиком, склонясь ко мне,
Нашептывая милые слова,
Когда моя дичала голова.
Как странник Он со мною шел босой,
Когда я, полоумный и нагой,
Бродил по всем святым местам земли,
Когда вился, как червь, я по пыли.
Из Рима Он со мною шел в Париж,
Где шелестел поэзии камыш,
Где я среди мятежников искал
В свободе непригодный идеал.
Потом привел Он лучшую из жен
Ко мне из рода своего на трон
И, навсегда оставив нас вдвоем,
Сокрылся в неба синий звездоем.
Года текли трагической чредой.
И ныне я совсем уже седой,
И лишь по зову в жизненный хаос
Ко мне еще спускается Христос.
Зову ж Его в час тяжких катастроф
Иль при создании священных строф,
Зову, когда мой спутник-серафим
Находит, что наш путь стал нестерпим.
Я до Тебя ни разу не дорос,
Товарищ юности моей, Христос!
На перепутьи суетных дорог
Ты для меня теперь далекий Бог,
Хоть распят рядом я с Твоим крестом
И, как разбойник добрый, синим ртом
Шепчу: О, Боже, Боже, вспомяни,
Что многие со мной провел Ты дни!
 

 
Ты видела ль столетний в поле дуб?
Взгляни, сегодня он пойдет на сруб.
Громадная дорийская колонна,
Обхватов в пять, почти до небосклона.
Вверху окаменевший страшный спрут,
Где новые листочки не живут.
Три ветви молнией обожжены,
Изломаны другие и черны.
Лишь кое-где из треснувшей коры
Ветушечки пробились для игры
С Бореем, воющим и день и ночь,
Чтоб отыскать Деметры скорбной дочь.
Здесь на классической стоит он почве,
Средь киммерийской тьмы и вечной ночи.
Он страшен, как тот мельничный гигант,
На ком повис однажды Россинант,
Когда задумал старый Дон-Кихот
Сразиться с ним, чтобы спасти сирот.
Он – мертвый величавый только пень,
Хоть и ликует всюду июльский день
И в белых пеплумах, как хоровод,
Вокруг кружится облачный народ.
Печально, друг! Но опусти глаза,
В ресницах высохнет сейчас слеза.
Под мертвым дубом тысячи дубков
Пробились из малейших корешков.
Иные уж годились бы на посох,
Другие прячутся еще в колосьях.
Но несомненно целый будет лес
На месте том, где праотец исчез.
Чем он мертвей, тем больше снизу жизни:
Народ дубовый будет петь на тризне.
Так, милая моя, чем ближе смерть,
Чем я бессильнее клонюсь на жердь,
Чем сердце больше покрывает плесень,
Тем больше у меня крылатых песен.
И ты бери вечерние огни,
Когда-нибудь потухнут и они!
 

 
Зыбитесь, ветки изумрудные,
Клубитесь, тучи белогрудые,
Бушуйте в гроте каменном
И отражайтесь в сердце пламенном!
Открой, о Боже, ржавый кран,
Чтоб снова засверкал фонтан
В лазури над овалом лип,
Как радужный меж туч полип.
Чтоб песни, как живой ручей,
Текли от солнечных лучей
Чрез драгоценный горний гравий,
Свергаясь вниз, как веер павий,
На смутный город мертвецов.
Чтоб, как во времена отцов,
Из них составили псалтырь
И в златоглавый монастырь
Стекались страждущие снова
Искать божественного слова,
Как в Лурде к гроту Бернардет.
Чтоб чудотворным стал поэт,
Как старый и слепой Гомер,
Богов создатель и химер.
 

 
Воробей, мой воробей,
Гордый, как турецкий бей,
Что слетел на подоконник,
Словно мой ты стал сторонник?
Что ты ерзаешь хвостом,
Что пищишь раскрытым ртом?
Седина ль моя смешит,
Иль морщинок лабиринт?
Иль терновый тот венец,
Что ношу я под конец?
Красного лишь нет плаща,
Плеть одна кружит свища,
Крест валяется в пыли,
Утомились палачи.
Но и ты, мой серый друг,
В некий миг на травку вдруг
Под моим падешь крестом
С жалко искривленным ртом.
Лапки к небесам прострешь,
Уползет из крыльев вошь,
И появятся полки
Муравьев из-под доски,
Чтобы трупик твой сожрать,
Целая гурманов рать.
Воробей или поэт,
Жребия другого нет:
Вечны только облака
Да грызущая тоска.
 

 
Серебристые извивы
Сонно плещущей реки.
Вечно плачущие ивы,
Камышовые полки.
Облачные отраженья
В маслянистых зеркалах,
Глаз ершей недоуменье,
Лягушата на листах.
Есть в раю такие речки,
Есть в аду они везде,
Только там уж не овечки
Отражаются в воде,
А изжаждавшийся грешник
Иль с трезубцем водяной,
Истязатель и насмешник,
Любящий исподний зной.
У меня в мозгу речушки
По извилинам текут,
Оглашенные лягушки
Днем и ночью там орут.
И мне дорого болото
Затиненное в мозгу:
Там цветет священный лотос
На заснувшем берегу.
 

 
Мне ненавистна мысль о смерти,
Такой уж близкой и простой,
Но у моей постели черти
За грешной собрались душой.
Что им душа моя, малютка,
Глядящая в туман вокруг?
Что жизни им смешная шутка,
Недоуменье и испуг?
Что им душа моя, зыбленье
Чуть зримое прибрежных волн,
Бесцельное стихотворенье,
На привязи загнивший челн?
Что им душа моя, сиянье
Бушующих лазурных волн,
Цветка над пропастью качанье,
Сожженный молниею холм?
Что им душа моя малютка?
И всё ж обстали уж постель…
И вырывают с прибауткой
Из слабых рук моих свирель.
И где-то, слышно, по ступеням
Взбирается Старуха-Смерть.
Проходит холод по коленям,
Стучит, стучит по плитам жердь.
 

 
Небо из блестящей меди,
Стрелы ласточек на нем.
Облачные спят медведи,
Глядя в синий водоем.
 
 
Мы на золоте заката,
Как в Царьграде мозаики,
В одеяньях из броката
Иератические лики.
 
 
Я святитель Анатолий
Из пещеры на Афоне,
Много написавший схолий,
В терниев сухих короне.
 
 
Ты святая Розалия,
Также жившая в пещере,
Чтобы яви силы злые
Не мешали чистой вере.
 
 
Стекляные лица строги
На червонном теплом фоне,
Как классические боги
На слоновой кости троне.
 
 
Ласточек священных всклики —
Это наши херувимы.
Стилизованные лики
В ладане едва лишь зримы.
 
 
Слышен звон вечерний меди,
Тихое Ave Maria,
За окном щебечут дети…
Где-то старая Россия,
 
 
Та Россия, где счастливы
Были в детстве мы когда-то,
Где спаслись одни лишь ивы
От секиры острой ката.
 

 
Громадные грохочут грозно волны
Вокруг окаменевшего дракона,
И облака движений диких полны,
Как парусные груди галеона.
Но полосатый храмик очень крепок
На крупе каменного в море зверя,
Ни черепиц, ни почерневших щепок
Он не теряет от дубовой двери.
И мы сидим пред алтарем старинным
Под исполинским дедовским Распятьем,
Прислушиваясь к голосам звериным
И к трамонтаны дерзостным проклятьям.
Всё море – вспаханное ветром поле,
Громадные встают повсюду глыбы,
Громадные чудовища на воле,
Как буцефалы, мчащиеся дыбом.
Хвосты вокруг вспененные и гривы,
И ржанье страшное у черных скал.
Как в лихорадке сосны и оливы,
И молний сноп над ними засверкал.
Восторженные мы глядим сквозь щели
Оконные на страшный ураган,
Сорвавшийся из Тартара ущелий
Испробовать искристый ятаган.
Нет музыки приятнее для слуха,
Чем этот изначальный Божий рев.
Хотелось бы мне в панцире из пуха,
Как чайка, средь морских летать валов,
Хотелось бы измученную душу
Омыть в соленых этих жемчугах:
Ведь я, как в день творения, не трушу,
Когда свидетелем был при родах.
Бушуй, бушуй, созвучная стихия,
Бушуй, свободный синий океан,
Чтоб мог опять писать свои стихи я,
Лазоревый безбрежности пеан!
 

 
Лежат они, лежат зарытые
В сырой и жирный чернозем,
И облака бегут, отлитые
Из серебра, чрез степь кругом.
Кресты свалились с них каррарские
В колючий и сухой бурьян.
И табуны вокруг татарские
И черный, грозный океан.
Теперь и черепов смеющихся,
Беззубых там не отыскать,
Добычи нет там для грызущихся,
И только для меня там мать
Лежит в атласном одеянии
С венком оранжевым на лбу,
Как в Лукке тихой изваяние
Иларии в каменном гробу.
Но я храню их всех в обители
Неосквернимой, здесь в мозгу,
Где никакие уж воители
Не могут их на всем скаку
Попрать коней своих копытами,
Где призраки одни живут,
Где меж разбитыми корытами
Нет капающих в мрак минут.
Там я живу с своими предками
На синем острове мечты,
Там с Ангелами-однолетками
Гляжу на синие цветы,
Молясь на облака атласные,
На волн зыбящийся брокат,
И цветики вокруг безгласные
Глядят со мною на закат.
И жизнь не требует реальности,
Как волн бушующих пеан,
И жизнь в сознания зеркальности —
Необозримый океан!
 

 
Под пиниями зеленый сочный бархат,
Как драгоценный радужный ковер.
С душой библейского я патриарха
На бесконечность устремляю взор.
Вдали долина дымчатая Арно,
Флоренции священный силуэт.
Издалека там всё высокопарно,
Духовный там повсюду розлит свет.
Глядишь, и красный плащ как будто Данта
Меж лавровых мелькнет внезапно кущ,
Иль Микель-Анжело внизу, гиганта,
Увидишь сквозь нависший с окон плющ.
И кажется, что снова Возрожденье
Возможно строгих эллинских искусств,
Что стоит создавать стихотворенья
И жизненный преодолеть искус.
И изумрудные зыбятся иглы,
Благоухая терпко надо мной,
И на стволе я вижу наши сиглы,
Пронзенные алмазною стрелой.
И ты глядишь восторженно мне в очи,
Как опьяненная от красоты,
И уходить под звездный полог ночи
Не думаем еще ни я, ни ты.
Все наши мысли в бирюзовой дали,
Где чудится морская синева,
И пинии поют совсем как тали,
Как волны движется вокруг трава.
И радостно, так радостно на сердце,
Как будто много лет ушло назад,
Как будто жизнь – причудливое scherzo
И не прошли мы вместе через ад.
 

 
Сегодня море – Спящая Царевна,
Лежащая в хрусталевом гробу:
Так неподвижно, так оно напевно,
Так позабыло грозную судьбу.
Жемчужная молочная безбрежность,
В туманной дымке с небом поцелуй,
Невыразимая словами нежность,
Ни ропота, ни синих аллилуй.
Как паучки-танцовщики над речкой,
Едва воды касаются челны,
И облачные сами мы овечки,
Что в дымке палевой едва видны.
Как призраки, висят над гладью скалы,
Готический из мрамора собор.
Беззвучно чайки в синие порталы
Влетают, к бездне опуская взор.
Безмолвно мы на барке притаились,
Как за душистою копицей дрофы.
Тетрадь стихов и книжка вдруг закрылись,
И оборвались с полуслова строфы.
Угрюмая невдалеке цистерна
Вдруг заревела, лоцмана зовя,
Ты вздрогнула, как трепетная серна,
Шепнув: – В безбрежности мы два червя!
Судьбы как будто костяные пальцы
На горле сжались. Грянула бы буря!
Как в Святки, в тусклое глядишь зеркальце,
Мне жутко так сидеть, главу понуря!
Дай сесть на весла! – Встрепенулся ботик,
И зазыбился сзади иероглиф…
И целовал я в гроте милый ротик,
С опаской глядя на подводный риф.
Потом поднялся свежий maestrale…
Сребристая взвилася пелена,
Ундины синие из недр восстали,
Исчезла затишь наподобье сна!